Незримая жизнь Адди Ларю Шваб Виктория

XVI

Август 2014

Нью-Йорк

Наступают самые счастливые дни в жизни Генри. Он знает, что это странно.

Но теперь Генри по-своему свободен, ведь знание дарит своеобразное утешение. Конец неизбежно приближается, и все же у Генри нет ощущения безысходности.

Он отдает себе отчет, что должен бояться.

Каждый день Генри ждет, когда нахлынет неописуемый ужас, окутает грозовое облако, неизбежная паника поселится в груди и разорвет его на части.

Но впервые за долгие месяцы, даже годы, так давно, что и не припомнить, Генри не боится. Конечно, он переживает за друзей, за книжный магазин и кота.

Но за этим легким облаком тревоги только странное спокойствие и невыразимое облегчение: он нашел Адди, успел узнать и полюбить ее, увидеть, что она рядом с ним счастлива.

Он счастлив.

Он готов.

Он не боится.

Именно это твердит себе Генри.

Он не боится.

Адди и Генри решают выбраться за город, подальше от удушливой жары. Он берет машину в аренду, и они едут на север. На полпути к Гудзону Генри вдруг вспоминает, что Адди так и не познакомилась ни с кем из Штраусов. А потом его осеняет: до Рош ха-Шана он домой не попадет, а к тому времени его уже не станет. И если не свернуть прямо здесь, шанса попрощаться не будет.

И сразу начинают сгущаться тучи, страх пробирается в грудь, ведь Генри даже не знает что сказать, не знает, выйдет ли из этого что-то хорошее.

Но поворот остается позади, уже слишком поздно, и Генри снова может дышать свободно. Адди показывает на знак «Свежие фрукты», и они съезжают с автострады, чтобы купить на рынке персики и сэндвичи, а потом еще час катят на север, к национальному парку. Солнце здесь тоже жаркое, но тень раскидистых деревьев дарит прохладу. Генри и Адди весь день блуждают по тропинкам, а когда наступает ночь, устраивают пикник на крыше машины. Внизу – дикая трава, вверху – звезды.

Звезд так много, что они рассеивают ночную мглу.

И Генри все еще счастлив.

Он все еще может дышать.

Палатку они не захватили, все равно слишком жарко, чтобы в ней спать. Они расстилают одеяло на траве и смотрят на призрачный Млечный Путь. Генри вспоминает «АРТефакт» на Хай-Лайн, экспозицию неба и то, какими близкими там казались звезды, и как они сейчас далеко.

– Если бы все вернуть, – спрашивает он, – ты бы снова заключила сделку?

И Адди отвечает «да».

Это была тяжелая и одинокая жизнь, говорит она, но и чудесная тоже. Адди пережила войны, сражалась в них, стала свидетелем революции и возрождения. Оставила свой след в тысячах произведений искусства, словно отпечаток пальца на дне невысохшей глиняной миски. Видела чудеса и сходила с ума, танцевала на снегу и до смерти замерзала на берегах Сены. Множество раз влюблялась в призрачного бога и однажды полюбила человека.

Адди устала. Невыразимо устала.

Но без сомнений она – жила.

– Не бывает только хорошего или плохого, – говорит Адди. – Жизнь намного сложнее.

И тогда посреди темной ночи Генри спрашивает, а стоило ли оно того.

Стоили ли мгновения радости месяцев горя?

Мимолетная красота – долгих лет страданий?

И тогда Адди поворачивает голову, смотрит на него и отвечает:

– Всегда.

Они засыпают под звездами, а когда просыпаются утром, жара заканчивается, их встречает прохлада, первый вестник новой осени, той, которую Генри уже не увидит.

И все же он твердит себе, что не боится.

А потом оставшиеся недели превращаются в дни.

Пора прощаться.

Однажды вечером Генри встречается с Беа и Робби в «Негоцианте». Адди сидит за барной стойкой, потягивая газировку. Дает ему время поговорить. Генри хочет, чтобы она была рядом, Адди нужна ему – безмолвный якорь во время бури. Но они оба знают, что, присоединись она к компании, Беа и Робби могли бы все забыть, а нужно, чтобы помнили.

