Пост сдал Кинг Стивен
– Я отдам это в лабораторию, но особых надежд не питаю, Керм. Ты знаешь, как берут эти крышки.
– Да, – кивает Ходжес. – За ободок. И в гараже было холодно. Я видел идущий изо рта пар. Так что этот парень, возможно, сидел в перчатках.
– Мужчина в супермаркете наверняка прокручивал какую-то аферу, – говорит Иззи. – Я это чую. Может, он позвонил неделей позже, чтобы сказать, что, взяв этот вышедший из употребления гаджет, она обязана купить другой, гораздо дороже, и она его послала. А может, он хотел использовать данные вопросника, чтобы залезть в ее компьютер.
– Только не в ее компьютер, – возражает Холли. – Он древнее Земли.
– Все обследовала, да? – спрашивает Иззи. – В аптечные шкафчики тоже заглянула?
Тут Ходжес не выдерживает:
– Она делала то, что следовало сделать тебе, Изабель. И ты это знаешь.
Кровь приливает к щекам Изабель.
– Мы позвали вас из вежливости, вот и все, и теперь я жалею, что мы это сделали. От вас двоих всегда одни неприятности.
– Прекрати, – вмешивается Пит.
Но Иззи наклоняется вперед, смотрит то на Ходжеса, то на макушку склоненной головы Холли.
– Эти ваши таинственные мужчины, если они, конечно, существуют, не имеют ничего общего со случившимся в том доме. Один, возможно, хотел срубить деньги по-быстрому, а второй просто подсматривал.
Ходжес знает, что должен оставаться невозмутимым и приветливым, работать на мир, а не на войну, но промолчать не может:
– Какой-то извращенец пускал слюни, наблюдая, как раздевается восьмидесятилетняя старуха или как полностью парализованную женщину обтирают губкой? Да, это логично.
– Слушай меня внимательно, – чеканит Иззи. – Мать убивает дочь, потом себя. Даже оставляет в каком-то смысле предсмертную записку – буква «зет», конец. Яснее быть не может.
«Зет-бой, – думает Ходжес. – Тот, кто прячется под синим зонтом Дебби, подписывается как Зет-бой».
Холли поднимает голову.
– Буква «зет» была и в гараже. Ее вырезали на деревянной перегородке между воротами. Билл ее видел. И «Заппит» начинается с «зет».
– Да, – голос Иззи сочится сарказмом, – а в фамилиях Кеннеди и Линкольн одинаковое количество букв, и это доказывает, что их убил один человек.
Ходжес бросает взгляд на часы и видит, что должен уходить в самом скором времени. Оно и к лучшему. Эта встреча не приносит ничего хорошего, только расстраивает Холли и злит Иззи. И не может принести, потому что он не собирается говорить Питу и Изабель об утренней находке в собственном компьютере. Эта информация раскрутила бы расследование, но он предпочитает, чтобы пока оно ползло, как сейчас. Сначала он сам должен кое-что выяснить. Ему не хочется думать, что Пит может наломать дров, но…
Но он может. Да, он дотошный, но толку от дотошности мало, если требуется широта мышления. А Иззи? У нее нет желания открывать ящик Пандоры, наполненный сошедшими со страниц бульварных романов шифрованными письмами и таинственными незнакомцами. Особенно теперь, когда на первой полосе сегодняшней газеты появился репортаж о смертях в доме Эллертон вместе с подробным резюме, напоминающим, где, когда и как парализовало Мартину Стоувер. Особенно когда Иззи с нетерпением готовится занять более высокую ступеньку на иерархической лестнице полицейского управления, освобождающуюся после выхода на пенсию ее напарника.
– Итог: мы исходим из того, что это убийство и самоубийство, – говорит Пит, – и мы двигаемся дальше. Мы должны двигаться, Кермит, потому что я ухожу на пенсию. Иззи остается одна, с огромным ворохом незаконченных дел и на какое-то время без нового напарника, спасибо чертовым сокращениям бюджета. Все это, – он указывает на полиэтиленовые пакеты, – безусловно, интересно, но не меняет сути произошедшего. Если только ты не думаешь, что во всем виноват великий преступный ум, который ездит на старом автомобиле и чинит куртки малярным скотчем.
– Нет, я так не думаю. – Тут Ходжес вспоминает, как вчера Холли назвала Брейди Хартсфилда. Архитектор. – Я думаю, ты все понял правильно. Убийство и самоубийство. – Холли бросает на него короткий взгляд, в котором удивление смешивается с обидой, и снова опускает глаза. – Но ты сделаешь кое-что для меня?
– Если смогу, – отвечает Пит.
– Я пытался включить игровую приставку, но экран остался темным. Возможно, сдох аккумулятор. Я не хотел открывать отсек для батареек, поскольку на сдвижной панели как раз могли остаться отпечатки пальцев.
– Я попрошу этим заняться, но сомневаюсь…
– Да. Я тоже. Хочу, чтобы один из ваших кибергениев включил эту штуковину и проверил все игры. Посмотрел, нет ли в ней чего-нибудь необычного.
– Хорошо, – отвечает Пит и ерзает в кресле, когда Иззи закатывает глаза. Полной уверенности у Ходжеса нет, но он думает, что Питер ткнул ее в лодыжку.
– Я должен идти. – Ходжес встает, достает бумажник. – Вчера пропустил прием у врача. Сегодня не могу.
– Мы заплатим, – говорит Иззи. – После того как вы принесли нам столь ценные улики, это самое меньшее, что мы можем сделать.
Холли что-то тихо бормочет. На этот раз Ходжес ее бормотание расшифровать не может, хотя давно стал экспертом, но думает, что скорее всего это слово сука.
На тротуаре Холли натягивает на уши немодное, но очень милое охотничье клетчатое кепи и сует руки в рукава пальто. Она не смотрит на Ходжеса, просто направляется к офису, расположенному в квартале от «Закусочной Дейва». Автомобиль Ходжеса припаркован у забегаловки, но он спешит за Холли.
– Холли!
– Видишь, какая она. – По-прежнему не глядя на Ходжеса, Холли прибавляет шагу.
Боль в животе усиливается, дыхания не хватает.
– Холли, подожди. Мне за тобой не угнаться.
Она поворачивается к Ходжесу, и того охватывает тревога: ее глаза на мокром месте.
– Там есть много чего! Много, много, много! Но они собираются просто сунуть все под сукно. И даже не называют настоящей причины, которая состоит в том, чтобы прощальная вечеринка Пита не омрачалась висяком, точно так же, как дело Мерседеса-убийцы висело над тобой дамокловым мечом, когда ты уходил на пенсию. Но на этот раз газеты шумиху не поднимут, и ты знаешь, как и я, что тут надо копать и копать. И я знаю, что ты должен получить результаты обследования, и я хочу, чтобы ты их получил, потому что я ужасно волнуюсь, но эти бедные женщины… Я просто думаю… Они не заслуживают того, чтобы… чтобы их сунули под сукно!
Она наконец-то останавливается, ее трясет. Слезы замерзают на щеках. Он приподнимает ей голову, чтобы она смотрела на него, хотя знает, что прикосновение заставляет ее съеживаться… да, даже если это Джером Робинсон, а она любит Джерома, возможно, с того дня, когда они двое нашли программу, которую Брейди подсадил в компьютер Оливии Трелони, ту самую, что стала последней каплей, заставившей Оливию покончить с собой.
– Холли, мы с этим еще не закончили. Собственно, я думаю, мы только начали.
Она смотрит ему прямо в глаза; он единственный человек, с которым она себе это позволяет.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Появилось кое-что новенькое, но я не хотел рассказывать Питу и Иззи. Не знаю, как они отреагируют. И тебе сейчас рассказывать нет времени, но после возвращения от доктора я расскажу тебе все.
– Ладно, согласна. А теперь иди. И хотя в Бога я не верю, помолюсь за результаты твоих обследований. Ведь молитва повредить не может?
– Конечно, нет.
Он быстро обнимает ее – долгие объятия с Холли не срабатывают – и возвращается к своему автомобилю, вновь думая о вчерашних словах Холли: Брейди Хартсфилд – архитектор самоубийств. Изящная фраза женщины, которая пишет стихи в свободное время (Ходжес не видел ни одного стихотворения, и едва ли увидит), но Брейди, услышав ее, пренебрежительно фыркнул бы, решив, что это попадание в молоко. Брейди назвал бы себя князем самоубийств.
Ходжес садится в «приус», купить который уговорила его Холли, и едет к офису доктора Стамоса. Он тоже молится: «Пусть это будет язва. Даже кровоточащая, требующая хирургического вмешательства.
Пожалуйста, только язва.
Ничего хуже».
Сегодня ему не приходится ждать в приемной. Хотя он появляется на пять минут раньше и народу не меньше, чем в понедельник, Марли, чирлидер-регистратор, отправляет его в кабинет, прежде чем он успевает сесть.
Белинда Дженсен, медсестра Стамоса, которая обычно приветствовала Ходжеса широкой улыбкой и веселой шуткой, когда он приходил на ежегодную диспансеризацию, не улыбается и не шутит, а вставая на весы, Ходжес вспоминает, что на диспансеризацию ему следовало прийти четырьмя месяцами раньше. Почти пятью.
Грузик на шкале старомодных весов останавливается на ста шестидесяти пяти фунтах. Уходя на пенсию в 2009-м, он весил двести тридцать фунтов при прощальном и весьма поверхностном медосмотре. Белинда измеряет артериальное давление, сует градусник в ухо, чтобы узнать температуру тела, потом ведет Ходжеса мимо смотровых прямо в кабинет доктора Стамоса в конце коридора. Стучит в дверь и, как только Стамос откликается: «Пожалуйста, заходите», – оставляет Ходжеса одного. Обычно болтливая, с множеством историй о капризных детях и надменном муже, сегодня она молчалива донельзя.
«Нехорошо, – думает Ходжес, – но, возможно, не так и плохо. Пожалуйста, Господи, пусть будет не так плохо. Еще десять лет жизни – не такая большая просьба, правда? А если Ты не можешь этого сделать, как насчет пяти?»
Уэнделлу Стамосу за пятьдесят. Он быстро лысеет, у него подтянутая фигура с широкими плечами и узкой талией, как у профессионального спортсмена, который поддерживает форму и после смены профессии. Он сосредоточенно смотрит на Ходжеса и предлагает тому сесть, что Ходжес и делает.
– Все плохо?
– Плохо, – соглашается Стамос, потом торопливо добавляет: – Но небезнадежно.
– Не ходите вокруг да около, просто скажите.
– Рак поджелудочной железы, и, боюсь, мы выявили его… скажем так, слишком поздно. Поражена печень.
Ходжес обнаруживает, что борется с сильным, пугающим желанием рассмеяться. Не просто рассмеяться, а откинуть голову назад и загоготать, как это проделывал гребаный дед Хайди[19]. Он думает, что причина в последних словах Стамоса: Плохо. Но небезнадежно. Они напоминают ему давний анекдот. Доктор говорит пациенту, что есть две новости, хорошая и плохая. И какую пациент желает услышать первой? Начните с плохой, отвечает пациент. Что ж, говорит доктор, у вас неоперабельная опухоль мозга. Пациент начинает плакать и спрашивает, откуда взяться хорошей новости после того, как он узнал такое. Доктор наклоняется к нему, заговорщически улыбается и говорит: «Я трахаю свою регистраторшу, и она великолепна».
– Я хочу, чтобы вы незамедлительно обратились к гастроэнтерологу. То есть сегодня. В этой части нашего штата лучший – Генри Йип, из Кайнера. Он направит вас к хорошему онкологу. Я думаю, вам назначат химио– и лучевую терапию. Конечно, это тяжелое испытание для пациента, но не сравнить с тем, что было даже пять лет назад…
– Достаточно. – Желание расхохотаться, к счастью, ушло. Стамос замолкает, смотрит на него, залитый светом январского солнца. «Если не случится чуда, – думает Ходжес, – возможно, это мой последний январь на земле. Надо же». – Каковы шансы? Пожалуйста, ничего не приукрашивайте. У меня возникло одно дело, весьма серьезное, и я должен знать правду.
Стамос вздыхает.
– Боюсь, минимальные. Рак поджелудочной железы практически неизлечим.
– Сколько у меня времени?
– С лечением? Возможно, год. Может, и два. И нельзя полностью исключить ремиссию…
– Мне надо об этом подумать, – говорит Ходжес.
– Я много раз это слышал после того, как озвучивал подобный диагноз, и всегда говорю пациентам то, что сейчас собираюсь сказать вам, Билл. Если вы стоите на крыше горящего небоскреба и подлетевший вертолет сбросил веревочную лестницу, вы будете раздумывать, прежде чем схватиться за нее?
Ходжес размышляет над его словами, и желание расхохотаться возвращается. С этим желанием он справляется, но не с улыбкой. Она широкая и обаятельная.
– Может, и буду, если в баке вышеозначенного вертолета осталось только два галлона топлива.
Когда Рут Скапелли было двадцать три и она еще не начала прятаться в жесткий панцирь, которым в последующие годы напрочь отгородилась от окружающего мира, у нее случился короткий и бурный роман с не очень честным владельцем боулинга. Она забеременела и родила дочь, назвав ее Синтией. Это произошло в Давенпорте, штат Айова, ее родном городе, где она училась на медсестру в Университете Каплана. Она удивлялась, что стала матерью. И удивлялась еще больше, что отец ребенка – толстобрюхий сорокалетний мужчина с татуировкой «ЛЮБИ, ЧТОБЫ ЖИТЬ, ЖИВИ, ЧТОБЫ ЛЮБИТЬ» на волосатой руке. Если бы он предложил выйти за него (он не предложил), она бы ему отказала, внутренне содрогнувшись. Воспитывать ребенка ей помогала тетя Ванда.
Синтия Скапелли Робинсон теперь живет в Сан-Франциско, где у нее чудесный муж (никаких татуировок) и двое детей, а ее первенец – круглый отличник в старшей школе. У Синтии гостеприимный, уютный дом. Она прилагает много усилий, чтобы сохранять домашнее тепло, потому что в доме тети Ванды, где она выросла (и где ее мать начала обзаводиться этим жутким панцирем), царил арктический холод, в котором слышались только упреки и понукания, обычно начинавшиеся со слов: Ты забыла… Эмоциональная температура, пожалуй, превышала точку замерзания воды, но редко поднималась выше семи градусов. В старших классах Синтия уже звала мать по имени. Рут Скапелли не возражала – скорее, испытывала облегчение. Она пропустила бракосочетание дочери (работа не позволила приехать), но послала свадебный подарок: радиоприемник с часами. Ныне Синтия и ее мать разговаривают по телефону пару раз в месяц и иногда обмениваются электронными письмами. На «У Джоша в школе все хорошо, играет в футбольной команде» следует короткий ответ: «Рада за него». Синтия не чувствует, что ей недостает матери, потому что теплых отношений у них никогда и не было.
Этим утром она встает в семь утра, готовит завтрак мужу и обоим сыновьям, отправляет Хэнка на работу, отправляет сыновей в школу, споласкивает тарелки, включает посудомоечную машину. Идет в комнату-прачечную, загружает стиральную машину, включает и ее. Это обычная утренняя работа, и она проделывает ее, ни разу не подумав: Ты не должна забывать… – вот только где-то внутри она так думает, и всегда будет. Семена, проросшие в детстве, пускают глубокие корни.
В половине десятого Синтия варит себе вторую чашку кофе, включает телевизор (она редко его смотрит, но все-таки это компания), включает ноутбук, чтобы посмотреть, нет ли каких-нибудь электронных писем, помимо рекламы и заманух с «Амазона» и «Городских поставщиков». Находит письмо от матери, отправленное в 22.44. Синтия хмурится, увидев в теме только одно слово: «Прости».
Открывает письмо. Читает, и сердце начинает колотиться сильнее.
«Я ужасная. Я ужасная, никчемная сука. Никто не защитит меня. Это то, что я должна сделать. Я тебя люблю».
Я тебя люблю. Когда мать говорила ей такое в последний раз? Синтия – которая говорит это своим мальчикам не меньше четырех раз в день – при всем желании вспомнить не может. Она хватает мобильник со столешницы, где он заряжался, звонит матери на сотовый номер, потом на городской. По обоим получает короткие, сухие фразы: «Оставьте сообщение. Я перезвоню, как только представится возможность». Синтия просит мать позвонить прямо сейчас, но ужасно боится, что Рут не сможет этого сделать. Ни прямо сейчас, ни позже, никогда.
Она дважды обходит залитую солнцем кухню, кусая губы, затем вновь берет мобильник и набирает номер Мемориальной больницы Кайнера. Кружит по кухне, ожидая, пока ее соединят с Клиникой травматических повреждений головного мозга. Наконец ей отвечает медбрат, который представляется как Стив Холперн. Говорит, что медсестра Скапелли не вышла на работу, чем всех крайне удивила. Ее смена начинается в восемь, а на Среднем Западе уже без двадцати час.
– Попробуйте позвонить ей домой, – советует он. – Она, вероятно, заболела, хотя не отзвонилась, а это совершенно на нее не похоже.
Если б ты только знал, насколько не похоже, думает Синтия. Хотя, возможно, в доме, где вырос Холперн, мантра Ты забыла… не повторялась сто раз на дню.
Она его благодарит (не может иначе, как бы ни тревожилась) и набирает номер полицейского управления, расположенного в двух тысячах миль. Представляется и, насколько ей удается, спокойно излагает проблему:
– Моя мать живет в доме двести девяносто восемь по Танненбаум-стрит. Ее зовут Рут Скапелли. Она старшая медсестра Клиники травматических повреждений головного мозга в больнице Кайнера. Утром я получила от нее электронное письмо, которое дает мне основания думать…
Что она в глубокой депрессии? Нет. Этого недостаточно для выезда копов. И потом, Синтия думает совершенно другое. Она набирает полную грудь воздуха.
– Которое дает мне основания думать, что она могла покончить с собой.
Патрульный автомобиль номер 54 сворачивает на подъездную дорожку дома 298 по Танненбаум-стрит. Патрульные Амарилис Росарио и Джейсон Лаверти – их зовут не иначе как Туди и Малдун, в честь копов древнего комедийного сериала «Машина 54, где вы?» – выходят и направляются к двери. Росарио нажимает кнопку звонка. Ответа нет, поэтому Лаверти стучит, громко и сильно. Вновь никакого ответа. Он поворачивает ручку, на всякий случай, и дверь открывается. Они переглядываются. Это благополучный район, но находится он в городе, где большинство людей двери запирают.
Росарио заглядывает в прихожую.
– Мисс Скапелли? Это патрульная Росарио. Не желаете нам ответить?
Ответа нет.
Напарник присоединяется к ней.
– Патрульный Лаверти, мэм. Ваша дочь беспокоится, все ли у вас в порядке. Как вы?
Тишина. Лаверти пожимает плечами и указывает на открытую дверь:
– Дамы вперед.
Росарио заходит, машинально расстегивая кобуру. Лаверти следует за ней. Гостиная пуста, но телевизор беззвучно работает.
– Туди, Туди, мне это не нравится, – говорит Росарио. – Запах чувствуешь?
Лаверти чувствует. Запах крови. Источник они находят на кухне, где Рут Скапелли лежит на полу рядом с перевернутым стулом. Руки раскинуты, словно она пыталась смягчить падение. Копы видят длинные порезы на предплечьях, почти до локтей, короткие поперечные на запястьях. Кровь выплеснулась на плитки пола, но особенно много ее на столе, за которым женщина сидела, когда резала вены. Большой кухонный нож, взятый с подставки рядом с тостером, лежит на «Ленивой Сюзан»[20], на удивление аккуратно устроившись между солонкой с перечницей и керамической салфетницей. Кровь темная, свернувшаяся. Лаверти догадывается, что Рут Скапелли мертва как минимум двенадцать часов.
– Может, по телику не показывали ничего интересного.
Росарио бросает на него мрачный взгляд, опускается на колено рядом с телом, но не настолько близко, чтобы запачкать форму, только вчера полученную из химчистки.
– Она что-то написала перед тем, как потерять сознание. Видишь? На плитке у правой руки. Собственной кровью. Как думаешь, что это? Двойка?
Лаверти наклоняется, чтобы получше разглядеть, упирается руками в колени.
– Или двойка, или буква «зет».
Брейди
«Мой мальчик – гений, – любила говорить Дебора Хартсфилд своим подругам. И добавляла с ослепительной улыбкой: – Я не хвастаю, это правда».
Это было до того, как она начала сильно пить, когда у нее еще имелись подруги. В свое время у нее был и другой сын, Фрэнки, но Фрэнки на гения не тянул. Он был дебилом. Однажды вечером, в четыре года, он скатился по лестнице в подвал, сломал шею и умер. Такую историю, во всяком случае, рассказывали Дебора и Брейди. На самом деле все было не так. Гораздо сложнее.
Брейди любил изобретать и однажды сумел бы изобрести нечто такое, что озолотило бы их обоих, позволило перебраться на знаменитую улицу под названием Легкая жизнь. Дебора в этом не сомневалась, о чем постоянно твердила сыну. Брейди верил.
По большинству предметов он получал тройки и четверки, но по информатике и вычислительной технике – только пятерки. К окончанию им старшей школы Норт-Сайда дом Хартсфилдов заполняли всевозможные гаджеты, включая запрещенные законом, вроде синей коробки, которая позволяла смотреть кабельные каналы, не платя ни цента «Мидвест вижн». В подвале он оборудовал мастерскую, куда Дебора заходила крайне редко. Там и изобретал.
Мало-помалу возникло сомнение. И негодование, близнец сомнения. Какими бы оригинальными ни казались его творения, ни одно не могло принести больших денег. В Калифорнии жили парни – тот же Стив Джобс, – которые заработали несметные деньги и изменили мир, что-то такое собрав в обычных гаражах, но то, что предлагал Брейди, для продажи не годилось.
Взять хотя бы «Роллу». Управляемый компьютером пылесос передвигался сам, поворачивался на шарнирах и изменял направление движения при столкновении с препятствием. Идея обещала принести хорошие дивиденды, пока Брейди не обнаружил пылесос «Румба» в супердорогом магазине бытовой техники на Лэйсмейкер-лейн. Кто-то его опередил. Вспомнилась поговорка: кто не успел, тот опоздал. Он постарался ее забыть, но иной раз ночами, когда он не мог уснуть или его сваливал приступ мигрени, она возвращалась.
Однако при этом два его изобретения – мелкие, конечно – позволили устроить Бойню у Городского центра. Оба представляли собой модифицированные телевизионные пульты дистанционного управления. Он назвал их Изделие-1 и Изделие-2. Изделие-1 могло менять сигналы светофора, зеленый на красный и наоборот. Изделие-2 было более сложным. Оно перехватывало и сохраняло в памяти сигналы, посылаемые с автомобильного брелока, позволяя Брейди открывать эти автомобили после ухода ничего не подозревающих владельцев. Поначалу он использовал Изделие-2 как воровской инструмент, обыскивал салон в поисках денег и ценных вещей. Потом, когда у него начала формироваться идея въехать на большом автомобиле в толпу людей (наряду с фантазиями об убийстве президента или какого-нибудь говняного популярного киноидола), он воспользовался Изделием-2, чтобы залезть в «мерседес» миссис Оливии Трелони, и обнаружил, что та хранит запасной ключ в бардачке.
Из автомобиля он ничего не взял, решив, что еще представится случай пустить в дело запасной ключ. И очень скоро, словно послание от темных сил, управляющих Вселенной, он прочитал в газете статью о ярмарке вакансий, которую собирались провести в Городском центре десятого апреля.
Ожидалось, что придут тысячи желающих.
Начав работать в киберпатруле «Дисконт электроникс» и получив возможность скупать за бесценок различную электронику, Брейди поставил в мастерской и соединил в общую сеть семь ноутбуков никому не ведомых производителей. Обычно он пользовался только одним, но ему нравилось, как с ними выглядел подвал: прямо-таки командный центр из какого-то научно-фантастического фильма или сериала «Звездный путь». Управлялась сеть голосом, причем за годы до того, как компания «Эппл» разработала голосовую программу «Сири».
Кто, получается, не успел и кто опоздал?
Опять он пролетел мимо нескольких миллиардов.
Понятно, что у человека, попавшего в такую ситуацию, возникает желание укокошить сотню себе подобных.
У Городского центра он записал на свой счет только восьмерых (не считая раненых, причем некоторых он покалечил по полной), но мог добавить тысячи на поп-концерте. Его бы помнили до скончания веков. Однако прежде чем он нажал кнопку, чтобы множество железных шариков разлетелось во все стороны с огромной скоростью, калеча и убивая сотни визжащих девочек-подростков (не говоря уж о разжиревших и чрезмерно заботливых мамашах), кто-то вырубил его, отправив в кромешную тьму.
Этот пласт воспоминаний, похоже, так и остался недоступным, но Брейди в нем и не нуждался. Это мог быть только один человек: Кермит Уильям Ходжес. По плану он должен был покончить с собой, как миссис Трелони, но каким-то образом не наложил на себя руки. Не оказалось его и в машине, когда взорвалась подложенная Брейди бомба. Старый, вышедший на пенсию детектив появился на концерте и разобрался с ним за секунды до того, как Брейди шагнул бы в бессмертие.
Ба-бах, ба-бах, и свет погас.
Ангел, ангел, вниз мы идем[21].
Совпадения бывают разные, и так случилось, что Брейди привезла в Мемориальную больницу Кайнера «скорая-23» с подстанции Пожарное депо номер 3. Роб Мартин тогда не работал – в то самое время он был в турпоездке в Афганистан, полностью оплаченной правительством Соединенных Штатов, – но Джейсон Рэпсис находился на борту, прилагал все силы для того, чтобы поддержать в Брейди жизнь, пока «двадцать третья» мчалась в больницу. Если бы Рэпсису предложили сделать ставку, он поставил бы на «умрет». Молодой парень бился в яростных судорогах. Пульс составлял 175 ударов в минуту, артериальное давление то взлетало под небеса, то сильно падало. Тем не менее он находился в стране живых, когда «двадцать третья» доставила его в приемный покой.
Там его осмотрел доктор Эмори Винстон, ветеран резально-штопального крыла больницы, которую прозвали «Клубом ножа и пули субботнего вечера»[22]. Винстон отловил студента-медика, который отирался в отделении экстренной помощи и любезничал с медсестрами, и предложил тому дать быструю предварительную оценку состояния пациента. Студент доложил об ослабленных рефлексах, расширенном и неподвижном левом зрачке и рефлексе Бабинского с правой стороны.
– И что сие означает? – спросил Винстон.
– Пациент получил необратимые повреждения головного мозга, – ответил студент. – Он дегенерат.
– Очень хорошо, мы, возможно, сделаем из тебя врача. Твой прогноз?
– Умрет к утру, – ответил студент.
– Ты, вероятно, прав, – кивнул Винстон. – Я на это надеюсь, потому что в сознание он не придет никогда. Но мы сделаем ему томограмму головного мозга.
– Зачем?
– Таков порядок, сынок. А кроме того, мне интересно узнать, каковы повреждения, раз он еще жив.
Брейди не умер и семь часов спустя, когда доктор Анну Сингх – ему умело ассистировал доктор Феликс Бэбино – провел трепанацию черепа, чтобы удалить массивный кровяной сгусток, который образовался в мозгу и с каждой минутой увеличивал повреждения, миллионами раздавливая уникальные клетки. Когда операция закончилась, Бэбино повернулся к Сингху и протянул руку, затянутую в окровавленную перчатку.
– Это было потрясающе.
Сингх руку пожал, но с неодобрительной улыбкой.
– Обычное дело. Я сделал тысячу таких операций. Ну… пару сотен. Что потрясающе, так это здоровье пациента. Не могу поверить, что он пережил операцию. Полученные им повреждения… – Сингх покачал головой. – Ой-ой-ой.
– Вы знаете, что он собирался учинить?
– Да, мне сказали. Готовил крупнейший теракт. Какое-то время он проживет, но судить за это преступление его не будут, а от его ухода мир ничего не потеряет.
Помня об этом, доктор Бэбино начал давать Брейди – чей мозг умер, но не полностью – экспериментальный препарат, который он называл церебеллин (только условно, потому что технически названием препарату пока служил шестизначный номер), в дополнение к положенным в таких случаях диуретикам, противосудорожным препаратам, стероидам и препаратам, улучшающим снабжение головного мозга кислородом. Экспериментальный препарат 649558 показал многообещающие результаты при испытаниях на животных, но благодаря строгим нормам регулирующих органов до испытаний на людях оставались годы и годы. Препарат разработали в боливийской неврологической лаборатории, что добавляло сложностей. И к тому времени, когда начались бы испытания на людях (если бы начались), Бэбино, поддавшись на уговоры жены, уже жил бы в одном из флоридских поселков для пенсионеров, со всеми удобствами. Умирая от скуки.
А тут подвернулась возможность получить результаты в период его активного участия в неврологических исследованиях. Если бы он их получил, в будущем могла замаячить Нобелевская премия за достижения в области медицины. И никаких минусов при условии, что результаты он будет держать при себе до получения разрешения испытывать препарат на людях. Да и вообще, он имел дело с превращенным в дегенерата убийцей, который до конца дней останется умственно неполноценным. А если благодаря чуду он вдруг очнется, его сознание будет таким же смутным, как у пациентов с прогрессирующей болезнью Альцгеймера. Однако и это стало бы выдающимся достижением.
«Вы, возможно, поможете тем, кто окажется на вашем месте в будущем, мистер Хартсфилд, – сказал он своему коматозному пациенту. – Сотворите капельку добра вместо ведра зла. А если результат будет обратным? Возможно, вы окончательно превратитесь в овощ (хотя сейчас вы не слишком далеки от него) или даже умрете, вместо того чтобы продемонстрировать улучшение мозговой деятельности. Невелика беда. Ни для вас, ни для вашей семьи, которой у вас нет. Ни для мира: мир только порадуется вашему уходу».
В компьютере доктор Бэбино завел специальный файл, озаглавленный «ХАРТСФИЛД – ИСПЫТАНИЯ ЦЕРЕБЕЛЛИНА». За четырнадцать месяцев в 2010–2011 гг. пациент прошел девять циклов приема препарата. Никаких изменений Бэбино не обнаружил. С тем же успехом он мог давать своей подопытной морской свинке дистиллированную воду.
И он сдался.
«Подопытная морская свинка» провела пятнадцать месяцев в темноте и только на шестнадцатом вспомнила свое имя – Брейди Уилсон Хартсфилд. И поначалу ничего больше. Ни прошлого, ни настоящего – он ничего о себе не знал, кроме семи слогов, из которых складывались имена и фамилия. Потом, когда он уже был готов сдаться и просто уплыть, из глубин сознания выплыло еще одно слово: контроль. Когда-то оно означало что-то важное, но он и представить не мог, что именно.
Он лежал на койке в больничной палате, и его смазанные глицерином губы шевелились: он вновь и вновь произносил это слово вслух. Он был один. Пройдет еще три недели, прежде чем медсестра заметит, что Брейди открыл глаза и зовет мать.
– Конт… роль.
Вспыхнул свет. Как вспыхивал в подвале-мастерской, переделанной на манер «Звездного пути». Когда он отдавал голосовую команду с верхней ступени лестницы на кухню.
Вот где он был: в своем подвале на Элм-стрит, который выглядел точно так же, как в день его ухода. Было еще одно слово, которое активировало другую функцию подвала, и теперь, находясь здесь, Брейди его тоже вспомнил. Потому что это было хорошее слово.
– Хаос!
В его разуме оно прогремело, словно глас Моисея на горе Синай. А вот с больничной койки раздался жалкий хрип. Но и этого хватило, потому что ряд его ноутбуков ожил. На каждом экране появилось число 20… потом 19… 18…
И что это? Что это, во имя Господа, значило?
Его охватила паника: он не сможет вспомнить. Он знал только одно: это обратный отсчет, и как только на семи экранах появятся нули, заложенная в компьютерах информация сотрется. Он потеряет и ноутбуки, и мастерскую, и тот маленький проблеск сознания, на который сподобился. Его похоронят заживо во тьме собственного соз…
Вот же слово! То самое!
– Тьма!
Брейди выкрикнул его во всю мощь легких… во всяком случае, так ему казалось. Но на деле послышался такой же жалкий хрип. Да и на что еще были способны давно не использовавшиеся голосовые связки? Частота пульса, дыхания, артериальное давление начали повышаться. Скоро старшая медсестра Бекки Хелмингтон это заметит и направится в палату, чтобы проверить, как он, быстрым шагом, но не бегом.
В подвале-мастерской Брейди отсчет остановился на 14, и на каждом экране появилась заставка. В свое время заставками на этих компьютерах (теперь все они находились в огромном полицейском хранилище вещественных улик, с маркировкой от «Вещественная улика 1» до «Вещественная улика 7») служили кадры из фильма «Дикая банда». Теперь – фотографии из жизни Брейди.
На ноутбуке 1 – его брат Фрэнки, который, подавившись яблоком, получил необратимые повреждения головного мозга, а потом свалился по лестнице в подвал (получив пинка от старшего брата).
На ноутбуке 2 – сама Дебора, в облегающем белом халате, который Брейди вспомнил мгновенно. «Она называла меня «мой сладкий красавчик», – подумал он, – а когда целовала меня, ее губы всегда были влажными, и у меня возникала эрекция. Когда я был маленький, она говорила, что это стоячок. Бывало, когда я сидел в ванне, она терла его теплой мокрой мочалкой и спрашивала, приятно ли мне».
На ноутбуке 3 – Изделие один и Изделие два, изобретения, которые действительно работали.
На ноутбуке 4 – серый «мерседес», седан, принадлежавший миссис Трелони, с помятым капотом и радиаторной решеткой, с которой капала кровь.
На ноутбуке 5 – инвалидное кресло. Откуда оно взялось, непонятно, но тут же все встает на свои места. Именно оно стало его пропуском в аудиторию Минго на концерт бой-бэнда «Здесь и сейчас». Кто будет обращать внимание на несчастного калеку в инвалидном кресле?
На ноутбуке 6 – красивый улыбающийся молодой человек. Брейди не мог вспомнить его имени, пока не мог, но знал, кто сейчас перед ним: ниггер-газонокосильщик старого детпена.
А на ноутбуке 7 – сам Ходжес, в мягкой фетровой шляпе, ухарски сдвинутой на один глаз, улыбающийся. «Ты попался, Брейди, – вот что говорила эта улыбка. – Я приложил тебя так, что мало не покажется, теперь ты лежишь на больничной койке, и когда встанешь с нее и пойдешь? Готов спорить, что никогда».
Гребаный Ходжес, который все всегда портил.
Эти семь образов стали арматурой, на которой Брейди начал восстанавливать свою личность. По мере того как он это проделывал, стены подвала – его убежища, его бункера, в котором он укрывался от тупого и безразличного мира – начали истончаться. Он слышал другие голоса, прорывавшиеся сквозь эти стены, и осознавал, что одни принадлежали медсестрам, другие – докторам, а часть – вероятно, слугам закона, которые проверяли, не симулирует ли он. И да, и нет. Как и в случае со смертью Фрэнки, тут все было неоднозначно.
Поначалу он открывал глаза, только зная, что он один, и открывал их нечасто. Да и на что он мог смотреть в своей палате? Рано или поздно они бы узнали, что к нему вернулось сознание, но даже тогда не поняли бы, что он способен мыслить, а он с каждым днем мыслил все более ясно. Если бы они об этом пронюхали, то отправили бы его под суд.
Брейди не хотел идти под суд.
Тем более что появились другие дела.
За неделю до того, как Брейди заговорил с медсестрой Уилмер, он открыл глаза глубокой ночью и посмотрел на бутыль с физиологическим раствором, подвешенную на штативе у кровати. От скуки поднял руку, чтобы толкнуть ее, может, даже сбросить на пол. С последним не получилось, но бутыль закачалась на штативе, прежде чем Брейди осознал, что обе его руки лежат на одеяле, а пальцы чуть скрючены из-за мышечной атрофии, которую не смогла остановить физиотерапия, во всяком случае, пока он пребывал в коматозном состоянии.
«Это сделал я?»
Он вновь потянулся к бутыли, и его руки по-прежнему не сдвинулись с места, разве что левая, основная рука, задрожала, но он почувствовал, как ладонь прикоснулась к бутыли с раствором и привела ее в движение.
Это интересно, подумал Брейди и заснул. Впервые действительно заснул с того момента, как Ходжес (или ниггер-газонокосильщик) уложил его на чертову больничную койку.
В последующие ночи (глубокой ночью, когда Брейди не сомневался, что никто не придет и не увидит) он экспериментировал со своей фантомной рукой. И всякий раз думал о своем однокласснике в старших классах, Генри Кросби по прозвищу Крюк, который потерял правую руку в автомобильной аварии. У него был протез, искусственная рука, и он обычно надевал на него перчатку, но иногда приходил в школу со стальным крюком. Он говорил, что крюком ему проще брать вещи, а еще девчонки визжали диким голосом, когда Генри подкрадывался сзади и поглаживал крюком голень или голую руку. Однажды он сказал Брейди, что иной раз чувствует зуд или покалывание в ампутированной руке, словно она онемела или затекла, хотя он уже семь лет как остался без нее. Как-то Генри показал Брейди култышку, гладкую и розовую. «Когда в ней начинает покалывать, клянусь, мне кажется, я могу почесать ею голову».
Теперь Брейди знал, что чувствовал Крюк Кросби… вот только он, Брейди, мог почесать голову фантомной рукой. И почесывал. Еще он обнаружил, что мог трясти жалюзи, которыми медсестры на ночь закрывали окно. Это окно находилось слишком далеко от кровати, чтобы дотянуться до него, но фантомная рука до окна как-то дотягивалась. Кто-то поставил вазу с искусственными цветами на его прикроватный столик (потом он узнал, что это сделала старшая сестра Бекки Хелмингтон, она единственная относилась к нему с неким подобием теплоты), и он мог двигать вазу туда-сюда. Легко.
Ценой немалых усилий – память была дырявой как решето – Брейди вспомнил название этого феномена: телекинез. Способность перемещать предметы силой мысли, сосредоточившись на них. Только сосредоточенность вызывала у него жуткую головную боль, а его разум вроде бы никакого отношения к телекинезу не имел. Все делала рука, основная рука, пусть даже она оставалась неподвижной и лежала на одеяле с растопыренными пальцами.
Чудеса, да и только. Он не сомневался, что Бэбино, врач, который приходил к нему чаще других (точнее, раньше приходил, а в последнее время перестал), запрыгнул бы в экстазе на Луну, однако этот свой талант Брейди демонстрировать никому не собирался.
Возможно, он бы и пригодился для чего-то, хотя на этот счет у Брейди были большие сомнения. Двигать ушами тоже талант, но от него нет никакой пользы. Да, он мог раскачивать бутыли на штативе, и греметь жалюзи, и переворачивать рамку с фотографией, мог заставить одеяло «идти волной», словно под ним плавала большая рыба. Иногда он это проделывал, когда в палате находилась какая-нибудь медсестра, потому что реакция – изумление – его забавляла. Но при этом новая способность проявлялась лишь в узких пределах. Он пытался включить подвешенный над кроватью телевизор – и потерпел неудачу. Он пытался закрыть дверь в примыкавшую к палате ванную – и потерпел неудачу. Он пытался схватиться за хромированную ручку – и чувствовал холод металла под сомкнувшимися на нем пальцами, – но дверь была слишком тяжелой, а фантомная рука – слишком слабой. По крайней мере пока. Однако он предполагал, что рука станет сильнее, если продолжать ее тренировать.
«Мне пора очнуться, – думал он, – хотя бы для того, чтобы получать аспирин для снятия постоянной головной боли и есть нормальную пищу. Даже больничный заварной крем кажется царским лакомством. Скоро я это сделаю. Может, даже завтра».
Но он не сделал. Потому что на следующий день обнаружил, что телекинез – не единственная новая способность, обретенная им после возвращения из неведомых мест, где он побывал.
Сейди Макдоналд, молодая медсестра, черноволосая, симпатичная, не пользовавшаяся косметикой, обычно приходила в палату Брейди во второй половине дня, чтобы проверить его состояние, записать жизненно важные показатели и подготовить к ночи (не скажешь ведь «подготовить ко сну», потому что он вроде бы спал постоянно). Брейди наблюдал за ней из-под полуприкрытых век, как наблюдал за всеми, кто заходил в его палату, с тех пор как проник сквозь стену своего подвала-мастерской, где оказался, впервые обретя сознание.
Она, похоже, боялась его, но он уже понимал, что медсестра Макдоналд боялась всех. Она была из тех женщин, что убегают, а не уходят. Если кто-то появлялся в палате 217, когда она выполняла свои обязанности – к примеру, старшая медсестра Бекки Хелмингтон, – Сейди сжималась в комок и старалась стать невидимой. Доктор Бэбино ее просто ужасал. Когда они вместе находились в палате Брейди, тот буквально ощущал запах ее страха.
Постепенно он начал понимать, что это, возможно, не преувеличение.
На следующий день после того, как Брейди заснул, думая о заварном креме, Сейди Макдоналд пришла в палату 217 в четверть четвертого. Посмотрела на монитор, закрепленный над изголовьем, что-то записала на листке состояния больного в изножье кровати. Потом проверила бутыли на штативе и пошла к стенному шкафу за новыми подушками. Она приподнимала Брейди одной рукой – маленькая, но руки сильные – и заменяла старые подушки на новые. Это полагалось делать санитарам, но Брейди думал, что Макдоналд занимала низшую ступень больничной иерархии. Да, она медсестра, однако даже санитары котировались выше.
Он решил, что откроет глаза и заговорит с ней, как только она поменяет подушки, когда их лица будут совсем рядом. Это ее напугает, а Брейди обожал пугать людей. Многое в его жизни изменилось, но не это. Может, она даже закричит, как закричала другая медсестра, когда он пустил волну по одеялу.
Однако по пути к стенному шкафу Макдоналд остановилась у окна. Из него было видно только многоэтажную автостоянку, но она простояла там минуту… две… три. Почему? Чем заворожила ее чертова кирпичная стена?
Вот только не вся она была кирпичной. Брейди осознал, что смотрит в окно вместе с медсестрой Макдоналд. На каждом этаже имелись большие проемы, и когда автомобиль поднимался по пандусу, солнце отражалось от ветрового стекла.
Вспышка. Вспышка. Вспышка.
«Господи Иисусе, – подумал Брейди. – Это мне полагается быть в коме. А впечатление такое, будто у нее какой-то припа…
Но подождите. Подождите чертову минуточку.
Я смотрю вместе с ней? Как я могу смотреть вместе с ней, если лежу на кровати?»
Проехал ржавый пикап. За ним – седан «ягуар», вероятно, автомобиль какого-нибудь богатого доктора, и до Брейди дошло, что он смотрит не вместе с ней, а из нее. Словно наблюдает за меняющимся ландшафтом с пассажирского сиденья, а за рулем сидит кто-то другой.
И да, у Сейди Макдоналд был припадок, но такой легкий, что она даже не понимала, что происходит. Его спровоцировали вспышки. Отблески солнца на ветровых стеклах. Как только возникнет просвет в транспортном потоке на пандусе или солнце чуть сместится, она выйдет из транса и продолжит выполнение своих обязанностей. Выйдет из транса, даже не подозревая, что вошла в него.
Брейди это знал.
Знал, потому что проник в ее разум.
Он копнул чуть глубже, и оказалось, что он видит ее мысли. Потрясающе. Он наблюдал, как вспышки метались вперед-назад, туда-сюда, вверх-вниз, иногда их тропы пересекались в темно-зеленой среде, которая была – может, ему еще следовало подумать об этом, крепко подумать, прежде чем делать выводы – ядром сознания. Индивидуальностью Сейди. Он попытался пробраться еще глубже, идентифицировать некоторые мыслерыбы, хотя, Бог свидетель, как быстро они проскакивали мимо! Но…
Что-то о булочках, которые она съела дома.
Что-то о кошке, которую видела в витрине зоомагазина: черной, с забавным белым пятном на груди.
Что-то о… деньгах? Это были деньги?
Что-то о ее отце, и эта рыба была красная. Цвета злости. Или стыда. Или того и другого.
Когда она отвернулась от окна и направилась к стенному шкафу, Брейди вдруг закружило, словно в вихре. Ощущение прошло, он вновь оказался в собственном теле, смотрел на мир только своими глазами. Она вышвырнула его из своего разума, даже не зная, что он там был.
Потом медсестра приподняла его, чтобы подложить две ортопедические подушки со свежими наволочками под голову. Глаза Брейди смотрели в одну точку, полуприкрытые веками. И он не произнес ни слова.
Прежде следовало обстоятельно все обдумать.
Следующие четыре дня Брейди несколько раз пытался проникнуть в разум тех, кто заглядывал к нему в палату. Только одна такая попытка отчасти завершилась успешно, с молодым санитаром, который пришел протереть пол. Парень не был монгольским идиотом (так мать Брейди называла людей с синдромом Дауна), но и на кандидата в общество Менса не тянул. Смотрел на мокрые полосы, которые оставляла швабра на линолеуме, наблюдал, как они тускнеют, и тем самым приоткрыл свой разум. Короткий визит ничего интересного Брейди не принес. Санитара занимало лишь одно: будут ли этим вечером в кафетерии тако. Большое дело.
Потом головокружение, ощущение вихря. Парнишка выплюнул Брейди, как арбузную косточку, продолжая тереть шваброй пол.
С другими людьми, побывавшими в его палате, Брейди не добился ничего, и это злило даже больше, чем невозможность почесать лицо там, где зудело. Он уже успел осмотреть себя, и увиденное не радовало. Голова, которая постоянно болела, венчала тело-скелет. Он мог двигаться, его не парализовало, но мышцы атрофировались, и требовалось геркулесово усилие, чтобы сдвинуть ногу на пару дюймов. С другой стороны, пребывание в разуме медсестры Макдоналд напоминало экскурсию на ковре-самолете.
Но в голову Макдоналд он попал только потому, что та страдала какой-то формой эпилепсии. Наверное, очень легкой, однако и этого хватило, чтобы дверь ненадолго приоткрылась. Остальные обладали врожденной защитой. Даже в разуме санитара ему удалось продержаться считаные секунды, а ведь если бы этот жопоед был гномом, его наверняка звали бы Простаком.
Читать бесплатно другие книги:
