На изломе алого Логвин Янина

Час разборок, слез, ругани, и за очередной подругой отца закрылась дверь.

– Сашка, твою мать! Выходи! Убери там все! Если эта сука вернется – задавлю!

Бывают у человека моменты, когда он болеет душой. И вроде бы температура тела в норме, и руки-ноги двигаются, голова поворачивается, а язык складывает звуки в самые простые слова, но что-то в нем ломается, истончается до мембраны, и на какое-то время он становится беззащитен.

Вот и Сашка сломалась. Закрылась в своем мире, который вдруг выцвел и посерел, съежившись до маленькой комнаты в девять квадратных метров со старой мебелью и вылинявшими занавесками. Заболела душой, потеряв ко всему интерес, а когда пришла в школу, Игнат ее не узнал.

– Аля, здравствуй.

– Уйди, Савин. Я сижу одна.

Одно движение и чистенький рюкзак Игната упал на пол вместе со спортивной формой.

– Аля?

Очень спокойное и холодное в ответ:

– Уходи, ты меня отвлекаешь.

Сашка открыла тетрадь и закрыла уши. Сжав рот в твердую линию, уставилась перед собой, повторяя домашнее задание, отказываясь замечать застывшего возле ее парты мальчишку. Он неуверенно оглянулся, услышав за спиной смешки одноклассников, и снова посмотрел на девочку, не в силах поверить, что это Алька прогоняет его. Та, чьи тонкие пальцы он знал наизусть и любил держать в руках. Да, мама была убедительна и постаралась тактично объяснить сыну разницу между их семьями. Почему Игнату не стоит водить дружбу с соседкой, если он хочет вырасти хорошим человеком, а не изгоем общества, но он не стал ее слушать. Точнее, он слушал не слыша, протестуя еще не словами, но чувствами.

– Аля, мне все равно.

– Что «все равно»? – Сашка не хотела, но подняла голову и взглянула в побледневшее лицо Игната.

Мальчишка молчал, не находя слов. В его мыслях Алька совершенно не вязалась ни с чем плохим и страшным, совсем наоборот. У него захватывало дух уже оттого, что он мог ее видеть, подойти и даже коснуться, куда уж тут заметить простенькую одежду или косые взгляды соседей.

Но девочка ответила сама.

– А мне нет. Больше нет, – сказала и отвернулась. – Уходи, Савин! Твое место рядом с Маршавиной, не со мной.

– Но, Аля…

– Да иди же! – рассердилась, не сдержавшись. – Иначе я тебя ударю! И никогда, слышишь, больше никогда не подходи ко мне и не называй этим глупым именем!

Она не замечала его до конца учебного года, а как только начались каникулы – Сашка с отцом уехали. Они вернулись к сентябрю, двадцать девятого августа, и Игнат наконец-то дождался, когда в квартире Шевцовых зажегся свет, а в окне мелькнула худенькая фигурка. В тот день он простоял под окнами почти до темноты, пока родители не позвали его домой, но Алька так и не вышла. Напрасно мама приготовила его любимый вишневый торт. Засыпая, Игнат думал, что он самый разнесчастный человек на свете.

В деревню за дочерью Дмитрий приехал не один, с другом. Оба рослые, заросшие, бородатые, мужчины парились в старой баньке, хрустели огурцами, пели песни и пили водку за ВДВ. Много водки за ВДВ и своих ребят. Сашка не знала, где каждое лето бывал ее отец, но он неизменно возвращался с деньгами. Быстро спускал их на подруг и друзей, и все же помнил о дочери. Как умел, помнил о том, что нужно заплатить за жилье и Саньке кой-чего прикупить к школе. На это кой-чего обычно оставался мизер, но Сашка не жаловалась – отец этого терпеть не мог.

Так и приехали втроем в город – Шевцовы домой, а друг переночевать и дальше на поезд. И снова мужчины пили и закусывали, тянули песни и курили, пока Сашка убирала дом и готовила нехитрый ужин – картошку с колбасой да помидорный салат.

В это лето она немного вытянулась и волосы отрасли, но все равно осталась худенькой, как кузнечик. «Одна кожа да кости, – сетовала тетя Нина. – Санька, ешь! Кому готовлю-то? Все свое, хозяйское. Еще пару годков и чем женихов привлекать будешь? Глазюками? – и добавляла шепотом, как будто племянник ее услышать мог: – С таким папкой побыстрее бы замуж выскочить и своим домом жить! Ох, Санька-Санька. Могла бы – забрала тебя. Так не отдаст ведь!»

Ну и подумаешь, что худая! Зато все вещи остались впору, и форму новую к школе покупать не нужно. Юбка, конечно, стала короче, и манжеты школьной блузы не закрывают косточку на запястье, но ноги стройные, стесняться нечего. А манжеты и повыше задернуть можно. Главное, что Сашка честно старалась помогать тете Нине по хозяйству, и дальняя родственница дала ей денег на бумагу и краски. Невская акварель «Белые ночи», совсем как у Пуха, пусть и не тридцать шесть цветов.

Пух. Как всегда при мысли о мальчишке в груди острыми гранями шевельнулась грусть. Сашка часто вспоминала Игната, особенно перед сном, когда оставалась одна в темной комнате деревенской избы, и картинки в памяти проступали ярче – то, как он играл ей на пианино, рассказывал истории, как улыбался на улице, все время норовя поймать за руку. Сашка сразу догадалась, что ему этого очень хочется, и не противилась. Ей нравилось чувствовать его тепло, и почему-то нисколечко не было стыдно от понимания, как осторожно он сжимает ее пальцы.

Ей не хватало его, но Сашка всегда была умной девочкой и сразу поняла (еще тогда, оказавшись на лестнице), что баба Лида права. Ни к чему хорошему их дружба не приведет. Только не с такой, как она – уж лучше выскочка Маршавина. Даже страшно подумать, что стало бы с Пухом, окажись он в ее мире. В мире, где женщин называют суками, а мужчины легко решают проблемы с помощью алкоголя и силы рук. Где забота о ближнем похожа на выживание, а любовь на боль. Где нет поцелуев на ночь, теплых объятий и ласковых слов. Что стало бы с Сашкой, доведись ей увидеть, как гаснет огонь в синих глазах, а на его место приходят разочарование и страх?.. Нет, уж лучше обида и мудрая опека родителей. А притяжение между ними однажды пройдет. Это просто ошибка, что оно все никак не проходит.

«Мне все равно», – сказал Пух. Глупый. Ей, Сашке, не все равно, и этого достаточно, чтобы решить за них двоих.

К концу года Савин уже не был тем пухляшом, каким пришел в их класс, и все же так и остался милым и застенчивым мальчишкой. Щеки спали, и Вероника Маршавина больше не дразнила соседа по парте толстяком. Да и вообще никак не дразнила. Похоже, ей нравилось соседство Игната.

Да и разве возможно, чтобы не понравилось?

Интересно, как прошло его лето? Видел ли он дельфинов? Научился ли играть на гитаре как Джимми Пейдж, ведь он так хотел.

– Санька! – грубый окрик. – Санька, сюда иди! Кому сказал, тащи мослы!

Сашка замерла в прихожей, прислушиваясь к голосам на кухне и к звукам попойки. Многие из этих звуков она научилась различать еще лет в пять.

Отец со стуком опустил рюмку на стол и обратился к другу:

– Ты, Володька, меня жизни не учи. Не надо. Я в этой жизни дерьма хлебнул столько – не выблевать. Во! По глотку! Детдом, интернат, с восемнадцати лет по горячим точкам, чего только не видел. Пока служил, жена, бл*дь, кувыркалась с кобелями, думала, живым не выберусь. Все, паскуда, красивой жизни, хотела, не интернатской. Получила! Как подобрал у дороги с голой жопой, так и выбросил. Саньку свою у чужих людей забрал, а Наташке сказал, если не отдаст – порешу! Отдала бл*дь, еще и просила не бить сильно. Документ об отказе подписала. Теперь у меня с бабами разговор короткий – не нравится, на хер! А для Сашки своей я один царь и Бог. Вот она у меня где, в кулаке вся! Говоришь, еще немного и будет нужен пацан-защитник?.. Не нужен. Я из нее вот этими руками человека вылеплю. Ни одна сволочь не обидит. Санька! Твою мать! Ты где?

Сашка вошла в кухню и остановилась. Взглянула на мужчин настороженно.

– Вован, ты видел фильм «Слепая ярость»?

– Кто ж его не видел? Конечно.

– Во-от! – Дмитрий Шевцов вздернул палец вверх, осоловело моргнув. – Это вещь! Сейчас и мы с тобой кино смотреть будем. Доча, иди сюда и полотенце неси, – пьяно прорычал. – С-сашка! – крепкий кулак грубо обрушился на стол, но девочка не вздрогнула. – Живо!

Пришлось принести. И отступить к двери, подобравшись.

Отец грузно поднялся и, шатаясь, встал горой у стены.

– Смотри, Вован, – дернул Сашку за плечо к себе, не замечая ее сопротивления. – Сейчас моя дочь тебе покажет, какой тренер у нее папка и как нужно отвечать обидчикам.

– Пап, я не хочу, – девочка попробовала возразить. – Мне нужно комнату убрать перед школой.

– А тебя никто не спрашивал. Рот закрой и полотенце давай!

Отдала. Отец набросил его на глаза, повязал вокруг головы дочери, туго стянув на затылке узлом вместе с длинными прядями волос. Раскрутил за плечи. Гаркнул где-то над головой Сашки, пока она пыталась поймать равновесие, вскинув руки и цепко вжимая в пол пальцы босых ног:

– Бей!

– Я не могу…

– Громче!

– Я не хочу!

– Слушай, Дим, – с тревогой и растерянностью в голосе отозвался со своего места гость, даже рюмку отставил. – Перестань. Хорош травить девчонку. Ну, выпили, ну, брякнул лишнего. Она-то тут причем? Зачем ей твое дерьмо? Соплюха ведь совсем.

– Мое дело! – Шевцов холодно остановил друга рыком. – Здесь решаю я! Ты, Вован, из интерната не сбегал и не знаешь, что такое улица. Она таких соплюх любит. Сегодня папка есть, а завтра нет. Хочу знать, что ее никто не обидит. Ну, бей, Санька, кому сказал! Думаешь, если рылом вышла, так тебе в этой жизни бояться некого?

– Пап, я…

Злая пятерня обхватила скулы, оборвав девочку на полуслове, и отшвырнула назад. Ладонь опустилась на лицо пощечиной, – ударив еще не больно, но при чужаке наказание ослепило. Обожгло стыдом, вскипятило кровь и поползло по груди и шее красными пятнами. Дыхание вмиг порвалось, вырываясь из легких ошметками.

– Ну, давай, рохля, реви! Реви, твою мать, если не можешь ударить! Что тебе там Нинка наобещала? Чего на дорожку дала? Небось, деньги на кисти из крысиных хвостов и краски?.. Хрен тебе, а не краски! Увижу, что купила – в глотку засуну, а из жопы вытяну!

Сашка замерла, чувствуя, как пальцы сжимаются в кулаки и дрожат ноги.

– Последний раз предупреждаю, Санька, – прошелестел змеем отец. – Ты меня знаешь. Не ударишь ты – ударю я. А деньги отниму и пропью.

– Нет!

Еще одна пощечина, уже сильнее, снова откинула назад. Голова невольно мотнулась в сторону, но ноги удержали. Сильные руки схватили за плечи и встряхнули.

– Еще как да. Ну давай, врежь! Защити свое! И смотри, не промажь. Считай, что у тебя есть одна попытка, а потом…

Отец не успел всего на долю секунды. Сашка ударила ногой в колено, пяткой в самую чашечку, и только потом в пах и в живот. Понимала, что до оскаленных в бороде зубов не дотянутся, а не то бы попыталась выбить. Сорвала с волос полотенце и швырнула отцу в лицо. Он прав: могла бы, плюнула. А так просто замерла, тяжело дыша. Волосы рассыпались по плечам, слезы душили, но реветь себе запретила, и взгляда не отвела. Знала, что от насмешек будет только хуже.

– Твою мать, Шевцов, да ты рехнулся! – отозвался гость от стола с хмельным восторгом. Куда подевались его растерянность и тревога, Качнулся вперед, рассматривая Сашку. – Я до последнего не верил, что сможет. Но какой характер и скорость. Ты кого из дочери собрался вырастить? – засмеялся. – Ниндзя?.. Черт, поверить, не могу. А на мордашку – сущий ангел, не то что ты – псих. Красивая девчонка растет.

– Тощая. Только зря все лето у Нинки просидела – одна кожа да кости. А бабы все суки попадаются, хоть бы одна откормила, – отец подошел к дочери и прижал девочку к груди. Встрепал пятерней волосы, такие же густые, как у него, но светлее и мягче. – Ну, все, Санька, все. Иди в свою комнату! – подтолкнул дочь под спину. – И не переживай. Купишь себе, чего там тебе тетка дала. Отнимать не стану.

Мужчина подошел к столу и тяжело опустился на табурет. Закурил сигарету, в глубокой затяжке почти сразу ссыпав пепел на клеенку. Отвернулся, словно забыл о дочери. А Сашка не сразу очнулась. Все стояла и смотрела на отца.

– Иди, Санька, кому сказал! – рявкнул Шевцов, не выдержав на себе прямой взгляд. Обратился к гостю, вскидывая над рюмками бутылку водки: – Давай, Володька, накатим еще по одной! Кто знает, когда увидимся.

Отец не остановил. Едва ли услышал, как она вышла из квартиры и прикрыла за собой дверь. Поднялась на последний этаж медленно, не спеша, в сонной тишине дома перебирая ступени босыми ногами. Тенью скользнула вдоль стен и так же тихо, как призрак, юркнула в люк и взобралась на крышу. Дышать сразу стало легче.

Звезды светили яркие. Большие. Далекие. Мерцали в ночи особым огнем множества созвездий – вечные и невозмутимые. Еще по-летнему высокое небо манило, и Сашка вскинула голову, распахнула глаза, вглядываясь в его бездонную глубину. С чем бы она сюда ни приходила, в этой глубине все бренное всегда растворялось и исчезало, стиралось из памяти Вселенной, словно на секундных стрелках времени никогда не существовало ни ее, ни отца, никого. Только звезды и небо. Рождение сверхновой и россыпь бескрайних галактик. Остальное нарисует воображение.

Девочка бесстрашно подошла к краю крыши и раскинула руки. Ветер словно только этого ждал, подхватил ее волосы, заиграл прядями… Чайка. Она Чайка. Сашка закрыла глаза и представила море, которое никогда не видела – синее и бескрайнее. Вот оно, разлилось за горизонт и волнуется под ней – живое, могучее. Перекатывает волны с пенными бурунами, разбивает их о скалы или выплескивает на берег, и они растекаются по камням сварливым шелестом. Отползают с выдохом, перекатывают прибрежный песок и гальку, оставляя после себя пенные языки.

Шум моря способен дополнить только крик чаек, и он раздается, кажется, отовсюду – высокий и гортанный: кра-а, кра-а… Гордые головы поднимаются, расправляются бело-черные крылья, и сотни сильных и свободных птиц срываются со скалистых утесов, чтобы ринуться в морскую пучину, а после взмыть вверх. Кра-а, кра-а…

Как же хочется вскрикнуть и взлететь вместе с ними. Почувствовать на себе облако соленых брызг и пропасть в этом необъятном море черной точкой, навсегда слившись с небом. Как же хочется…

Когда через час Сашка засыпала в своей комнате, умиротворенная блеском звезд и мечтой, она думала, что она самый счастливый человек на свете. Потому что уже завтра обязательно купит лучшие краски и нарисует новый мир. Обязательно нарисует…

Ночью дверь отворилась, и Сашка вскинулась. Отец редко заходил к ней в комнату, и неясный шорох и легкий скрип вырвали девочку из сна.

– Папа?

Нет, не отец. Но Шевцов отреагировал быстро. Заткнул гостю ладонью рот и ударил под ребра. Когда мужик осел на пол, вытащил в коридор, склонился над ним и впечатал кулак в лицо – быстро и жестко, Сашка даже понять ничего не успела. Только услышала хриплое:

– Дима, твою мать… Ты что подумал?

И грубое отцовское:

– Вставай, Володька. Провожу. По дороге объясню «что».

– Папа?

– Спи, Санька! Спи! Мы уже уходим.

Она соскучилась по мальчишке, очень, но старалась не оглядываться, хотя всю дорогу к школе чувствовала за спиной его присутствие. И все же не утерпела, когда Савин прошел мимо Маршавиной и сел за последнюю парту на соседний ряд – обернулась, нашла взглядом синие глаза. Внимательно и долго всматривалась в них, в его лицо, убеждаясь, что он остался прежним, только похудел, но таким же симпатичным и милым.

– Привет, – Игнат ей улыбнулся, а Сашка заставила себя отвернуться, но сердце еще долго стучало, повторяя звук его голоса. Одно простое и короткое слово: «Привет… Привет… Привет…».

«…Ты, Ириша, подумай на досуге. Побеспокойся за сыночка-то. Я же о хороших людях тревожусь!.. Ишь ты, волчонок с курчонком…».

Почему он все время смотрит на нее? Вон как девчонки сегодня принарядились, куда там Сашке. Кира Крапивина подстриглась, Света Авдюшко робко подкрасила белесые реснички, а Вероника косы наплела с лентами, фыркнула недовольно, задрав нос, когда на вопрос учителя: «Савин, ты почему от Маршавиной пересел?», он ответил:

– Извините, Тамара Михайловна, но мне здесь удобнее. Когда я сижу близко к доске, у меня болят глаза.

– Надо же. Впервые слышу о подобном.

– Да, у меня особый случай. Последствия детской гиперметропии.

– То есть? Поясни.

– Иногда возвращается дальнозоркость. Но вы не волнуйтесь, врач посоветовал просто не напрягать зрение, так что мне отсюда все прекрасно видно.

Савин сказал и взглянул на Сашку упрямо – не пересядет и смотреть не перестанет. А она удивилась: когда это он стал таким разговорчивым?

В коридоре, на пути в столовую, встретился Чвырев. Увидев Шевцову, парень отошел от друзей и заступил ей дорогу, привычно ухмыляясь. За лето он вырос на полголовы и теперь возвышался над девчонкой, важно кичась ростом.

– Привет, Чайка! Давно не виделись. Спорим, ты искала меня! – сказал и засмеялся.

В эти каникулы Артур стал настоящим красавчиком, во всяком случае, так говорили взрослые подруги его брата, и ему это очень льстило.

Кто-то из девчонок постарше захихикал, заглядываясь на вдруг повзрослевшего одноклассника, и Сашка тоже посмотрела. Правда, равнодушно и холодно, с неохотой выныривая из своих мыслей. Нет, не думала. Даже не вспоминала. Ответила с ухмылкой, но честно:

– Размечтался, Чвырев. Ты для меня пустое место. Дай пройти!

Задира не обиделся. Такая перепалка с Шевцовой уже много лет была у них в порядке вещей. Ему это даже нравилось.

– У моего старшего брата есть свой гараж и мотоцикл, хочешь, вечером покажу? – неожиданно предложил. – Мы идем туда с друзьями.

– Не хочу.

– Постой, Чайка! – Чвырев остановил ее, когда Сашка уже собралась его обойти, поймав за локоть. Спросил вдруг серьезно: – Куда ты уезжаешь каждое лето? Тебя никогда нет во дворе, я знаю.

– В деревню. Доить коз и полоть огород. Могу и за курами убрать, если нужно.

– Ну ты даешь! – парнишка громко рассмеялся, словно шутке, а Игнат прислушался, даже с шага сбился. Ему тоже было очень интересно узнать куда.

Это лето оказалось самым долгим летом в его жизни. Мучительно долгим. Не проходило и дня, чтобы он не думал об Альке. Не вспоминал прохладные тонкие пальцы в своих ладонях и счастливую улыбку, которую девчонка изредка ему дарила. Потребность видеть ее сводила с ума, а соседка, однажды уехав, все не возвращалась. Мама четко дала понять сыну, что не рада этой дружбе, и Игнат закрылся в своих переживаниях от родителей. Но спасала музыка. Только наедине с ней можно было быть откровенным, мечтать и надеяться. И конечно, он давно знал причину своей тоски.

Значит, летом Алька была в деревне. Почему-то Игнат совсем не удивился этой новости и сразу понял, что девчонка не солгала. Он бы и сам с удовольствием оказался с ней в деревне. Сходил бы за грибами и на речку, и за курами бы убрал, если нужно. Он бы научился, подумаешь! Зря этот дурак Чвырев смеется. Проводить время рядом с Алькой было бы куда веселее и интереснее, чем на скучном Кипре. Он только обгорел там и все время скучал.

– Чвырев, если ты не отпустишь мою руку, я сделаю тебе больно.

– Ты? – слова худенькой Сашки прозвучали самонадеянно, и высокий парнишка захохотал. – Попробуй, Чайка! И я сломаю твои крылья! – пообещал, наступая на девчонку, но ему помешали.

Игнат и сам не понял, как оказался с обидчиком на полу. И когда тот ему разбил губу, тоже не заметил. Только почувствовал удар затылком об пол и услышал со стороны:

– Атас, географичка идет! Артур, бросай Пухлого! – и руки Чвырева его отпустили. А может, отпустить его заставила Алька, когда вдавила колено в спину старшеклассника и впилась пальцами в темные волосы, сжав их так сильно, что тот скривился от боли и вскрикнул:

– Чайка, дура, больно же!

– Лучше отпусти его, Чвырев! А то хуже будет!

– А тебе-то что до него?

– Не твое дело!

Всех разогнала учительница географии. Прикрикнула сурово, отправила по классам и пригрозила сообщить фамилии директору.

– Савин, ну от тебя-то я подобного не ожидала. Чвырев!

– Да это он на меня упал! Первым набросился! Мария Константиновна, честное слово!

– Савин?

– Нет. Я случайно споткнулся.

– Шевцова, ну, а ты что скажешь?

– Ничего. Я просто мимо шла.

– Ясно.

Они снова возвращались из школы вместе. Игнат догнал, а Сашка промолчала. Шли долго, не торопясь, не глядя друг на друга, но иногда касаясь плечами, и все равно дорога показалась короткой. Когда вошли в подъезд и поднялись на несколько лестничных пролетов, он вдруг позвал ее негромко:

– Аля, подожди.

Сашка остановилась, повернулась, и их глаза встретились. Она впервые за долгое время заговорила с ним так, как будто бы они снова были близкими друзьями.

– Пух, иди домой, тебя мама ждет. И лучше не жалуйся, скажи, что упал. Иначе будет только хуже. Зря ты влез, тебе с Чвыревым не справиться.

– Аля, но я хотел спросить…

Девочка упрямо качнула головой.

– Не надо. Ничего не изменилось, слышишь? Ничего. А мне пора домой.

– Но почему? Аля, почему?

Игнат шагнул вперед, а Сашка сглотнула. Если бы не стена – отступила бы, испугавшись вдруг этой близости, когда в тишине подъезда их разделял один шаг. Сейчас она бы тоже очень хотела знать: «Почему?» Почему вместо того, чтобы уйти, она ощущает в горле странную горечь? Они ведь еще дети, откуда взялось это щемящее душу чувство, как будто на пороге встречи им вновь нужно расстаться.

– Сам знаешь. Потому что я – это я. А ты – это ты.

– Глупости! И что? Какая разница?

– Большая. Они так не думают, – неопределенно сказала Сашка. – И я тоже.

Эти двое еще не все договаривали и не все понимали. Не смели, не знали слов, заполняя паузы молчаливыми взглядами. Но потребность объясниться была, и это тоже казалось странным.

Сашка отвернулась первой и стала подниматься по лестнице, но Игнат догнал.

– Аля, подожди! Пожалуйста, возьми! – раскрыв рюкзак, достал и сунул ей в руки простую картонную коробку, размером вдвое меньше тетрадного листа. – Это тебе.

– Что это? Зачем?

– Сувенир. Просто так.

– Что? – изумленно выдохнула Сашка, но Игнат уже сбежал вниз, испугавшись, что она передумает взять подарок.

– Аля, только не открывай сейчас, – попросил, – дома посмотришь. Если прислушаться, то она шумит.

– Постой, Пух!

Он спустился на этаж, но, конечно, смотрел на нее.

– Скажи, а ты… Ты научился играть на гитаре? Хоть немного, как хотел?

Игнат улыбнулся, и ямочки на щеках ожили. При взгляде на них у Сашки радостно встрепенулась душа.

– Да! Конечно, я еще не все умею, и многому предстоит научиться, но я стараюсь. И даже песню придумал! Если хочешь, я мог бы тебе сыграть.

Он мог бы ей сыграть…

Сашка вдруг помрачнела и отпрянула от перил. Отвернувшись, быстро направилась к своей квартире.

– Пока, Савин. И не жди меня завтра утром! Все равно с тобой в школу не пойду!

А ночью отца снова мучил кошмар. Это случалось нечасто, они были в доме одни, и Сашка поспешила на помощь.

Шевцов был пьян и метался по полу. То ли полз, а то ли катался – в полутьме отцовской спальни она так и не поняла, только услышала хриплые стоны и короткие выкрики. Это могло продлиться до утра и напугать соседей, и Сашка включила свет, склонилась над мужчиной и затормошила его, повторяя громким шепотом:

– Пап! Пап, проснись! Пожалуйста, проснись! Ты громко разговариваешь, так нельзя!

Крепкая лапища взлетела от пола и обхватила тощую Сашкину шею. Глаза так и не открылись.

– Сука! Убью! Задавлю, гниду! Весь десант положили, а спросить не с кого! Кто за них ответит, кто?.. Убью!

Это произошло не впервые, пальцы на шее сомкнулись, и Сашка ударила отца в лицо так, как он учил – прямым ударом, со всей силы своих тонких рук. Из носа потекла кровь, но мужчина очнулся. Глянул осоловело…

– Санька?

– Я, пап.

– Исчезни, пока не придушил, – прохрипел и затих, упав лицом в пол. – Сейчас приду в норму.

Придет, Сашка не сомневалась. Всегда приходил. Главное, что приступ уже прошел. Пролежит так час или два, а может быть, до утра, выпьет две кружки крепкого чая, примет ледяной душ и пойдет на работу.

Девочка встала и выключила свет. Набросила на отца плед. Ее рукам было по силам остановить его, но не по силам поднять взрослого мужчину и уложить в постель.

Она вернулась в свою комнату и прикрыла дверь. Ночь была глубокой и тихой, спать не хотелось. Сашка подошла к столу и включила настольную лампу. Когда свет зажегся, медленно опустилась на стул и протянула руку к небольшой картонной коробке. Придвинула ее ближе и еще с минуту смотрела, поглаживая крышку пальцами, не решаясь открыть.

Она уже знала, что там – посмотрела, как только принесла подарок в дом и осталась одна, но именно потому что знала, открывала коробку сейчас особенно осторожно, запоминая ощущения с затаенным дыханием. Только оставшись наедине с собой, смея себя спросить: «Неужели это и правда все для нее? Для Сашки?»

В коробке лежала морская ракушка рапаны размером с небольшое яблоко, очень гладкая и красивая. Наверняка Пух привез ее с самого настоящего моря. А еще конфеты. Ее любимые, те, которыми Игнат угощал, когда она была у него в гостях. И пусть она не запомнила их названия, это были они – конфеты из вкуснейшего черного шоколада в алой фольге, которые однажды Сашке так понравились. Она достала их и выложила на чистый лист бумаги, посмотрела, как красиво белизна оттенила алое золото обертки, но так и не притронулась. Позже снова все сложила в коробок и спрятала, чтобы следующей ночью вновь открыть.

В руке осталась подвеска из белого металла в форме крыльев, висящая на тонком кожаном шнурке. Сашка не сразу решилась ее надеть. Все смотрела и смотрела, положив на ладонь, в свете настольной лампы, удивляясь простой красоте. Даже не догадываясь, что изучая ее пальцами, улыбается.

На следующий день Сашка получила от судьбы еще один подарок и улыбка померкла.

Вернувшись вечером с работы, отец был трезв и необычно спокоен. Он принес в дом щит, сбитый из свежих сосновых досок и новый врезной замок. Провозившись допоздна со стамеской и молотком, поставил его на дверь Сашкиной спальни, молча поужинал и позвал дочь к себе.

– Когда в доме чужие, а я пьян, запирайся, Санька. Поняла? Даже если бабы.

– Да.

– А сейчас держи. Пора научиться постоять за себя самостоятельно, без папки. Скорость у тебя есть, а силы всегда будет не хватать, в отличие от уродов. Я не хочу, чтобы мою дочь однажды обидели.

Шевцов вручил дочери нож, финку, и объяснил, что такое финский хват. Теперь по вечерам у Сашки появилось новое занятие – метать нож в сосновый щит из разных положений рук и стоек ног. Сашка подозревала, что отец сошел с ума. Видела в его темных глазах тот самый отблеск огня безумия, что, однажды вспыхнув, не погаснет, пока не сожжет человека дотла, но понимала, что спорить бесполезно. Он действительно был ее царь и Бог.

Следующие два месяца отец не пил вообще и не приводил в дом женщин, оттачивая мастерство дочери с упорством одержимого идеей учителя. Снова и снова заставляя свою способную дочь-ученицу брать в руки нож и находить цель. Двое сумасшедших, запертых в стенах их безумного мира, они жили своей жизнью, готовясь к неизвестной войне. Двое опасных дикарей в запертой изнутри клетке – волк и его волчонок.

Нет, люди не ошибаются, когда стремятся держаться от таких изгоев подальше. Они чувствуют их кожей и отгораживаются частоколом. Дети – продолжение своих родителей, отражение их чаяний и надежд. Какие надежды отца могла воплотить в этой жизни Сашка? Не дать себя обидеть? Острый ум девочки быстро раскладывал все по местам и внутренний свет мерк. Мир ярких красок и белоснежных единорогов тускнел под серыми лоскутами действительности.

В это время Сашка не могла ни на кого смотреть, ни на хорошеющих с каждым днем девчонок-одноклассниц – милых и симпатичных хохотушек, все больше засматривающихся на мальчишек, ни на Игната. Особенно на него. Он тоже менялся. Чем темнее становилась Сашка, тем светлее Пух. К нему тянулись, хотели внимания. Он больше не был новеньким в классе, он стал своим. В этом мальчишке жил свет, способный притягивать души, и это тоже чувствовалось кожей. Спасением стала учеба, а еще окно классной комнаты, в которое девочка могла глядеть часами во время скучных уроков, замкнувшись в себе. А где-то совсем рядом звонко хохотала Ника Маршавина, играя в голосе кокетливыми нотками просыпающейся женственности. Уж лучше бы Пух вернулся к ней за парту. Или обратил внимание на Крапивину. Почему он до сих пор сидит один?

Когда у Сашки стало получаться, отец наконец успокоился. Отобрал старую финку и подарил настоящий нож – черный, тонкий, с длинным выкидным лезвием. Совсем непохожий на его армейский нож, который она не раз видела – широкий, с массивной рукоятью и с иззубренным, усеченным лезвием, спрятанный в потертом чехле.

– Это тебе, Сашка, не китайская подделка. Дорогой боевой трофей. Если нужно – тактическое оружие. Вот этот шрам под шеей на ключице – от него, а больше тебе знать не положено. Вороненая сталь, фронтальный выброс клинка, мощная пружина и надежный предохранитель. Такой нож не каждый себе может позволить. А по зубам он единицам. Здесь механизм работает как мысль. Выброс лезвия происходит мгновенно. Будь осторожной и приучи к нему руку. А бить я тебя научу…

– Пап, я устала. Мне не хочется…

– Да кто тебя спрашивает! – привычный рык Шевцова, и сильные пальцы больно сжали хрупкое плечо, притянув девчонку ближе под острый взгляд темных отцовских глаз. – А выть от бессилия – хочется?! Реветь, что не сдохла?! Узнать, что такое слабость и унижение, хочется? Думаешь, такого, как Володька, остановят твои зубы или крик? Или надеешься, что папка всегда будет рядом?.. Запомни: ты ничто против грубой силы. Тряпка! Но даже тряпка может ответить, сыграв на видимой слабости, если ее не застать врасплох.

Сашка не была бы дочерью своего отца, если бы не процедила в ответ сквозь зубы, вырвавшись их хватки:

– Я не мальчишка! Я тебе не мальчишка, ясно! – выкрикнула скорее душой, а не голосом, и затихла, сжавшись в стальной комок.

Шевцов рванул дочь за шкирку, и толкнул к зеркалу. Грубой рукой запрокинул вверх точеный подбородок. Вырос горой за спиной, заставляя ее смотреть на свое отражение. В эти дни он был особенно безумен и собран. Натянут, как сухой сук, который вот-вот лопнет под порывом сильного ветра. Таким отца Сашка видела редко и знала, что сейчас он настоящий.

Лучше бы выпил. Сашка как умела, молила о том Бога. Им бы обоим стало легче. Или подругу себе привел. Да, лучше женщину. Тогда бы он наверняка смог забыться и оставить ее в покое.

– Посмотри на себя, Санька. Хорошенько посмотри! Когда-то я учил тебя всегда смотреть в глаза и не реветь. Ты усвоила урок. Думаешь, этот урок был нужен мне? Думаешь, слабая ты нужна этой жизни?.. Эта сука тебя проглотит, переварит и выхаркнет. Потому что мы для нее никто. Пыль! И все же у тебя есть перед ней одно преимущество. Что ты видишь в своих глазах? Говори!

Сашка уставилась в зеркало. Окинула хмурым взглядом невысокую, худенькую девчонку с непроницаемым лицом, на котором не отражались чувства. Скорее всего, именно таким был Кай, когда его сердце превратила в кусок льда злая Снежная Королева.

– Ничего.

Шевцов засмеялся. В отличие от Сашки, в его мыслях и сердце никогда не было места сказке. Он бы мог много чего рассказать ей о силе духа и человеческой слабости. О тех, кто ломался сам, и кого ломали. Сейчас, глядя в серые глаза своей дочери, смотрящие на него прицельно, он был доволен.

– Нет, ты не мальчишка, Санька. Будь ты мальчишкой, я бы научил тебя зубами защищать свое, как научили меня. А я учу тебя защищаться. Улавливаешь разницу?

– Да.

– Громче!

– Да, пап!

– Хорошо. Ты родилась умной и сильной, Санька. Я бы ни на одного пацана тебя не променял. Не дай себя обидеть ни одной сволочи. Ты меня поняла?!

– Да!

– А сейчас хватит таращиться. Иди на кухню! Молока, что ли, выпей. Плечи совсем тощие…

Ночью Сашка снова поднялась на крышу. Долго стояла на краю под порывистым ветром, набросив на плечи плед, глядя перед собой в пустоту. Небо, словно зная, что девочке не до звезд, спрятало их под низким сводом, затянув город плотной пеленой облаков. Было так темно и тихо, что Сашке казалось, ступи она дальше, эта плотная темнота легко удержит ее высоко над землей.

Она шагнула вперед, закрыла глаза и вдохнула воздух полной грудью. Холодный и колкий, он тут же обжег легкие, и Сашка с шумом выдохнула. Отступила, повесив голову, когда непослушные пальцы нашли и сжали подвеску на груди.

Чертов Пух!

– Аля!

– Не называй меня так, Савин.

– Саша, постой…

– Чего тебе?

Он догнал ее у дверей городской библиотеки и окликнул. Значит, снова шел следом.

– Можно с тобой? – спросил, взбегая по ступенькам.

– Нет.

– А я все равно пойду, – ответил неожиданно упрямо. – Мне нужны ноты для гитары. Вдруг здесь есть нотный архив?

Когда просидели больше часа за разными столами в читальном зале, прошли по улице и подошли к дому. Сашка холодно сказала вместо прощания:

– Нашел свои ноты?

– Нашел.

– Вот и хорошо. Больше, Савин, за мной не ходи!