На какое-то время все становится чудесно, до боли нормально.

Беа рассуждает о своей диссертации – наверное, девятый раз оказался удачным, потому что проект одобрили. Робби рассказывает о премьере, которая состоится через неделю, но Генри не говорит ему, что пробрался вчера на генеральный прогон. Они с Адди, пригнувшись, спрятались на заднем ряду, чтобы посмотреть Робби на сцене – в родной стихии – гениального и прекрасного, с дьявольской усмешкой развалившегося на троне во всем блеске обаяния Боуи и собственных чар.

Наконец Генри врет друзьям, что собирается ненадолго уехать из города.

На север, навестить родителей. Да, еще не пора, но приехали родственники, и мама уговорила с ними повидаться. Это всего лишь на один уик-энд.

Беа он просит поработать в магазине, а Робби – покормить кота.

Они соглашаются – легко и просто, потому что не знают, что это прощание. Генри оплачивает счет, Робби шутит, Беа жалуется на своих старшекурсников, а Генри говорит, что позвонит, когда вернется.

А когда он уже собирается уходить, Беа целует его в щеку, а он обнимает Робби. Тот строго наказывает ни в коем случае не пропускать представление, и Генри обещает, что ни за что не пропустит, и вот они уже уходят, и вот уже ушли.

«Таким и должно быть прощание», – решает Генри.

Не точка – многоточие, подвисшее предложение, пока его не продолжит кто-нибудь другой.

Дверь, оставленная открытой. Дрема перед глубоким сном.

Генри говорит себе, что не боится.

Говорит, что все в порядке, с ним все нормально.

А когда начинают одолевать сомнения, его руку накрывает рука Адди – мягко и уверенно ведет Генри домой. Они забираются в постель и прижимаются друг другу. Двое людей, укрывшихся от бури.

Примерно в середине ночи Генри чувствует, как Адди встает с постели, слышит ее шаги в коридоре.

Но уже слишком поздно, и мысли текут чересчур лениво.

Генри переворачивается и снова засыпает, а когда просыпается в темноте, Адди снова рядом с ним.

Стрелка на часах становится на деление ближе к полуночи.

XVII

4 сентября 2014

Нью-Йорк

Совершенно обычный день. Они угнездились в постели голова к голове, Генри гладит руки Адди, ее щеки, пальцами запоминает кожу. Он шепчет ее имя снова и снова, словно она может сберечь его, сохранить и пользоваться после того, как он уйдет.

Адди, Адди, Адди…

Но, несмотря на все, Генри счастлив. Или по крайней мере себя в этом убеждает. Твердит, что готов и что не боится. Думает, что, если остаться здесь, в постели, можно продлить день. Если затаить дыхание, секунды перестанут утекать, получится зажать минуты сплетенными с Адди пальцами.

Эта мольба остается невысказанной, но Адди, похоже, чувствует его настроение, потому что даже не предпринимает попытки встать. Она лежит с ним в кровати и рассказывает истории.

Уже не про их с Люком годовщины – те закончились, – но о других днях в сентябре или мае, тихих днях, которые никто бы и не вспомнил. О сказочных бассейнах острова Скай, северном сиянии в Исландии, о том, как она плавала в озере, настолько чистом, что видела дно на десять метров в глубину. Это было в Португалии… или в Испании?

Истории, которые Генри никогда не запишет.

Это его ошибка: он не в силах заставить себя выбраться из объятий Адди, подняться с постели, взять с полки единственную оставшуюся записную книжку. Их уже шесть, последняя заполнена наполовину, такой она и останется: чистые страницы, а до того – записанный плотным неразборчивым почерком фальшивый конец незаконченной истории. Сердце Генри пропускает удар, слегка замирает от ужаса, но он знает, что нельзя позволять буре разгуляться на полную, иначе та разорвет его на части, как небольшой озноб превращает легкую дрожь от холода в тряску, когда зуб не попадает на зуб. Нельзя терять контроль, нет, еще рано.

Рано.

Поэтому Адди говорит, а он слушает, пропуская через себя истории, словно волосы сквозь пальцы. И каждый раз, как на поверхность пытается пробиться паника, Генри с ней борется, задерживает дыхание и убеждает себя, что все в порядке, но не шевелится, не пытается встать. Просто не может, потому что, если встанет, чары разрушатся, время помчится вскачь, и все закончится слишком быстро.

Генри знает, что это ужасно глупо, какое-то странное суеверие, но страх никуда не исчезает, он настоящий, а в кровати безопасно. Адди не двигается с места, и Генри так рад, что она с ним, благодарен за каждую минуту с момента их встречи.

Где-то в полдень его вдруг накрывает голод. Генри просто умирает от голода.

Это неправильно. Легкомысленно, поверхностно и неуместно, но голод мгновенно одолевает Генри, и вместе с его появлением минуты ускоряют бег.

Невозможно удержать время.

Оно мчится, стремительно несется вперед.

Адди смотрит на Генри, будто может прочесть его мысли, увидеть, как в голове назревает буря. Но Адди – солнышко, она разгоняет облака, и снова на горизонте чистое небо.

Она вытаскивает его из кровати и тянет на кухню. Генри сидит на табуретке и наблюдает за Адди, которая готовит омлет и рассказывает ему, как впервые летала на самолете, услышала песню по радио, увидела фильм.

Это ее последний подарок, таких мгновений у Генри больше не будет.

Он тоже преподносит ей последний дар – слушает.

Вот бы снова забраться в постель с Томиком, но оба знают – пути назад нет.

Теперь, когда они оттуда выбрались, неподвижность кажется Генри невыносимой. В нем бурлит беспокойная энергия, ему срочно требуется что-то предпринять, а времени не хватает, и Генри знает – его уже не будет никогда.

Время всегда заканчивается за секунду до того, как вам пора. Постоянно не хватает какого-то мгновения.

Поэтому, когда паника начинает захлестывать Генри, они одеваются, выходят на улицу и принимаются наворачивать круги по кварталу. Это все равно что зажимать рукой разбитое стекло, пытаться сдержать расползающиеся трещины, но Адди рядом, и ее пальцы переплетены с пальцами Генри.

– Знаешь, как прожить три сотни лет? – спрашивает она.

– Как? – подхватывает Генри.

– Так же, как живут год, – секунду за секундой.

У Генри гудят ноги, но беспокойство отступает – не исчезает совсем, но с ним уже можно справиться.

Они идут в «Негоциант», заказывают еду, но не едят, пиво, но не пьют – Генри невыносима идея провести последние несколько часов в опьянении, как бы ни боялся он встретить судьбу в трезвом виде.

Генри отпускает шуточки о последней трапезе, смеется над этой безумной мыслью, и лицо Адди искажается, всего на секунду, но Генри принимается извиняться – ему так жаль, а она обнимает его всем телом, и паника вновь вонзает в него свои когти.

В голове нарастает буря, затмевая небо над горизонтом, но Генри и не думает сопротивляться.

Пусть приходит.

И только когда начинается дождь, Генри понимает, что буря – настоящая. Он запрокидывает голову, позволяя каплям струиться ему на лицо, и думает о ночи в «Четвертом рельсе», о том, как они вышли из клуба на улицу и на них обрушился ливень, от которого перехватило дыхание. Он вспоминает о том дне, а не о крыше, и это что-то да значит.

Нынешний Генри так далек от того, который забрался на крышу год назад… А может, и не настолько далек. В конце концов, до края всего несколько шагов. Но Генри отдал бы все за то, чтобы спуститься обратно.

Боже, он отдал бы все за еще один день.

Солнце село, наступили сумерки, и Генри не встретит новый восход. Страх обрушивается на него, внезапный и предательский. Словно порыв ветра на застывший пейзаж. Генри сражается с ним, еще рано, чересчур рано, и Адди сжимает его руку, чтобы того не унесло прочь.

– Останься со мной, – просит она.

Генри отвечает:

– Я здесь.

Его пальцы крепко сжимают ее.

Ему нет нужды спрашивать, как ей – отвечать.

И без того ясно, что она будет рядом с ним до самого конца.

Что на сей раз он не останется один.

И с ним все хорошо.

Все хорошо.

Все будет хорошо. Время почти пришло.

XVIII

Время почти пришло, они уже на крыше.

Это та же самая крыша, на которую Генри поднялся год назад, та, где дьявол предложил ему сделку. Круг замкнулся. Генри не знает, должно ли все произойти здесь, но это кажется ему правильным.

Адди держит Генри за руку, и это тоже кажется правильным. Она – его громоотвод в надвигающейся буре.

Осталось совсем немного, стрелка на часах всего в одном делении от полуночи. Генри так и слышит голос Беа:

«Только ты можешь явиться загодя на собственные похороны».

И Генри невольно улыбается и жалеет, что почти ничего не сказал Беа и Робби, но дело в том, что он просто не доверял себе. Генри попрощался как мог, хотя до поры до времени они об этом не узнают. Не хочется причинять им страдания, но радостно, что они есть друг у друга.

Рука Адди сжимает его крепче.

Как это будет? Похоже на сердечный приступ, внезапный и сильный, или на тихий сон? У смерти множество лиц. Может, явится мрак, запустит руку ему в грудь и как по волшебству вырвет оттуда душу? Или неведомая сила заставит его закончить начатое год назад? Подойти к краю крыши и шагнуть вниз. Найдут ли его потом на улице внизу, будто он сам спрыгнул?

Или тело обнаружат на крыше?

Генри не знает.

Ему и не нужно знать.

Он готов.

Он, черт возьми, совершенно не готов!

Не был готов в прошлом году, когда незнакомец на крыше протянул ему руку, и не готов сейчас. Генри начинает подозревать, что к смерти вообще не готов никто – ни когда наступает время, ни когда мрак приходит потребовать свое.

Вдруг из соседского окна начинает струиться негромкая музыка, и Генри ненадолго забывает о смерти и крае крыши и вспоминает о девушке, которая держит его за руку. О той, что просит с ней потанцевать.

Генри притягивает ее к себе: она пахнет летом, вечностью и домом.

– Я здесь, – говорит Адди.

Она обещала оставаться с ним до самого конца.

До конца, до конца, до конца…

Слова эхом отдаются в голове, как бой часов, но еще не пора, еще осталось немного времени, хотя оно уходит так быстро.

Когда ты растешь, тебе говорят, что ты можешь испытывать за раз только одно чувство – злость, одиночество, удовольствие. Генри всегда думал, что это враки. Он испытывает множество чувств одновременно – десятки. Генри в растерянности, испуган и благодарен, ему жаль, он счастлив и боится.

Но он не один.

Снова начинается дождь, над городом разливается металлический запах бури. Генри она не страшит, ему кажется, в этом есть какая-то гармония.

Они медленно кружатся по крыше.

Генри несколько дней почти не спал, ноги у него налились тяжестью, голова с трудом соображает, минуты несутся одна за другой. Ему хочется, чтобы музыка была громче, а небо – светлее, чтобы у него было еще немного времени.

Никто не готов умирать.

Даже если он этого хочет.

Никто не готов.

Генри не готов.

Но время пришло, пора.

Адди что-то говорит, но часы остановились, стали невесомыми. Время пришло, Генри уже чувствует, как ускользает, как размывается его сознание. Сгущается ночь, и в любой миг из тьмы может появиться незнакомец.

Адди поворачивает его лицо к себе и продолжает говорить, но Генри не слушает, он боится, что это прощание. Ему хочется задержать мгновение, продлить его, нажать на паузу и сделать стоп-кадр. Пусть все так и кончится – не мраком или чем-то другим, просто он навсегда останется в этом мгновении. Память, застывшая в янтаре, в стекле, во времени.

Но Адди все еще продолжает говорить.

– Ты обещал меня выслушать! Обещал, что все запишешь.

Генри ничего не понимает – дневники лежат на полке. Он записал ее историю, каждое слово.

– Я так и сделал.

Но она качает головой.

– Генри, я ведь еще не рассказала, чем все закончится.

XIX

1 сентября 2014

Нью-Йорк, за три ночи до конца

Некоторые решения принимаются мгновенно. Другие – со временем.

После долгих лет мечтаний девушка заключает сделку с тьмой.

В парня она влюбляется мгновенно и решает его освободить.

Когда именно она принимает это решение, Адди не знает.

Возможно, в ту ночь, когда Люк вернулся в их жизнь. Или в тот вечер, когда Генри написал ее имя.

Или в тот день, когда он сказал: «Я тебя помню».

Точно Адди не знает, да это и неважно.

Важно то, что за три ночи до конца Адди потихоньку выбирается из постели. Генри ворочается во сне, слышит, как она крадется по коридору, но к тому времени, как Адди надевает туфли и ускользает из дома, уже снова спит.

На часах почти два – не то слишком поздно, не то слишком рано, и даже Бруклин дремлет, когда Адди торопится в «Негоциант». До закрытия еще час, толпа схлынула, осталось лишь несколько посетителей, твердо решивших надраться.

Она садится за барную стойку и заказывает текилу. Адди не большая любительница крепких напитков, но все же опрокидывает стопку. В груди разливается тепло. Адди лезет в карман и нащупывает кольцо.

Пальцы сжимают деревянный ободок. Достав его, она ставит кольцо вертикально на стойку. Но у него нет ни орла, ни решки, нельзя решить – да или нет, она уже сделала выбор, и другого не существует.

«Когда оно упадет, – думает Адди, – я его надену».

Кольцо начинает падать – кружится и раскачивается, но тут поверх него ложится рука, прижимая украшение к стойке.

Гладкая и сильная рука, с длинными пальцами – в точности такими, какими их Адди когда-то нарисовала.

– Почему ты не со своим возлюбленным?

Люк определенно не шутит. Его глаза невыразительны и темны.

– Он уснул, а мне не спится.

Люк убирает руку, и Адди смотрит на бледный кружок кольца на стойке.

– Аделин, – шепчет он, поглаживая ее по голове, – будет больно. Но боль проходит. Все когда-то заканчивается.

– Кроме нас, – бормочет Адди. И добавляет, словно сама себе: – Я рада, что это был только год.

Люк усаживается рядом.

– Понравилось тебе любить человека? Об этом ты мечтала?

– Нет, – отвечает Адди, и это правда.

Это было ужасно, сложно, чудесно, странно, пугающе. Хрупкие отношения – хрупкие до боли, – и они стоили каждой потраченной секунды. Ничего этого Адди не говорит. Ее «нет», отяжелевшее от надменности Люка, просто висит в воздухе между ними. Его глаза наливаются самодовольной зеленью.

– Но Генри не должен умирать, просто чтобы доказать твою правоту.

Самодовольство вытесняет гнев.

– Уговор есть уговор. Его нельзя нарушать.

– Но ты как-то упоминал, что можно пересмотреть условия. Ты говорил всерьез? Или это была уловка, чтобы заставить меня сдаться?

Люк мрачнеет.

– Никаких уловок, Аделин. Но если ты думаешь, что я изменю его…

– Я не говорю о сделке Генри, – качает головой Адди. – Я о своей. – Она репетировала речь, но слова все еще даются с трудом. – Я не прошу милосердия, знаю, ты не занимаешься благотворительностью. Предлагаю обмен: отпусти Генри, пусть он живет, позволь ему помнить меня и…

– Ты отдашь свою душу? – сразу спрашивает Люк, но в его взгляде проскальзывает тень, в словах – неуверенность, и хоть это не совсем тревога, Адди все же понимает, что добилась своего.

– Нет, – смело отвечает она, – но только потому, что ты сам этого не хочешь. – И, опережая возражения, добавляет: – Тебе нужна я.

Люк молчит, но глаза его светятся пробудившимся интересом.

– Ты был прав. Я не одна из них. Уже нет. Я устала от потерь. Устала оплакивать все, что пыталась полюбить. – Адди нежно касается щеки Люка. – Но тебя я не потеряю. И ты не потеряешь меня. Так что я отвечаю: «Да». – Она смотрит прямо ему в глаза. – Сделай это, и я буду твоей, пока ты хочешь, чтобы я была рядом.

Кажется, Люк даже задерживает дыхание. Адди не в силах сделать и вдоха. Мир накреняется, грозя упасть.

А потом наконец Люк с улыбкой отвечает:

– По рукам.