Первая леди для Президента Соболева Ульяна

Глава 10

– Я люблю тебя, помнишь? Люблю до конца. До последнего вздоха. Моего вздоха. И ничто, и никогда не изменит мою любовь к тебе. Я чувствую твою боль, как свою, твою ненависть, как свою, твои страдания, как свои. Пожалей меня… перестань себя проклинать. Ты – смысл моей жизни. Я просто хочу быть с тобой, хочу любить тебя… хочу, чтоб ты любил меня так, как умеешь только ты.

(с) Черные Вороны 8. На дне. Ульяна Соболева

Я не рыдала и не плакала. Я просто смотрела в одну точку и чувствовала, как вокруг меня вращается проклятый мир, как он просто переворачивается на бешеной скорости, и у меня нет сил его остановить. Я падаю и падаю в бездну. Нет остановки этому падению, нет конца и края этим страданиям.

Она пришла ко мне поздно ночью, когда убралась полиция, причитающие соседи, тетя Валя с детьми. Маленькая Анечка села рядом и прислонилась к моей спине.

– Я их спрятала…

– Кого?

– Деньги. Этот Коля…еще давно как-то заходил к нам. Я со школы пришла, а он по коридору идет. С конца, и глаза бегают. Их квартиры там нет…мне тогда сразу подумалось, что он к нам лазил. Я тогда деньги и перепрятала. Они в ванной…под ванной за досточкой.

– Аняяяя!

Всхлипнула, обняла ее резко и разревелась. Сильно, навзрыд, целую ее макушку и плачу, как ненормальная. Дверь из спальни открылась, и заспанная Лизка выглянула.

– Вы чего тут? Марин…ты чего? С папой что-то?

Вскрикнула и побледнела. И так худая и прозрачная, стала еще белее.

– Нет-нет. Не с папой. Иди ко мне.

Она на пол рядом примостилась, и я обеих обнимаю и реву. Только сейчас поняла, что не за свидание испугалась, а вообще за них. Чем кормить? Как жить дальше?

– Ты меня ругать будешь?

– Нет, что ты…ты такая молодец. Такая…

Колян тогда обыскал квартиру, присмотрел – есть ли что. Скорее всего, видел шкатулку, наверняка, видел и вещи дорогие, и мое золото, которое исчезло. Не все…остальное лежало вместе с деньгами. Его то они и искали. Тогда его спугнул кто-то, а сегодня навел своих. Анечка молодец. Моя девочка.

– Почему мне не сказала?

– А я забыла.

С ума сойти. Она забыла. Дурочка моя маленькая. Зацеловала мордашку и Лизкины щеки, потом спать отправила. Мне еще есть готовить…На утро. И помнить не надо, что он любит…оно само. Руки делают, глаза наполнены уже другими слезами. Вспоминаю, как готовила в том доме…где Виолетта жила, и сын ее…Внутри всколыхнулось очередное понимание, какого страшного человека я люблю. Хладнокровного, жестокого, немного безумного в своей ледяной непоколебимости и резких решениях.

В голове запульсировали слова кума о том, как человека убил и в карцер сел. Поверила? Да, поверила. Он способен. На многие жуткие вещи, и они не знают, с кем на самом деле связались, и какого страшного и умного зверя держат в клетке.

Думать о самой встрече страшно, и я думаю о чем угодно, только не об этом моменте, когда...когда Айсберг может разорвать мне сердце в клочья, когда может вывернуть мне наизнанку кости и заставить орать от боли. Всего одним словом…да что там словом – молча.

До утра спать не могла. Слишком возбуждена, слишком в предвкушении. Глаза закрываю и силуэт его вижу вдалеке. С тачкой этой. Как будто две параллельные жизни. Одна, где он на красной ковровой дорожке в красивом костюме, окруженный охраной идет к трибуне, и вторая…вот эта в снегу, в нищете, в убогости и в презрении.

И в какой из них я люблю его больше…так странно, но мое сердце сжимается от адской любви именно сейчас, именно тогда, когда он вот такой. Нет, не близкий ко мне, не униженный, не более приближенный…Нет, Господи, нет. Он всегда далеко, всегда на своих ледяных скалах.

А…такой не сломленный, сильный, гранитный. Мощный, как та самая ледяная глыба, и я ощутила эту мощь даже там, где он стоял посреди снега. Заключенный, лишенный всего, даже имени. Некто без лица и фамилии. Но на него посмотришь, и мурашки по коже бегут.

Утро заставило вскочить с постели…И так жутко, так боязно, что я не такая как раньше, что я после родов…после месяцев лишений и слез, что на мне больше нет соблазнительной одежды, а на моем лице нет косметики, мое нижнее белье из простого хлопка, а волосы не уложены в прическу, а просто заплетены в косу. Похожа ли я на его Марину? Или от меня ничего не осталось?

В зеркале испуганные огромные глаза, бледные губы, которые я покусала, чтоб к ним прилила кровь, пощипала щеки. Я потру их снегом и буду румяной. Не буду выглядеть, как после болезни чахоткой. Так, кажется, сказала моя соседка Мария Ивановна, когда увидела впервые.

– Что ж она худая такая? Туберкулезом болела?

– Нет, баб Маш, она просто с городских, из столицы. Там так модно.

– Ужас. Модно костями бренчать. Мужики ж не собаки…

– Ну там не только кости, уж поверь мне. Семку, своего глазастого сынка поменьше приваживай. А то…у Маринки мужик…Лютым кличут. Он таких, как твой Семен, глотает без соли. Клич кинет, и на перо твоего сынка и посадят, а печенку Лютому в газетке принесут. Он пожарит и сожрет.

– Тьфу на тебя!

Мария Ивановна всегда на меня волком смотрела и сына своего гнала с кухни, когда я там появлялась.

Выдохнула, поправила непослушные пряди волос, застегнула до конца бежевую кофточку, поправила юбку. Ладно. По-другому я выглядеть не могу. Придется как есть…Не понравится, просто сдохну от тоски.

На проходной снова обыскали. С пристрастием. Облазили в сумке с едой, вытащили несколько пирогов с капустой. Стерпела и смолчала. Пожелала приятного.

Конверт для кума забрали сразу, пересчитали, кивнули и унесли. Стало не по себе, как будто сейчас могут вышвырнуть обратно за забор, и свидание не состоится. Настолько хочу…что даже не верится, что сегодня, что вот сейчас, что остались считанные минуты.

Иду, и ноги, кажется, отнимаются. Меня с конвоем по коридору, потом наружу и уже по снегу к отдельному зданию. Дышу все тяжелее. Каждый вдох и выдох словно легкие выжигают. Предвкушение, смешанное с ужасом и болью.

Завели в какое-то здание одноэтажное, провели еще одним коридором и остановились у двери. Открыли с лязгом замок.

– Ожидайте.

Впустили внутрь. Комната маленькая, выкрашена в синий цвет. У стены кровать, у зарешеченного окна стол, стулья. Тут же раковина и деревянная дверь. Наверное, в туалет и душевую. Сильно отличается от тех, можно сказать, хором, в которых мы были тогда.

Чтобы время шло быстрее, я из сумки банку с борщом достала, тарелку, ложку, кружку. Картошку варенную. Селедку и колбасу, соленые огурцы, которые Валя накануне передала. Пироги разложила на пакете. Бутылку с компотом поставила, хлеб разломила на куски…Дверь открылась, и мне вдруг стало страшно обернуться. У меня душа сжалась, как истрепанный лист бумаги, в комок, так, что каждая складка саднит. Судорожно глотнула воздух и медленно обернулась.

Стоит на пороге. Без шапки. На меня смотрит… и лицо искажено, как от адской, невероятной боли. Глаза впалые, глубокие, почти черные.

Лютый…мой лютый Айсберг. Как же сильно и невероятно я люблю тебя. С каждым днем все сильнее, как будто эта адская любовь умножается и увеличивается вдвое, растет и распространяется в воздухе разрывающимися молекулами.

Дверь с лязгом закрылась, и он вдруг шагнул ко мне с громким стоном, обхватил обеими руками, впился в мои волосы и с дикой жадностью прижал к себе. Настолько сильно, что у меня заболели кости, и я с громким выдохом обхватила его за шею, силой притягивая к себе, впиваясь в короткие волосы на затылке.

Ничто не смогло заглушить его запах, его родной сумасшедший запах, от которого закружилась голова и потемнело перед глазами. Жадно трогает руками мое лицо, мои скулы ладонями, мои глаза, пятерней накрывает все лицо. Ласкает хаотично и грубо и смотрит так, как голодные жрут свой первый кусок хлеба.

– Дура…

Срывается с его губ, и они с хриплым стоном набрасываются на мой рот. Нет, это не поцелуи. Поцелуи остались в прошлом…они где-то в кино и в книгах, а это алчное пожирание друг друга, когда заглатывается подбородок, когда губы не целуют, а треплют друг друга, мнутся, ударяются до крови, а язык не ласкает – он убивает, он впивается в горло, в небо, он давит на мой язык, и пальцы дергают за волосы, они растрепывают косу, они распускают пряди, выдергивают их, чтобы зарываться и сжимать в кулаки, притягивая к себе. И рот вгрызается мне в шею, в щеки, в глаза, в нос, в ключицы и грудь, спрятанную под кофтой. Он ее не целует, он кусает огромными участками, кусает, вертит головой, как зверь с мясом в зубах.

– Не могу…больше не могу…мне надо…сейчас…

Стонет, как в лихорадке, расстегивая кофту, срывая пуговицу за пуговицей, второй рукой задирая юбку, стягивая колготы и трусы до колена, поднимая ногу, сдирая с меня сапог. Подхватил под колени, поднимая вверх, вдавливая в стену. Одна нога босая, вторая в сапоге, трусики и колготы телепаются и волокутся по полу. С моих губ срываются стоны, которые я не могу сдерживать, я вижу только синие глаза, подернутые пьяной пеленой первобытной страсти, а я – просто задыхающаяся в его руках безвольная и обезумевшая жертва. Сломанная, раздавленная нашей разлукой. И я чувствую кожей, что на нем больше нет ни одной маски. Он голый…он обнажённый до костей и такой настоящий, каким никогда не был. Тело пронизывает острейшим и невыносимым током, я обезумела совершенно. Страсть слепит меня, испепеляет. Его страсть, сплетенная с моей собственной в смерч пошлой и кровавой вакханалии. Я превратилась в животное с пересохшим горлом, с разрывающимся сердцем и трясущимся телом. Я его жаждала, я алкала его с такой силой, как умирающий от жажды алчет глоток воды. Я перестала существовать, я больше не помнила свое имя, себя саму. Ничто. Я трясущееся, голодное ничто. Я хочу своего мужчину, я хочу, чтобы он напомнил мне, что значит быть живой. Я агонизирую от этого предвкушения и нетерпения.

Снова чувствую его губы на своих губах, и он глотает мои стоны, тяжело и прерывисто дыша. Мои пальцы терзают его волосы, рвут их, впиваются ногтями ему в голову. От вкуса его слюны, от вкуса его дыхания у меня останавливается сердце.

Я больше не могла думать… я втянула свои собственные дорожки кокаина…всем телом, он нужен мне всем телом. Я хочу, чтобы мне стало больно, я хочу его в себе до самой матки.

Стиснул обеими ладонями мою грудь, она торчит над сдернутым к талии лифчиком, с каменными, вытянутыми сосками, которые болят от желания, чтобы их искусали в кровь, и он кусает. Сильно, безжалостно, он глотает их вместе с ареолой, оставляя следы зубов по кругу. Это зеркальное отражение моей одержимости. И я сейчас не знаю, кто одержим намного больше.

Меня трясет, я ощущаю себя горящим от боли существом, которое надо трахнуть. Мои руки сжимают его запястья, заставляя давить мою грудь еще сильнее, и я вижу этот черный обезумевший взгляд.

– Дааа… сейчас, – шепотом с рыданием, умоляя и задыхаясь.

Он нужен был во мне. Немедленно. Утолить боль. Унять ее, насытить это дикое нетерпение. Его собственное, настолько ослеплявшее и переплетающееся с моим, что мне становилось страшно от этой дикости. И я просто обуреваема только одним единственным желанием – ощутить его в себе. Касаться до боли, сдавливать до синяков, и чтобы меня точно так же давили его руки, чтобы втискивал меня себе под кожу, чтобы наши вены соприкоснулись и стали едиными.

Я слышу, как он, задыхаясь, расстегивает тюремные штаны, лихорадочно стягивает вниз, вдавливая меня еще сильнее в стену. Когда резко толчком вошел, оба широко открыли рты, захлебываясь и закатывая глаза.

– Пи*дееец…, – хрипит, тыкаясь лбом в мой лоб. И я задыхаюсь от того безумия, что слышу в его хриплом голосе. Он не сдержан…он сумасшедший, он совершенно неконтролируемый, и я никогда его таким не видела.

Первый толчок, и ладонь накрывает мой рот, чтобы не кричала, потому что я кричу. Я не слышу свой крик, он превратился в голодное мычание. Зубы впились в мозолистую ладонь. Вцепилась пальцами ему в плечи. Стон мучительно дерет горло. Двигаю бедрами, чтобы проник еще глубже. Чтобы головка вошла настолько глубоко…я хочу ощутить там, где я заканчиваюсь, и он дает мне это. Сильно, резко насаживая на себя так, что я, запрокинув голову, непрерывно мычу, впиваясь в его руку до крови. Потому что его член толкается слишком сильно, слишком быстро и очень глубоко. Руки давят мои ягодицы, не давая шевельнуться. Схватила его за скулы и заставила посмотреть на себя, посмотрела в ослепительно синие глаза, и мои закатились от наслаждения снова. Его взгляд возбуждал сильнее, чем сам секс, чем наше дикое, животное совокупление. Мне необходимо видеть его больной взгляд, его пьяную поволоку и звериную страсть.

Дергаюсь на нем, но он направляет сам, грубо натягивает на себя, вбивается, вдирается на адской скорости так, что моя грудь дергается и скачет, и его рот ловит соски, чтобы кусать их и трепать.

– Сдыхаю… – зашептал и впился зубами мне в горло, – сдыхаю по тебе…

Искусанные губы растягивает в жуткой улыбке, которая переходит в еще один стон, потому что его плоть сильно толкается в матку, цепляя каменным стволом набухший клитор. Проникает все быстрее, короткими ударами. Рвано, сильно. Не стонет…тоже хрипло рычит мне в шею.

Сдыхает по мне…сдыхает…от этих слов меня слепит все сильнее и сильнее. Это осознание его измученных страданий…по мне.

Захрипел, сдавил мои ягодицы, вышел полностью и с силой вонзился глубоко, застыл на секунду и задергался очень быстро, закатив глаза, с широко раскрытым ртом. Его плоть пульсирует внутри, выстреливая спермой где-то очень глубоко, и эта пульсация окончательно заставляет сойти с ума, меня ослепляет вместе с ним, меня накрывает таким мощным и диким оргазмом, что я, не выдержав, истошно закричала, ощутив тут же, как он заткнул мне рот своим ртом. Я кончаю, меня трясет, меня накрывает вместе с хрипами и слезами. Я судорожно сжимаюсь вокруг его члена, и он продлевает мою агонию толчками. И боль начинает стихать…она все еще есть, она все еще безжалостно голодна…но первую жажду утолила.

Стоим, сжимая друг друга. Его член все еще во мне, я обхватила его бедра ногами. Мы вздрагиваем и тяжело дышим…пока вдруг не ощущаю, как его губы целуют мои…уже по-другому. Потираясь и касаясь, размазывая кровь. Не знаю чью – мою или его.

– Почему… – его голос срывается…. – почему?

– Потому что я люблю тебя.

Схватил за затылок и прижал мое лицо к своему лицу.

– Дура…моя маленькая дура…

Из всего этого я услышала только одно МОЯ… и сердце сорвалось в пропасть. Впервые. От счастья.

Глава 11

Он ел очень жадно. Видно, что голодный. Сильно голодный. Даже руки подрагивают, и у меня самой все подрагивает от понимания, насколько человек не застрахован ни от сумы, ни от тюрьмы, а то и от всего вместе взятого. Когда-то это был самый могущественный мужчина в этой стране, а сейчас…сейчас я с трудом смогла пронести к нему в камеру передачу и заплатила за эту встречу немыслимое количество денег. Вряд ли мне хватит на много свиданий…может, еще на одно-два. А потом? Потом я не знаю, что буду делать.

Я сидела на стуле, все еще не пришла в себя после бешеной схватки страсти…наблюдала за ним жадно, внимательно, пожирая каждое движение голодным взглядом. Мы все еще не сказали ни слова. Я не знала, что говорить. Мне казалось, что слова могут быть лишними, что они могут испортить этот невыносимый момент. У нас с ним таких никогда не было.

– Почему не ешь?

Спросил отчетливо, и я вздрогнула от звука его голоса.

– Я не голодная.

– Сядь со мной, пожалуйста.

Когда-то, в том его доме, где я оказалась впервые, он тоже просил меня сесть с ним за стол. Точнее, не просил. Приказывал. А сейчас именно попросил. Тоже впервые в жизни. И я не знала, что со всем этим делать? Какой я должна быть сейчас? Встала со стула, поволокла по полу к столу, но он обернулся, в два шага подошел ко мне, поставил стул рядом со своим, и я села, медленно выдохнув. Деловито насыпал мне картошки, положил мясо и пирожок. Его движения такие же уверенные, резкие, точные. Он совершенно не изменился.

– Ты ничего не ела. Я в этом уверен.

Да, я ничего не ела, и мне не хотелось. До этого момента, а сейчас вдруг появился аппетит, и я с удовольствием отправила ложку в рот. Рядом с ним мне хотелось всего и сразу. Особенно жадно хотелось жить. Только ради таких моментов.

– Худая стала…кожа и кости. С деньгами проблема?

– Нет…все хорошо. Просто…просто аппетита не было.

– Почему?

Вопросительный взгляд, и продолжает жадно есть.

– Тебя…искала.

Не улыбается, но улыбка потерялась в его глазах, зацепилась за густые ресницы.

– Что теперь?

– Теперь?

Протянул руку и привлек меня к себе, придвинул вплотную. Ощутила, как он втягивает запах моих волос, как трется об них носом, щекой. И я млею, закрывая глаза от удовольствия. Чтобы запомнить этот момент. Чтобы утащить его домой и смаковать долгими часами. Когда меня будет рвать на части от тоски по нему, когда я буду сходить с ума от желания увидеть…я буду вспоминать.

– Теперь не знаю…Теперь знаешь только ты. Черт…Марина, какого хрена ты сюда приехала? О чем ты вообще думала?

– О тебе…

Подняла голову и посмотрела ему в глаза, не жует…он просто не сводит с меня темного взгляда. И я не знаю, что там в этих глазах. Не могу понять и прочесть. Там больше нет улыбки. Там неизвестность, там нечитаемая темная бездна, и мне становится страшно, что я в ней утону.

– Тебя могут найти и здесь, понимаешь? Сложить дважды два…да и вообще, ты и это место. Все здесь не для тебя.

– А где для меня? Где для меня? Пе…Айсберг, где? Там…в том городе, где не было и дома своего? Где? У меня ничего нет, у меня никого нет кроме тебя. Мое место там, где ты. Это ты меня приучил к этому…к принадлежности тебе. А мы в ответе за тех, кого приручили.

Усмехнулся уголком рта. Вымученно, устало. Провел ладонью по моей щеке, волосам. И я с облегчением выдохнула. Бездна перестала быть такой жуткой.

– Разве тебя можно было приручить? Только держать на привязи, только стягивать потуже ошейник-строгач, чтоб не вырвалась и не сбежала. Держать до шрамов и до отметин…они все еще есть на твоей спине, Марина. Или ты забыла?

Не забыла…но разве он знает, что именно теми отметинами приковал к себе навечно, заставил шрамами врасти в его мясо. И теперь не отодрать меня от него даже силой, не отрезать ни одним ножом.

– Почему ты думаешь, что я хотела сбежать?

– Разве нет?

– Нет…больше всего на свете я хотела, чтобы ты никогда не отпускал меня.

Желваки играют на сжатых челюстях.

– Ты говорила совсем другое.

– Ты веришь всему, что говорят женщины?

Гладит мою щеку, и я жмурюсь от этой ласки, она интимнее и эротичнее даже того, как пальцы его рук входят в мое лоно. Вот эти касания кончиками подушек.

– Это вполне может быть твой смертный приговор, Марина.

– Значит, я пописала его собственноручно…

– Еще не поздно вылезти из дерьма и уехать отсюда.