Горький апельсин Фуллер Клэр
– Я был самозванец. Жалкий тип. Бесполезный.
– О, я уверена, что нет. Нет. Конечно же, не… бесполезный.
Он соскользнул вниз по стене и опустился на пыльные половицы. Я села рядом с ним.
– Я понял, что не гожусь для медицины, почти сразу же после того, как начались занятия. Но мысль о том, чтобы пойти сражаться, ужасала меня еще больше.
Я поковыряла клей, присохший к пальцам. Я видела, что ему хочется говорить. Он рассказывал свою историю иначе, чем Кара. Он мялся, с трудом подбирал слова, но не останавливался. Словно говорил об этом впервые, но был обязан выложить все, раз уж начал.
– Я был на платформе Центральной линии метро, на станции «Банк», когда в билетный зал попала бомба – о чем я узнал лишь позже, конечно. Помню одну женщину с чемоданом, она ждала поезда. Видимо, я пялился на нее – гадал, куда она едет, и надеялся, что она выбирается из Лондона. Мы поулыбались друг другу, совсем недолго, сами знаете, как иногда возникает эта мимолетная связь с незнакомыми. Еще миг – и появился поезд, его огни ярко осветили ее лицо, ее улыбку. А потом раздался взрыв. Ударная волна прошла по туннелю, сбивая всех с ног и отшвыривая к стенам. Электричество выключилось, и я, наверное, с минуту лежал без сознания, хотя ничего себе не сломал. Я нашарил свой фонарик, включил. На нижних ступеньках неподвижного эскалатора и на платформах лежали люди. Со стен сорвало почти всю плитку, и все вокруг было в обломках. Но платформа не очень пострадала, даже странно. Чего нельзя было сказать о людях. Я это видел. И слышал – как они умоляют, плачут. Я посветил фонариком вниз, на пути, по которым шел поезд, он проехал половину платформы и остановился, и там, под поездом, лежала эта женщина, я заметил ее чемодан и… В общем, вот так. Инспектор по гражданской обороне тоже включил свой фонарь и стал кричать, спрашивая, нет ли среди нас врача или медсестры. И сам при этом пытался сделать что мог. А я… я выключил фонарик, присел на корточки у стены и промолчал.
Я протянула к нему руку, но не дотронулась до него.
– Я до сих пор думаю: может, если бы я сумел, если бы у меня хватило сил откликнуться, больше народу осталось бы в живых.
– Судя по вашему рассказу, не намного больше.
– Достаточно было бы всего одной жизни. Вам не кажется?
Я посмотрела на него, и он ответил мне пристальным взглядом, и я поняла, что ему нужна правда.
– Да, – ответила я.
Какое-то время мы молча наблюдали сквозь открытые двери, как тени облаков плывут по саду.
– Спасибо, – произнес он.
Я предложила ему сигарету из своего портсигара, и мы закурили.
– И после этого вы пошли по линии духовенства?
Он выпустил дым.
– После войны. Видимо, такую я на себя наложил епитимью. Но я не убежден, что это сработало.
– Вы уже решили, чем собираетесь заняться дальше?
Зажав сигарету в зубах и щурясь от дыма, Виктор покачал головой. Он взял из моих рук портсигар, открыл его, чтобы прочесть выгравированную надпись.
– Подарок от поклонника? – Он спросил это печальным голосом, но при этом шутливо подтолкнул меня локтем, после чего вернул коробочку.
Убирая ее в карман, я скромно ответила:
– Да, что-то в этом роде.
Мы с Виктором стояли в парадном вестибюле. Мы попрощались, я дала обещание сходить в церковь (хотя знала, что не сдержу его), а он сказал, что еще нанесет нам визит. Я придержала ему входную дверь. Он поднял взгляд на trompe l’oeil.
– Только сейчас вспомнил эту историю, – заметил он. И тут же потряс головой, словно пожалел, что заговорил об этом. – Спасибо за чай. Очень приятный день.
– Но теперь вы должны мне рассказать. – Я прикрыла дверь и вернулась вглубь вестибюля, тоже глядя вверх.
– Нет-нет, это ерунда.
Лицо у него выглядело уставшим, и я предположила, что он возражает ради моего же блага, полагая, что эту историю мне слушать не следует.
– Давайте же. Я хочу знать.
Он снова посмотрел вверх, повернувшись ко мне спиной.
– Это был молодой человек, – произнес он. – Единственный ребенок в семье. Возможно, племянник Доротеи. Как его звали – Чарли? Чарльз? Не помню точно. Он оттуда спрыгнул. Он только что вернулся с войны – с Первой мировой. И семья просто радовалась, что он дома, ведь тысячи других не вернулись. Он пробыл дома всего неделю или две. А потом забрался на перила и спрыгнул вниз. – Голос Виктора сорвался.
Мы молча глядели вверх. И тут снаружи раздался звук быстро приближающейся машины: промчавшись по каретному кругу, она резко затормозила у парадной двери. Мотор выключили, и еще до того, как дверцы открылись, мы услышали крики Питера и Кары: по-видимому, они опять ссорились. Мы с Виктором посмотрели друг на друга и отвели взгляд.
– А как же письменный стол? – возмущалась Кара. – Я думала, ты его собираешься отвезти в Лондон.
– Мне просто пришла в голову мысль, – говорил Питер, прибегнув к своему успокаивающему тону. – Чтобы у нее было на чем писать. Это временно.
– А портсигар? Ты, видно, собирался и его через неделю потребовать назад, да?
Отвернувшись от Виктора, я принялась разглядывать trompe l’oeil. Лицо у меня горело.
– Ради всего святого, Кара, – произнес Питер. – Это был подарок. Что тут такого?
– О, Фрэнни, – нарочито пробасила Кара, изображая его, – это просто глупая шутка, я решил, что тебе понравится.
В вестибюле мы с Виктором изо всех сил старались не смотреть друг на друга.
– О, Питер, – Кара с ужасными придыханиями пыталась повторить мой голос, – как чудесно. О, Питер, спасибо тебе.
Помертвев от ужаса, я задумалась, успею ли побыстрее вывести Виктора через голубую гостиную в обход портика, но тут парадная дверь распахнулась, и Кара с Питером увидели нас. Лицо Питера залилось краской, но глаза Кары вспыхнули, словно это мы виноваты – в том, что подслушивали.
–Мы говорили не о тебе, Фрэнсис, – процедила она. – Ты не настолько интересна.
Несколько мгновений все молчали, а потом мы с Виктором заговорили одновременно:
– Мисс Джеллико показывала мне павлинов на обоях в голубой гостиной.
– Преподобный Уайлд зашел на чашечку чая.
– Кара, – поприветствовал ее Виктор, исполнив долг вежливости. И, кивнув Питеру, направился к входной двери.
– Фрэнни… – начал Питер и протянул ко мне руку, но я вслед за Виктором вышла наружу и проводила его до ворот в верхнем конце аллеи, где он оставил свой велосипед.
– Мне очень жаль, что вам пришлось это услышать, – сказала я ему, пока он прикреплял зажимы над лодыжками.
– А разве вы сами не пожалели, что это услышали? – Казалось, он рассержен.
Мне вдруг захотелось как-то оправдаться за них перед Виктором, защитить их, хотя я знала, что, подражая моему голосу, Кара поступила жестоко и что ее слова слишком язвительны.
– Это так, смеху ради, – пояснила я. – Кара всегда любит всех поддразнивать. И Питер тоже. Они вечно шутят.
– Тот самый Питер, который вам вручил портсигар?
Меня обидел морализаторский тон, почудившийся в словах Виктора. Человека, который и сам совершал ошибки. И который теперь размышлял, не покинуть ли ему церковь.
– Это подарок, он же сам сказал.
– Не думаю, что пребывание в Линтонсе для вас полезно, мисс Джеллико. – На сей раз он более тщательно подбирал слова.
– Все нормально, – заверила я, зная, что он имеет в виду не Линтонс, а Кару с Питером.
– В самом деле?
– Кара не хотела сказать ничего особенного. Она просто иногда начинает ревновать. Как школьница.
– У нее имеются причины для ревности?
– Нет. Конечно нет. – Я знала, что краснею.
– Они состоят в браке. – То ли вопрос, то ли утверждение.
– Ну… – начала я.
– Я просто не думаю, что вам следовало бы влезать во что-то такое, откуда вы потом не сможете выбраться.
Он оседлал свой велосипед. Он явно хотел, чтобы я спросила его, какое же это может быть «что-то». Но я твердо решила не спрашивать.
– Они мои друзья, – заметила я.
Виктор поднял брови.
– Еще раз спасибо за чай, – поблагодарил он и закрутил педали.
Я смотрела, как он объезжает выбоины. Он катил по аллее, и его фигура постепенно уменьшалась.
Когда я вернулась в дом, Кара с Питером поджидали меня, сидя рядом на парадной лестнице, и вид у обоих был мрачный. Кара вскочила, едва я показалась из-за угла и мы увидели друг друга.
– Прости, – сказала она. – У нас с Питером вышел еще один дурацкий спор. Я злилась на него, а не на тебя.
Она подошла, чтобы взять меня за руки, но я сложила их на груди. Я посмотрела на Питера, и он кивнул.
– Конечно, тебе нужен письменный стол, – тараторила она.
За ними, на полуплощадке, где лестница делала поворот, стоял небольшой столик в стиле «французская дама», который до сих пор пребывал в их комнатах.
– Питер как раз собирается его отнести к тебе наверх, правда, Питер?
Тот встал, ожидая моих указаний, и она слегка подтолкнула его бедром.
– Это замечательный стол. Ты его заслуживаешь. Ну пожалуйста, Фрэн, скажи, что ты меня прощаешь.
Она потянула мои руки за запястья, пока я наконец не перестала прижимать их к груди. Потом она обняла меня.
– Иначе я не смогу жить, не смогу себя выносить, – произнесла она.
Это звучало так искренне. За ее плечом, сквозь пряди ее волос, я видела, как Питер криво улыбается мне. Я отвела взгляд, вспомнив, что видела вчера вечером через глазок. Подняв ладони к лопаткам Кары, я ответила на ее объятие. Она облегченно рассмеялась.
Питер понес письменный стол ко мне в комнату, и я пошла следом. Он поставил стол перед окном.
– Извините за то, что случилось, – произнес он. – Кара не имела это в виду.
– Ничего, – ответила я. – Я знаю, ей сейчас тяжело.
– Я вам потом еще принесу стул. – Он направился к двери.
– Она рассказала мне про Финна, – сообщила я. – Что он умер.
– Значит, она вам про это рассказала? – Он не повернулся ко мне.
– Мне очень жаль. И мне жаль, что я неправильно поняла. Я думала, его отдали на усыновление. Для вас это, наверное, было ужасно – когда он утонул.
Я ждала, чтобы он раскрылся передо мной.
– Ну да, – произнес он. – В общем, пойду позабочусь насчет стула.
После того как мы поели (вина на сей раз было меньше, чем обычно) и я отправилась наверх, чтобы лечь спать, я внимательно изучила письменный стол, выдвигая ящики и осматривая ножки, – и поняла, что это не тот, который стоял у них в комнате. На промежуточную площадку вынесли не его. Видимо, в доме имелась пара таких столов, и это был второй. Его погрыз жучок, в ножках виднелись запылившиеся отверстия, сзади деревянную поверхность пересекала длинная царапина, а кожа на столешнице оказалась потертой. Они наверняка знали, что если я и обнаружу подмену, то не стану в глаза упрекать их в двуличии.
Я надела ночную рубашку и, умывая лицо, снова ощутила тот неприятный запах, который витал в ванной, когда я только приехала: он-то и побудил меня содрать коврик с пола. Несло застарелой мочой, кухонными испарениями, однако теперь сюда примешивалось нечто приторное, словно в помещении разбрызгали духи, чтобы замаскировать вонь гнилья. Мои пальцы взметнулись к шее, ища медальон, но тут я вспомнила, что потеряла его в лесу. Не выходя из ванной, я опустилась на четвереньки и, чувствуя себя по-дурацки, обнюхала комнатку. Сильнее всего вонь чувствовалась по краям панели, закрывавшей ванну внизу. Может, туда попало какое-то животное – белка или крыса? Не смогла выбраться и подохла там. Я сразу представила мертвого лиса, зияющую рану у него на шее, словно второй рот ниже первого.
Панель держалась на трех винтах в верхней части и трех в нижней. Я принесла из спальни нож (с гербом Линтонса на рукоятке), вставила кончик лезвия в бороздку на головке одного из винтов, попробовала повернуть. Нож сорвался, выпал из руки и ударился о деревянную панель. С другой ее стороны, из-под ванны, донесся приглушенный вскрик – явно не животного, а скорее человека. Не разгибаясь, я попятилась назад, забилась под раковину, изо всех сил прислушиваясь и не желая слышать. Когда новых звуков не последовало, я метнулась вперед, схватила нож и, стиснув его трясущейся рукой, выставила перед собой, точно он мог спасти меня от того, что находилось под ванной. Это водопровод, бормотала я, это вода булькает в трубах. А что звук возник именно в такой момент – просто совпадение.
Я протянула руку с ножом вперед. И дважды постучала лезвием о панель. Тук-тук. Из-под ванны донесся звук – словно кто-то ослабевший стонал от чрезмерных усилий.
Лишь тогда я выбежала вон и захлопнула за собой дверь. Стянув с кровати одеяло, я выскочила с чердака и понеслась по винтовой лестнице на первый этаж. Я вошла в голубую гостиную, где конверт с оставшимися павлиньими глазами (мы не смогли добраться до некоторых птиц даже с помощью стремянки) валялся у зеркала. Закрыв французское окно и жалюзи, я забилась в угол и уставилась на дверь в вестибюль.
Сидя на корточках, я пыталась не заснуть под скрипы и постанывания, которые издавал дом, но через час-другой моя голова уткнулась в колени. Утром из-за краев жалюзи стал просачиваться свет, и дом словно вздохнул. Что бы в нем ни было ночью, теперь оно пропало.
Я босиком дошла до моста, и при моем приближении какая-то хищная птица снялась с балюстрады и закружилась надо мной: коричневое тело, на хвосте и крыльях – широкие полосы елочкой. Потом она резко спустилась, развернулась над краем озера, и прежде, чем она исчезла у дальнего берега, я заметила белое на ее хвосте и решила, что это луговой лунь. Склонившись над краем моста в том месте, где сидела птица, я вспомнила, как Питер пытался убедить меня, что это палладианское сооружение, и как мне больше всего на свете хотелось ему поверить. Когда восходящее солнце согрело мне спину, я столовым ножом, который прихватила с собой, вырезала на камнесвое имя – «Фрэнни». Закончив, я бросила нож в озеро. Просто разжала пальцы, чтобы он упал в воду.
Когда я вернулась к дому, Питер, несмотря на ранний час, уже сидел на ступенях портика, а Кара стояла, прислонившись к одной из колонн. Оба выпрямились, увидев, как я иду сквозь рододендроны. Судя по их виду, они только что снова скандалили.
– Фрэнсис, – окликнула меня Кара, – куда ты так рано ходила? – Она поставила чашку, которую держала в руке, – словно готовясь меня обнять.
– Да еще и в ночной рубашке? – добавил Питер, когда я приблизилась к лестнице, и взял чашку Кары.
Наверное, я была очень бледная – все еще потрясенная.
– Что случилось? – спросила Кара.
– Там кто-то был… – Я чуть помолчала. – У меня в ванной. Ночью.
Она спустилась на одну ступеньку.
– Ты пострадала? Что произошло?
– Кто-то вроде человека, который тебе привиделся в окне? – Питер, похоже, не поверил мне.
Я плотнее обернула плечи одеялом.
– Оно было под ванной.
– Что? – произнесла Кара, и Питер повернул к ней голову.
– Я его слышала, – настаивала я. – Оно стонало за панелью.
– Стонало? – переспросила Кара.
– Видимо, это в трубах гудело, – предположил Питер. – Они вечно гудят.
– Оно плакало, – добавила я.
– Ты сам знаешь, что это были не трубы, – сказала ему Кара.
– Не говори глупостей, – отозвался он.
– А это не глупости, – заявила Кара. – Глупость – это когда ты живешь так, словно реально только то, что ты способен увидеть. Ты хочешь всему получить доказательства, свидетельства.
– Верно. – Его голос становился все громче. – Я не верю в привидений, и демонов, и непорочные зачатия.
– А во что ты, черт побери, тогда веришь? Ни во что! Бездушный сухарь. – Сжав губы, Кара посмотрела вдаль, через поля.
Питер спустился вниз, обнял меня одной рукой, прижал.
– Вы слишком устали. Наверное, совершенно вымотались.
Я бы с радостью прислонилась к нему, заставив исчезнуть Кару с ее недовольной физиономией.
– Но я это слышала, – заметила я.
– Видишь? – произнесла Кара, не в силах противиться искушению обернуться.
– Я уверен, что это вода шумела в трубах, – снова возразил Питер.
– Там что-то было. За панелью под ванной.
– Но когда вы меня попросили проверить в комнате рядом с вашей, в конце коридора, там ничего не было. Правда ведь?
Он обнял меня крепче – словно успокаивал ребенка.
– Что-то стонало под ванной.
– Ну ладно. Может, туда попало какое-то животное. Может, мне подняться и снять эту панель? Что мне понадобится – отвертка?
– Я уже пыталась.
– Ничего ты там не найдешь. – Кара по-прежнему дулась. – Это так не делается. – Она забрала у него свою кружку.
– Поглядеть не помешает.
Он говорил спокойно, но я видела и чувствовала, что он весь напрягся.
Кара что-то прокричала по-итальянски. Казалось, в каждом ее слове – колючка.
– Это неправда, – ответил он ей, но убрал руку, обнимавшую меня.
Я подумала: может, перед моим приходом они опять спорили насчет портсигара или письменного стола?
Она замахала руками, еще что-то прокричала, остатки ее кофе выплеснулись на камень, сделав его темнее. Мы молча наблюдали, как она сердится, и тут Питер вынул из заднего кармана бумажник, и я увидела, что тот прямо разбух от денег. Он отсчитал четыре фунтовые бумажки и протянул их Каре, так что ей пришлось спуститься за ними по ступенькам. Она выхватила купюры и удалилась. Я хотела побыть наедине с Питером, но при этом мне хотелось, чтобы и Кара осталась – чтобы она меня убедила, что я не схожу с ума. Может быть, Питер разглядел в моем лице беспокойство, потому что он заметил:
– Не волнуйтесь. Она съездит в город, купит еды. Успокоится к тому времени, как вернется.
– Думаете, это ничего, что она поехала одна?
– Откровенно говоря, мне все равно.
Я вынула тот самый портсигар, и Питер зажег нам две сигареты.
21
За эти двадцать лет я научилась настороженно относиться к людям и их рассказам. Очень полезный навык для узника. Тут часто слышишь: «Я этого не делала». Но в более юном возрасте я верила всему, что мне говорят. «Ты слишком доверчивая, слишком внушаемая, – предупреждала мать. – Совсем как твой отец». Она явно стремилась задеть, обидеть меня этими словами, но они всегда переносили меня в то лето, когда мне было восемь или девять, – в общем, когда мы еще жили в доме на Лэнсдаун-роуд в Ноттинг-Хилле. Возможно, в тот день мать тоже там была, но я ее не помню, я помню только отца, в общем саду на задах нашего дома. Я вынесла кукольный чайный сервиз на газон, расставила крошечные тарелочки, чашечки, блюдечки, и мы – отец, мои куклы и я – устроили пикник. Он как раз вкушал кусок воображаемого бисквита «Виктория», когда раздался мужской голос: «Что это ты делаешь? Я спрашиваю: что это ты делаешь?» – повторялось снова и снова.
Сначала мы подумали, что нас кто-то разыгрывает, прячась в кустах на краю сада и перебегая от одного места к другому. Потом мы услышали, как засмеялась женщина и принялась с придыханием произносить: «О боже, о боже!» Отец велел мне побыстрее собрать все чайные принадлежности, не отвечая на мои вопросы о том, что тут творится, и, бормоча себе под нос, что не худо бы позвать полисмена, – как вдруг он заметил на дереве птицу, черную, с желтым клювом и с белым пятном на виске. В конце концов мы поймали ее – индийскую майну – в картонную коробку и вернули пожилой даме, которая жила в доме за углом. Она дала мне полкроны, а отцу – рюмку шерри.
Мать обычно продолжала эту свою тираду так: «Никто не говорит то, что думает на самом деле. Тебе следует научиться читать между строк, а то все скажут, что ты дурочка. Ты разве хочешь быть дурочкой, Фрэнсис?» Но мир – куда более приятное место, когда считаешь, что все говорят правду. Ни у кого нет тайных планов и скрытых мотивов, никто не лжет ради драматического эффекта.
Но тогда я этого не понимала. Только на суде я осознала то, что она имела в виду – что двуличие даст мне то, чего я хочу, пусть даже я хочу того, чего никто от меня не ожидает. Я узнала от парикастых, что закон не ищет истину, что главное тут – кто сумеет рассказать более убедительную историю. Эту игру нужно освоить побыстрее, если хочешь победить, – даже если всем остальным кажется, что ты уже проиграла.
– Вы можете объяснить суду, что это такое? – спросил один из парикастых.
Судебный пристав передал мне портсигар, и я вертела его в руках, вспоминая, как Энн Бантинг снова и снова переворачивала библиотечную книгу. Такая знакомая вещь, предмет любви. Мне хотелось незаметно сунуть ее в карман, но суд внимательно следил за мной.
Позже, когда я подала начальнику тюрьмы официальное прошение о том, чтобы мне вернули портсигар, и оно было удовлетворено, я даже расплакалась. Я не ожидала, что увижу его снова.
Кара оказалась права: мы ничего не нашли под ванной. Ни следов на пыли, ни дохлых животных. Даже запах пропал. Я чувствовала себя идиоткой, но все-таки не хотела оставаться на чердаке в одиночестве. Я последовала за Питером вниз, он пошел в музей, чтобы обследовать свернутые рулоном холсты, которые недавно обнаружил. А я заявила, что пойду прогуляться, но вместо этого отправилась в их комнаты в поисках какой-нибудь еды. Найденные горбушка хлеба и остатки пачки масла напомнили мне ту еду, которой я питалась, когда только тут появилась. Масло уже начинало портиться, но я была голодна и слопала все это, пока Кара или Питер не вернулись. Как я была благодарна, когда Кара впервые пригласила меня поесть вместе с ними, но теперь, запихивая в рот объедки с их кухни, я вдруг подумала о ее расчетливости и контроле: Кара может проявлять щедрость, когда это ее устраивает, а когда не устраивает – не проявлять.
Я подошла к проигрывателю и поставила Bookends. Всякий раз, собираясь вместе в этой гостиной, мы снова и снова слушали все три пластинки, которые привез Питер, поэтому, что бы мы ни делали: ели, разговаривали, смеялись, – фоном всегда шла музыка, и в конце концов слова этих песен проникли в мои сны, и я просыпалась, мыча мелодии. Мне показалось странным, что я вот тут, в этой комнате, с этой музыкой, но без Кары и без Питера. Я испытывала стыд, словно подсматривала за их жизнью, и этот стыд оказался еще более жгучим, чем когда я наблюдала за ними через дырку в потолке их ванной. Я села на кушетку, потом легла.
Меня разбудил приход Кары, которая принесла продукты. Она поставила иглу на начало пластинки, и я, не вставая, наблюдала, как она покачивается в такт музыке, распаковывая покупки, напевая про «Пироги миссис Вагнер»[32]. Она не стала меня спрашивать, нашел ли Питер что-нибудь под ванной. Она купила целого лосося, два фунта мелкой розовой картошки, пакет сахара и полдюжины яиц. Она брала каждый сверток в руки и показывала мне. И она снова казалась довольной – пока делала майонез, который, по ее словам, куда приятней, чем сливочная заправка для салата.
Я думала, не встать ли, не подыскать ли повод выйти, но осталась лежать на кушетке, чтобы не вывести Кару из этого хрупкого равновесия, из ее довольного настроения. Но это злило меня саму. Я не хотела все время заранее обдумывать каждое свое слово, беспокоясь, как его могут воспринять: так я себя вела, когда только приехала в Линтонс. Несколько недель назад я изгнала этот тихий голос, это воображаемое существо, шептавшее мне, что тут небезопасно. И теперь я не желала, чтобы оно снова вскарабкалось мне на плечо.
– Можно мне что-нибудь заплатить за еду? – спросила я.
Продолжая взбивать и подливать, Кара глянула на меня. Я так и прочла ее мысль: мне стоило предложить это еще несколькими неделями раньше.
– Незачем, – ответила она после затянувшейся паузы. – За это платит Питер. Я подумала, что мы могли бы устроить еще один пикник – на крыше.
Я очень медленно и осторожно, дюйм за дюймом, выбралась из чердачного окошка, поставив одну ногу на край свинцового желоба, забитого веточками и гниющими листьями. Я знала, что в тридцати футах подо мной целуются в фонтане каменная женщина и каменный Купидон. Я передала Питеру корзину для пикника, а потом одеяла, – стараясь не смотреть вниз. Позади него по крыше карабкалась Кара.
– Не знаю, смогу ли я это сделать. – Я закрыла глаза, чтобы перестала кружиться голова. Я была в знаменитом халате.
– Давайте же, – произнес Питер.
Открыв глаза, я увидела, что он свешивается с крыши, подавая мне одну руку. Я потянулась вверх и вложила свою ладонь в его.
– Держу, – сказал он.
Архитектурный ландшафт крыши повторял устройство внутренних пространств дома, создавая проходы между крытыми черепицей секциями, с дюжиной каминных труб, торчавших из свинцовой кровли. Мы подобрались поближе к внешней стороне стеклянного купола, снаружи напоминавшего гигантскую колоколообразную тепличную раму, и, заглянув через треснувшие стекла внутрь, увидели далеко внизу парадную лестницу. Воздух был совершенно неподвижен, и облака над лесистыми уступами напоминали ярко-белые соцветия цветной капусты, но внизу они отливали темно-лиловым. Крыша излучала тепло, проникавшее сквозь подошвы моих туфель. С высоты я различала дальний конец моста, башню усыпальницы и вершину обелиска.
Мы отыскали удобное место за широкой каминной трубой, и Питер откупорил шампанское. Я расстелила одеяла и скатерть, которые мы принесли с собой. Кара вынула из корзины три тарелки с золотисто-голубой каймой и три матерчатые салфетки. Мы разложили лосося, крошечные картофелины и салат, выставили вазочку с майонезом. Кара захватила еще и два бумажных зонтика от солнца, и мы с ней держали их у себя над головой, сидя потурецки в наших изысканных нарядах.
Когда мы всё доели и выпили, Питер открыл еще одну бутылку. Мы с Карой воткнули зонтики в щель между кирпичами и улеглись головой в образовавшуюся тень. Питер читал. Кара замурлыкала песню, которую мы недавно ставили, и он подхватил.
– Передай-ка мне сигареты, – произнесла Кара, и оба рассмеялись.
Я знала, что в песне не совсем такие слова, однако не стала им об этом говорить[33]. Мой портсигар, как всегда, лежал в кармане халата, но я не хотела напоминать Каре о его существовании. Питер зажег свои собственные три сигареты, и мы долго сидели молча – курили, подремывали. Все было неподвижное и какое-то гнетущее.
Я почти совсем уснула, когда Кара сообщила:
– Утром заходила на почту – проверить, нет ли нам писем.
Спустя несколько мгновений, словно ему с трудом удавалось поддерживать разговор, Питер сказал:
– Ну и как?
Кара перекатилась на бок, подперев голову рукой.
– Пришло письмо, – ответила она. – От отца Крега. Переслали из Шотландии. Он написал, чтобы известить меня: умер Дермод.
Питер оторвал взгляд от книги.
– Дермод? Ох, Кара. Мне очень жаль.
– О нет, – отозвалась я, садясь.
– Просто не верится, – продолжал Питер. – И ты нам раньше не сказала? Почему? Весь день мы тут валяли дурака, ели, пили, а Дермод все это время был мертв.
– Он умер не сегодня, а раньше, – проговорила Кара.
– Конечно, конечно, – отозвался Питер. – Что пишет отец Крег? Как это случилось?
Я предостерегающе взглянула на Питера, даже чуть не протянула к нему руку: мне хотелось подать знак, чтобы он помолчал. Я считала, что нам не стоило бы разговаривать при Каре о смерти и умирании.
– Я не против об этом поговорить, Фрэнсис, – заметила Кара. – Он утонул.
Все мы молчали. Видимо, каждый думал о том, какое это ужасное совпадение, что и Финн, и Дер-мод погибли в воде.
– Он рыбачил, – пояснила Кара. – Во время отлива нашли лодку. Она затонула вместе с ним. Скорее всего, он ударился головой, поэтому не выплыл. – Голос Кары звучал мягче: в ее речь прокрадывался ирландский акцент.
– Бедняга, – произнес Питер.
– Поедешь домой на похороны? – спросила я у нее.
– Домой? В Ирландию? Ирландия мне не дом. И потом, похороны были сегодня. Письмо неделю валялось на почте.
– Чертов почтальон, – пробормотал Питер. – Не знаю, почему он не в состоянии доехать сюда на велосипеде.
– Слишком далеко, – заметила я.
– Каре почему-то удается докатить до деревни и обратно.
– Там по дороге ехать пять миль, а он уже старый, – возразила я. – Это нечестно – ожидать, что он будет так далеко забираться.
– Господи помилуй, – проговорила Кара, тоже садясь. – Плевать мне на почтальона, понятно?
Мы с Питером переглянулись.
– Выпей еще, – предложил он – наш универсальный ответ на все.
Он вылил остатки второй бутылки в ее бокал и тут же открыл третью. Кара выглядела такой довольной, пока готовила пикник. И все это время она знала, что Дермод умер. Это казалось немыслимым.
– Тебе написал отец Крег? – уточнил Питер. – Не мать?
– От Изабель по-прежнему ни слова.
Она допила бокал и протянула его Питеру снова. Она казалась какой-то далекой, отстраненной, но шампанское само по себе делало все далеким и отстраненным. Я хотела только спать, больше ничего.
– Ты скучаешь по своей матери, Фрэн? – Кара закурила еще одну сигарету, и колечки дыма поплыли из ее ноздрей.
Слышалось лишь потрескивание крыши, которую распирало под дневным солнцем. Даже птицы умолкли.
– Скучаю по той матери, какой она была в моем детстве, – ответила я. – Но если ты о той матери, которой она стала потом, то нет. – Я сама удивилась своим словам и невольно задумалась, не накажут ли меня за то, что я призналась в этом вслух, – еще одним мертвым черным дроздом, новыми звуками из-под ванны, запахом спальни, которую мы с ней когда-то делили. – Хорошо, что она умерла.
После смерти мать неделю пролежала в нашей с ней постели. Я перестала спать рядом с ней и каждую ночь сидела в кресле у окна эркера, накрывшись одеялом. Говорят, сам человек – его душа – покидает тело в момент смерти, остается лишь пустая оболочка. Но я обнаружила, что с матерью вышло иначе. Она по-прежнему обитала в своем теле, она по-прежнему здесь распоряжалась. Ее мертвое тело коченело, но она продолжала говорить мне, что делать. Ее глазные яблоки чернели, но она все так же следила за мной. В воскресенье вечером я разложила кухонные полотенца под окном кухни, переставила на них посуду с крышки ванны и набрала воду, но ее тело оказалось тяжелее, чем я ожидала: мертвый груз, в буквальном смысле. Тогда я отнесла таз с водой в спальню, выложив разноцветную фланель на полотенце, и долго терла лиловые пятна, которые выступили у нее на коже, беспокоясь, что использую эти тряпки не в том порядке. Я расчесала ей волосы, как делала все последние десять лет, подстригла ей ногти на ногах (следуя очертаниям пальцев – согласно ее инструкциям) и завернула обрезки в газетный лист, а потом сунула в камин, чтобы сжечь. Я так долго все это делала, я не могла просто взять и прекратить. Потом я бросила фланелевую ветошь в остывающую воду ванны и спустилась вниз, чтобы спросить у миссис Ли, нельзя ли воспользоваться ее телефоном. Она взяла с меня четыре пенса, хотя мы обе знали, что это слишком много, и стояла в дверях кухни в своем фартуке, бесстыдно слушая разговор.
– Моя мать умерла, – сообщила я доктору.
Миссис Ли сложила руки на груди.