Первая леди для Президента Соболева Ульяна
– Не выйдет – я мертв!
– Выйдет…когда поймут, что ты жив и вернулся к власти, решат, что это второе пришествие. Отец Михаил поможет нам в этом.
– И? Допустим, я соглашусь…как отсюда выйти? На твоем воронке точно далеко не уехать.
– Устроим тебе побег. Самый настоящий…Николай должен исчезнуть, сбежать. Так, чтоб не подкопаться. Но…я сразу скажу — это риск. Если у нас ничего не выйдет, тебя могут расстрелять, как только ты появишься перед людьми. Все может быть. Даже при той охране, что я тебе обеспечу. Я не могу гарантировать ничего…только военных. Полиция пойдет за ним, у него своя команда, свои отморозки, которые действовали при перевороте. Это риск, Петя. Смертельный. Ты можешь отказаться, можешь отсидеть здесь свои пятнадцать и выйти на свободу. Откопать свои миллионы и жить припеваючи. Выбирай.
То, что он предлагал, означало идти с голыми руками на амбразуру и надеяться на чудо. Успех даже не пятьдесят на пятьдесят. Эдак процентов двадцать. Пойдет ли и поднимется народ – тоже под вопросом. Народ меня давно похоронил.
– Я выбрал…готовь побег.
Усмехнулся и, шагнув ко мне, сгреб в свои стальные объятия.
– Б*яяядь, Петя! Я в тебе никогда не ошибался! Я знал, что ты не откажешь…знал. Ты сердце этой страны, ты ее душа. Смести тебя, означало уничтожить наше государство, лишить его целостности. Я тогда не успел…меня командировали нарочно. Я бы и тогда не позволил, чтоб тебя вот так…Знал, что не умер. Искал долго. Ты хорошо спрятал все концы.
– Но не так уж и хорошо, если ты нашел.
Смеется и хлопает меня по плечу.
– Помнишь, что говорил Филатов когда-то, когда мы шли в разведку. Он говорил, что погубить операцию может только две вещи – трусость и женщина. Но если трусу можно выстрелить в спину, и он все равно пойдет дальше…то с женщиной трудно соперничать. Твоя женщина привела меня сюда.
Отвернулся и отошел к столу. Мысль о Марине больно резанула по венам, так больно, что стало тяжело дышать.
– Прежде чем начнем, я хочу ее увидеть.
– Палевно…особенно если учесть, что она тебе никто.
– Я не спросил у тебя твоего мнения, я сказал, чего хочу. Ты устроишь нам встречу…и найди священника.
– Хочешь исповедаться?
Посмотрел на него исподлобья.
– Возможно. Кто знает, выживу ли я. Покаюсь в грехах. И еще…мне нужна информация про некоего Захарчика. Он был корешем Николая и остался на воле…мне нужно, чтобы он слил мне информацию, и как можно быстрее. Дай бумагу.
Рогозин протянул мне лист и ручку, и я быстро набросал ему те сведения, которые должен был получить для Деда.
– Если не узнаешь для меня, то вместо побега повезешь на кладбище. У моего протеже, чье имя я себе взял, есть должок перед Дедом.
– Инфа завтра будет у тебя… женщина и священник – через неделю.
Протянул мне руку, и я крепко ее пожал. В крови вскипел адреналин и зашкалил с такой силой, что потемнело перед глазами.
***
– Эй, соседка! Тебя на свиданку зовут, через меня передали маляву. На, читай.
Ткнула мне в руки записку, и я от неожиданности выронила сырое яйцо на пол. Желток растекся, и Валя, всплеснув руками, принялась его вымакивать тряпкой, пока Лариса Николаевна хлопотала над завтраком.
«Я обещал, что увижу тебя снова…завтра утром приходи, тебя пропустят»
И все. Одно предложение. Всего лишь несколько слов, и в них ничего нет, а я вижу его лицо и слышу его голос. Меня шатает от счастья, шатает от удовольствия, подбрасывает от адского наслаждения этим пониманием – хотел меня видеть и сделал ради этого все. Сдержал свое слово. Айсберг всегда держал свое слово. Я помню, как он говорил мне:«Девочка, обещание человека – это вотум твоего доверия. Это тот запас, который он дает вроде бы тебе, но на самом деле он носит его глубоко в себе. Ничерта не стоит человек, который не держит свое слово. Он пустозвон, он просто горшок без дерьма, потому что дерьмо – это хоть какая-то наполненность, а пустота – это дыра. Так вот, человек лжец – это человек пустота, дыра, никто. И если ты пообещала – сдохни, но выполни. Пусть с опозданием, но всегда выполни. Штопором в потолок ввернись, но сделай. Потому что иначе ты станешь никем. А никто – хуже ничтожества. Никто – это полное отсутствие».
Он говорил это в один из наших лучших дней вместе, когда мы были на яхте, и в моей комнате ежедневно стояли вазы с цветами.
Я всегда знала одно – если Айсберг сказал, значит так оно и будет.
Все эти дни после нашей встречи я перебирала в памяти все, что он говорил, то, как прикасался ко мне. Как будто вышла из непроглядной тьмы на свет, как будто вынырнула из черного тоннеля тоски в ярко освещенный ароматный уголок природы. И я настолько привыкла находиться во мраке, находиться в кромешной темноте, что от этого фантастического снопа яркости сводит судорогой все тело и болят склеры. Мне хочется одновременно и закрыться от этого света, и вынырнуть к нему ближе, отогреться в его лучах. Но ведь этот свет может оказаться губительным, может оказать смертельным, как и само солнце. Но, к моему удивлению, моя кожа не обуглилась, а кости не превратились в пепел, и свет меня не уничтожил…Этот арктический, яркий и ослепительный огонь. Он отразился от самого холодного льда и превратился в благодатное тепло.
И мне так страшно, что я обожгусь или замерзну насмерть, если поверю в это раннее холодное солнце, что я непременно погибну, если все же позволю себе раствориться в этих лучах и дотронусь до них своими жадными руками.
Но мне, и правда, тепло…меня не ранят, не жгут, не дробят мне кости…меня впервые ласкают. И я перестаю бояться, что снова станет больно, что этот арктический лед отморозит мне пальцы, обожжет внутренности, искорежит легкие. Я начинаю верить, что он несет тепло и сможет укутать им нас обоих.
После черноты перед глазами сверкает разноцветная радуга, переливаются сотни оттенков. Я вижу свой собственный рай и смертельно боюсь к нему прикоснуться, чтобы он не исчез.
Нет, мне не страшно умереть… за эти секунды и минуты счастья можно потом навеки упасть в глубокую могилу и позволить засыпать себя комьями земли.
Я чувствовала себя именно так, когда шла на закрытую территорию. Снова одета как можно проще, на голове платок, под ним спрятаны волосы, уложенные в узел, на мне скромная юбка по колено и серый свитер под горло, сверху бесформенное пальто. На ногах сношенные сапоги и толстые шерстяные колготы, потому что холод зверский, и мерзнут слезы и сопли. На ресницах замирает иней, как и на бровях.
Но я не чувствую этого холода, я согрета изнутри, я настолько свечусь и благоухаю, мне кажется этот день самым невероятным. Потому что я снова увижу ЕГО. Потому что…потому что война окончена, и в этом жутком и забытом Богом месте я наконец-то обрела свое мизерное и такое хрупкое счастье. Оно спрятано за семью замками и колючей проволокой, и касаюсь его так редко…но оно все же есть.
Меня провели все теми же путями по узким длинным коридорам. В этот раз вместе со мной досматривали еще одного человека. Он не сказал ни слова, в руках у него была какая-то папка и сумка, ее очень тщательно досмотрели. Он постоянно смотрел на меня, но ничего не говорил. По коридору он шел позади меня с тем же конвоем. Это немного настораживало, хотя, может, он тоже пришёл на встречу с кем-то из заключенных.
В этот раз мы не прошли в другой корпус, в этот раз меня сопроводили по ступенькам наверх в офисное помещение, если вообще так можно назвать здание колонии. По коридору много кабинетов, меня завели в один из них…
На этот раз ждать не оставили…Петр был уже там, и, когда я его увидела, у меня зашлось сердце.
Как будто с огромной высоты я падаю вниз и лечу, лечу так, что дух захватывает и мурашки разбегаются по коже. На нем арестантская роба, но он аккуратно побрит, не так, как было в прошлый раз. На меня смотрит не улыбаясь, а следом заходит и тот человек с чемоданчиком.
Меня это сильно настораживает, и я не понимаю, что происходит.
– На всю церемонию у вас десять минут!
Сказал человек в форме и отошел к двери. Какую церемонию? О чем они говорят? Они сумасшедшие? Что здесь происходит? А что, если… что, если это перед казнью или расстрелом. От ужаса прижала руки к груди, но Петр сделал шаг ко мне, в этот момент его окрикнули.
– Не приближаться! Дистанция!
Но какое это тогда свидание? Я даже прикоснуться к нему не могу! Что он придумал?
Резко обернулась и ощутила бешеное биение сердца. Человек с чемоданчиком надел на себя рясу и тиару, на его груди красовался большой серебряный крест. Боже…это что, последняя исповедь при мне? Петр хочет попрощаться? Его приговорили?
Наверное, я не просто побледнела, а буквально похолодела от ужаса.
– Прежде чем я проведу церемонию, мне нужно знать – согласна ли невеста…
– Марина, – голос Петра прозвучал так оглушительно, что мое сердце стало биться с адской силой до боли в ребрах. – Ты согласна стать моей женой? Этот человек обвенчает нас сегодня…прямо здесь и сейчас. Ты согласна стать моей навечно? Перед Богом?
В горле пересохло, и затряслись колени, я судорожно схватила ртом воздух. Наверное, мне слышится… или я сплю. Боже… я ведь не слышу это на самом деле?
Глаза начинает печь, так печь, что мне очень больно, и я чувствую, как они наполняются слезами.
– У меня нет роскошного букета, у нас не будет шествия по зале, не будет гостей, свадебного платья и фаты, не будет прекрасных колец…только эти. Но у тебя будет моя черная душа и мое черное сердце…если они все еще тебе нужны.
Кивает на стол, и только теперь я вижу на обыкновенном блюдце со щербатым краем два сложенных вместе обручальных кольца.
– Ты согласна?
– Да…, – очень тихо, – ДА! Боже! ДА! – оглушительно громко, чувствуя, как по щекам градом покатились слезы.
Глава 14
Было время, когда я пытался забыть, пытался не думать о том, каково это обнимать ее, каково это ощущать ее пальцы на своем лице. Если не видеть, если никогда не приближаться, то я перестану голодать по ней. И ни хера…ни хера я не смог забыть, не смог не думать, не смог не вспоминать и не ощущать фантомные прикосновения к ее шелковистой коже.
И сейчас…когда мы остались наедине, и касаюсь своей щекой ее щеки, когда я полной грудью втягиваю в себя этот невероятный аромат ее кожи, моя одержимость выходит из-под контроля, она становится огненно-испепеляющей.
Сильнее, мощнее, невероятнее. Мои воспоминания…грош им цена. Разве могут они сравниться с реальностью. С тем, каково это по-настоящему касаться ее. Сжимать в своих объятиях. Смотреть в подернутые поволокой глаза и понимать, что теперь ОНА МОЯ! МОЯ! Не перед людьми, нееет…перед НИМ. Перед тем, в кого я раньше не верил. И поверил только тогда, когда мне, грешнику, отступнику дали этот шанс на исправление, послали это спасение души.
Дернул вверх ее свитер, снимая через голову, целуя, кусая ее губы…как же сильно я скучал по ним, как же грезил о каждом касании и теперь, ощущая ее слезы, сходил с ума от наслаждения. Дрожащими пальцами прошелся по ее шее, не сводя пьяного взгляда с бешено вздымающейся груди, спрятанной под скромным бюстгальтером. ЕЕ соски уже напряжены, и мои яйца сводит похотливой болью от одного взгляда на них.
Впиться в ее губы, терзая их, сминая своим жадным ртом, насилуя голодным языком. Задрал юбку вверх и тут же без прелюдии проник пальцами под трусики. Там горячо и мокро. Уже мокро. И меня прошибает разрядом тока, по всему телу слепящими искрами. Чувствую ее дрожь, и самого колотит и лихорадит.
Моя жена…наша первая ночь. Пусть в камере, пусть в гадюшнике с решетками, но она самая прекрасная…и я не знаю, будет ли у нас еще одна. Сейчас я ворвусь в нее быстро…потом будет ночь…потом будет еще двое суток, когда я смогу любить ее долго, любить отчаянно и тягуче приторно. А сейчас мне хочется убедиться в том, что она моя. Утвердиться в своих правах, и от этого бешеного желания сводит скулы.
– Я успел иссохнуть по тебе…успел изголодаться настолько, что у меня рвет крышу…Марина. Маринаааа…
Ее имя, как молитву, как заклинание. Каждая буква в нем – нестерпимое наслаждение.
– Я сожру тебя… я тебя растерзаю.
Бросая губы и жадно облизывая тонкую шею, прикусывая нежную кожу над ключицами, опускаясь к груди и стягивая зубами чашечки лифчика вниз. Пальцы раздвигают складки плоти и врываются внутрь влагалища, резким толчком проникая глубоко, слышу ее гортанный стон вместе со своим матом, сорвавшимся с иссохшихся губ. Я хочу, чтобы она кричала. Хочу, чтобы надорвала горло, когда будет кончать снова и снова. Хочу сорвать ее в нирвану и утопить в самой черной и глубокой бездне порочного наслаждения.
– Ты…больше не принадлежишь себе…ты моя..слышишь? – делая толчки внутри ее лона, – Моя Марина! Моя! Скажи…что ты моя! Я больше не отпущу тебя!
– Твоя! – стонами срываясь на всхлипы, – Твоя!
Можно подумать, я отпускал! Глупая ложь…самому себе, ей, окружающим. И этот ее ответ, ответ, растекающийся по моим пальцам ее соками удовольствия, ее возбуждением. Мое отражение в ее глазах расплывается, дрожит, как в самом чистом кристально-зеленом озере. На котором тоненькой паутинкой растекается огненная страсть…страсть по мне, для меня, со мной. И это понимание приводит в бешеный восторг, вызывает желание разорвать ее на куски. Проникнуть везде, заклеймить на каждом участке тела. Кончать ей в рот, кончать на шейку матки, кончать внутри ее узкой дырочки между ягодиц, на ее соски, в ее пальцы, волосы, в сгибы ее рук и ног. Метить ее собой всю. Опутать ее своим семенем. Потому что эти три дня могут быть последними в нашей жизни. Я могу исчезнуть… никто не дал мне никаких гарантий.
Вытащил пальцы и прошелся сразу двумя по пульсирующему клитору, поглаживая его с обеих сторон, пропуская между пальцами и потирая по бокам так, чтоб она извивалась и выдыхала мне в рот, умоляя не останавливаться. Озверевая от этих стонов и от того, как закатываются ее глаза. Надавил на самый кончик, вращая влажными пальцами, и она закричала, содрогаясь в оргазме, судорожно забилась в моих руках. И я вгрызаюсь в ее губы, чтобы сжирать эти крики, чтобы глотать их и упиваться каждым содроганием, подаренным мною.
Развернул спиной, толкая вперед, заставляя упереться руками в стену, сжимая обеими ладонями выпростанную из лифчика грудь со вздернутыми острыми сосками, прикусывая затылок и спускаясь к лопаткам вдоль позвоночника. Дернул застежку на штанах и прижался вздыбленным членом к голым ягодицам, потираясь об них каменной эрекцией. Б*яяяядь! Я сейчас обкончаюсь, так и не войдя в нее. Этот голод адский по ее телу, вот такому расслабленному после оргазма, все еще подрагивающему, сводит меня с ума. Стискивая челюсти, обхватывая одной рукой ее горло, а другой впиваясь в ягодицы, с рыком насадить на свой член. Срываясь на самое грязное ругательство, закатив глаза, выгнуться назад, наслаждаясь тем, как ее шелковистая плоть обхватила мой член, как перчаткой. Стиснула будто тисками своей тугой глубиной, и я взревел, зарычал от грёбаного удовольствия, слишком сильного и нереального, чтобы оказаться правдой.
Удерживая за бедра, и за горло, и за пульсирующую жилку возле уха, вдалбливаться остервенело в её тело, зверея от захлёбывающихся стонов. От того, как выгибается, как запрокидывает голову.
До дикости ослепительно красивая, такая развратная сейчас, такая раскрытая, искренняя в своем экстазе. Взять ее за скулы и полуразвернуть лицо к себе, чтобы видеть этот затуманенный взгляд. Я хочу, чтобы она видела, как я озверел от похоти, как меня трясет от того, что я долблюсь внутри ее тела. По моей спине течет струями пот, он выступает на моем лбу, над верхней губой и между ключицами. Сейчас нас унесет адский торнадо, он приближается, воздух настолько раскалился, что я его чувствую.
Я вдираюсь в ее тело, я долблюсь в него, как бешеный зверь, я вхожу так глубоко, так резко и сильно, что у меня самого сыплются искры из глаз. Мои пальцы обхватывают снова ее шею и, чуть сжимая, тянут на себя, чтоб прогнулась, чтоб выгнулась ко мне, и мой пах шлепает о ее ягодицы. Так примитивно и пошло, так первобытно естественно.
Она снова кричит, снова бьется подо мной, и мышцы ее чрева дикими спазмами стискивают мой член, тянут, как вакуумом, заставляя буквально выть от наслаждения и возбуждения. Впился в ее губы снова, сжирая крики, выкусывая их, вытягивая из нее и быстро долбясь внутри, продлевая агонию наслаждения, зажимая клитор двумя пальцами, чтобы взвилась еще сильнее, чтобы захлебнулась и обмякла в моих руках. И я бешено, оголтело насаживаю ее на свой член, как тряпичную безвольную куклу.
– Моя…ты чувствуешь…ты вся целиком моя….
Удовольствие бьет по венам, вгрызается в виски, пульсирует в каждой молекуле крови. Я двигаюсь все быстрее, все хаотичней. Пока меня самого не ослепляет, не выгибает назад от мощнейшего оглушительного удара по натянутым нервам скальпелем невыносимого оргазма. Я изливаюсь внутри нее, исторгаю лавину сумасшествия, расплескивая безумие внутри ее разгоряченного тела. Вцепился зубами в затылок, оставляя следы, как зверь оставляет следы на своей самке. Потом касаюсь этих следов языком, губами, облизывая ее шею, на которой остались отпечатки моих пальцев, мочку ушка, чтобы прохрипеть…
– Теперь ты мне жена, Марина…не только здесь и сейчас, но и в раю, и в аду…везде, где бы ты ни была. Ты принадлежишь мнеее….
Глава 15
Я почти сорвалась, почти закричала, почти взвыла от отчаяния, когда за ним снова пришли. Это ощущение, что теперь навсегда. Это ужасное ощущение, что это действительно в последний раз. Какое-то внутреннее щемящее чувство и паника, щекочущая где-то в середине позвоночника. Вот они, последние тяжелые шаги, когда он уходит к двери. И я сердцем считаю эти шаги, я их буквально чувствую, как выстрелы прямо в душу. Не выдержала, бросилась следом, схватила за плечи, разворачивая к себе, и от силы, с которой обняла, захрустели собственные кости.
– Пообещай…что будет еще…пообещай.
– Если бы я мог…
Смотрит мне в глаза, и больше нет уколов холодом, нет порезов льдом, только горячее болезненное тепло. Он нежен со мной до режущей адской истомы. Он нежен со мной как никогда раньше, и от этой нежности у меня начинает кровоточить сердце.
– Почему нет…почему?
– Все будет хорошо…
– Без тебя не будет. Никогда без тебя не будет хорошо. Я знаю. Знаю…Давай возьмем адвоката, давай будем писать письма…он….ты…О Боже… я прошу тебя, не лишай меня надежды. Я умру без тебя.
– Нельзя…тебе нельзя без меня умирать. Маринааа. Посмотри мне в глаза.
Как смотреть в глаза, как? Как это – постоянно прощаться с ним и знать, что это может быть навсегда. Это как умирать снова и снова. Мне кажется, что от отчаяния и горя я уже пьяная. Но я все же смотрю ему в глаза, и он целует мои щеки, мои губы, мой нос и веки.
– Нельзя умирать, девочка. Ты что…зачем тогда все это? Зачем? Ты теперь моя…жена моя. Моя Марина. Все…давай. Не хочу, чтоб эти…видели, как плачешь. Все. Отпусти…отпусти. Все будет хорошо.
– Пообещай!
– Обещаю! Это тебе…, – зажимает моими пальцами конверт, – Потом! Обязательно!
Разнимает мои руки и отстраняется, пятится к двери, стучит в нее несколько раз. Когда она за ним закрылась, я бросилась к ней и заколотила в нее кулаками, сдерживаясь, чтобы не завыть, чтобы не завопить, как безумная, чтобы не начать орать, надрывая горло, и требовать вернуть его обратно.
Одержимая, с каждым днем все сильнее, с каждой секундой все больнее и яростнее. Одержимая этим человеком, как дьяволом. Как будто он проклял мою душу. Потому что я люблю не человека…то, на что способен он, то, что вытворяет…это не человек. И теперь я его жена. Теперь я ношу его имя, теперь я ношу его кольцо на пальце. Пусть мы венчались под другими документами и фамилиями. Перед Богом это не имеет никакого значения. Потому что венчались наши души, и мы оба это знаем. Я видела этот триумф в его глазах, чувствовала его во время нашего дикого секса. А еще…еще я видела то, что никогда не рассчитывала увидеть – его любовь ко мне. И я не знаю, что больнее – быть нелюбимой им или быть его одержимостью и знать об этом…и именно в этот момент терять, отрывать от своей плоти, от сердца, от мяса и от своих костей отрывать то, что пытается врасти корнями друг в друга.
И мой смысл жизни растворяется в его исчезающем запахе….
***
Дни потянулись тягучей и липкой вереницей. Все стало уныло серым. Только Льдинка заставлял улыбаться, когда я вернулась израненная, надломленная после трехдневного свидания. Только мое солнышко так радовало меня, что его всего зацеловала, заобнимала, потом девчонок и Ларису Николаевну. Если бы не ее помощь. Раньше я малыша оставляла на девочек и на Валю, а теперь с ним бабушка Лариса. И нет никого надежнее нее. Когда вернулась, прибежала Валя с новой кастрюлей поздравлять с венчанием, соседи принесли подарки, Лариса испекла пирог. Но праздника не вышло. Я поблагодарила их и ушла к себе в комнату.
– Что случилось? Ты не счастлива, моя девочка? Это правда? Вы обвенчались?
– Да…правда, – ответила рассеянно, не зная куда себя деть.
– Почему тогда ты такая…как с креста снятая.
– Не знаю. Болит в груди. Как будто давит что-то вот здесь. Как будто не могу вздохнуть.
– Это разлука…она такая тварь. Может сводить с ума. Ничего. Если теперь жена, чаще видеться дадут. И дольше.
И эти дни…пока я приходила в себя после нашей встречи, она больше проводила времени с Льдинкой…пока я смотрела, не отрываясь на письмо, которое ОН мне передал, и не решалась его прочесть. Как будто оттягивая этот момент, как будто понимая, что это будет еще один диалог, и он, и правда, может стать последним.
Агония разлуки сводит с ума и ужас, что могу потерять. И по ночам сводят с ума кошмары. Снится один и тот же сон. Как будто мы вместе в старой часовне. А потом…потом он исчезает, и я ищу его. Я бегаю по снегу, кричу и не могу найти, а потом вижу его под толстым слоем льда на реке. Вижу, как застыл там, как смотрит на меня и что-то беззвучно кричит. И я только догадываюсь, что это мое имя. И я падаю на колени, я бью по этому льду, я ломаю ногти, я ломаю пальцы, и он весь окрашивается моей кровью. Я кричу и захожусь в диком плаче. Но ничего не могу сделать…он умирает там, а я бессильна. Я такая жалкая, такая слабая.
С сумасшедшим воплем открыла глаза и, задыхаясь, уселась на постели, прижимая руки к груди, чувствуя, как дыхание вот-вот остановится. Вся взмокшая, покрытая холодным потом. Больше уснуть не смогла. Вышла из комнаты и пошла на кухню. Это просто кошмар. Просто идиотский сон из-за моих страхов, из-за того, что я натерпелась из тех времен, когда думала, что убила его. Айсберг пообещал, значит все будет хорошо. Я должна верить в его слова. Он никогда меня не обманывал.
Снова остановилась напротив письма, прошла несколько раз мимо и не выдержала. Мне нужно было его прочесть, чтобы успокоиться. Окунуться снова в нас, как будто заговорить с ним снова, как будто услышать его голос.
«Когда мне было лет десять, отец взял меня с собой к ледовитому океану. Взял в плавание. Это были счастливые дни моей жизни. Я хорошо их помню. И тогда я впервые увидел айсберг…да. Именно так ты называешь меня, Марина. Айсберг. Кто бы мог подумать…что ты назовешь меня тем, что так восхитило меня в свое время. Я смотрел на величественную глыбу, отливающую арктически белоснежной синевой, и ощущал мурашки от осознания той мощи, что скрывалась глубоко в океане. Я знал, что вершина – это лишь какой-то незначительный процент той подлой и сокрушающей силы, которая скрыта от моих глаз.
Ты ошиблась…Марина. Ведь Айсберг совсем не я. Айсберг — это ты и моя любовь к тебе. Какой мелкой и незначительной виделась мне привязанность к своему выгодному приобретению. А оказалось, что под толщей самой черной бездны скрывается истинная величина моего безумия. Это я разбился о ее обманчиво мелкие масштабы, это я понес смертельное крушение и пошел ко дну…навстречу одержимости. И ты понятия не имеешь, каковы ее адские размеры, Марина…Сколько раз я разбивал руки в кровь, до дыр на костяшках, сколько раз я рычал тебе проклятия и хотел свернуть твою шею только от понимания, что ты никогда не ответишь мне тем же. Никогда не будешь безумна мной настолько, насколько и я безумен тобой. Никогда не посмотришь даже просто без ненависти…Но ведь это ты Айсберг. И я видел лишь вершину. Такую обманчивую и такую мелкую. Потому что я ошибался… я понял, как ошибался, когда увидел тебя здесь.
Ты спросишь – почему венчание? Почему сейчас? Это эгоистичное желание присвоить тебя навечно, заставить тебя стать моей настолько, чтоб даже на том свете ты принадлежала только мне…да, я начал думать о том, что, корчась в аду, я буду точно знать, что ты никогда не будешь отдана другому тем Богом, в которого я никогда не верил…А Дьявол? С Дьяволом я и сам могу потягаться за твою душу и трижды продать свою. Запомни – ты принадлежишь мне! И помни это всегда! Нас не разлучит даже смерть! И если ты когда-нибудь устанешь ждать и уйдешь…твоя душа теперь только моя»
И снова перечитать, снова пролистать, просмаковать каждое слово. Потрогать буквы кончиками пальцев, когда в наш век технологий все пишется только в гаджетах, увидеть его душу, расчерченную прерывистой фиолетовой пастой от шариковой ручки по смятой бумаге. По моим щекам текут слезы, а я все равно улыбаюсь. Он ошибается. Тогда мы оба оказались айсбергами друг для друга. Я ведь любила его с самого первого дня, с самого первого момента, как увидела. И он никогда не поймет и не узнает, как это вдруг ощутить, что ты любима, вдруг понять, прочувствовать каждой молекулой свою необходимость, почувствовать свою полную принадлежность и осознать тот самый выбор, который делают только один раз в жизни и только сердцем. Теперь я хочу верить, что у нас есть будущее, хочу верить, что мы вместе сможем преодолеть что угодно…даже разлуку. Я ведь могу ждать его до самой смерти. И, да, он прав. Моя душа только его.
– Людииии! Людиии!
Крики с улицы, слышна сирена где-то вдалеке.
– Заключенные сбежали. Утром…В лес.
Кто-то кричит за окном, полошит, будит всех, срывает с постелей. И я сорвалась, внутри больно сковырнулось. Бросилась, кутаясь в теплый платок, к двери, распахивая ее настежь. А там уже Валя красная, одетая, сбивает снег с сапог и на меня смотрит. Глаза у нее испуганные, круглые, и подбородок дрожит.
– Там…там твой сбежал. Говорят, догнали и застрелили в лесу! Беги…беги, девка, пока не унесли. Потом не дадут увидеть! Беги!
Глава 16
– Не делай этого со мной, пожалуйста! Умоляю! Не делай этого с нами! Зачем? Зачееем!
Бегу вперед, не видя ничего перед собой, не слыша даже голоса Лизы, которая пытается меня догнать и, наверное, удержать.
– Петя…Петенька мой, прошу тебя…не надо. Не надо…
Себе под нос. Слез нет. Глаза болезненные и сухие. Но слезы комом, вихрем, цунами стоят в горле. Они разбухают, причиняя адскую боль и заставляя задыхаться.
– Я не смогу жить без тебя! Не смогу! Пожалуйстааа! НЕТ!
Последнее «нет»» закричала так громко, что заболели уши. Спотыкаясь в лес. Туда, где рыскает охрана, бегают собаки.
– Петя… я же люблю тебя. Слышишь? Я же так безумно люблю тебя. С первой секунды, с мгновения люблю. Даже когда ненавидела – любила. Петяяя. Господи, прошу тебя. Пусть это все будет неправдой, пусть это все будет ошибкой!
Упала, проползла на коленях по снегу и снова встала, шатаясь. Мне кажется, что от слабости эти колени перестали меня слушаться. Они подгибаются, меня швыряет из стороны в сторону.
– Айсберг…зачеем? Я бы ждала тебя целую вечность, я бы дождалась, и мы бы были вместе. Зачееем ты сбежал?
И слезы застилают глаза, они разъедают склер, как серной кислотой, а я бегу и бегу туда, где все затянуто желтой лентой. Мне страшно, что он где-то там… в снегу один. Он жив, и никто не помогает ему, никто не бросается ему на помощь. И он умирает там.
– Прошу тебя…я же люблю…люблю тебя так сильно…сильно люблю. Айсберг.
Может быть, так люди молятся Богу, а я молилась ему, молила его, чтобы не смел умирать. Что я уже очень близко. Впереди только снег и деревья. Громадные сугробы, где люди тонут почти по пояс. И я тону. Мне видна кровавая дорожка, и сердце уже свело судорогой ужаса и боли. Вон они столпились вокруг чего-то. Что-то записывают и ходят туда-сюда. И мне уже не просто больно, меня разрывает от этой боли напополам.
Бросилась туда, расталкивая толпу, не давая себя сдержать, сопротивляясь так яростно, что меня не смогли поймать, не смогли помешать.
– Айсберг!
Приземляясь на колени туда, где крови больше всего и из снега торчит скрюченная рука. Она вся в крови, на ней следы зубов, она прокушена до костей.
– Нет…нет..нет…Прошу тебя, нет!
Бросилась разгребать снег руками, отшвыривать в стороны, раскидывать комья.
– Марина!
Голос Лизы сквозь пелену, я ее не слышу, не хочу слышать.
– Марина, не надо!
Я мертвею изнутри, внутри меня все превращается в ледяное, застывшее мрачное марево. А ведь он обманул меня…Хорошо не будет… НЕ БУДЕТ...потому что мои руки наткнулись на холодное, окоченевшее тело и откапывают его из-под снега. У меня нестерпимо болит голова, в ней что-то адски гудит, этот звук нарастает и становится болезненно ослепительным…потому что я вижу разодранное на ошметки лицо…и на окровавленной шее цепочку с крестиком. Я задыхаюсь, меня тошнит. Меня так тошнит, что я хватаю ртом воздух, и оказывается, этот гул…это мой крик. Я истошно ору. И теперь меня уже оттягивают от тела, меня тащат несколько человек назад. Они грубы, они скручивают мне руки, а я продолжаю орать. Так, что сотрясается небо. Удалось вырваться, и я бросилась обратно к снегу. И уже вместо развороченного до мяса лица… я вижу улыбающегося Петра…он лежит в снегу, раскинув руки, и зовет меня к себе. А я точно знаю, что ему ужасно холодно.
***
Лиза бежит за ней следом. Ей почему-то очень страшно, она боится, что Марину схватят или застрелят, когда она что-то натворит. И Валя сказала – беги. Сказала, чтоб не бросала одну. Лариса Николаевна пыталась удержать, но не смогла. Лиза вырвалась и бросилась следом.
Марина была похожа на сумасшедшую. Она громко кричала. Она выла, как животное, раскапывая снег. Люди рядом не решались ее остановить.
– Пока кума нет…пусть роет. Потом ей не дадут его увидеть.
– Они только поженились.
– Его Виктор подстрелил. Убегал, сученыш, еще б немного и все, упустили бы. Целился с вышки по ногам, а попал в спину, через сердце навылет. А собаки нагнали и…Б*ядь. Всего изглодали. Опознать будет не просто. Мы пока добрались, свора бродячих успела и руку откусить и…лицо. Пи*дец короче!
– Ниче…щас она опознает. Слышь, как воет?
Лиза смотрела широко распахнутыми глазами на то, как сестра раскапывает тело ее отца. Как тащит за воротник фуфайки на поверхность и орет. Кричит, как ненормальная, потому что узнала. Охранники пытаются ее оттащить, но она дерется с ними, кусается, рвется, и ее отпускают снова к телу.
Лизу очень сильно тошнит, и она несколько раз исторгает содержимое желудка в снег, после того как видит обглоданную руку и изодранное лицо. Девочке кажется, что она вся окаменела и что больше не может смотреть на то, как Марина склонилась над телом и что-то бормочет…она раскачивается из стороны в сторону…потом вдруг сдирает с себя пальто и накрывает окровавленное тело отца.
И только тогда Лиза может разобрать.
– Сейчас согрею…сейчас будет тепло и уже не больно…сейчас. Потерпи. Мы и не такое проходили, помнишь?
Становится жутко, и волосы на голове шевелятся, а по телу табун мертвых мурашек. Кажется, Марина не осознает, что Петр мертв.
– Совсем головой тронулась баба.
– Санитара надо вызвать, пусть вколет ей что-то. Тело забирать надо.
Они к ней, а она шипит, как кошка, не дает приблизиться, воет, жмет тело к себе. Не отдает.
– Не трогайте, уроды! Ему холодно! Сейчас согреется и с вами пойдет! Сам! Не трогайте!
Прибежали еще какие-то люди, Марину свалили в снег, что-то вкололи ей в руку, и она затихла, глядя остекленевшим взглядом в небо и шевеля искусанными губами. Тело вытащили из снега, пальто набросили на плечи Марине, а отца положили на носилки, накрыли сверху простыней и унесли в машину.
Лиза осторожно приподняла сестру за плечи и прижала к себе. Они долго сидели в снегу и молчали. Девочка гладила Марину по голове, а та дрожала всем телом.
– Он был такой холодный…они не дали мне его согреть. Если бы я его согрела, он бы сам пошел.
– Он…он умер, Марина.
– НЕТ! Он мне улыбался. Ты не видела…он улыбался!
– Там было нечем улыбаться. От его лица ничего не осталось…
Она замолчала, продолжая дрожать, только сейчас Лиза заметила, что она сжимает в руке цепочку с крестиком. Разве заключенным разрешают носить украшения? Впрочем, ее отец не был простым заключенным…Не БЫЛ…от слова «был» перед глазами появилась кровавая пелена, и захотелось заорать так же, как и Марина.
Это был момент, когда во мне что-то надорвалось, когда я ощутила, что у меня больше нет сил, и на меня упала тяжелая каменная плита и придавила меня. Нет смысла больше дышать, двигаться, думать. Я ведь тоже мертвая под этой плитой. Вместо кислорода легкие накачивает серная кислота, потому что каждый вздох дается с невероятной болью. Никогда не думала, что эта боль может вернуться снова и теперь с такой сокрушительной и невыносимой силой обрушиться на меня. Снова и снова перед глазами этот ужасный нескончаемый снег, и под ним самый дорогой и любимый человек, под ним зарыта я сама и больше никогда не вынырну из смертельного холода.
Я в агонии, и самое страшное – нет какого-то времени у этих мучений. Нельзя знать, когда станет легче и станет ли. От такой боли хочется умереть, хочется зажать свое сердце руками и сделать так, чтобы оно хотя бы на какое-то время остановилось. Отдохнуть…немножко анестезии, иначе кажется, что сейчас я начну орать и биться головой о стены от этой адской пытки. Я больше не ощущала себя человеком. Оболочка, тело. Внутри черная зияющая бездна, оголенные нервные окончания, обнаженное мясо и торчащие выломанные кости. И эта сумасшедшая по своей силе казнь с каждым днем все беспощаднее, все оглушительней.
Я больше не ощущала себя живой. Словно робот, словно какая-то кукла я ходила и не чувствовала, как хожу, ем, сплю. У еды пропал вкус, вода перестала согревать или охлаждать тело, мыло не имело запаха, голоса детей не радуют, ладошки сына смыкаются на моей шее, чтобы обнять, а я больше не испытываю захватывающей дух радости и восхищения. Я по-прежнему люблю его больше жизни, но больше не могу беззаботно радоваться вместе с ним.
Внутри появилась какая-то ненависть ко всем. К тем, чьи мужья там…за решеткой, и они могут прийти к ним, могут передать передачу, могут просто знать, что они живы. А я…я не успела выйти замуж и стала вдовой. Не успела нарадоваться и надышаться своим счастьем.
Валя, соседи, Лариса Николаевна смотрели на меня с сочувствием, а я даже не замечала их взглядов, и что мне тих сочувствие, если я сама больше не дышу, не живу, не существую.
***
Мне отдали его вещи. Все, что принадлежало ему и сохранило его запах, и я закрылась с ними в комнате, зарылась в них лицом, обняла обеими руками. Мой Айсберг…куда ты ушел от меня? Где теперь бродит твоя душа? Если бы я последовала за тобой, смогла бы я найти тебя там? Ты всегда говорил, что такие попадают только в ад, и для тебя там уготован самый просторный котел с кипящим маслом…Я могу стать такой же грешницей, как и ты, я хочу в этот твой котел, хочу гореть в кипящем масле вместе с тобой. Пусть наше наказание за грехи будет общим. Что ты наделал? Ты ведь устроил для меня ад на земле, ты ведь содрал с меня кожу живьем и оставил умирать вечно, бесконечно рыдать от боли.
Я сидела с его вещами днями, неделями. Я перестала работать, перестала смотреть за собой и теперь скорее напоминала неухоженную алкоголичку со свалявшимися волосами в неопрятной одежде, не принимавшую ванную больше месяца, а то и двух. Когда никто не слышал, я скулила как раненая собака над его одеждой, которую тоже не давала стирать, замотавшись в его свитер, я сидела в нем, подобрав под себя ноги, и разговаривала…то ли с ним, то ли сама с собой.
Дети немного могли меня растормошить, заставить говорить, даже улыбнуться уголком рта. Но ненадолго. Я не переставала гладить свитер и уходить целиком в себя и свои воспоминания. У меня появилось желание умереть. Я ничего не могла с ним сделать. Даже осознание и понимание, что на мне дети, что на мне такая ответственность, не отнимало этого ощущения…этой адской муки, когда только смерть кажется избавлением.
Меня могут не понять или осудить, но я не вытягивала эти страдания, я не справлялась. По вечерам читала сказки и пела песенки Льдинке, а по ночам представляла, как ухожу…навечно, и боль отпускает мою душу и мое сердце.
Валя пообещала, что договорится, и меня впустят на тюремное кладбище и дадут проведать могилу. Я жила этим днем, этой минутой, когда мне дадут побывать там. Надеялась, что станет немножко легче. На шее висит его кольцо, я часто целую его, как люди целуют крестик, прижимаюсь к нему губами, силясь различить – осталось ли на нем тепло его тела.
Кладбище ничем не напоминало обычное…оно усеяно железными палками с табличками, на которых набиты номера и даты. И все. Ни имен, ни фамилий. Приносить и оставлять ничего нельзя. Никаких цветов, свеч, ничего. Я тогда провела у таблички целый день. Стояла и не чувствовала ног. Смотрела на цифры, на дату. Говорят, живые ощущают присутствие мертвых… а я не чувствовала. Мне очень хотелось. Я звала его, я молила его прийти и истязать меня своим присутствием, дать мне знак, что он рядом.
Лариса Николаевна увела меня оттуда, когда уже стало совсем темно. Потом долго обнимала меня в моей комнате, вытирала слезы с моих щек.
– Так нельзя, девочка. Нельзя. Не хорони себя. У тебя сестры, с тобой Льдинка. Посмотри, до чего ты себя довела. Ты истощена. Ты почти ничего не ешь, и тебя каждое утро выворачивает наизнанку. Тебе нужно пойти к врачу…можно найти психолога…
Я ей не отвечала. Мне было все равно, что со мной происходит. Физические муки не шли ни в какое сравнение с душевными. Тошнота и рвота, изнуряющая по утрам, и даже днем, и по вечерам, совершенно не беспокоили. Где-то внутри я надеялась, что какая-то болезнь постепенно уносит мои силы, и скоро все это прекратится.
– Нужно показаться врачу. Сдать анализы…Мне не нравится то, как ты выглядишь. Бледная, шатаешься, еле ходишь, и эта рвота…Я говорила с Валей, можно отвести тебя в областную клинику, там сделают анализы, и через час уже будут результаты. Давай проверимся. Мне очень страшно…
Я знала, что, если со мной что-то случится, она позаботится о детях. Я могла всецело ей доверять, тем более она уже нашла работу в школе.
– Марина…ты не имеешь права расклеиваться, не имеешь права даже думать о смерти. А как же Льдинка? А Аня и Лиза? Это эгоизм, Марина!
– Я устала…меня измучила эта боль, и я не знаю, как ее прекратить. Я хочу, чтобы она стала слабее, а она не становится. Мне так больно…я не могу, не могу! Мне кажется, что с меня сняли живьем кожу.
– Давай сходим к врачу, давай я помогу тебе. Позволь помочь, я умоляю.
Я отказалась, а утром, когда зашла в туалет, отключилась и упала прямо возле раковины. Очнулась уже в больнице под капельницами. Передо мной стояла медсестра и поправляла колесико на штативе.
– Ооо, спящая красавица открыла глаза. Как спалось?
– Я…давно тут?
– Со вчерашнего утра. Напугала всех, все тут бегали вокруг тебя, а она валялась, как королева.
– Что со мной? Я больна, да? У меня опухоль? Эта тошнота и рвота…это что-то в голове?
– Ну…никто и никогда это состояние не считал болезнью…Хотя если учесть истощение организма, анемию, сильно пониженное давление, то можно сказать, что немного больна. Опухоль…эммм…обычно это так никто не называет, но нечто похожее внутри тебя есть. Не в голове. В животе. В матке. Имеет уже солидные размерчики и будет расти. Подлечим, проколем витамины, прокапаем сохраняющие препараты, и все будет хорошо…молодая мамочка.
Она что-то записала у себя в блокнотике, сунула мне градусник.
– Когда были последние месячные?
Читать бесплатно другие книги:
