Горький апельсин Фуллер Клэр

– Прошлое? – повторила я, снова надеясь сменить тему беседы, вернуть ее к ирландской истории.

– А ты хочешь услышать окончание? – Она не стала дожидаться моего ответа. – Когда Финну было три месяца, мы собрали вещи и покинули тот домик на западном побережье. Вернули прокатные велосипеды, раздали почти все остальное. Взяли с собой только то, что поместилось в четыре чемодана. Коляску я тоже отдала, хотя мне жалко было с ней расставаться. И когда мы запихивали чемоданы в машину, я все еще думала, что мы поедем в аэропорт рядом с Корком и полетим в Италию. Питер ничего не говорил про маршрут нашего путешествия, а я даже не удосужилась спросить. Теперь кажется, что это полный идиотизм, но мы думали – я думала – об этом так долго, что была уверена: мы направляемся именно туда, это как-то само собой разумелось. Мы с Финном заснули в машине – мы выехали еще затемно. И только когда в окне со стороны Питера стало светлеть, я поняла, что едем-то мы на север[29]. Мы жутко поцапались, Финн ревел, а я кричала Питеру, чтобы он остановил машину и выпустил меня где-нибудь на обочине, но он меня не слушал. Этот гад увозил нас на север.

Машину он продал в каком-то гараже чуть южнее Голуэя. Пока он торговался, я зашла в магазинчик и купила пачку одноразовых подгузников, номер «Пути женщины» и пакет апельсинов, хотя знала, что они, скорее всего, окажутся высохшими внутри и что вообще у нас недостаточно денег для того, чтобы позволять себе такие покупки. Хозяин гаража отвез нас в порт на своем фургоне – это входило в условия сделки. Я все еще думала, что мы направляемся в Италию, пусть даже и не на самолете, как я уже успела понять к тому времени.

В порту стоял густой туман. Я все ждала, что он развеется и я смогу увидеть круизный лайнер. Но когда я разглядела его сквозь туман, оказалось, что это никакой не круизный лайнер, а старый ржавый транспортный корабль. На него грузили коров – поднимая их на стропах и опуская в раскрытый трюм. Туман был такой, что вверху они в нем исчезали, мы видели над головой одни копыта.

Нам выделили крошечную каютку с койками в два яруса, и я, вся скрючившись на нижнем, пыталась покормить Финна. Тут-то Питер и объявил, что корабль идет не в Италию. Что мы плывем в Шотландию – ему там предложили работу. Он попросил прощения за то, что ввел меня в заблуждение. Сказал, что, если бы он сообщил мне раньше, я бы с ним не поехала. И он был, черт возьми, прав. Для него всегда самое главное было – работа, деньги и Мэллори, я это точно знала. Но к тому времени мне уже было все равно, я устала, мне просто хотелось удрать из Ирландии.

Сидя на этой скамье и слушая Кару, я подумала, что и моя тетя некогда оказалась в похожем положении: она жила с женатым мужчиной, который продолжал помогать жене. Обижало ли тетю, что отец дает матери деньги, оплачивает съемную квартиру в Доллис-Хилле? Я никогда раньше не смотрела на это с такой точки зрения. Кара вела свой рассказ, но мысли мои блуждали, и я толком не понимала ее слов, пока вдруг не услышала:

– Часов через пять после того, как мы отплыли, корабль стал тонуть.

Я охнула.

– А я в это время отдыхала вместе с Финном. – Она не смотрела на меня. – Читала номер «Пути женщины», который купила. Оказывается, они все-таки напечатали наконец одно письмо мисс Лэндерс. Помню, как подумала, что мне нужно будет ее поздравить, когда я к ней в следующий раз приду, и тут я вспомнила, что больше не живу в том городке и понятия не имею, что она делает: она вполне могла нанять другую девушку, чтобы та читала ей журнал и писала письма под диктовку, и они вполне могли отпраздновать эту публикацию вместе.

Сначала я заметила, как изменились звуки, которые издавали коровы: их мычание стало выше, они явно впали в панику. Может, из-за них корабль и стал тонуть, а может, что-то сломалось в двигателе, мы так никогда и не узнали, почему все случилось. Питера в каюте не было: он поднялся наверх потолковать с капитаном, осмотреть рулевую рубку, что-то такое. Я была только рада, что он оставил меня здесь с Финном, я не хотела его видеть, не хотела с ним говорить. Корабль начал крениться, и все, что не было закреплено, поехало вбок, и иллюминатор в нашей каюте ушел под воду. Финн спал на койке, раскинув руки. Он всегда хорошо спал. А потом корабль завалило в другую сторону, но мне удалось схватить Финна, прежде чем он соскользнул на пол. Одной рукой я прижала его к себе, а другой открыла дверь каюты. Я звала Питера, надрывая связки, но вокруг стоял страшный шум. Едва я оказалась в коридоре, корабль совсем лег на борт, свет везде погас, и зажглись аварийные лампы.

Люди кричали, коровы издавали ужасные звуки. Финн, наверное, плакал, не помню. Сама я была довольно спокойна, я знала, что мне нужно выбраться отсюда и найти Питера. Я осторожно пробиралась по стенке коридора. Приходилось сгибаться, потому что он был очень узкий и низкий. Но тут я увидела, что дверь в соседнюю каюту распахнута и качается туда-сюда, так что каюта превратилась в глубокую дыру, в колодец, где плещется темная вода, а на дне осела куча утонувших вещей. Я понимала: если я туда свалюсь, мы в жизни не выберемся. Под дверями шел порожек, шириной примерно в два моих каблука, и я медленно, медленно двигалась вдоль него, стараясь покрепче держать Финна, который все извивался и вертелся.

Уж не знаю, как я добралась до лестницы. Как-то сумела. На следующей палубе воплей и хаоса было еще больше. Два матроса высвободили один конец спасательной шлюпки, но другой застрял. Какой-то мужчина заорал на меня, но я не понимала его языка. Я металась, хватаясь за дверные проемы и ручки, звала Питера. Уже стемнело, все внутри было в воде, волны заливали трюм, двигатель визжал. Казалось, я в центре шторма, вокруг выкрикивали какие-то указания, но я не успевала их выполнить, как нас уже разделяло потоком, рядом со мной кто-то падал, билось стекло. Коровы жутко ревели – мне эти звуки потом еще много лет будут сниться, и я буду просыпаться и идти к окну спальни проверить, не поднялась ли вода. Словно дети плачут, человеческие дети, вот какие звуки.

Питера я нашла на корме, он держался за какие-то снасти, просто вцепился в них – и все. Он меня заметил, и было видно, что он в отчаянии. Он выпустил то, за что держался, и схватил меня. Теперь по нему никогда этого не скажешь, он же так уверенно ведет себя в воде, правда? Но тогда он был просто в ужасе. Я пыталась удержаться вместе с ним и с Финном, но тут нас швырнуло в море – то ли корабль еще больше накренился, то ли пришла большая волна. Меня перевернуло вверх ногами. Я не знала, куда делся Питер, но ребенок оставался при мне. Волосы его колыхались в воде, и я так ясно его видела. Каждый жемчужный ноготок, каждую волосинку пуха на его круглых щеках, каждую точечку в его глазах. Глаза были голубые, а крапинки в них – синевато-серые.

Рядом с нами болталось все на свете – все эти куски и части корабля, все, что было не закреплено. Казалось, прошла целая вечность – а я так и не могла отыскать глазами Питера. Мы с ним расцепились, когда упали в воду. Нас с Финном потащило ко дну: надо мной поплыли всякие штуки – бочки, куски корабля, даже коровы. И тогда Питер схватился за мою лодыжку и сжал ее мертвой хваткой – он тянул нас вниз. Поэтому я выпустила Финна. Просто развела руки и отпустила. Я пыталась вытолкнуть его наверх. Я думала, кто-нибудь, какой-нибудь матрос найдет его и выловит. Но когда мы с Питером в конце концов добрались до поверхности, Финн пропал. Я больше никогда его не видела.

– Ты хочешь сказать – он утонул?

Меня потрясли ее слова. Я-то ждала той части истории, где их спасают. И грустного эпилога, когда Финна отдают на усыновление.

– Да, – ответила она. – Он погиб. А потом, когда мы жили в Шотландии, вдвоем, мы с Питером заключили соглашение. Поклялись: что бы ни случилось, мы всегда будем вместе. Чтобы никто из нас никогда не остался один. Ни он, ни я.

Я не стала просить у нее объяснений. Я больше ничего не хотела знать. Мы обе молча смотрели на деревья. Она боком улеглась на каменную скамью, поджав ноги и опустив голову мне на колени. Где-то среди ветвей пел дрозд, и под эту красивейшую в мире песенку я положила ладонь ей на голову.

Наконец она спросила:

– Ты веришь в рай и ад? – Когда я не ответила, она повернула голову, чтобы посмотреть на меня, и произнесла: – Я знаю, что ты веришь в Бога, Фрэн. Я видела тебя в церкви. В тот раз, когда закашлялась вином. – Она улыбнулась, но улыбка вышла натянутая.

– Думаю, раньше верила.

– А теперь – нет?

– Даже не знаю.

– Питер вот ни во что такое не верит. Он даже не желает это со мной обсуждать. Говорит, ему надоели мои католические предрассудки. Отец Крег твердил, что я попаду в ад. За то, что верю: мой ребенок – второй Христос. И он говорил, что ребенок тоже попадет в ад. Но в письме мисс Лэндерс, в том самом, которое напечатали в «Пути женщины» и за которое она получила гинею, было сказано, что ад – это жестокая выдумка, что ее распространяет церковь, чтобы нас запугать, держать нас под контролем, и что его не существует.

– Может, она и права.

– Но где доказательства? – крикнула Кара, садясь на скамье.

– А где доказательства всего остального? – отозвалась я. – Во все эти штуки или веришь, или нет.

– Но мне надо знать, – прошептала она. – Мне надо знать, существуют ли эти места.

– Когда-нибудь узнаешь. Как и все мы.

– Нет, Фрэн. Я больше не могу ждать. – Она взяла меня под руку. – Мне надо знать прямо сейчас.

Она глядела на меня, пока на коже у меня не поднялись волоски, и я подумала: да, Питер прав, нам и правда нужно присматривать за ней, ее не следует оставлять одну.

* * *

Мы возвращались через лес, и плотная почва под ногами влажно пружинила там, где за долгие годы слежались слои никем не потревоженных опавших и гниющих листьев и иголок. Тропинка почти исчезла, склон холма круто уходил вниз. Я шла впереди, вонзая в землю каблуки и приподнимая подол халата, чтобы не наступить на него и не свалиться. Я думала о том, как Питер в ужасе цеплялся под водой за Кару, как он потерял своего ребенка – или, по крайней мере, ребенка, которого воспринимал как собственного.

– Я знаю, что ты мне на самом деле не веришь, – произнесла Кара за моей спиной, совсем близко. – Насчет того, что у Финна не было отца.

Я остановилась, и она налетела на меня, когда я к ней поворачивалась, и мы обе чуть не потеряли равновесие. Мы ухватились друг за друга в каком-то странном объятии – словно две давние подруги. Она взялась за мои локти, помогая мне стоять прямо, и вестибулярный аппарат шепнул мозгу, что если сейчас она меня выпустит, то я полечу спиной вперед, кувыркаясь по склону холма, отскакивая от деревьев, до самого озера.

– Я верю, Кара, верю, – отозвалась я. Меня пугала ее напряженная серьезность.

– Мы с Питером не занимаемся любовью. – Она прошептала эти слова мне на ухо.

– О… может быть…

– Нет, – отрезала она. – Мы ни разу не занимались любовью, никогда.

Она помогла мне обрести устойчивость и отпустила. Мы отступили друг от друга на шаг.

– У него не получается… ну, сама знаешь… эрекция. Мы пытались, точнее, я пыталась. Много раз. Но он вечно твердит, что или слишком устал, или слишком занят. Я знаю, что это просто отговорки. Чтобы избежать смущения, разочарования. – Она тяжело опустилась на землю. – Я всегда думала, что у него и с Мэллори не выходит – и, может, вообще ни с кем.

Меня потрясло от мыслей о Питере в таком ключе.

– Но я его не брошу, – заявила Кара. – После всего, что случилось. Он обо мне заботится. Кто бы еще стал так обо мне беспокоиться, кто бы простил меня? И потом, куда бы я делась?

– Ты могла бы вернуться в Ирландию.

Мои слова прозвучали более язвительно, чем мне хотелось, но она, раздумывая о чем-то своем, похоже, не заметила этого.

– В Ирландию? – переспросила она. – Скорей умру, чем вернусь в Ирландию.

– Ну ладно, – сказала я. – Пойдем к дому.

Но она продолжала сидеть на земле.

– Хотя вообще-то я думала, – проговорила она, – что, может быть, Питер все-таки мог делать это с Мэллори. Что это со мной что-то не так. Что во мне есть что-то такое, что ему не нравится. Одно время мне казалось: это потому, что она получила образование, училась в университете, а я – нет. Но Питер презирает все эти университеты.

– Нет, не презирает, – возразила я. – Он бы хотел там поучиться, если бы ему выпал шанс.

– Откуда ты знаешь?

– Он мне сам сказал.

Она фыркнула, но я видела, что ее это смутило.

– А потом я вспомнила, как Мэллори выглядела на той фотографии, которую я нашла, – продолжала Кара. – Почти такая же толстая, как ты. Я даже подумала: смогу ли я стать такой же? Такого же размера, как ты. Насколько больше мне нужно будет каждый день есть?

Я снова чуть не упала, ошеломленная ее словами. Лицо у нее было сосредоточенное, и я не могла понять, нарочно ли она сказала это, чтобы меня обидеть, или это были просто необдуманные, невинные фразы. Я вспомнила тот вечер, когда она меня раздевала. И как мне показалось, что она действительно так думает, когда она сказала, что я красивая, – а на самом деле она изучала и оценивала меня. Может, она решила, что мне польстит такой комплимент? Между тем Кара продолжала:

– «Пышнотелая» – вот какое слово использовал Питер. Может, он бы смог заняться со мной любовью, если бы я стала пышнотелой. Но когда меня раздуло от беременности, ничего не изменилось.

Она замолчала, о чем-то думая, а мое удивление тем временем понемногу перерастало в гнев.

– В общем, у нас с тобой есть кое-что общее: мы обе – девственницы. – Она рассмеялась.

Я отступила еще на шаг назад, скользнув ногой по листьям. Я никогда раньше никому не давала пощечин, смогу ли я это сделать сейчас?

– Как ты думаешь, я в конце концов смогу к этому привыкнуть – никогда не заниматься любовью? Тебе же почти сорок, правда? Я смогу с этим жить – если Питер и дальше не будет меня хотеть?

Я не сводила с нее глаз.

– Потому что, ну, у тебя же никогда этого не было, правда? Никакого секса?

– Что? – Мой мозг не поспевал за ее словами.

– Ну не надо так, Фрэн. Я просто хочу знать.

Тогда я ее все-таки толкнула, в плечо, совсем слабо, но ее это застало врасплох, и она упала навзничь. Если бы в лесу нашелся камень, я бы подобрала его и ударила ее, такая бешеная ярость во мне поднялась. Но вместо этого я развернулась и почти побежала с холма, то и дело спотыкаясь и скользя, пока не выбралась на ровное место и не оказалась у озера. Я не слышала, чтобы она меня окликала. Мне уже было все равно, что она делает. Перейдя плотину, я двинулась по тропинке мимо усыпальницы и дальше через перелесок, где мы когда-то наткнулись на лиса в капкане, но выбрала при этом другой путь.

Успокоив свою злость ходьбой, я подумала, как странно, что именно мы трое поселились в Линтонсе: возможно, все трое – девственники. Потому что Кара сделала насчет меня совершенно верное предположение. Может, я несла свою девственность точно флаг над головой: всем напоказ, кроме меня самой. Раньше я об этом вообще не беспокоилась. В подростковые годы я много училась, стремясь попасть в Оксфорд. В университете у меня была пара подружек, таких же любительниц учиться, да еще я могла похвастаться несколькими приятными часами в обществе Хэмиша, однорукого юноши: вместе с ним мы занимались, а иногда гуляли вдоль реки, и я всегда норовила оказаться справа от него – на случай, если ему захочется взять меня за руку. Но я никогда не думала ни о чем большем. После того как я ушла из Оксфорда, я не поддерживала связь ни с девушками, ни с ним.

Меня не волновало то, что Кара поведала мне о физических проблемах Питера. До этого момента я всегда (точно так же, как с Хэмишем) считала, что наши – мои с Питером – отношения основаны лишь на взаимном интеллектуальном уважении. Но теперь, просто упомянув о том, что их связь с Питером так и не получила своего полного свершения, Кара заронила в меня семя душевного и физического желания. Мысль о том, что для нас с Питером за пределами этого лета возможно что-то еще. И тот факт, что отношения между Питером и Карой складываются не очень удачно, в свою очередь, давал мне еще больше оснований думать, что у нас с ним все могло бы сложиться иначе.

За воротами, где мы с Карой и Питером когда-то остановились на краю луга, я вступила на утопленную в холме дорожку – футов на шесть ниже уровня земли. Ветви деревьев смыкались у меня над головой, образуя сумрачный коридор, который вел вверх по склону, к лесам, цеплявшимся за линию узких уступов. Из земляных стенок туннеля торчали обломки породы: наверное, весенние паводки несли по этому руслу камни с полей вниз, туда, откуда я пришла.

Тропа была шириной с телегу, ее сделали люди для людей: почву утрамбовали ступни, а позже – колеса. Я карабкалась наверх, следуя поворотам дорожки. Наверху она обвивалась вокруг уступа: такой след оставляет резец мастера на глиняном горшке, когда тот вращается на гончарном круге. Я остановилась, чтобы утихомирить биение сердца и посмотреть сквозь просвет между деревьями. Земля дальше резко шла под уклон, зеленый откос достигал самого края Линтонса, чьи бело-серые крыши светились под солнцем. Солнце отражалось от стекол оранжереи, которая казалась отсюда совсем игрушечной. Я не видела, но знала, что сразу за ней в саду прячется музей.

Спустя минуту-другую я повернулась и пошла по тропе, исчезавшей среди деревьев. Ею, похоже, часто пользовались: траву по краям выдернули, расшатавшиеся камни сдвинули в стороны.

Через пять сотен ярдов дорожка вдруг кончилась – внезапным тупиком среди папоротника и ежевики. Здесь никакому транспортному средству не хватило бы места, чтобы развернуться, и никаких следов, что кто-то пытался здесь такое проделать, я не видела. Стоя среди леса, стараясь двигаться бесшумно и затаив дыхание, я вдруг поняла, что ничего не слышу. Ни ветра в кронах, ни шороха в подлеске, ни пения птиц. Я посмотрела в ту сторону, откуда пришла. Тропа уходила за угол, но я не помнила, чтобы поворачивала. Я пыталась успокоить себя, мысленно твердя: в обратном направлении дорога всегда кажется какой-то другой.

Я простояла так минуты три-четыре. Страх приковывал меня к земле, точно пустив сквозь меня корни. Я прислушалась, словно могла услышать, как эти корни проникают все глубже. Я покачала медальон на шее. И вдруг что-то ущипнуло меня за бок, резко схватило за плоть на талии, и снова, и снова, там же: чьи-то пальцы скручивали кожу. Я знала эту боль и в панике кинулась прямо в чащу, халат цеплялся за острые сучки, низкие ветки хлестали меня по лицу. Я угодила ногой в петлю из ветвей ежевики и упала вперед, выставив руки, чтобы не врезаться в землю головой. Но тут же вскочила и понеслась дальше, не оглядываясь, все чаще поскальзываясь, потому что склон делался все круче, пробираясь сквозь высокие папоротники, дергавшие меня за волосы. Меня спас горный ильм: я обрушилась на его поросший мхом ствол, прижимавшийся к самому краю обрыва, и мои ноги сбили в пропасть несколько кусков меловой породы. Кувыркаясь и подскакивая, они полетели вниз, в темную зелень.

* * *

У низеньких ворот в парк я остановилась. Если бы внутри паслись коровы, я бы пошла в обход, а не двинулась через открытое пространство, но поле оказалось пустым, и я перелезла через ворота. Добравшись до большого кедра, росшего посередине, я задрала голову, бросая взгляд на перекрестья его ветвей на фоне небесной голубизны. Контраст оказался слишком резким, и я закрыла глаза. Я снова принялась размышлять о том, что мне рассказала Кара. Может, она лишь стремилась создать эффект. Может, ей и правда нужен доктор, как считают Виктор и Питер. А потом я задумалась: интересно, Виктор верит в возможность библейского непорочного зачатия? И много ли Кара ему сообщила о зачатии Финна, о корабле, о том, как ребенок утонул? Вспыхнувший во мне гнев рассеялся. Исчез и ужас, который я пережила на лесистом уступе. Все это ушло, как вода в песок. Открыв глаза, я увидела, что в мою сторону тянется скот.

Я шагнула назад и вляпалась в коровью лепешку, пробив ногой ее застывшую корку и облив туфли жижей. Коровы уже окружали меня. Они молча пялились на меня своими немигающими глазами. Казалось, в их массивных костистых головах варится какой-то злодейский план. Я помахала руками и крикнула: «Кыш!» Две коровы, стоявшие передо мной, шарахнулись, а потом подошли еще ближе. Сзади кто-то подтолкнул меня ниже спины, отчего я вскрикнула и невольно подалась к коровам, стоящим впереди. Может, я даже захныкала. Я подняла руку к шее, но оказалось, что цепочка с медальоном пропала – скорее всего, ее сорвало веткой, когда я мчалась с кручи. Корова передо мной с пыхтением выпустила воздух через ноздри, и когда я рискнула отвести от нее глаза, то увидела, что с террасы за мной наблюдает Кара. Я выставила руки вперед, уверенная, что животные хотят меня затоптать, и закричала, но они не обратили внимания на мои неразборчивые слова. Я услышала, как через поле и цветник с террасы доносится голос Кары:

– Ну-ну, девочки. Пошли, пошли.

И коровы расступились и пропустили меня.

* * *

«Ну-ну, девочка. Пошла, пошла», – мысленно понукаю я себя. Я готова.

Я слышу, как мою дверь отпирают. Входят два Помощника по уходу – или как там их называют. Мужчина и женщина.

– Как вы себя чувствуете, миссис Джеллико? – спрашивает женщина.

Она белая и тощая. Я их обоих уже много раз видела. Мужчина почти никогда не разговаривает. Он появляется, только если нужно сделать какую-то работу.

– Надо поменять вам постельное белье, – объясняет она. – Вы ведь знаете, как у нас это обычно делается? Так что на этот раз ничего не устраивайте.

В этом месте придуманы особые процедуры для обращения с людьми, даже если те умирают и уже не в состоянии сами есть или садиться в кровати. Протокол. Я понимаю, я не возражаю, вся эта рутина мне только на пользу. Я знаю порядок действий. В таких случаях рядом всегда должны находиться два Ассистента.

Встав по обе стороны кровати, они поворачивают меня на правый бок. За моей спиной мужчина сворачивает сосиской половину грязной простыни, а половину чистой расправляет поверх обнажившейся пластиковой оболочки матраса. Я лежу лицом к женщине, но она не смотрит на меня: она уставилась куда-то в недалекое пространство, словно умеет видеть сквозь стены.

– Раз, два, три, – командует она, и они перекатывают меня на другой бок.

– Не устраивайте, – повторяю я. – Когда я что-нибудь такое устраивала?

Мужчина смеется. Женщина выдергивает из-под меня старую простыню и тянет свежую за углы. У всех простыней в этом месте углы на резинках. Ах, если бы у меня были такие простыни, когда мне приходилось перестилать постель – после того, как мать ее испачкала. «На ней складки, Фрэнсис. Я знаю, ты не позаботилась ее выгладить. Складки. Я их чувствую. Фрэнсис! Ты что, хочешь, чтобы у меня появились пролежни?» Честь и хвала Берте Берман, которая в конце пятидесятых запатентовала простыню с резинками, чтобы надевать ее на матрас. Хотя я такую ни разу не видела, пока сюда не попала.

– Теперь все нормально, – говорит женщина. – Дело сделано.

Она расправляет мою ночную рубашку, опуская ее задравшийся подол ниже колен, и накидывает поверх тоненькое одеяло с чистым покрывалом. Скоро настанет день, когда они накроют меня им с головой. Мужчина приподнимает мою голову и плечи, пока мне под затылок подкладывают подушку, которую он уже втиснул в свежую наволочку.

Они делают вид, что мое постельное белье менять трудно, вот почему для этого нужны два человека, но это несложная череда маневров, и они ее давно отработали. Я знаю, что они действуют парами, потому что таков тюремный регламент: им запрещено в одиночку управляться с заключенными.

19

Я часто думаю, какая насмешка судьбы: все эти двадцать лет за мной днем и ночью следят через глазок в двери моей камеры. Я научилась по звуку шагов различать охранников, мне стали хорошо знакомы это шарканье у входа, этот шорох заслонки. И потом – глаз. Всевидящий глаз. Что он видел? Ничего интересного по сравнению с тем, что я наблюдала через глазок в Линтонсе. Хотя, конечно, разница тут в отношении к тайне своей частной жизни. Другие женщины будут кричать и возмущаться, что за ними подсматривают без предупреждения. А мне кажется, что лучше знать, когда кто-то за тобой наблюдает, чем всю жизнь прожить под невидимым взглядом.

Мельком глянув на шею сидящего у моей кровати, я убеждаюсь, что высокий воротничок на месте. В книге, которую Виктор держит на коленях, закладкой служит сложенный листок бумаги. Я думала, что эта книга – Библия, несколько дней назад это явно была Библия, но теперь я вижу, что это тоненький томик со стихами.

– Хотите, я вам прочту одно стихотворение, мисс Джеллико?

– Нет, – отвечаю я. Поэзия мне ни к чему. – Прочтите лучше, что там на этом листке.

– Но там ничего особенного нет, – отвечает он. – Это старый счет, я его использую как закладку. Что-то вроде накладной.

На листках бумаги всегда есть что-то особенное.

– И все-таки, – прошу я. И он соглашается. И читает:

– «Истборн, 25 июля. Адресовано миссис Сквилбин. От фирмы „Дж. Вестон и сын, фотохудожники“. Терминус-роуд, 81. – Он делает паузу, чтобы взглянуть на меня, и я киваю: продолжайте. – Восемь сепиевых пластинок, шесть с половиной на три с половиной. Свадебный подарок. Два фунта пятнадцать шиллингов. Погашено: один фунт. Задолженность: один фунт пятнадцать шиллингов».

При желании из этой бумажки можно вычитать массу всего. Что миссис Сквилбин (ну и фамилия!) так никогда и не доплатила один фунт пятнадцать шиллингов, так никогда и не забрала свои свадебные фотографии, потому что к тому времени, как пришел этот счет, ее свежеиспеченный муж уже бросил ее. А может, миссис Сквилбин была матерью невесты. На свадьбе она рассорилась со своим свежеиспеченным зятем и отказалась платить. Записки можно толковать по-всякому.

Я вспоминаю мужчину в парике (я так и вижу его перед собой, но какое у него было звание?), того, который зачитывал записку на суде. Глубоким и значительным голосом. Слишком самодовольным. Скверный актер.

Дорогая Фрэнсис, Питер передает свои извинения и надеется, что вы не держите на него зла за вчерашний вечер. Пожалуйста, ради всего святого, не делайте ничего поспешного. Я могу себе представить, как вам сейчас нехорошо. Немного побудьте в постели, вот и все.

Ваша Кара.

Ее нашли в моем чемодане.

– Вы – та самая Фрэнсис, которой адресовано это письмо? – осведомился человек в парике.

Но там было много таких парикастых, одни – на моей стороне, другие – нет. Мой парикастый до этого говорил мне, что я не должна выступать, что это неразумно, что обвинение порвет меня в клочья, но я настаивала. У меня был свой план.

Я ответила:

– Это я.

– Вы можете сказать нам, кто автор письма?

– Могу.

Первый парикастый вздохнул:

– Пожалуйста, скажите нам, кто автор письма.

– Кара Калейс.

– Кара Калейс, – повторил он, обращаясь к группе из двенадцати человек.

Одни, казалось, заинтересовались. Другие, похоже, успели задремать.

– Кара Калейс – ваша подруга?

– Да, – ответила я.

– А кто этот Питер, который здесь упомянут?

– Питер Робертсон.

– Питер Робертсон, – повторил он с театральной многозначительностью.

– Да, – подтвердила я.

– Питер Робертсон, в которого вы влюбились?

– Да. – Это слово вырывается у меня со всхлипом, с самым настоящим всхлипом.

– Складывается впечатление, что у Питера есть причина извиняться за нечто произошедшее накануне вечером, – изрекает парикастый. – Что-то такое, что он сделал, а возможно, не сделал, причинило вам боль. Кара обеспокоена, что вы можете совершить какой-то поспешный и необдуманный поступок, и настаивает, чтобы вы оставались в постели. Может быть, в тот вечер вы признались Питеру Робертсону в любви, мисс Джеллико? И получили отказ? Были отвергнуты Питером Робертсоном, в результате чего вам стало так плохо, что вы оказались способны на все?

Это риторические вопросы: он не требует от меня ответа.

* * *

Питер вернулся из Лондона, как раз когда мы с Карой заканчивали ранний обед. Может, это присутствие Питера приучило нас к излишествам, потому что вдвоем с ней мы выпили всего полбутылки вина. Мы с ней достигли своего рода перемирия, взаимопонимания насчет того, что об определенных вещах мы говорить не станем. Хлопнула парадная дверь, и Питер взбежал по лестнице, с сумками в обеих руках и маленьким квадратным ящичком под мышкой.

– Как все прошло, хорошо? – Кара вскочила. – Все ведь прошло хорошо, правда?

Я тоже встала, пока он, побросав вещи на пол, притиснул ее к себе и, наклонив назад, целовал. Я только много позже об этом подумала: часто, видя их вместе, я ловила себя на мысли, что все их действия – какие-то отрепетированные. Не для меня, выступающей для них в качестве аудитории, а для того, чтобы они сами могли поверить в более совершенную версию себя.

– Прошло лучше, чем я мог себе представить. Но я так устал.

Он улегся на кушетку.

– Сделать тебе что-нибудь выпить? – спросила Кара. – Тебе удалось поесть в поезде?

– Мне надо просто вымыться и лечь. Я забыл, какое это грязное место – Лондон.

– Пора мне наверх, – заметила я.

– Но сначала подарки. – Питер заставил себя подняться.

Он купил Каре серьги, крошечные сапфировые капельки, и подходящее к ним ожерелье (мы так и не нашли в музее никаких украшений, кроме того траурного кольца), и она убежала в ванную их примерять. Кроме того, он привез сумку с макаронами, сыром, завернутым в бумагу, и целой палкой салями. Для всех нас он приобрел проигрыватель в ящичке и несколько долгоиграющих пластинок, чтобы мы могли вечерами слушать музыку: Bookends Саймона и Гарфанкела, Astral Weeks Вана Моррисона, Five Leaves Left Ника Дрейка. Мы еще раньше раскопали старомодный граммофон, но Кара сочла, что пластинки к нему – дико нудные. Ей хотелось современной музыки. А для меня, хоть я ничего и не ждала, он привез небольшой подарок в тонкой оберточной бумаге.

– Что это? – спросила я.

– Развернете – узнаете, – отозвался Питер.

Кара подошла ближе. Оказывается, он подарил мне маленький золотой портсигар. На внутренней стороне крышки имелась надпись: «Для Фрэнни, ради прямоты и несокрушимости. С любовью – П.».

– Что это значит? – спросила Кара за моим плечом.

Я рассмеялась, в кои-то веки раскусив шутку.

– Так, пустяки, – ответил он.

– Я не понимаю, – ледяным тоном произнесла Кара.

Он приобнял ее одной рукой:

– Ты же знаешь, у Фрэнни в кармане сигареты вечно ломаются и мнутся.

– Чудесно, – сказала я. – Но как вы устроили, чтобы вам так быстро сделали гравировку?

– Мне кое-чем обязаны в одной лавочке в Мейда-Вейл[30].

Когда все подарки оказались распакованы, я пожелала им спокойной ночи. Закрывая за собой дверь, я уже слышала, как они разговаривают на повышенных тонах. На сей раз ссора длилась недолго. Грохнула одна дверь, потом другая. Пока я чистила зубы, в трубах зашумела вода: подо мной наполняли ванну. Сплюнув в раковину и прополоскав рот, я без всяких размышлений сняла половицу.

Питер, опираясь ладонями о края раковины, минуту-другую изучал себя в зеркале, которое недавно принес из музея. Я оторвалась от окуляра, когда он стал расстегивать рубашку, а потом снова наклонилась к трубке и увидела, как он идет к двери ванной, придерживает ручку, словно стараясь не издавать звуков, и осторожно поворачивает ключ в замке. Вернувшись к зеркалу, он встал к нему боком, втянув живот и положив на него руку, а затем с улыбкой вскинул обе руки, принимая позу чемпиона. Он снял остатки одежды. Мне следовало отвернуться, но я не стала. Я продолжала смотреть. Я видела, как он опускается в ванну.

Я могла разглядеть волосы у него на груди, пенис, покачивающийся в воде, колени, торчащие над ее поверхностью. Оглянувшись через плечо на дверь, словно чтобы удостовериться, что она действительно заперта, он закрыл глаза, и его рука скользнула вниз. Мне и тогда следовало отвернуться, но я не стала, я не могла. Я думала о том, что рассказала мне Кара в лесу за обелиском: что у Питера с ней не получается эрекция. Его кисть двигалась, и я изучала его милое лицо, его чуть приоткрытый рот, его полные губы. Он не спешил, но я все смотрела не отрываясь. Я видела, как его движения ускоряются, как морщится его лоб, как его ступни бьются о край ванны. И в этот самый момент, когда это уже вот-вот должно было случиться, когда я сама видела, что это вот-вот случится, в это мгновение, когда я смотрела на его лицо, глаза его вдруг распахнулись, и он поглядел на центральную точку потолка, вверх, на меня, глядящую вниз на него. Я была уверена: каким-то образом он знает, что я там. Я не сомневалась: он сообщает мне единственным возможным для себя способом, что со мной у него будет по-другому. И я поняла, что он любит меня и что он знает: я тоже его люблю.

* * *

В ту ночь я, лежа в постели, представляла себе Питера, Кару и Финна в глубине моря. Я видела, как их спокойно несет морское течение. Апельсины, которые Кара перед отплытием купила в бакалее, безмятежно проследовали мимо, слегка подскакивая, как шары жонглера. Страницы «Пути женщины» лениво перелистывались в волнах. У жестянки с мукой соскочила крышка, выскользнула черно-белая фотография толстушки, жены Питера, и, покачиваясь, стала опускаться на дно, и лицо на снимке постепенно темнело. А затем среди всего этого я увидела корову: огромная и белая, она прыгала, лягаясь задними ногами, но выходило словно в замедленном кино. Ее рот был открыт в долгом неслышном мычании, и хвост задран, точно ее выпустили на пастбище после зимнего заточения. Я заставила их двигаться – Питера, Кару и Финна, выстроила в вертикальную цепочку, где ребенок оказался ближе всего к поверхности, а Питер в самом низу. Я обхватила Финна за лодыжку, и он замахал своими пухлыми ручками. Я заработала ногами, словно крутила педали велосипеда, и Питер, постепенно уменьшаясь, скрылся где-то подо мной, а корова и апельсины растворились в сумраке. Я выпустила младенца и, подняв взгляд, увидела сквозь голубые слои воды, как он возносится вверх, к свету.

* * *

Выходные прошли, но мы даже не заметили, что это выходные. Мы ели, мы пили, мы курили. Все остальное время мы торчали в музее и рылись там в вещах, словно на собственном чердаке, куда не заглядывали двадцать лет. Случайно обнаружив пачку веленевой бумаги для письма и конверты с вытисненным на них гербом Линтонса (три апельсина на щите), я утащила все это к себе. Потом мы нашли чайный сервиз и небольшой комод.

В коробке с надписью Images d’pinal[31] Кара нашла пятьдесят неразрезанных картонных листов для моделирования, к которым не притрагивалась рука ребенка. Она вытащила коробку наружу, к портику оранжереи. Картинки изображали знаменитые итальянские здания: собор Святого Петра, Пизанскую башню, Колизей, палаццо Питти. Картон пожелтел, краски выцвели, но она все равно вырезала каждый кусочек, согнула все выступы, склеила фрагменты друг с другом. Работала она неаккуратно, края получились неровные, зазубренные. В наборе имелись двухмерные фигурки людей, чтобы помещать их рядом со строениями: толстый священник с обращенным ввысь взором и сложенными за спиной руками, мать с двумя детьми, одинокая женщина в длинном платье. И все они улыбались. Иногда неосторожные ножницы Кары отстригали кому-нибудь голову или ноги. Она увлеченно занималась этим не меньше двух дней, и вскоре ступеньки оранжереи от дверей до цветника превратились в маленькую Италию, полную трехмерных картонных строеньиц.

В один из вечеров, выпив больше обычного, мы решили, что чучело гризли имеет смысл перенести в дом, но не сумели дотащить его дальше библиотеки. Мы заставили его плясать вокруг полок, и нам казалось, что это дико смешно. Утром я застала его лежащим ничком, мордой в выдранные книжные страницы. Обе передние лапы кто-то вырвал из туловища. Я не могла поверить, что кто-то из нас способен на такое кощунство. От этого нелепого вида искалеченного медведя у меня даже слезы выступили. Я села на ступеньки под главным портиком и написала мистеру Либерману, сообщив, что мы нашли в потайной комнате некоторые предметы, которые ему принадлежат. Потом я вспомнила про вино из линтонсских погребов, которое я пила, и про кушанья, которые я ела и которые, как я отлично знала, куплены благодаря тому, что Питер продает кое-какие вещи из музея. Я подумала про обед с бифштексами, которым он меня угощал, и про бумагу, на которой я строчу само это письмо. Я вынула золотой портсигар из кармана халата и перечитала надпись – как и всякий раз, когда его открывала. Закурив, я поднесла спичку к своему посланию и подожгла его.

20

– Добрый день…

Я услышала чей-то голос, доносящийся с каретного круга, и, когда подошла посмотреть, кто это, увидела, как Виктор толкает свой велосипед по гравию, поросшему травой.

– Так много выбоин, к тому же все время в горку, – пожаловался он.

Он вспотел, и из-под его высокого воротничка ползла ярко-красная сыпь.

– Добрый день. – Я не ожидала его тут увидеть.

– Я решил поймать вас на слове и воспользоваться вашим приглашением, раз уж вы так долго не посещали меня.

– Разве? Какой сегодня день недели?

– Понедельник.

– Я что же, пропустила два воскресенья?

– Видели бы вы график посещаемости моих проповедей. С каждой неделей опускается все ниже.

Но я его не слушала. Я думала о том, как бы мне устроить так, чтобы не водить его наверх, где он обязательно увидит мебель и все прочее, что мы натащили из музея. И как мне его не пустить в библиотеку, где на полу по-прежнему лежит медведь. По счастливой случайности я успела закрыть двери и жалюзи на окнах, выходящих на портик, так что мне самой не придется лишний раз созерцать бедное создание.

Когда я не ответила на его улыбку, Виктор добавил:

– Разумеется, если ваше приглашение остается в силе.

– Конечно, остается, – заверила я его, вспомнив о хороших манерах. – Позвольте мне заварить нам чай.

– Не помешает и стакан воды.

Он сунул палец под воротничок, чтобы почесать шею, и потом снял зажимы, которые надевал на брюки, чтобы те не мешали ехать на велосипеде.

Я кружным путем повела его к портику.

– Почему бы вам не посидеть тут и не перевести дух? А я пока поставлю чайник.

Когда я вернулась, мы обменялись вежливыми фразами насчет хорошей погоды и приятного вида, и он похвалил мой халат. Я налила чай, Виктор некоторое время жадно пил свою воду, а потом спросил:

– А ваша подруга или ее муж сегодня дома?

– Нет. Думаю, они поехали в город. Во всяком случае, машины нет.

Виктор допил воду.

– Я вам кое-что принес. – Он вынул конверт из кармана пиджака. – Меня втянули в разбор вещей Доротеи Линтон. Помните – та женщина, которую мы похоронили в прошлом месяце? Эти добродетельные ханжи не могут договориться, что пойдет на благотворительную распродажу, а что надо просто выкинуть. Меня позвали, чтобы я их рассудил. И вот что я обнаружил.

Взяв у него конверт, я пальцами прошлась по выпуклостям на пожелтевшей бумаге. Письмо было адресовано Доротее по ее месту жительства в этом городке, и его вскрывали. Внутри оказалась сложенная записка и ссыпавшиеся на дно конверта какие-то белые и голубые ошметки, каждый – меньше ногтя на моем мизинце. Я развернула записку. Петлистым почерком кто-то написал на листке: «Извините, больше ничего нет».

Я вынула несколько этих кусочков неизвестно чего, повертела их в ладони:

– Что это такое?

– А вы не догадываетесь? – Он взял один из них у меня с руки. – Признаться, я сам далеко не сразу сообразил.

– Понятия не имею.

– Павлиньи глаза.

–С обоев!

– Видимо, того, кто их вырезал, замучила совесть, и он их вернул. Я подумал, что мы могли бы попытаться приклеить их обратно. А на случай, если у вас тут нет клея…

Из другого кармана он извлек пузырек с розовым резиновым наконечником.

– Вы обо всем позаботились, – произнесла я.

* * *

Я провела его внутрь через парадную дверь. Я надеялась произвести тот же эффект, что и Питер, когда он в первый раз устроил мне экскурсию. Виктор поглядел вверх.

– Видите? – показала я. – Одна сторона галереи настоящая.

– Кажется, я что-то такое припоминаю. Кто-то оттуда упал. Еще одна из побасенок моего дядюшки. – Он покачал головой, пытаясь вспомнить. – То ли собака, то ли ребенок. Вот почему они ее заколотили.

Мы прошли в голубую гостиную. Теперь мы всегда держали открытыми и ее жалюзи, и ее двери. Его явно поразила красота этой комнаты – как и меня в свое время. Он стоял спиной к зеркалу, пока я ходила за стремянкой в оранжерею, где ее оставила Кара.

Я взяла клей, а Виктор – конверт с вырезанными глазами. И мы принялись за работу, методично передвигаясь от одной птицы к другой.

– А есть какой-то термин, который означает «вставка нового глаза»? – поинтересовалась я. – Антоним энуклеации?

– Я такого не знаю. Глаз слишком хитрая штука, чтобы его вставить. Не думаю, что это когда-нибудь проделывали. Во всяком случае, успешно. Зрительный нерв – часть центральной нервной системы.

– Кажется, вы говорили, что в войну работали врачом?

– О нет. До врача я так и не дорос. Я был просто студент-медик.

– А где вы учились – в Лондоне?

Пальцы у меня стали липкими от клея. Мне никогда не давались все эти поделки и прочее в том же роде.

– В Лондоне, да. – Он чуть помолчал, держа павлиний глаз на кончике указательного пальца. – Но всего несколько лет. Диплома я не получил.

– Вот как? – Я не обратила внимания на его интонацию. – Но вас ведь не призвали в армию? Медиков наверняка не брали?

– На самом деле я сам отказался учиться дальше. Кажется, теперь говорят «свалил»? Вот я и есть – сваливший.

Он произнес это с такой явной ненавистью к себе, что я перестала клеить и посмотрела на него.

Страницы: «« ... 678910111213 »»

Читать бесплатно другие книги:

Талантливый, успешный писатель Том Бойд переживает не лучшие времена – его бросила любимая девушка, ...
После катастрофы Отец и Сын идут через выжженные земли, пересекая континент. Всю книгу пронизывают г...
Если бывший внезапно становится твоим новым боссом, а ничего не подозревающая подруга начинает на не...
Предал муж, а судьба занесла в другой мир и сделала герцогиней? Держись подальше от проклятого рудни...
Я иду по тротуару, не оборачиваясь, спиной чувствуя пристальный пугающий взгляд случайно встреченног...
«Меня зовут Виржини. Сегодня из трех друзей со мной разговаривает только Адриен. Нина меня презирает...