Первая леди для Президента Соболева Ульяна
– Отец там ждет.
Бодро ответила я и даже улыбнулась, чувствуя, как раскраснелись щеки на холоде, и прижимая поудобнее Льдинку.
– Дочкаааа, Маринкааа, девочкааа…
По перрону бежит Лариса Николаевна. Прихрамывает. Платок с головы упал, концы по земле волокутся.
Обнялись резко, я зарыдала, и она тоже. Жмет к себе, по голове гладит.
– Девочка моя, ты ж мне, как дочка…дочка, как я без тебя. Вот…вот вам поесть в дорогу собрала. И…письма-рекомендации. К Ивановне пешком ходила, всю ночь письма сочиняли, потом котлеты жарили и пироги пекли, а к утру на стуле задремала, а проснулась и думала с ума сойду. Опоздала.
Целует меня, гладит, в руки пакет сует.
– Там адрес…там у Ивановны сестра двоюродная – Марья Петровна. Все данные записала на бумажке. Поищи ее…может, сможет тебе помочь. Прощай, моя девочка. Дай перекрещу на дорожку.
В лоб поцеловала, перекрестила, обняла еще раз.
– По вагонам! Поезд трогается!
– Прости, если что не так…звони, пиши…
Отрицательно головой качаю.
– Не знаете вы меня. Если что, говорите – сбежала, и куда – не знаете.
– Не бойся…никто и никогда не узнает от меня, где ты…Храни тебя Бог.
Поезд тронулся вначале очень медленно, потом постепенно начал набирать ход. Ее одинокий силуэт превращался в маленькую точку, пока не исчез совсем, и я не поняла, что сквозь слезы не замечаю капли дождя на стекле.
***
«Коршуна накормили тухлым мясом. Коршун отлетел к небесам»
Сожрал записку и долго жевал ее, перекатывая во рту. Бумага горчила и воняла чернилами. Написана от руки. Передана лично для него через охрану. Кем? Этого теперь не знает и не узнает никто. Везде есть преданные ему люди, и не важно, как их зовут. Они есть. Они рано или поздно найдут и выйдут на связь. Они достанут инфу для него из-под земли даже без его просьбы.
Так было всегда…Как будет теперь, не знает никто. Потому что теперь похоронена еще одна его личность и появилась другая.
Записка пришла на имя Лютого. Новая кличка молчаливого зека с ледяными глазами и светло-русыми волосами. Заработал в драке, когда выдавил глаза соперника двумя большими пальцами в первой же драке на вокзале.
Перечитал несколько раз. Не хотелось верить, не хотелось признавать.
Он знал, что это означает, знал, что Гройсмана больше нет. Потому что именно он всегда был Коршуном для своих из-за горбатого еврейского носа. Оплакать, помянуть. Ни хрена. Даже камень некуда положить* (по еврейским обычаям на могилу приносят не цветы, а камни). Только мысленно отдать честь и сказать: «Спасибо, друг, я буду скорбеть о тебе вечность, покойся с миром и прости…» Потому что Гройсмана убили из-за него. Но старик ничего не сказал, он позволил себя выпотрошить, но не произнес ни слова ни о Петре, ни о Марине…
И болью затопило все существо. Адской, невыносимой, так, что выкрутило кости. Как и всегда от мысли О НЕЙ.
Еще тогда, когда увидел ее в тюрьме. Когда не поверил своим глазам и готов был завыть, готов был заорать от бешеного удовольствия, тоски и злости. Чистейшей, незамутненной ярости. Как посмела? Кто позволил? Кто дал ей право сюда идти и рисковать собой и их сыном?
Он сделал все невозможное, чтобы никто и никогда не узнал о ней, чтобы скрыть, спрятать, уберечь. Да, ценой собственной боли, ценой разорванного сердца до мяса, ценой выпотрошенных нервов и седых волос. Отказался. Дал ей возможность жить дальше, обеспечил до последнего дня так, что хватило бы даже внукам.
А она…упрямая сука. Она здесь. В долбаной, грязной дыре. Приперлась. Первым желанием было наотмашь избить, вторым – прижать к себе так, чтобы у нее затрещали кости. Не мог ни то и ни другое. Только трахать, как последнюю шваль, на публику, потому что каждый угол долбаной комнаты для свиданий прослушивался, если только и не просматривался. Трахать, кончать и сдерживаться, чтобы не зарыдать, чтобы не обнять ее колени и спрятать там свое лицо, вдыхая запах ее кожи.
И он вдыхал, он втягивал его, он ею дышал все эти несколько часов, что она была рядом.
«Давай…давай, закройся, оскорбись, давай, возненавидь меня и уйди ты навсегда, дура ты…моя любимая дура, вали на хер отсюда…пока я окончательно не сдвинулся мозгами, пока у меня не снесло крышу, и я не оставил тебя себе, не погубил тебя…не поддался эгоистичному желанию хотя бы на неделю…»
И выть хотелось от дичайшей похоти, от бешеного голода, от одного вида ее голого тела, сдерживаться, чтобы не кончить в штаны, чтобы яйца не разорвало от боли.
А их разрывало, всего корежило. Стояк бешеный, не падает. Хочет ее. Морально хочет, не физически. Хочет, даже когда уже не стоит, когда уже затопил спермой, все равно хочет. Руками, языком, чем угодно. Только иметь, только входить в ее тело, в ее душу, насытиться перед тем, как вышвырнет навсегда. Запомнить, впечатать в себя ее запах, молекулы присутствия, атомы их дикого секса.
Знал, что скоро перевод. Знал, что скоро навсегда. Думал, что больше не увидит… а потом «Айсберг» ее голосом, и всего перекорежило, сердце трепыхнулось, забилось в агонистической истерике так, что все тело свело судорогой. Потому что в ту ночь…перед отъездом мечтал хотя бы еще один раз, хотя бы просто в глаза ее зеленые посмотреть и попрощаться. И это «Айсберг» взорвало, разворотило грудную клетку, вбило гвозди в его душу, и так принадлежавшую только ей одной. Смотрел и подыхал. Он там подыхал, пока его били прикладами, толкали в спину. Он запоминал ее лицо, ее слезы, ее ресницы, он жадно вдыхал ее беззвучное «люблю».
Потом трясся в тюремном вагоне, в грязи, голодный, пересохший от жажды, и думал о том, что впервые в ее глазах не было ненависти…впервые они сами кричали ему «люблю» по-настоящему. Он ощущал смертельную эйфорию, какое-то чумное счастье, когда умирающий рад своей смерти. Цеплялся за это воспоминание, прокручивал его снова и снова, проворачивал в воспаленном мозгу, наслаждался каждой секундой.
– Эй, сука! Отдай матрас! Твоя сраная вонючая задница полежит на полу!
Распахнул глаза и медленно повернул голову в сторону говорившего. Синие глаза стали стеклянного ледяного оттенка. Морда зека без одного переднего зуба с длинной щетиной склонилась над ним, он поигрывал мышцами и двигал бычьей шеей.
– Я тебе сейчас кости переломаю, если не встанешь.
Так же медленно приподнялся, сел на матрасе.
– Че молчишь, падла? Вы видели? Оно молчит!
Удар был резким, быстрым в горло, настолько сильный, что кадык вошел в глотку, хрустнул с такой силой, что из глотки зека хлынула кровь, и он с хрипом завалился вперед. Отшвырнул назад ногами, осмотрел остальных, притихших зеков. Несколько из них бросились на помощь наглому беззубому ублюдку, остальные попятились назад.
– Б*яяяяяя. Это ж Лютый. Его лучше не трогать…Хера ты полез, Беззубый! Он Алому глаза пальцами выдавил, он больной на всю голову…!
Петр лег обратно на матрас, закинул руки за голову, прикрыл глаза. Урод. Испортил картинку…ту самую, когда Марина впервые пришла к нему в том отеле. В своем переднике, с длинной косой и попросила его купить ее.
Он думал об этом каждый день…прокручивал их ненависть с первого дня по самый последний. Прокручивал и всегда задерживался на тех моментах, когда ему казалось…что вот здесь она посмотрела на него не с такой злостью, что вот здесь она не была так равнодушна к нему, а в этот раз в ее глазах…было немного тепла или даже нежности.
Он ни о чем не жалел…только если бы мог вернуться назад, сказал бы, что он ее тоже. Нет…не тоже, что он ее так сильно, как не умеет и не умел никто до него, он ее так горько и глубоко, так адски невыносимо, как можно ненавидеть…он именно так ЕЕ. Нет, не любит. Он ею голодает, он ею болеет, он ею одержим. Он ею живет. Он ею умирает.
Сказать? Все это сказать не получится. Нет таких слов. Их не придумали. У безумия есть только ее лицо, у тоски ее имя, у печали и отчаяния ее запах. Он унесет их с собой в могилу, потому что из этого пекла выхода уже не будет. Выживет ли он? Пятьдесят на пятьдесят.
«– Но это единственный шанс, сынок…единственный шанс, хи все, что я смог для тебя сделать. Береги себя.
– А ты береги ее!
– Сберегу…Клянусь»
Голос Гройсмана стих и запутался в стуке колес по лезвиям-рельсам.
Глава 7
Его голова слегка приподнялась, и он снова уронил ее на грудь. Дрогнули опухшие, багровые веки. Он пытался приоткрыть глаза и не смог. Я застонала от бессилия, от того, что с меня самой словно содрали кожу живьем. Как же сильно я чувствовала его боль каждой клеточкой своего тела. И уже не думала в этот момент о том, что он сделал с нами, со мной. Я просто понимала, что если он умрет, умру и я. Не смогу без него… Он часть меня. Темная, адская, беспросветная… но моя. Кусок моего сердца, кусок моей души. И в моей груди его сердце…
(с) Черные Вороны 8. На дне. Ульяна Соболева
Поезд мчится…в окне деревья пролетают, а я смотрю и снова воспоминания. Снова картинками как вчера. Лицо Ларисы Николаевны и как впервые ее увидела.
А я как будто кино смотрю с дурацким сюжетом, и в этом кино не я, а кто-то другой. Ведь со мной все это не может происходить. Как я оказалась здесь, в машине следователя этого захолустья и еду с ним неизвестно куда. Машина остановилась во дворе частного дома. Синий деревянный забор, аккуратная калитка.
- Приехали.
Вышел из автомобиля. Он не очень высокий, но крепкий, ширококостный. Походка быстрая, отрывистая. Отворил дверцу с моей стороны, выпуская из машины.
- Идемте.
- Я не могу. Это неудобно…
- Неудобно сидеть на вокзале без документов и денег.
Позвонил в звонок возле калитки, и издалека послышался старческий женский голос:
- Иду-иду. Я сейчас.
Залаяла собака, и я вся внутренне сжалась. Да, не страшно. Но очень стыдно и как-то ужасно неловко. Калитку открыла пожилая женщина с гулькой на макушке. Посмотрела на следователя, потом на меня.
- Добрый вечер, Михаил Родионович.
- Добрый, Лариса Николаевна. Я тут вам постоялицу привел. У нее, правда, пока денег нет за комнату платить, но она устроится на работу и оплатит. Возьмете?
Посмотрели друг на друга. Она очки поправила, шаль на груди.
- Отчего ж не взять, если ее привел ты, Миша. Здравствуйте!
Посмотрела на меня, и я немного поежилась. Взгляд у нее пронзительный, изучающий, но доброжелательный.
- Добрый вечер.
- Как звать?
- Марина.
- Заходите, Марина.
Пропустила меня за калитку, а сама на Михаила взгляд перевела.
- Зайдешь?
- Нет. У меня еще работы много. Спасибо, что не отказали.
И я чувствую, что между ними напряжение какое-то. Вроде не чужие, но в то же время не близкие. Едва вошла, на меня собака напрыгнула, и я ойкнула от неожиданности.
- Фу, Герцог, фуууу!
Герцогом оказалась крупная дворняга с всклокоченной шерстью. Не на привязи и без намордника.
- Не целуй незнакомцев!
Шикнула на него, когда он вдруг лизнул меня прямо в губы.
- Я те дам, паршивец! Не бойтесь его. Герцог любвеобильный и женщин любит. А вот мужиков гоняет. Он - помесь волкодава и еще кого-то там. Его мой покойный муж притащил три года назад с мусорки. Так что парень молодой и горячий. Брысь, я сказала!
Шикнула на пса, и тот быстро ретировался назад, но на меня поглядывал и хвостом вилял.
- Пошли в дом, а то комары нынче совсем сдурели. Жрут сволочи и никак не нажрутся.
Домик небольшой, но очень аккуратный, ухоженный. Внутри чисто, пахнет сдобой и вареньем. У меня заурчало в животе.
- Голодная?
Кивнула и замялась на пороге.
- Да ты не стесняйся. Вот тапки. Переобувайся, мой руки, и пошли ужинать. Я пирогов напекла. Как знала, что гости будут.
Тапочки оказались женскими с помпонами.
- Это дочки моей. Проходи.
Помыла руки в небольшом туалете, вытерла чистым белым вафельным полотенцем. Мельком взглянула на себя в зеркало и ужаснулась. Там стоит загнанное и перепуганное существо. Совершенно не похожее на меня. Прошла на кухню. Как же неловко и не знаю, что сказать. Стыдно вот так к человеку заявиться и сесть за стол.
Лариса Николаевна поставила пузатый чайник посередине и подвинула ко мне пироги.
- И кем же вы работать будете, Марина?
Я отпила чай и подняла на нее взгляд, чувствуя, как вся кровь приливает к щекам.
- Я учиться приехала…
- А чемодан где? Сумочку украли - это я уже поняла…а вещи?
- Так получилось, что я без вещей.
- Ммм… ясно.
- Я сейчас чай допью и уйду. Мне, правда, нечем платить за жилье и….и я пока не знаю, где работать.
- А где работала?
Посмотрела на меня своими молодыми светло-голубыми глазами и поправила величественную причёску. Она напоминала мне учителя или директора школы. Очень интеллигентная, правильная.
Никогда больше в моей жизни не будет таких людей, как она…Никогда никто не будет любить меня как родная мать и жалеть, никто не будет так обожать маленького Льдинку.
***
– Ты куда едешь с таким выводком? Все твои? Молодая такая еще! Нате, угощайтесь пирожками. Свекровь моя пекла в дорогу. Ядом не сбрызнула, для сына пекла. А то она у меня такая змеевидная.
Попутчица лет сорока с узлом русых волос на макушке, голубоглазая, в очках, очень полная и в то же время располагающая к себе, симпатичная. Лицо красивое, аккуратное. Бывают харизматичные люди, и она именно такая. С ней хочется говорить, ей хочется все рассказать. И пирожки у нее вкусные, мягкие, капуста сочная внутри и теста мало.
– Это мои сестры, а это сыночек. Едем в город…От пирожков не откажемся, да, Ань, Лиза?
Девчонки закивали дружно, и женщина угостила их пирожками.
– К мужу едешь? Сидит?
– К мужу…, – ответила чуть замявшись.
– Та ладно, все они нам мужья, когда едем к ним в такую даль, да еще и детей тащим. Сын, небось, его, да?
Кивнула и пирожок откусила.
– Ты ешь, я сейчас чаю принесу нормального, а то крыса эта крашеная мочу ослиную всем разносит.
Вернулась запыхавшаяся с красными щеками.
– Вот. И тебе, и девчонкам, и мне. Меня Валя зовут. Тоже к своему еду. А точнее, возвращаюсь. В столицу ездила апелляцию подавать, узнавать, что там с амнистией. А мелких там оставила. Двое у меня. Старшей двадцать, а мелкому три. Муж прям перед отсидкой постарался. Тут внуков уже пора, а он мне сына забацал.
Чай перед нами поставила, пирожки разложила.
– Кушаем, кушаем, не смотрим.
– Меня Марина зовут. Это Лиза, это Аня и Лешик. Мы его Льдинка называем.
– А у меня Васька. Как замяукал, когда родился, я его Васькой и назвала. Жить есть где?
– Пока нет…искать буду.
– Ко мне поедем. Там коммуналка старая. Есть две комнаты свободные. Выбью для тебя. Дадут, никуда не денутся.
– О боже, спасибо вам огромное.
– Да за что спасибо, пока не помогла ничем.
– Я заплачу вам за помощь, я…
– Так! А ну перестала! Ты возраста дочки моей! Еще чего не хватало, а если б она так, и не помог никто. В этой жизни все возвращается. Вот я вора полюбила, знала, что рано или поздно сядет, он сел. Да еще так конкретно влип по полной программе. Мента подстрелили, когда его брали. Виноват не мой, но того отмазали, бабло было, а моего нет. Потому что денег ни хрена нема. Когда приехала, мне Павловна помогала, председатель наша, на работу устроила. Весной умерла от воспаления легких. Какое-то там осложнение. Если б не помогла, я б с Васькой и Алинкой на улице осталась. Теперь моя очередь.
Она на стену облокотилась, выдохнула.
– Лицо красное у меня, да?
– Немного.
– Давление, сука. Все от этого веса. А похудеть, как его похудеть. Когда нервы одни, и жрать все время хочется. Меня после Васьки разнесло по полной, но мужик мой любит. Как на свидание прихожу, так…ой-ой-ой, че вытворяет.
Подмигнула мне, и я засмеялась вместе с ней.
– А как на свидание попасть? С кем об этом говорить надо?
– Вначале обоснуешься, потом зарегистрируешься в областном центре. Там тебе бумажку дадут о госрегистрации, потом можно и к куму на поклон. Чего-нибудь принесешь, и гляди, и допустит к свиданию. Но не просто будет…он же не муж тебе?
– Не муж…
Вся краска к щекам прилила.
– Та ладно, краснеет она. Муж, не муж. Какая разница. Здесь они все теперь мужья. Работать где будешь?
– Пока не знаю…
– А что умеешь?
– Языки знаю. Английский, французский, испанский.
– Ну такое…кому оно здесь надо в этой мухосрани. Шить могешь?
– Могу. Мама когда-то научила. И шить, и кроить могу, и эскизы делать.
– О-о-о, отлично. Я тебя на швейную фабрику засуну. Я там на кухне работаю. Григорьевне с Остапычем в цех. Возьмут за милую душу. Девчонок в школу оформим, малого в сад. Ничего. В этой мухосрани не так все и паршиво. Жизнь закипит. Вот увидишь. Выше нос. За что сидит твой?
– Не знаю…
– Статья какая?
– Не знаю.
Выдохнула.
– Вот вы, молодежь, ни хрена не знаете, а от статьи зависит – дадут свиданку или нет. Если он людоед какой-то, хрен вам, а не свиданка.
– Не людоед…наверное.
– Ясно. Имя мне потом скажешь, я сама все узнаю. Вот любовь зла, полюбишь и козла.
Она чай допила, пристроилась на нижней полке и очень скоро уснула. А я не могла уснуть. Смотрела, как поезд едет, то укрывала девочек, то малыша своего.
Утром на остановке Валя сбегала на перрон, притащила тортик и лимонад. Она вообще какая-то очень подвижная была. Везде бегала, со всеми дружила, со всеми о чем-то договаривалась. Тортик ей какой-то знакомый подогнал, а лимонад в кафе выкупила за копейки.
– Моего везде знают. Он у меня известный. Думаю, ты не в курсе…потом все узнаешь и разбираться будешь.
Дорога заняла около трех дней. Долго простояли на одном из вокзалов, потом пересаживались на другой поезд. Если бы не Валя, могли и не попасть. Она и билеты достала, и всех растолкала.
Ей даже удалось для нас выбить купе в начале вагона.
– В самом жирном месте. – сказала она и рассмеялась.
Когда в город приехали, я поняла, что городом это место назвать можно с огромной натяжкой. Высоток нет, максимум трехэтажки и частные старые домики. Покосившиеся заборы.
Нас довез в село какой-то мужик, который встречал Валю. Оказалось, это тот самый Остапыч с фабрики. Мы доехали на его жигулях до двухэтажного дома.
– Так. Пошли со мной. Сейчас расселишься. Ключи у меня есть, а завтра я обо всем договорюсь. Все равно там никто не живет. Григорьевна померла год назад, ее дочка с мужем уехала поближе к цивилизации. А тут и холодильник есть, и стиралка. Все осталось после Григорьевны, царствие ей небесное. Идем.
– Неудобно как-то. Чужая квартира и…
– Неудобно ей. На вокзале спать удобней будет? Идем!
Остановилась возле синей выкрашенной двери, но прежде чем открыть, постучала в дверь напротив, откуда доносился звук перфоратора.
– Колька, суко! Как же ж ты затрахал сверлить! Уезжала – сверлил, приехала – сверлит! Ты что, тут собрался Канары забабахать? Потарахти мне еще! Если Васька из-за тебя не спал днем, я тебе яйца откручу!
– Валька, то ты?
– То я! Хватит сверлить, грю!
– Та уже все. Закончил.
Повернулась ко мне, подмигнула, открыла дверь.
– Входи. Тут все скромно, но чистенько. Для жизни пригодно. Григорьевна баба была аккуратная, за порядком следила. И коврики у нее, и ложки с вилочками, и кастрюли начищены. Все тут осталось. Так что все у тебя есть. А чего не хватит, мы найдем и принесем. Правда, сюда ее кот повадился ходить – Кутузов. Глаза одного нема. Она как померла, год почти прошел, а он все ходит, орет под окном. Скучает по ней. К нам ни к кому не идет. Ты его, если чего, веником. Он веника боится.
Я вдруг резко ее обняла за шею, и слов не осталось. Только слёзы.
– Спасибо вам, тетя Валя. Спасибоо. Никогда вашей доброты не забуду.
– Та ты чего! Перестань! Доброты! Я еще та стерва…Но хороших людей люблю. Людям помогать надо. Так мать моя говорила. И всегда права была. Я это только с возрастом понимать начала.
Ты давай, обживайся. А утром на фабрику пойдем и в областной центр. Как бумажки все получишь, можно и к куму.
– А кто такой…кум?
– Понятно…кум – это та сволота, которая мужика твоего мордует, а с тебя бабло тянет. Но от той сволоты все зависит. Начальник оперчасти. Афанасьев Андрей Петрович. Та еще гнида. Завтра схожу к нему все разузнаю…
– Значит так. Свиданку пока не разрешает. Новенький он…ну и наворотил кой-чего.
Меня эти слова убили, наверное, я бы так и сползла по стеночке, внутри все замерло и заледенело. Как будто ржавыми ножницами очень хрупкую и нежную надежду изрезали.
– Так, ты чего? Смотри, как побледнела. Я ж сказала – ПОКА.
Валя усмехнулась и поправила очки.
– Разрешит. Есть у меня на него рычажки давления. Просто потерпи. Главное, все оформили, работа есть, дети пристроены. Ты уже завтра можешь в цех выходить, сильно не загрузят работой. Смена до шести вечера.
– А как…как мне его увидеть?
Выдохнула и прошла на мою кухню, по-хозяйски поставила чайник на плиту, плюхнулась на стул.
– Надеюсь, мою задницу ножки выдержат. Я ей про устройство, про работу, а она опять про него. Что ж мы бабы такие дуры то, а?
Я напротив нее села, руки одна в другую сложила. Дышать тяжело, и сердце ужасно колотится, от разочарования замирает.
– Мужик твой уже успел за эти дни в карцере отсидеть. Отличился. Морду кому-то набил…но думаю, что там только мордой не обошлось, раз его так конкретно закрыли.
Подалась вперед, с мольбой глядя в ее глаза.
– Ничего, вышел уже. На стройке работает. Кирпич таскает. Там бараки строятся. Новых всегда на самую тяжелую работу отправляют. Если через деревню в лесопосадку идти, там как раз и выйдешь к забору. Стройка там. Увидишь издалека. Это пока все.
Вскинулась, подорвалась, но она меня за руку схватила.
– Но сегодня нечего там делать. В выходные пойдешь. На вышке охрана и с ними охрана. Могут и пальнуть. Так что без лишних движений. На три метра близко не подходить. Посмотрела и ушла, поняла?
Киваю, а сама уже мысленно бегу, уже вся извелась, уже душа туда рвется, трепещет. До выходных не доживу.
– Смотри! Начудишь – не спасу. А у тебя дети! Не приближаться! Свидание скоро даст. Думаю, на следующей неделе сможешь пойти к куму, он цену скажет, а мы придумаем что-то.
– У меня есть деньги.
– Вот же ж дурная, ну кто чужим рассказывает, что деньги есть. Какая же ты еще глупая и жизнью не побитая.
– Ты не чужая!
– Сколько ты меня знаешь? Неделю? Я жена вора!
– Ты человек, который протянул мне руку помощи, когда совсем страшно было. Если тебе не верить, то кому тогда?
Внезапно послышались крики за дверью, вбежала соседская девочка с расширенными от ужаса глазами.
– Там…там Колян собаку вашу бьет. За ошейник поднял и о стены ее лупасит…за то, что она лужу сделала, а он с ней гулял. Быстрее. Алинка убивается, плачет, и Вася кричит, боится.
– Твою ж мать!
Она подорвалась со стула, я за ней. Бежим по коридору, дверь распахнули, собака вся в моче, мокрая, а пацан лет двадцати трех ошалевшими выпученными глазами смотрит, и руки трясутся.
– Я ее только носом натыкал, только натыкал.
Читать бесплатно другие книги:
