Первая леди для Президента Соболева Ульяна
– Нет!
Отчеканила и сжала его запястье, а он сдавил мой подбородок.
– Ты привезла сюда детей!
– Да! Они хотели видеть своего отца, если он не забыл, что он у них есть!
– Может, они хотели, чтобы их…как того седого старика…который помогал и мне, и тебе, м? Или хотели учиться в школе в этой дыре? Хотели жить, как бомжи? Где ты живешь? В коммуналке?
– Живу…я живу, и я ни о чем не жалею. Я смогу позаботиться о детях.
– Ты не смогла позаботиться даже о себе. Ты дура!
Говорит жестко и хлестко, и пальцы больше не ласкают. Они держат меня за скулу и подбородок, давят, оставляя следы.
– В наши первые встречи, там, в тюрьме, я… я все сделал для того, чтобы ты ушла. Что было в этом непонятного, м? Чего именно из моих слов ты не поняла?
– Ни одного твоего слова. Ведь говорить можно что угодно.
– Уезжай!
– Нет! Я не уеду!
– Я больше не пущу тебя сюда, поняла?! Вышвырнут, как собаку!
– А я, как собака, буду приходить снова и снова, я буду лежать пластом под дверью у кума, я буду обивать все пороги. Я больше не подчинюсь тебе. Я…
Схватил за волосы и резко накрыл мои губы своими губами. Целовал долго, сильно, настойчиво. Вначале грубо и властно, потом более спокойно, пока не коснулся губами, потираясь о мой рот. Вытирая соленые слезы со щек двумя большими пальцами. Разве я плачу?
– Приходи…Хочу, чтоб ты приходила…
Мне послышалось…
– Что?
– Хочу, чтоб приходила…
Пересадил к себе на колени и прижал к своему телу. Я продолжаю плакать. Беззвучно, тыкаясь лицом в его грудь, цепляясь за сильные плечи. Оказывается, его ласка и нежность намного больнее, чем адская жестокость, от нее щемит сердце.
– Когда-то мать мне говорила, что я могу сколько угодно быть первым во всем, сколько угодно побеждать. Все это ерунда. По-настоящему сильным человеком, который может много добиться и достичь, я стану тогда, когда начну говорить себе «нет». Потому что победа над самим собой – одна из самых великих побед человека. И я говорил себе «нет». Я отчаянно отказывал себе именно тогда, когда хотелось сильнее всего. Я хотел побеждать… я хотел ни от чего не зависеть и никогда и никому не принадлежать. И у меня прекрасно получалось…Пока однажды я не увидел тебя в том отеле. Тогда я впервые сказал себе «да»….А потом отказывать получалось все хуже и хуже.
Пока он хрипло шептал, я не дышала. Никогда и ничего подобного этот человек не говорил мне раньше. Да мы и не говорили с ним о нас.
– Ты рядом со мной несколько минут, гребаный ад! И ничего не изменилось, я не могу говорить себе нет. Это какая-то адская одержимость…Тобой, Марина…тобой! Но сейчас я чувствую, что я жив.
Зарылся лицом в мою шею, прижимая к себе еще сильнее. И я вдыхаю его запах, втягиваю его, как ненормальная. Мне страшно даже заплакать, мне страшно шевельнуться. Потому что…это не признания в любви. Это нечто сильнее, глубже, темнее. Ради этого стоило спустится в самые глубины преисподней.
***
Отпускать ее было физически больно…Меня всего корежило, выворачивало от понимания, что я просто обязан дать ей уйти. Она не может остаться здесь. И каждая секунда драгоценная, как сотни тон алмазов.
Раньше я не понимал, что значит цена. У меня было все. Абсолютно все, что я мог пожелать. Самолеты, тачки, шлюхи, яхты, виллы и особняки, квартиры, одежда эксклюзив от самых модных дизайнеров. Я даже не интересовался ценой. И никогда по-настоящему не понимал, что вообще означает это слово – цена. Я понял его только сейчас…только тогда, когда ощутил всю адскую и выкручивающую кости боль потери, ощутил, что значит считать секунды и понимать, что они могут никогда не повториться. Что значит пожирать запах любимой женщины, пожирать ее взгляды, ее ресницы, каждую пору на ее коже и родинку.
И я заплачу за это счастье ослепительными страданиями, такими уничтожающими, что у меня от них вывернет мясо наружу и разорвутся вены. Я утону в реках собственной крови.
Проводил подушечками пальцев по ее волосам, пока она спит…уставшая, измученная и истерзанная мною. Я был безжалостно голоден и совершенно безжалостно ненасытен. Я хотел нажраться тобой, моя маленькая и такая огромная вселенная боли по имени Марина. Я хотел сохранить в каждой молекуле своего тела твой запах. Аромат твоего тела, твоих соков и твоего оргазма на моих пальцах, лице, спине. Везде. Я клянусь самому себе, что выдеру у этой жизни еще один раз с тобой, еще хотя бы один, чтобы вдохнуть снова своего кислорода.
На ее нежном плече отпечатки моих пальцев. Я не был нежен…не мог и не хотел. Голодный до озверения человек не станет культурно накалывать вилкой изысканное и самое вкусное блюдо, он вопьется в него пальцами, и будет рвать на куски, и глотать в блаженном упоении так, чтоб текло по подбородку и рукам, так, чтоб рычать и стонать от удовольствия. Так и я стонал и рычал, поглощая тебя…мой морской прибой с запахом соленых слез и упоительно теплого песка твоего тела. Моя Марина. Приоткрыла глаза и потянулась губами к моим губам, и я схватил ее за плечи и опрокинул обратно на кровать. Она еще не знает, что встреч не будет…что это одна единственная, и она дорогого мне стоила. Я знаю, что она заплатила деньгами…но на самом деле все это решали далеко не деньги.
– Ты…будешь скучать по мне, Марина?
Уткнулся носом в ее шикарные волосы и с наслаждением втянул их насыщенный запах. Она замирает от того, что я делаю, и мне уже наплевать, что я слишком открыт для нее, наплевать, что она понимает, насколько я обезумел и одержим ею.
Я целую ее виски, ее прикрытые веки и вижу, как покрывается румянцем нежная кожа. Охренеть… я ведь трахал ее несколько часов подряд. Она кончала от моего члена, от моих пальцев, от моего языка. Она кончала так много и так остро, что я уже не считал все эти разы, жадно отбирая у нее болезненное наслаждение, и сейчас краснеет, когда я просто целую ее глаза.
– Я приду к тебе снова…я буду приходить столько, сколько смогу, и туда…за стену. Я не хочу больше скучать по тебе. Я так устала от этой тоски…
И эти откровения заставляют меня ощутить жжение в склерах, вместе с желанием сдавить ее руками и впечатать в себя так, чтобы она не видела, как исказилось мое лицо.
– У нас не будет больше встреч, Марина…здесь не то место, где я могу делать все, что захочу. Времена сильно изменились. Возможно, это свидание первое и последнее.
Напряглась, и я это напряжение ощутил всем своим телом. Слишком хорошо сейчас нам обоим, чтобы это повторилось и длилось долго. Дьяволу слишком скучно давать нам с тобой столько минут наслаждаться…надо погрузить нас в пучину ада.
Провел по ее ключицам кончиками пальцев, очертил подбородок, скулу, зарылся пятерней в волосы.
– Почему?
– Потому что я теперь простой зэк, а ты девочка по имени Никто. И всем насрать на то, что мы хотим видеть друг друга. Здесь закон не переступишь даже деньгами.
– У меня есть… я могу платить, я…
– Тсссс…ты можешь, я знаю. Но их больше не возьмут…
От меня хотят совсем другого, и я не могу им этого дать, потому что еб*ные связные просто исчезли, и ни одна живая душа не выходит со мной на связь. А на мозг давит Дед и хочет от меня то, что я пообещал ему дать… и скорее всего, не дам.
Я стараюсь не смотреть на то, как одеяло сползло с ее плеча, зацепилось за острый малиновый сосок, истерзанный мною и так манящий искусать его снова, взять в рот и жадно сосать, ударяя по нему языком. Хочется снова взять ее, четвертый раз за эти восемь часов, и это мой гребаный рекорд за всю жизнь. Даже сраным зеленым подростком я не трахался так много, и мой член не стоял настолько железно, как сейчас.
Но… я сейчас хотел совсем другого. Я хотел не только иметь ее тело, я хотел проникнуть в ее душу, я хотел обхватить ее своими пальцами и касаться ее впервые так, как никогда не касался. Потому что я еще никогда не ощущал себя…да, б*ядь, я никогда не ощущал себя настолько любимым. Именно ею. Именно той, за чью любовь я продал бы душу дьяволу трижды.
Она все еще напряжена, и ее руки перехватили мои, сжимают запястья тонкими пальцами.
– Почему не возьмут…почему…
– Потому что не всегда и не все решают деньги, девочка.
Я сел на кровати и отвел взгляд от нее, чтобы не смотреть на силуэт голого тела под простыней.
– Оплата совсем иная…
– Какая?
– Иная. Я не уверен, что смогу эту цену заплатить.
– И…и никто не может помочь?
А она поумнела, моя малышка. Поумнела, выросла и изменилась. Теперь ее красота стала женственной, не угловатой, а сочной, яркой. В висках пульсирует адское желание отыметь ее снова.
– Помощь — это теперь почти такая же роскошь, как и наша с тобой прошлая жизнь.
И мне до безумия нравится видеть, как она взволнована, как отражается в ее глазах боль и тоска от возможной разлуки со мной. Потому что ОНА МЕНЯ ЛЮБИТ. Да, по-настоящему любит, иначе какого хера было переться в такую даль и тащить за собой нашего сына и моих дочерей. Б*ядь! Я их даже не увидел и не знаю, увижу ли я их снова.
– Мой сын…на кого он сейчас похож? Он, наверное, так вырос?
– На тебя…он все еще похож на тебя, Айсберг.
Дурацкое имя. Она дала мне его, и я помню, как тогда смеялся… а сейчас я наслаждался тем, как оно звучит в ее устах.
– Что он уже умеет делать?
– Собирать конструктор, говорить: «Мама», «Няня» и «Лила» – это Аня и Лиза. Играть в мячик, баловаться с водой и ненавидеть купаться.
– Мой сын грязнуля?
– Он любит мыть ручки, но боится душа и мыть голову.
– Балуешь его, да?
– Его все балуют. Он один среди женщин.
Улыбаюсь тому, как она серьезно говорит, и понимаю, насколько изменилась маленькая эгоистичная девочка, предложившая себя купить, как разительно она отличается от женщины, которая взвалила на себя заботу о троих детях и приехала в самый край мира. Не побоялась.
– Ты…ты должен его увидеть.
– Скорее всего, не увижу.
Рывком привлек к себе и прижался губами к ее макушке. Не плачет, не кричит. Никаких истерик. Только дрожит. И я сам дрожу от страха, что здесь я совершенно бессилен. У меня больше нет моих связей, и я больше не могу защищать и оберегать ее от внешнего мира. Я теперь никто и ничто.
А если хоть одна мразь догадается о том, кто я – она будет не просто в опасности, а в смертельной опасности. Я знаю о том, что есть приказ уничтожить все, что связано со мной, и прежде всего моих детей.
А теперь эта просьба от Деда…просьба, которую я без помощи извне не смогу исполнить. И тогда меня порежут на ленточки прямо здесь. Резонансом может и ее зацепить.
– Если в течение двух недель тебя ко мне не приведут – уезжай!
– Нет! – отрицательно качает головой.
– Да! Ты должна! Ради детей и ради меня! Ты должна уехать, Марина!
– И… я больше никогда не увижу тебя?
В глазах застыли слезы, и я стиснул ее запястья еще сильнее, прижался лбом к ее лбу.
– Я обещаю. Что сделаю все, чтобы мы увиделись еще раз…сделаю все, что могу. Но если ни одного известия – ты уезжаешь. Деньги есть?
Кивнула и прикусила губу, чтобы не разрыдаться.
– Хорошо. Делай, как я говорю. Договорились?
Снова кивает и льнет ко мне, обнимает за шею, и именно в эту секунду я ощущаю ее настолько своей, что у меня раздирается на куски мое проклятое сердце.
Поцеловал ее жадно в губы, врываясь языком в рот, наслаждаясь вкусом нашего поцелуя.
– Клянусь, что сделаю все, чтобы мы увиделись…но…ты сама понимаешь.
Поцеловал снова и…неожиданно для себя сказал.
– Я люблю тебя…Марина. Слышишь? Я тебя люблю!
Глава 12
– Плевать на все. Ты живой… мы живы. Мы есть. Слышишь? Мы. Как же я скучала по нам, как голодала. Я… умирала без нас.
Но Максим удержал меня за плечи, чуть отстраняясь, и наконец-то посмотрел мне прямо в глаза. Как же сильно он изменился буквально за несколько часов. Словно дико устал, опустошен полностью. До самого дна. Ничего. Я наполню тебя до краев. Я настолько полна нами, что мне хватит тебя затопить и останется еще столько же. Все забудем. Начнем сначала. Начнем с чистого листа. Мы сильные. Мы столько пережили вместе и это переживем. Нет ничего, что могло бы нас сломать. Перехватила его руки и прижала к своим щекам.
(с) Черные вороны 8. На дне. Ульяна Соболева
Мы не прощались, но мне казалось, я неумолимо прощаюсь и не могу…не могу ослабить хватку рук на его шее. Просто стиснула и не могу отпустить. Этот казённый воротник жесткой робы, он обжигает мне руки, и меня всю трясет. И его губы касаются моих глаз, скул, шеи. Как же хочется, чтобы эти последние мгновения длились бесконечно, чтобы не заканчивались. Я не хочу, чтобы его уводили, чтобы нас разлучали так быстро. Восемь часов…жалкие восемь часов. Как мало. Как же это ничтожно мало, когда разделяет целая пропасть, и ты словно на разводном мосту над бездной, тянешь руки на ту другую сторону, а между вами дыра размером со вселенную.
Разжал мои руки…отстраняется очень медленно.
– Отпусти…не для них твои слезы, Марина. Они только мои. Слышишь? Никто не видит…мои.
Убирает мои руки, а я хочу заорать, что мне плевать на всех. Плевать на то, что видят.
– Ты…ты сказал, что не навсегда, сказал…поклялся, пожалуйста…Льдинка не видел тебя, девочки…прошу. Один раз.
Поцеловал мои ладони.
– Увидит…если обещал, значит увидит.
– Когда?
С истерической ноткой, чувствуя, как задыхаюсь от нахлынувшей тоски. Сколько можно расставаться? Сколько можно рвать себе душу на части. Почему у меня нет и не может быть счастья? Почему я живу в нескончаемой боли?
Отходит к двери…она вот-вот откроется, я даже слышу шаги по коридору, и мне становится все хуже. Я сейчас закричу. Очень жалко, надорвано, так унизительно сильно. Потому что я больше так не могу. Потому что впервые за столько времени он сказал мне о любви…сказал, потому что знал, что больше не скажет. Хочу держать его намертво и не отпускать. Мне до дикости страшно. Меня всю подбрасывает от этого ужаса, и он это знает. Мой страх отражается в его глазах такой же тоской.
Сдержалась, не закричала. Даже когда пришли, вывели с опущенной головой и руками за спиной. Закрыли за ним дверь, и я прислушиваюсь к его шагам, он отдаляется, и мне физически больно, как будто с мясом отрывают душу от тела. Но не вытерпела, распахнула дверь, догнала и бросилась на шею. Так, что ни один конвоир не смог оттянуть, так, что даже ударов и пинков не почувствовала. В губы его губами впилась и жадно шепчу.
– Люблю тебя…люблю, люблю…Слышишь? Люблю…
– Слышу…Все…все…иди…Маринааа.
А сам своей спиной укрывает от ударов, отталкивает силой и вперед идет. Даже не вздрагивает, когда дубинками бьют и толкают. Меня оттащили за шиворот. А я даже не слышу, что говорят. Мне наплевать.
Потом домой пешком, шатаясь, как пьяная. Из-за слез даже дороги не вижу. Сил нет. Я настолько сломлена, настолько раздавлена, что мне кажется, я могу только ползти. Как же я боюсь его потерять. Боюсь, что с ним что-то случится непоправимое. Ведь я все могу пережить. Могу ждать его до самой старости, могу издалека смотреть и кусать ногти до крови, могу просто всю жизнь…лишь бы знать, что живой, дышит, смеется, ходит.
Домой пришла, дверь за собой захлопнула и завыла, падая на пол, обхватывая голову руками. Почему у меня так? Почему я проклята любить этого человека? Почему мы не можем с ним быть просто вместе, просто счастливы?
Я не могу любить, просто любить, просто просыпаться по утрам рядом со своим мужчиной? Идти на работу и готовить ему завтраки, обеды и ужины? А в моей жизни одна мука, страдания и лишения. Я как на какой-то персональной войне с одними сплошными потерями.
И с каждым разом все больнее и больнее…Сколько слез, сколько воспоминаний, и эти мысли о нашем нерожденном…о том, кого не смогла выносить. Хотелось рассказать и не смогла. Зачем и ему ковырять рану? Зачем делать настолько больно.
«Потому что ты любишь…сверхчеловека, потому что ты выбрала себе не простого мужчину, не слесаря, не айтишника, не учителя. Ты посягнула на сильного мира сего. Ты женщина президента. Ты его женщина несколько лет. Ты родила ему сына…ты пошла за ним в пекло. Держись! Потому что ты должна быть его достойной!»
Голос Гройсмана звучит в голове, и я всхлипываю снова, но уже не так громко, размазывая слезы по щекам, поднимаюсь с колен.
В дверь постучали, и я, выдохнув, вытерла лицо, отворила замок и… чуть не закричала – на пороге Валя и Лариса Николаевна. Не выдержала, закричала и обняла ее с диким воплем. Разрыдалась уже в голос.
– Ну вот… я ее обрадовать пришла, а она ревет. Чайник ставьте, я сейчас пирогов принесу. Гостья устала с дороги. Не реви, Марьянна. Ишь, сопли распустила.
Голос бодрит, но плакать хочется еще сильнее, и от того, что рука женщины гладит мои волосы и хлопает по спине.
– Не смогла без моей девочки. Сдала халупу свою, впустила студентов, вещички забрала и к тебе. Нет жизни мне без тебя и без Льдинки. Зачем мне так самой? Просыпаться по утрам без вас не хочется.
– Лариса…моя тетя Лариса.
Плачу и целую ее в морщинистые щеки, а она слезы мои вытирает и тоже целует.
– Место для бабки Ларки найдется?
– Найдется, – всхлипываю и сжимаю ее еще сильнее.
Валя пришла с пирогами, и запахло черникой, ягодами и тестом. Она сразу по-хозяйски в чашки разлила кипятка, всем наложила пирогов, уселась и выдохнула.
– Как знала. Не зря столько напекла.
Потом на меня посмотрела.
– Со свидания пришла, как с креста снятая. Что не так? Радоваться должна и ходить еле-еле, а она вся как убитая.
– Сказал, что свиданий не дадут больше ни за какие деньги…
Она пирог обратно в тарелку положила.
– Что значит не дадут?
– Не знаю. Что-то там не так…говорит, проблема с этим большая. Я ему никто.
– Все проблемы решаемы…там, и правда, что-то не так. Давят на него. Хотят чего-то другого, значит. Покруче бабла. Кто, ты говоришь, твой?
Я не говорила ей, кто он такой…и что правильно сказать не знаю.
– Просто человек…
– Не просто…Не хочешь говорить, не надо. Но просто человек такого статуса иметь не будет и обычным баблом откупится.
Она явно обиделась за то, что не откровенничаю.
– Ты не думай, что на зоне все менты решают. Там другие решалы есть, там свои законы, и чаще всего их представители совсем не в погонах.
– Не знает она, кто он. Приезжал, на ночь оставался и уезжал. Ничего не рассказывал. Один раз раненного привезли, с того света доставали. Потом опять уехал. Деньги давал, содержал. Вот и все. Не сильно торопился о себе рассказывать, а она – девка умная и не спрашивала. Меньше знаешь – лучше спишь.
Валя на Ларису Николаевну посмотрела и кивнула несколько раз.
– И то верно. Умная баба не в свое дело не лезет…Значит, что-то знает твой мужик или человек у него нужный имеется. Нужный не для ментов…Я через своего пробью, что и как, и скажу тебе. И насчет свиданки узнаю, что не так.
– Спасибооо, узнай, пожалуйста, я с ума схожу.
– Не сходи. Передачи готовь и носи. А еще…мы воров с твоей квартиры поймали, завтра вернет все, что взял. Зятек мой несостоявшийся обчистил. Откуда только узнали…
И снова на меня смотрит.
– А говоришь, мужик твой простой. Он из клетки знает, что у тебя происходит, и уже пригрозил нашим, чтоб трогать не смели. Коляну моему пальцы все сломали. Просто так погоняло Лютый никто не даст.
– Он мне не докладывал, кто он…
– Но ты и сама догадывалась, ведь так?
Кивнула и чай отпила. Не нравились мне эти вопросы, я очень боялась что-то лишнее сказать и подставить Петра. Валя тоже не простая баба и вопросов всегда очень много задает.
– Ладно, вы тут отдыхайте, а я по своим делам побегу. Пироги доедайте. Как что узнаю, заскочу.
Я за ней дверь закрыла и к Ларисе Николаевне обернулась, а она со стула вскочила и снова меня крепко обняла.
– Я к тебе навсегда, дочка…примешь?
***
Я бил этого зека жестоко. За просто так, потому что мне не понравилось якобы, как он на меня посмотрел. Бил, а остальные не лезли и не трогали. Потому что боялись. А страх — это мощный катализатор, страх заставляет людей совершать то, что они никогда не совершили бы из благих намерений. От страха убивают, от страха предают или наоборот преданы кому-то из страха. Страхом можно владеть, как самым мощным ядерным оружием. Даже за блага этого мира человек не будет настолько готов предать самое дорогое, что у него есть. Только страх заставит всю человеческую подлость вылезти наружу…Как и человеческую силу.
Страх заставляет молчать и бездействовать и вгоняет в ступор. Когда я сломал ему пальцы и кисть руки, меня остановили ударами резиновых дубинок. Я принял их с благоговением. Наконец-то, б*ядь! Где вы, суки, были? Мне что, надо было его убить, чтобы вы пришли? Воняет перегаром. Пьяные, сраные ублюдки при исполнении бухали. Мне бы мою власть обратно, я бы проехался по этой колонии танками.
Отреагировали, мрази. Теперь будет карцер. Отсрочка на неделю максимум. А потом опять думать, как связываться на воле с ублюдком, которого я в глаза никогда не видел. Меня затолкали в камеру, закрыли за мной дверь, и я наконец-то выдохнул. Посмотрел на сбитые в кровь пальцы и посочувствовал бедняге, которому выбил зубы. Но у меня не было выбора. Или я, или он.
Ни дня отсрочки, Дед поджимает, давит, спрашивает – когда. А я понимаю. Что после первой же строчки мне вырежут сердце.
И лучше карцер на похлебке и воде, с вонючей парашей. Зато пока живой. Я очень захотел последнее время жить.
А еще именно здесь…когда остался наедине с собой, я смог наконец-то думать о НЕЙ. Смог говорить с ней вслух…говорить так, как будто бы видел ее напротив себя. И понимать, что, скорее всего, уже никогда не увижу.
Если бы я мог хотя бы надеяться, что она меня услышит. Все то, что я не сказал ей за эти долгие годы нашего с ней проклятия. Стала бы меня слушать? Дала бы мне право столько говорить? Смогла бы ответить на тысячи вопросов, которые я так и не смог задать. И я лежу здесь один на вонючих нарах и совершенно не узнаю сам себя. Я готов. Я хочу раскрыться перед тобой, Марина. Я хочу, чтобы ты узнала настоящего меня. Я хочу произносить те слова, которые всегда были выжжены на моем сердце и никогда не могли быть произнесены вслух. Я бы обнажился перед тобой до костей, я бы снял даже мясо и сухожилия, так, чтобы ты видела голый скелет и понимала, насколько я открыт для тебя. И если раньше я ощущал презрение к самому себе, не позволял даже рта открыть, ненавидел эту адскую слабость, то сейчас я понимаю, что ошибался. Нет, ты не моя слабость – ты моя сила. Благодаря тебе я выживал, я дышал тогда и там, где другой бы на моем месте задохнулся. Ты моя сила. Ты делаешь из меня твердую скалу. Я твой Айсберг, способный потопить все живое, лишь бы ты дышала этим воздухом. Ты и мои дети. Я всегда считал себя человеком с мертвым сердцем. Моя мать сделала все, чтобы в моей груди пульсировала огромная ледяная глыба. Но я еще не узнал тебя. Мой яркий, мой невероятно смертельный огонь. Ты – Марина. Ты огонь. Ты огненное море, которое растопило эту глыбу. И я попросту боялся ступить в твои глубины, потому что понимал – сгорю дотла. От меня больше ничего не останется. Я не хотел становиться зависимым от тебя…но ты просочилась своим огнем в каждую пору моего организма, проникла в каждую молекулу и атом. И подожгла их собой.
И я узнал, что такое адская ревность, что такое соперничество, и как люто можно ненавидеть каждого, кто посмел просто посмотреть на тебя. Ненавидеть настолько, чтобы убивать и не сожалеть об этом.
А еще жаждал, чтобы ты смотрела на меня по-другому. Смотрела на меня, и я ощущал себя человеком, а не куском ненавистного дерьма. Когда…когда я убивал тебя… я умирал вместе с тобой сам. Я понимал, что от меня тоже ничего не останется, и я хотел стереть нас обоих с лица земли. Потому что уже задыхался от боли безответности.
Я мечтал, что ты будешь смотреть на меня без разочарования. Да, в твоих зрачках иногда горела дьявольская страсть…но потом они гасли, и там появлялось презрение, ярость. Что угодно, кроме любви.
Если бы наше проклятие началось по-другому. Я сотни раз представлял себе это и сотни раз понимал, что нам был предназначен именно этот путь. И мне хотелось, до боли, до ломоты в пальцах задушить тебя за это разочарование, забить до смерти, лишь бы больше никогда не знать, что ты могла бы предпочесть мне другого. И нет большего безумия, чем ревность. Не важно к кому. Пусть даже к воображаемому сопернику, пусть даже к тому, кого никогда не видел, но мог себе просто представить.
С самого начала мне казалось, что это игра…что я просто играю с тобой в хозяина и его собственность. Что мне скоро надоест. Я поиграю и вышвырну тебя из своей жизни. И я пытался. Много раз пытался это сделать и понимал, что увяз, встрял, запутался настолько, что у меня в костях отточено твое имя. И я попробовал по-другому, позволил тебе приблизиться, чтобы понять – ты мне все-таки не нужна и…я потерпел поражение. Такое оглушительное, такое невероятно сильное поражение, что меня всего сотрясло от понимания – я больше не я. Ты просто взяла и выдрала мое сердце. Ты подожгла его, и теперь оно горело в твоих руках, и каждый раз, когда ты сжимала ладони, я умирал…но, когда ты хотела его выбросить, я по-настоящему корчился в агонии. И лишь сейчас…здесь, когда увидел тебя в этой дыре… я стал по-настоящему счастлив. Я, б*ядь, воскрес там, где остальные сдыхали. Я знал только одно. Я ХОЧУ ЖИТЬ! Теперь я хочу жить.
Я хочу знать, что такое быть любимым тобой.
Дверь громыхнула, лязгнул замок. За мной пришли. Это могло означать что угодно. Возможно, смерть прямо здесь и сейчас. Напрягся готовый к обороне, готовый выгрызать и выдирать жизнь зубами и ногтями.
– Лицом к стене! Руки за спину!
Привычный окрик, и от него становится спокойнее. Значит не здесь и не в эту секунду. Значит еще подышу.
– Пшел вперед!
Иду по коридорам. Вначале думал – к куму на допрос, но ведут в другое место, и опять мысль о том, что поставят к стенке и пробьют башку свинцом. А я так много ей еще не сказал, а я так мало успел ее любить. Я не успел любить моих детей, я не успел назвать их по именам и поцеловать, вдохнуть их запах. Я не знаю, как сейчас выглядит мой сын.
Завели в какое-то помещение. Тоже кабинет, но более просторный, с приоткрытым окном. Оставили ждать. Вряд ли меня здесь пристрелят. Тогда зачем? Кого я здесь жду?
Дверь открылась, и в нее вошел какой-то человек…а когда он поднял голову, у меня все похолодело внутри. Я его узнал…а он узнал меня. Это многое могло означать. Это могло означать, что теперь настанет мой конец.
– Ну здравствуй…Петя. Наконец-то я тебя нашел!
Глава 13
Я не торопился его приветствовать…Эта встреча могла много чего означать. И далеко не саму радость. Артем Витальевич Рогозин. Генерал спецслужб, человек, который занимался госбезопасностью и был знаком мне еще со времен армии.
Мы дружили. Он был старше на восемь лет, но какое-то время судьба тесно свела нас вместе в горячих точках и на спецоперациях. Потом жизнь развела нас. Не настолько, чтоб мы стали чужими, но достаточно для того, чтобы перестали быть близкими. Он был моим подчиненным и выполнял мои приказы.
Я не знаю, на чьей он был стороне, когда произошел переворот и когда меня «убили», под чью дудку он пляшет сейчас и с какой целью он меня нашел.
Наш последний с ним разговор прошел не на лучшей ноте. Он был резким и практически исчерпывающим. Судьба генерала висела на волоске, и я мог его разжаловать и арестовать…Но в память о нашем прошлом, а память о том, как он нес меня на своей спине, а я в свое время прикрывал его задницу…заставили меня закрыть глаза на его промах и оставить его при должности. Но это было позже. После того как он вышел из залы заседаний весь пунцового цвета, а потом слег с сердечным приступом в больницу.
Тогда я его пожалел…Но при моей должности нет друзей. Ни одного. Нет преданности. Она длится ровно до того времени, пока ты на троне. Стоит твоему трону пошатнуться, как появляются желающие подрубить топором или подбить ногами шатающиеся ножки. Так, чтоб ты рухнул мордой в грязь к их ногам, а они растоптали твою корону и запинали тебя до смерти, захаркали, обоссали и обгадили.
Как говорят, что тот, кто рукоплещет твоей коронации, точно так же будет рукоплескать при твоей казни. Я в этом убедился на собственной шкуре. У меня был лишь один верный мне человек, и теперь он мертв.
– Рад меня видеть?
– Вы ошиблись, я вас не знаю.
Ответил и скрестил руки на груди.
– Неужели? Здесь нет жучков и нет прослушки. Это кабинет, где выбивают признания и крошат зубы и кости. Так что мы с тобой здесь совершенно наедине…Лютый. Если так тебе нравится больше.
Кивнул на стены, и я сглотнул слюну, когда увидел пятна, тщательно затертые, но не очищенные до конца.
– Мне вообще ничего не нравится…но да, Лютый сейчас намного ближе. Чем обязан?
– Мы друг другу много чем обязаны…Лютый. Если помнишь. А вообще, обязан все же я, а я не забываю ничего и никого и долги привык возвращать.
Он открыл кейс, достал какие-то бумаги и протянул мне.
– Прочти. И поймешь, зачем я пришел. Читай внимательно…времени у нас предостаточно.
Я читал и чувствовал, как пробегает холодок вдоль позвоночника, как немеют кончики пальцев.
– Какого хера…он…он совсем ополоумел? Он…е*нулся настолько, что готов это сделать?
Поднял глаза на Рогозина, и тот молча кивнул.
– И никто не может помешать. Подчищены все структуры, уволены все свои…только его прихлебатели, только его конченая команда, готовая распродать нашу землю по клочкам…готовая начать всемирный апокалипсис.
Тяжело дыша, снова пробежался глазами по бумаге и ощутил давление в грудной клетке.
– Сколько человек с этим согласны?
– Пятьдесят на пятьдесят…многие понимают, что это конец, и сейчас просто начнется нечто ужасающее по своим масштабам. Ты нам нужен.
Посмотрел внимательно на Рогозина и смял пальцами бумагу.
– Как ты себе это представляешь? Сам сказал, никого не осталось! За моей спиной пусто, Артем.
– Не пусто. За твоей спиной вся страна. Армия за твоей спиной. Я подниму людей…уже поднял. Но никто не потянет и не наведет порядок. Нет кого-то, за кем встанет народ, а за тобой встанут. Толпы поднимутся. Сейчас везде беспорядки, забастовки, людей травят газом и забивают дубинками. Само твое имя под запретом…Но чем больше он старается и затыкает рты, тем сильнее распаляется масса. Им нужен вождь…
Читать бесплатно другие книги:
