Горький апельсин Фуллер Клэр
Открыв другую книгу и притворившись, что читаю, я взяла на колени сумочку и незаметно отправила первую книгу в ее отверстый зев. Сумочка отказывалась закрываться, и верхняя часть книги торчала из нее, но я все равно подхватила ее и направилась к выходу. Я так и ждала, что на плечо мне опустится предостерегающая длань, подтверждая, что меня заметили, что я существую. Но этого не произошло. Никто меня не остановил.
В тот вечер я оказалась единственным постояльцем в столовой, когда подали суп, но, как только я, усевшись за свой маленький столик, сервированный на одну персону, принялась за еду, явилась шумно извиняющаяся пара и некоторое время перебрасывалась шутками с хозяйкой, после чего та пустила их за столик у окна, хотя его накрыли на четверых. Женщина была пышная, с мощной грудью, с кольцом на каждом пальце, а мужчина – тоненький, с ввалившимися щеками и запавшими глазами.
– Вы только что приехали? – осведомилась женщина, и я не сразу поняла, что она обращается ко мне. Ложка с супом застыла у моего рта.
– Я просто в гости, – пробормотала я, снова наклоняясь к суповой чашке.
– И долго вы тут собираетесь пробыть? – спросила она. – Такая славная гостиница, правда, Джордж?
– Очень славная, – согласился он.
– Тихая и при этом удобная. Прямо у парадной двери столько всяких достопримечательностей. Мы могли бы вам некоторые из них показать, если хотите.
– Я тут проведу только еще одну ночь, – ответила я. – Но спасибо.
– Иногда дамам бывает трудновато, – заметила женщина. – Когда они путешествуют одни.
Мужчина задержал взгляд на своей спутнице, и я решила, что в ее словах кроется какой-то тайный смысл, который я не в состоянии уловить.
– Я вполне довольна своим собственным обществом, – произнесла я.
– Знаете, когда рядом никого, иногда можно почувствовать себя одиноко.
Мужчина избегал смотреть ей в глаза.
Хозяйка принесла им на подносе суп и выставила перед ними суповые чашки.
– Джоанна, – обратилась к ней женщина, – ваша вторая гостья присоединится к нашему столу. Нехорошо, когда леди ест одна.
– Замечательная мысль, – проговорила Джоанна, направляясь ко мне.
– Нет-нет, – возразила я, не выпуская ложку. – Мне очень хорошо, честное слово.
Джоанна поставила мою чашку на поднос и отнесла ее к их столу. Мне ничего не оставалось, кроме как последовать за ней и за чашкой, захватив с собой ложку.
– Лилиан. – Женщина протянула мне руку. – А это Джордж.
Мы пожали друг другу руки.
– Фрэнсис, – неохотно представилась я.
– В каком вы номере? – поинтересовалась Лилиан.
– В десятом.
– Слышишь, Джордж? – Обширная грудь Лилиан улеглась рядом с ее суповой тарелкой. – Прямо напротив твоего.
Пока я пыталась разобраться, какие между ними отношения, если они не муж и жена, Джордж пробурчал себе под нос:
– Прекрасно.
Он покончил со своим супом, и Джоанна, которая явно поджидала этого момента в коридоре, вновь подошла к столу. Джордж улыбнулся, и я заметила, что зубы у него так торчат из десен, что могут в любой момент с лязгом свалиться в его опустевшую суповую чашку. Может, еще не поздно сменить гостиницу?
Мы сражались с пережаренными отбивными, и все это время Лилиан рассказывала о соборе Святого Павла и о Национальной галерее, убеждая меня непременно посмотреть на «Венеру и Марса»[25].
– Любовь побеждает войну, – не поднимая взгляда, произнес Джордж скучающим голосом.
Остаток вечера я провела, представляя себе, как Питер и Кара курят на террасе и наблюдают за летучими мышами, которые врываются в крону тутового дерева и вылетают обратно.
Мне удалось сбежать из-за стола еще до того, как принесли десерт. В коридоре Джоанна объявила, что пудинг все равно поставят мне в счет, хоть я к нему даже не притронулась.
Добравшись до своей спальни, я подумала было закурить, но это казалось бессмысленным, когда рядом не дымят Питер и Кара. Я поспешила воспользоваться ванной, пока Лилиан, Джордж или какие-нибудь другие постояльцы не поднялись наверх. Я потерла зубы пальцем, побрызгала в лицо водой и потом промокнула его тремя квадратиками туалетной бумаги.
Кровать оказалась мягкой по сравнению с походной койкой, к которой я привыкла в Линтонсе. Белье было чистое. Лежа под верхней простыней, я смотрела в потолок. Сквозь тоненькие занавески окна, выходящего на дорогу, сочился болезненно-желтый свет уличного фонаря. Выбравшись из постели, я раздвинула их. Я успела забыть, как Лондон бьет в глаза по ночам. Мне хотелось вернуться в древесный сумрак между лесистыми уступами. Открыв окно, чтобы впустить хоть немного воздуха, я задернула занавески и вернулась в кровать. С улицы доносился шум: цокали высокие каблуки, топали сапоги, какой-то мужчина слишком громко что-то говорил, какая-то женщина хихикала, потом на тротуаре раздалось постукивание, источник которого я не могла определить, а позже где-то вдали послышались крики пьяного юнца. Я старалась не обращать на все это внимания. Иногда внутри самой гостиницы хлопали дверями или спускали воду в унитазе, кто-нибудь восклицал: «Спокойной ночи!» – хотя я не могла понять, кто это говорит. В трубах заклокотала вода, а потом снаружи раздался какой-то скрип, сопровождавшийся глухими ударами. Я представила себе, как мимо проходит человек на деревянной ноге.
В два часа ночи мне понадобилось в туалет. Я попыталась уснуть, игнорируя настойчивые позывы мочевого пузыря. В половине третьего я оделась и приложила ухо к стене, граничащей с соседним номером, пытаясь различить поскрипывание кроватных пружин, а потом прижалась ухом к двери – не слышно ли шагов. Но ничего и никого не услышала. Настырный блеск ночного города заставлял меня морщиться, но коридор оказался пуст, и я прошмыгнула за угол в ванную: таймер при кнопке неумолимо отсчитывал положенное мне время освещения, но я успела добраться до шнура выключателя, имевшегося в ванной. Сидя на унитазе, я глядела в потолок и старалась убедить организм выделить как можно больше жидкости, чтобы мне продержаться до утра. Здесь не было центральной точки, из которой распространялся свет, и потолок не был сводчатым и не имел потайного отверстия, сквозь которое любой обитатель верхней спальни мог посмотреть – и увидеть меня.
Выйдя из ванной, я нажала на коридорный выключатель. Едва я повернула за угол, лампочка у меня над головой погасла – как раз в тот момент, когда я заметила кого-то в конце коридора. Человек стоял у окна, и ему на плечи падал свет с улицы. Это был Джордж. Белый спальный халат свисал с его костлявой фигуры, и пояс был развязан – полы спереди расходились.
Я видела, чего он хочет. Он ожидал приглашения, понимающего кивка, и где-то во мне крылось нечто извращенное (моя потребность понести наказание за грехи, за то, что я пользовалась этой маленькой линзой под полом, за все остальное), нечто такое, что поднималось, как изжога, и заставляло меня сказать «да, да, да», придержать дверь в свой номер и пригласить Джорджа шагнуть внутрь. Он улыбнулся, и я снова увидела эти жуткие зубы, и я одна вошла к себе в номер и заперлась. До утра я не спала – лежала одетой поверх кровати с туфлей в руке, и ее каблук смотрел в сторону двери. Я вышла еще до завтрака, чтобы успеть на поезд и на автобус, которые отвезут меня обратно в Линтонс.
– Как Господь определяет, на ком ответственность за преступление? – спрашиваю я мужчину, который стоит возле моей кровати. – К примеру, если человек украдет немного еды, то он вор и именно он виновен? Или виноваты его родители, которые не научили его отличать добро от зла? Или общество, которое не помогло ему, когда он голодал без гроша в кармане?
Мужчина у моей кровати чисто выбрит, на нем брюки и пиджак, высокий воротничок куда-то делся.
– А если кажется, что виноват один, – продолжаю я, – а на самом деле виноват другой?
В руке у него планшет с листками, и я вытягиваю шею, чтобы посмотреть, потому что эта штука обычно висит в ногах моей кровати, и я хочу знать, не написано ли там ожидаемое время моего отбытия в мир иной. Ожидаемое время отправления… Смешно.
Мне хочется, чтобы он сказал: «Господь всеведущ» – или что-нибудь такое. Это был бы легкий ответ. Иногда он дает легкие ответы.
– Значит, вы еще сохранили чувство юмора, миссис Джеллико? – спрашивает мужчина.
И теперь я вижу, что он врач, а не викарий, и по голосу я слышу, что он – это на самом деле она. Так просто строить предположения. Это и помогло мне сюда попасть. Окно открыто, и я опускаю веки, слушая шум машин на магистрали. Как шум волн, которые бьются о каменистый берег.
Автобус вздыхает и отдувается, когда я высаживаюсь на окраине городка возле Линтонса. Мошки пляшут между длинными предвечерними тенями.
Я двигаюсь той же узкой дорогой, какой пришла сюда в конце июля, только на сей раз при мне лишь сумочка с украденной книгой. Останавливаюсь на том месте, которое рекомендовал мистер Либерман (призывая полюбоваться видом). Во мне успело вырасти отчаянное стремление вернуться домой (так я думала о Линтонсе, пока была в Лондоне), я сгорала от нетерпения, когда пересадка задерживалась, и меня злило, что автобус следует по деревням Гэмпшира каким-то нелепым кружным путем. Но теперь, глядя на этот дом, я прихожу в такую же панику, как и когда убегала отсюда. Нет, иудин глазок больше меня не волнует. Меня страшит мысль, что моя жизнь – вне моего контроля, что со мной может случиться все что угодно и я не сумею этому помешать.
Я подумала, не развернуться ли, не пойти ли обратно. Переночевать в «Хэрроу Инн», а утром снова сесть на автобус. Но куда мне ехать? Пока я терзалась сомнениями, между колоннами портика показалась Кара, вышедшая из дома. За ней следовал Питер. Он остановился за ее спиной, совсем рядом, и я вспомнила, каково это – когда он так близко, что ты чувствуешь его дыхание на своей шее, сзади: как тогда в музее. Кара взглянула туда, где я стояла и ждала. Я услышала ее восклицание, и через поля донеслось мое имя.
Я предпочла бы более сдержанное возвращение, чтобы успеть подняться к себе и привести все в нужный вид, но Питер, вздымая пыль на аллее, подъехал на машине забрать меня. Подкатив ко мне, он вышел и взял меня за руки – так, словно меня не было целый месяц.
– Я так рад, что вы вернулись, – произнес он, не переставая трясти мои руки. Он казался таким довольным, что я покраснела. – Кара обрадовалась, как ребенок, едва вас увидела. Ну же, залезайте.
Он принялся разглагольствовать о музее и Линтонсе, а как только мы сели в машину, завел мотор, но тут же выключил его.
– Видимо, вы хотите спросить… – Он смотрел прямо перед собой, держа руки на руле. Чувствовалось, что он с трудом подбирает слова. – Слушайте, если вы из-за этого уезжали, то не волнуйтесь, я все понимаю.
В горле у меня бился пульс. Может, они все-таки обнаружили глазок? Может, кто-то из них, лежа в ванной, углядел крошечный кружочек посреди потолка и позвал другого? Может, из подвала принесли стремянку и исследовали это отверстие снизу?
– Простите? – произнесла я.
– Кара мне сказала, что она с вами говорила как раз перед тем, как мы открыли музей.
– О-о, да. – Меня захлестнуло облегчение.
– Я вам уже говорил, когда мы беседовали в библиотеке: ей нравится выдумывать всякие вещи. Она склонна к фантазиям.
Мне показалось, что сам Питер не стал бы так о ней отзываться: возможно, он подхватил это выражение у одного из врачей, о которых он упоминал.
– К безобидным, – добавил он.
– Она это выдумала? Насчет ребенка?
– Да, – ответил он. И тут же спохватился: – Нет, не все.
Дрозд уселся на ограждение рядом с открытым окном машины, возле которого я сидела. Я ждала, чтобы он запел, но птица лишь наклонила голову – и улетела еще до того, как Питер заговорил снова.
– Ребенок был. Звали его Финн.
– Она мне не сказала имя.
Питер сжал руль. И спросил медленно и четко, словно с трудом извлекая каждое слово из каких-то своих глубин:
– Она сказала вам, что отец – не я?
– Она сказала, что отца вообще никакого не было.
Я опустила ладонь на рукав его рубашки.
– Я его любил, как своего. Мэллори – это моя жена, Кара же вам наверняка сказала, что я был женат?.. Что я женат. Мы с Мэллори не… мы не могли… иметь детей, я всегда об этом сожалел. Дом, в котором повсюду носится малыш, сразу как-то оживает, правда? Но Мэллори постепенно привыкла, что нас только двое, для нее это была легкая, комфортная жизнь. Может, слишком комфортная? Мы купили дом в Суррее, она и сейчас в нем живет. Думаю, она смирилась с тем, как между нами все сложилось: компаньоны, лучшие друзья, что-то такое. В любом случае я не знаю, какая бы из нее получилась мать. Ей это как-то не подходит, если вы меня понимаете.
Я кивнула, представляя себе светскую львицу, которую интересуют только приемы с коктейлями и вечерний бридж.
– Я не хотел снова влюбляться. В Каре тогда, в Ирландии, было что-то такое… Я пытался держаться от нее подальше, но в конце концов это оказалось невозможно. Я не мог перестать о ней думать. И я знаю, что это не оправдывает мой… поступок… то, что я ушел от жены. Но то, что случилось с Карой… это было неожиданно. Я не искал другую женщину, другую женщину… с ребенком.
Может быть, он почувствовал, что сказал достаточно, а может, ему хотелось оставить что-то невысказанным, он на какое-то время закрыл глаза, а когда открыл, то произнес:
– У Кары бывают кое-какие странные идеи. У нее туман в голове. Мы должны обращаться с ней мягко. Мы должны присматривать за ней.
Он выпрямился на своем сиденье и поглядел на меня.
– Вы же не хотите сказать, что она может причинить себе вред?
– Она все время мне напоминает о той сделке, о том соглашении, которое мы с ней заключили еще давным-давно. Но у нее не хватит духу кому-то причинить вред, что бы там она ни говорила. Мы просто должны проявлять осторожность.
– Что за соглашение?
– А, неважно. Парочки вечно друг другу что-нибудь такое говорят. Что-то вроде обещания, сами знаете.
Я не знала, но видела, что ему хочется свернуть этот разговор.
– Она считает, что ей нужно пострадать. Расплатиться за это.
– За то, что она отпустила Финна? – Я старалась употреблять те же слова, что и Кара – когда мы сидели на пирсе.
Питер сделал едва заметный кивок – микроскопический знак согласия.
– А кто отец?
– Тот подпасок в Ирландии.
– Но она… – Я осеклась, но все-таки продолжила: – Она так убедительно, так определенно твердила, что у них не было… что они не…
Я не могла при Питере произнести слово «секс», а выражение «заниматься любовью» казалось мне слишком романтичным для того щупанья у валков сена, которое описывала Кара.
– Мы все отлично знаем, что говорит Кара! – Он оторвал руки от руля и шмякнул по нему ладонями. Моя кисть слетела с его рукава и легла мне на колени раскрытой горстью вверх, точно жук, которого перевернули и оставили валяться на спине. – Она говорит это всем, кто соглашается слушать. Вам. И, наверное, последнему католическому пастору, который еще остался в Шотландии. И этому соседскому викарию. Она забеременела. У нее был секс в амбаре, или в коровнике, или не знаю где. И я не понимаю, почему она не может это признать. И никто из тех врачей, к которым я ее водил, тоже не понимает. Она никогда не будет довольствоваться жизнью незаметного человека. Это все проклятая церковь, это все паскудная религия. Ох уж эти религии! Все разумные человеческие существа знают, что это невозможно.
– Да, конечно, – отозвалась я. – Бедная Кара.
Недавно Кара почти убедила меня в правдивости своей истории. Теперь пришла очередь Питера, и я видела, что вела себя как дура. Конечно же, у этого ребенка имелся отец. И это явно был Падди.
Питер опустил лоб на руль и вздохнул.
– Простите. – Голос его звучал глухо. – Все это вас совершенно не касается, Фрэнни. Извините, если мы вас отпугнули.
Я втайне так и просияла, услышав это «Фрэнни».
– Не беспокойтесь, – ответила я. – То, что Кара говорила, тут ни при чем. Мне просто надо было ненадолго уехать, проветриться. И я хотела зайти в Лондоне в библиотеку – посмотреть, не найду ли еще чего-нибудь про этот мост.
Он опустил свое окно, и мимо нас пронесся ветерок, пахнущий жатвой.
– Значит, в здешней библиотеке вы не смогли ничего найти? Я ведь так и не починил балкон. Надеюсь, вы забрались наверх без происшествий.
– Без всяких происшествий, – заверила я. – Но я ничего не нашла.
В один из дней, когда они с Карой спали после ланча и нескольких бутылок вина, я действительно наведалась в линтонсскую библиотеку. Открыв дверь, я увидела, что прямо посреди комнаты, на вырванных из книг страницах, которые никто так и не удосужился убрать, сидит заяц. Французское окно, ведущее на террасу, оставалось раздвинутым, но заяц не повернулся и не удрал. Круглогрудый и большеногий, он недоброжелательно уставился на меня, пока я, не выпуская ручки двери, не отступила обратно в коридор и не закрыла дверь.
Питер взглянул на меня.
– Мы по вас скучали. Я по вас скучал.
Я словно почувствовала все свои внутренности – легкие, печень, сердце. Он взял мою руку, упавшую мне на колени, и сжал пальцы, и я была уверена, что он тоже ощущает биение крови в моем теле.
– Мы привыкли, что вы где-то рядом. В вас есть что-то такое, что смягчает и меня, и Кару. Какое-то успокоительное влияние.
Я смущенно рассмеялась:
– Меня и не было-то всего пару ночей.
Он тоже засмеялся, и очарование момента рассеялось.
– Конечно, – произнес Питер.
Он выпустил мою руку и завел машину. Выжав сцепление, он в три приема развернулся.
– Вы хорошо провели время в Лондоне? – спросил он. – Видимо, встретились там со старыми друзьями? Обязательно дайте мне свои рекомендации по части ресторанов, когда я в следующий раз соберусь в столицу. Вы наверняка знаете массу таких мест.
Когда мы почти доехали до дома, он заметил:
– Мы с Карой сгораем от нетерпения. У нас есть для вас кое-какие сюрпризы.
Мы приблизились к воротам, и я, нагнув голову, поглядела на Линтонс сквозь ветровое стекло. Восточный фасад выглядел все таким же аскетичным. Кто-то смотрел из чердачного окна, из комнаты напротив моей: бледный овал, глаза, рот и нос едва различимы, я даже не могла определить, женщина это или мужчина.
– Это Кара там, на чердаке? – спросила я, и Питер замедлил ход машины, чтобы тоже взглянуть наверх. Мои пальцы коснулись материнского медальона, висящего на шее, – холодного металлического сердца.
– Где? Вон она.
Одно из окон под моими было поднято, и Кара высунула голову наружу.
– Фрэнсис! Ты вернулась! – крикнула она.
Мы вышли из машины.
– Но кто-то был там наверху у окна, – сказала я Питеру. – В доме есть кто-то еще?
– Видимо, это какая-то игра света. Тут больше никого нет.
– Скорей! – позвала Кара.
Питер помахал, и я тоже – но слишком поздно, она уже успела нырнуть внутрь. Я захотела снова посмотреть, что там на чердаке, но была уже слишком близко к дому и не могла увидеть верхние окна.
Мы прошли через парадную дверь. Внутри стояла та же знакомая промозглость (несмотря на теплый вечер), и под ногами у меня привычно похрустывали обломки штукатурки. Питер первым двинулся по главной лестнице.
– Что же это? – спросила я. – Что за сюрприз?
На самом деле я не очень-то хотела это знать. Я хотела подняться прямо к себе на чердак и проверить, не трогал ли кто-то вещи, не вернулась ли подушка в ванну, не валяется ли на подоконнике еще одна дохлая мышь. Но с верхней лестничной площадки мы сразу свернули в коридор, ведущий к их комнатам.
– Вам надо закрыть глаза, – заметил Питер, когда мы подошли к их двери.
– Зачем? – спросила я. – Что там такое?
– Ладно вам, Фрэнни, не портите удовольствие.
Я зажмурилась, вытянув вперед руку с растопыренными пальцами. Питер приобнял меня за талию, и я отчетливо ощущала его тело, напрягшееся от возбуждения. Я услышала и почувствовала, как он открывает дверь в гостиную. И потом он подтолкнул меня вперед.
14
Я коплю вопросы для Виктора, чтобы задать ему, когда он вернется. А он вернется. Что он знает про синдзю? Верит ли в привидения? Возможно ли как-то оправдать убийство другого человека? Ведь это всегда плохо, это всегда грех, за который ты должен расплатиться? Сильно ли я изменилась? Узнал бы он меня, встретив на улице, – если бы, конечно, в моих мышцах хватало сил ходить?
Выдают ли наши поступки нашу натуру?
Я где-то видела ее раньше, но не могла вспомнить где и не знала, как ее зовут. Очки, крупная верхняя челюсть, сильно выступающая вперед, губная помада, которую она явно купила в аптеке и выбрала специально для такого случая. Ее лицо упорно торчало у меня в памяти. Словно зуд посреди спины, в том месте, до которого не дотянуться.
– Энн Бантинг, – ответила женщина, когда ее спросили об имени.
Один из мужчин, сидевших за деревянными столами со всеми этими записями, папками и книгами, спросил, кто она по профессии.
– Библиотекарь. – Ее губы задевали друг о друга, размазывая помаду.
– Вы узнаете эту книгу?
Энн Бантинг уверенно взяла ее в руки как нечто очень знакомое. Так скульптор берет резец и молоток. Она перевернула ее, прочла надпись на корешке, изучила обложку, раскрыла.
– Да, – ответила она. – Это одна из наших.
Я тоже ее узнала: «Английские загородные дома», том третий. А потом я узнала и женщину. Энн Бантинг недоброжелательно смотрела на меня через весь зал суда, и я, не выдержав, покраснела. До этого я никогда не воровала книг из библиотеки. Другие вещи – да, но позже. А библиотечную книгу – никогда.
– Из тех, которые запрещено выносить? – уточнил тот же мужчина.
– Никакую из наших книг нельзя выносить за пределы библиотеки. С ними следует знакомиться исключительно в читальном зале.
Энн Бантинг коснулась пальцем уголка рта: видимо, ее беспокоило, что помада размазалась.
Еще один мужчина (все они были мужчины, и никто из них явно никогда не держал в руках резец и молоток) встал и произнес:
– Ваша светлость (или он сказал «ваше величество»?) я не вижу, какое отношение к делу имеют вопросы на данную тему.
Его светлое величество поднял бровь, взглянув на мужчину, задававшего вопросы Энн Бантинг, и тот в свою очередь тоже принял удивленный вид. Все эти юридические процедуры казались каким-то фарсом.
– Они дают представление о характере, – ответил тот, что обращался с вопросами к Энн Бантинг. – Они свидетельствуют о дурном характере мисс Джеллико.
Мне никогда не устраивали на день рождения праздничную вечеринку с гостями – ни в виде сюрприза, ни в любом другом виде. Я никогда не играла в шарады, меня никогда не вводили с завязанными глазами в комнату, где ожидали друзья и родные, чтобы наброситься на меня с радостными восклицаниями. Когда мне исполнилось одиннадцать, мать повела меня и еще одну девочку в зоопарк, и, хотя нам нечего было сказать друг другу, она потом, в собственный день рождения, пригласила меня на свой праздник, исполняя тем самым светский долг. Ужас и унижение тех дневных часов оставались со мной еще много лет: мое старомодное платье; подарок, который я в спешке сунула незавернутым и который тут же отложили в сторону; правила игры в жмурки, которых я не понимала; девочки, которых я понимала еще меньше. Но еще хуже мне показалась доброта матери именинницы – когда я заплакала.
Теперь, в гостиной, где-то позади меня была Кара, я услышала ее смех и почувствовала, как ее пальцы прикрывают мне глаза, ощутила ее лимонный аромат, волнуясь, что не пойму, в чем сюрприз, не сумею оценить шутку. Она убрала руки, отступила в сторону, и я открыла глаза.
Рамы трех высоких окон, обращенных в парк, были, как всегда, подняты, а Кара стояла передо мной и улыбалась. Но все остальное стало другим, словно я забрела в другой дом, не в ту комнату, проскользнула сквозь зеркало в какое-то иное, незнакомое отражение.
Пространство, которое долго оставалось пустым, теперь заполнилось. Серебряный подсвечник расположился посреди круглого стола красного дерева. Импровизированный стол с доской на ящиках сдвинули к стене, чтобы он служил как разделочный, а ящики, временно служившие сиденьями, заменили четырьмя стульями, обитыми материей. Стол был накрыт к обеду: фарфоровые тарелки с гербом (три апельсина) и золотисто-голубой каемкой, столовое серебро, бутылочки для уксуса и масла, хрустальные бокалы, графин, полный вина, и аккуратно сложенные льняные салфетки. Еще больше свечей стояло на столиках для закусок возле небольшой кушетки, обтянутой темно-красным потертым и потрепанным бархатом. Вокруг расставили четыре низких кресла. Я сделала шаг и ступила на турецкий ковер.
Кара с Питером молчали, пока я озиралась по сторонам, оценивая совершившееся преображение: два ребенка, которые ждут похвал за то, что прибрались у себя в комнате.
– Откуда все это взялось? – задала я глупый вопрос.
Кара подняла со столика упавший лепесток. Я узнала одну из китайских ваз, которую они тогда распаковали. Теперь ее наполняли дикие розы из сада. На полированной поверхности стола виднелось несколько капель воды.
– Из музея, конечно, – ответила она, и я заметила, что на ней по-прежнему то кольцо из музыкальной шкатулки для драгоценностей.
Питер принес из кухонного уголка три коктейльных бокала на серебряном подносе, каждый – с оливкой на дне. Я предположила, что в них мартини.
Портрет женщины в высоком сером парике, со ртом-бутончиком, повесили на стену над кушеткой. Вокруг нее парусилось шелковое платье, и она сидела на фоне пейзажа, напоминавшего задник в фотоателье: слишком приглушенные цвета, слишком безупречный вид.
– Это Рейнольдс? – спросила я.
Питер стоял с подносом за моей спиной.
– Думаю, да, – ответил он, явно гордясь своим хорошим вкусом.
Кара взяла с подноса бокал и протянула мне, но я подошла к письменному столу, который поставили у стены. Небольшой столик, с изогнутой задней стенкой, длинными коническими ножками и тремя крошечными ящичками.
– Французский?
– Думаю, девяностых годов прошлого века, – сообщил Питер. – Красивый, правда? В идеальном состоянии. Абсолютно никаких жучков.
Я села в кресло перед столиком. Серебряную перьевую авторучку заранее положили на блокнот с промокательной бумагой, рядом со стопочкой визитных карточек, на которых был вытиснен тот же узор, что и на столовом сервизе. У кресла имелись ролики. Оно застонало под моей тяжестью. Скругленные ручки лоснились от сотен, тысяч прикосновений. Я открыла один из ящичков, чьи миниатюрные ручки были рассчитаны на женщину с более тонкими пальцами, чем у меня. Внутри ничего не оказалось. Взяв авторучку, я сняла колпачок и прижала перо к одной из визиток. Но чернил не выступило. Что я могла бы написать, если бы уже немного не влюбилась в Кару и Питера, если бы не провела два дня в Лондоне вместе со своими воспоминаниями, если бы прошедшей ночью не пряталась у себя в номере от мужчины в белом спальном халате?
«Мистер Либерман, мы взломали дверь в музей, и Питер с Карой пользуются вашими вещами, как своими собственными».
Или:
«Дорогая Доротея Линтон, мы обнаружили ваше потерянное имущество. Приезжайте и спасите нас от самих себя».
Могла ли я тогда все остановить, попросить их убрать вещи обратно? Изменило бы это что-нибудь? Я посмотрела на Кару, на Питера, стоявшего позади нее. По их лицам я видела, что оба ждут моего одобрения. Добивался ли его от меня кто-нибудь прежде? Капля влаги, осевшей снаружи на холодный бокал Кары, упала на ковер.
– Пузырек с чернилами совсем высох, – объявила Кара. – Но мы можем купить еще. – Она подошла, взяла у меня ручку, закрыла колпачком. – Пожалуйста, скажи, что ты не сердишься.
– Я не сержусь, – сказала я. И взглянула на Питера. – Все так красиво.
На его лице мелькнуло выражение, которое – как мне тогда показалось – могло бы означать любовь, но на самом-то деле означало, скорее всего, лишь облегчение.
Кара дала мне мой бокал, и мы чокнулись втроем – как когда пили мартини из жестяных кружек. И тут же Кара с Питером наперебой заговорили, демонстрируя мне свои находки: напольный глобус в деревянной рамке; маленький клавесин, хитроумно сделанный в виде раскладывающейся панели столика; мраморный бюст Юлия Цезаря; пресс-папье и ножи для вскрывания конвертов; корзинки с шитьем и образчики вышивки; коробка для сигар и китайский шкафчик; сирийские нарды с инкрустацией в виде фруктовых садов; фотографии в серебряных рамках – компании охотников, едоки на предсвадебном завтраке, младенцы, лошади, ныне все уже мертвые, разумеется.
Питер налил еще мартини, и мы с ним закурили, усевшись на широкие подоконники, пока Кара готовила (в кои-то веки затевался ранний обед). Потом мы ели за настоящим столом, используя тяжелые серебряные ножи и вилки (для каждой перемены блюд – свой набор), промакивая губы льняными салфетками, в углу каждой из которых были вышиты инициалы ДМЛ. А Питер все подливал и подливал вино из графина. Мы ели морской язык в сливочно-каперсовом соусе, розовые отбивные котлетки из баранины и силлабаб[26] с лимонным соком. Для меня это был наш первый совместный обед, в течение которого Питер ни словом не обмолвился о ненужных излишествах и о цене продуктов. Мы околичностями поговорили о том, кому принадлежит содержимое музея. Я передала им слова Виктора о том, что после ухода армии в доме никто не жил, если не считать того времени (примерно с месяц), когда в нем вновь поселилась Доротея Линтон. А они рассказали, с каким трудом тащили вверх по лестнице крупные вещи и как два дня и одну ночь неустанно трудились, чтобы все это привести в должный вид. И как оба были уверены, что я скоро вернусь домой. Они тоже употребили это слово – домой.
– Есть еще кое-что, – произнесла Кара, когда мы уже пили кофе.
Она взяла меня за руку и отвела в их спальню. Оглянувшись через плечо, я увидела, как Питер закуривает очередную сигарету и поудобнее устраивается на диванной подушке, которую положили на подоконник.
Однажды, вскоре после того, как я обнаружила глазок в полу своей ванной, я зашла в чердачную комнату по другую сторону спальни и подергала там половицы, чтобы выяснить, нет ли и среди них расшатанных. Теперь, стоя в помещении, за которым я надеялась тоже тайком понаблюдать, я почувствовала, как мне делается жарко от стыда. Армейские койки, на которые Питер с Карой так часто жаловались, оказались теперь заменены высокой двуспальной кроватью. Одежду развесили на обеих резных деревянных спинках, а прочую свалили в кучи поверх покрывал и на пол.
– Не знаю, как вы успели все это сделать за такое короткое время, – заметила я.
– Все мышцы ноют. – Кара опрокинулась навзничь на неубранную кровать среди одежды и одеял.
Сев возле нее на краю ложа, я огляделась. Среди всех помещений в доме эта спальня находилась в худшем состоянии. Почти вся штукатурка с потолка осыпалась, обнажив решетку, а со стен заплесневелыми полосами свисали остатки обоев. В комнате господствовал гигантский камин, выложенный плиткой, с резными украшениями сверху, изначально темными и еще больше потемневшими от сажи: она летела из топки и садилась на дерево и плитку, которая когда-то, видимо, имела зеленую окраску, но теперь почти везде стала черной.
– Похоже, что от камина начался пожар, а с чердака текло, – проговорила Кара, проследив за направлением моего взгляда. – Мне нравится думать, что одно расправилось с другим.
Она встала на кровати, подняла бамбуковый шест, лежавший на ребре спинки-изголовья, и потянулась вместе с ним к центральному окну – одному из трех (в их гостиной тоже было три окна). В верхнюю перекладину рамы вбили гвоздь, и с него свисал на нитке привязанный за ножку винный бокал: мы пили из таких же за обедом, и Питер восхищался своим, держа его перед свечой и отмечая, что это посуда времен Регентства[27] и что каждый из таких сосудов может стоить целых десять фунтов.
– Смотри, – сказала Кара.
Она дотронулась шестом до бокала. Тот начал поворачиваться, хрустальные грани, словно бриллианты, поймали последние лучи заходящего солнца, и пятнышки света дугой прошлись по бумажным лохмотьям стен и по лицу Кары.
Тут же на кровати она села по-турецки, прислонившись спиной к изголовью, и выудила что-то из кучи одежды. Помахала этой штукой перед собой – и развернулось платье: длинный голубой подол, высокий корсаж, короткие рукава с буфами.
– Как тебе? – Она снова встряхнула платье, чтобы расправить его. – На. – И она бросила его мне. – Тебе надо его примерить.
– Это твое? – Я приложила его к себе. – Я в него наверняка не влезу.
– Глупая, я их в музее нашла. Там в углу стоял большой бельевой шкаф. Ты только полюбуйся на все это.
Она доставала из кучи новые и новые вещи: перчатки, чулки, шелк и кружево так и кувыркались по кровати.
– И даже веера.
Ловким движением запястья она раскрыла один и стала обмахиваться им, потом спрыгнула с кровати, бросила веер за плечо и выхватила платье у меня из рук. Она заставила меня встать и прижала ко мне платье, поверх моей юбки и блузки. Материнское белье под ними хорошо поддерживало тело. Кара склонила голову набок.
– Я буду носить это, а тебе мы другое подыщем.
Она закопалась в кучу одежды, а я стояла и думала, как бы мне избежать этого унижения – необходимости переодеваться у нее на глазах. Кара вытянула тяжелый халат, вышитый экзотическими птицами и растениями по кремовому фону. Длинные узкие отверстия рукавов, широкие отвороты.
– Вот это, – объявила она. – Будет в самый раз.
Она перестала носиться туда-сюда и остановилась передо мной. Мы смотрели друг на друга, пока она расстегивала верхнюю пуговицу моей блузки, потом следующую. Я не глядела на ее пальцы, потому что тогда я могла бы ее остановить. Вытащив заправленные в юбку края блузки, она стянула ее с моих плеч. Потом вжикнула молнией юбки, которую тут же опустила, чтобы я могла переступить через нее. Каждый снятый предмет одежды она сворачивала и складывала на кровать. На мне оставался материнский бюстгальтер и чулочный пояс с подвязками. Сами чулки повисли в зажимах фестонами, чересчур растянутые от слишком долгого ношения. За моей спиной Кара расстегнула мне лифчик, спустила бретельки, снова оказалась ко мне лицом, и я позволила ей снять эту штуку совсем. Я не сопротивлялась, не протестовала. В этом раздевании не было ничего эротического – как и во взгляде Кары, просто любопытном, а вовсе не оценивающем. Она взглянула на мою грудь, лежавшую на толстой складке плоти над чулочным поясом: соски мои смотрели в пол. Расстегнула молнии по бокам пояса, осторожно, мелкими движениями спуская его вниз, сначала одну сторону, потом другую; атлас и внутренние швы липли к моей коже. Вместе с поясом стягивались и чулки. Мою талию охватывала красная полоса – меня слишком долго стискивал пояс. Я отпустила все это на волю, все чрезмерное изобилие моего тела, все волнистости и холмы, все жировые складки, вялые мышцы, следы растянувшейся плоти, все то, за что с недовольным цыканьем меня щипала мать. Я вышла из всего этого, я отшвырнула все это прочь.
– На дворе тысяча девятьсот шестьдесят девятый, – напомнила Кара. – Ты должна быть свободна.
Я прямо затрепетала, когда она наклонилась ко мне. Если бы она тогда меня поцеловала, я бы поцеловала ее в ответ, хотя такой мысли до сих пор не приходило мне в голову. Я ощущала в ее дыхании аромат красного вина и кофе. От ее лица до моего оставалось всего один-два дюйма. Она приподняла медальон, который я все время носила на шее.
– Славная штучка.
– Это еще матери.
Она открыла его. Внутри помещалась миниатюрная фотография смеющейся девочки с кудряшками и ямочками на щеках.
– Красивой девочкой ты была. А сейчас ты красивая женщина.
– Да, – отозвалась я, сжимая кулаки.
Я не стала говорить ей, что эта картинка уже была в медальоне, когда мать его купила. Снимок образцовой дочери, фотография, которую она так и не удосужилась заменить на мою.
Кара закрыла медальон, подобрала халат, надела его на меня и, отыскав широкий кушак, подпоясала. Повернувшись ко мне спиной, она сняла собственную одежду и облачилась в то голубое платье. В нижней части подола оно оказалось порвано, в складках ткань потемнела, а на талии, приходившейся ей под самую грудь, виднелись мелкие дырочки.
Когда она укладывала мне волосы в узел на затылке, я спросила, не заходила ли она в мою чердачную комнату.
– Ой, Фрэн! Как ты догадалась? – Она вынула заколку изо рта. – Мы хотели сделать тебе сюрприз. Мы тебе тоже поставили новую кровать и положили ковер. Надо будет тебе притвориться перед Питером, что ты ничего об этом не знаешь, а то он будет страшно разочарован. – Она закрепила заколку у меня в волосах, потом повернула мне голову, чтобы осмотреть спереди. – Красавица!
Читать бесплатно другие книги:
