Циники. Бритый человек (сборник) Мариенгоф Анатолий

О, как я ненавижу и завидую этому глухому, рогатому, изъеденному волчанкой, счастливому человеку.

В Пугачеве арестованы две женщины-людоедки из села Каменки, которые съели два детских трупа и умершую хозяйку избы. Кроме того, людоедки зарезали двух старух, зашедших к ним переночевать.

Ольга идет под руку с Докучаевым. Они приумножаются в желтых ромбиках паркета и в голубоватых колоннах бывшего Благородного собрания. Колонны словно не из мрамора, а из воды. Как огромные застывшие струи молчаливых фонтанов.

Хрустальные люстры, пронизанные электричеством, плавают в этих оледенелых аквариумах, как стаи золотых рыб.

Гремят оркестры.

Что может быть отвратительнее музыки! Я никак не могу понять, почему люди, которые жрут блины, не говорят, что они занимаются искусством, а люди, которые жрут музыку, говорят это. Почему вкусовые «вулдырчики» на языке менее возвышенны, чем барабанные перепонки? Физиология и физиология. Меня никто не убедит, что в гениальной симфонии больше содержания, чем в гениальном салате. Если мы ставим памятник Моцарту, мы обязаны поставить памятник и господину Оливье. Чарка водки и воинственный марш в равной мере пробуждают мужество, а рюмочка ликера и мелодия негритянского танца – сладострастие. Эту простую истину давно усвоили капралы и кабатчики.

Следуя за Ольгой и Докучаевым, я разглядываю толпу подозрительно новых смокингов и слишком мягких плеч; может быть, к тому же недостаточно чисто вымытых.

Сухаревка совсем еще недавно переехала на Петровку. Поэтому у мужчин несколько излишне надушены платки, а у женщин чересчур своей жизнью живут зады, чаще всего широкие, как у лошади.

Крутящиеся стеклянные ящики с лотерейными билетами стиснуты: зрачками, плавающими в масле, дрожащими руками в синеньких и красненьких жилках, потеющими шеями, сопящими носами и мокроватыми грудями, покинувшими от волнения свои тюлевые чаши.

Хорошенькая блондинка, у которой черные шелковые ниточки вместо ног, выкликает главные выигрыши:

– Квартира в четыре комнаты на Арбате! Верховая лошадь породы гунтер! Рояль «Беккер»! Автомобиль Форда! Корова!

Ольга с Докучаевым подходят к полочкам с бронзой, фарфором, хрусталем, серебряными сервизами, терракотовыми статуэтками.

Ольга всматривается:

– Я непременно хочу выиграть эти вазочки баккара.

Вазочки прелестны. Они воздушны, как пачки балерины, когда на них смотришь из глубины четвертого яруса.

Докучаев спрашивает хорошенькую блондинку на черных шелковых ниточках:

– Скажите, барышня, выигрыш номер три тысячи тридцать семь в вашем ящике?

Ниточки кивают головой.

– Тогда я беру все билеты.

Ольга смотрит на Докучаева почти влюбленными глазами.

Сопящие носы бледнеют. Потные шеи наливаются кровью. Голые плечи покрываются маленькими пупырышками.

Высокоплечая женщина с туманными глазами приваливается к Докучаеву просторными бедрами. Толстяк, который держит ее сумочку, хватается за сердце.

Ольга вертит вазочки в руках:

– Издали мне показалось, что они хорошей формы.

Черные ниточки считают билеты, которые должен оплатить Докучаев.

Ольга ставит прелестную балетную юбочку баккара на полку:

– Я не возьму вазочки. Они мне не нравятся.

Женщина с туманными глазами говорит своему толстяку:

– Петя, смотри, под тем самоваром тот же номер, что и у нашего телефона: сорок – сорок пять.

– Замечательный самовар! Наденька, хотела бы ты вытащить этот замечательный самовар?

Она смеется и повторяет:

– Какое совпадение: сорок – сорок пять!

И, отослав за апельсином толстяка, еще нежнее прилипает к Докучаеву просторными бедрами.

Ольга громко говорит:

– Запомните, Илья Петрович, на всякий случай ее телефон. Это честная женщина. За несколько минут до того, как вы проронили свое великолепное желание, она вслух мечтала выиграть для своего старшего сына барабан, а для дочери – большую куклу в голубеньком платьице.

Ольга вежливо обращается к женщине с туманными глазами:

– Если не ошибаюсь, сударыня, ваш телефон сорок – сорок пять?

Просторные бедра вздергивают юбку и отходят.

– Боже, какая наивность! Она вообразила, что я ревную.

Мы продвигаемся в круглую гостиную.

На эстраде мягкокостные юноши и девушки изображают танец машин. Если бы этот танец танцевали наши заводы, он был бы очарователен. Интересно знать, сколько еще времени мы принуждены будем видеть его только на эстрадах ночных кабачков?

Конферансье, стянутый старомодным фраком и воротничком непомерной высоты, делающим шею похожей на стебель лилии, блистал лаком, крахмалом, остроумием и круглым стеклом в глазу.

Конферансье – один из самых находчивых и остроумных людей в Москве. Он дал слово устроителям грандиозного семидневного празднества и лотереи-аллегри «в пользу голодающих», что ни один нэпман, сидящий в круглой гостиной, не встанет из-за стола раньше, чем опустеет его бумажник. Он обещал их заставить жрать до тошноты и смеяться до коликов, так как смех, по замечанию римлян, помогает пищеварению.

Мы с большим трудом раздобываем столик. Илья Петрович заказывает шампанское хорошей французской марки.

Из соседнего зала доносится серебристая ария Надира. Поет Собинов.

Русские актеры всегда отличались чувствительным сердцем. Всю революцию они щедро отдавали свои свободные понедельники, предназначенные для спокойного помытья в бане, благотворительным целям.

В Словенке Пугачевского уезда крестьянка Голодкина разделила труп умершей дочери поровну между живыми детьми. Кисти рук умершей похитили сироты Селивановы.

Откормленный, жирный самовар мурлычет и щурится. За окном висит снег.

– Это вы, Владимир Васильевич, небось сочинили?

– Что сочинил, Илья Петрович?

– А вот про славян про древних. Неужто ж сии витязи, по моим понятиям, и богатыри подряд геморроем мучились?

– Сплошь. Один к одному. И еще рожей. «Опухоли двоякого рода».

– У кого вычитали?

– У кого надо. А боярыни – что красотки с Трубы. Румян – с палец, белил – с два… Один англичанин так и записал: «Страшные женщины… цвет лица болезненный, темный, кожа от краски морщинистая…»

– Ну вас, Владимир Васильевич.

– Про Рюриковичей же, Илья Петрович, могу доложить, что после испражнений даже листиком зелененьким не пользовались.

Докучаев обеспокоенно захлебал чай.

Илья Петрович имеет один очень немаловатоважный недостаток. Ему по временам кажется, что он болеет нежным чувством к своему отечеству.

Я полечиваю его от этой хворости. Надо же хорошего человека отблагодарить. Как-никак, пью его вино, ем его зернистую икру, а иногда – впрочем, не очень часто – сплю даже со своей женой, которая тратит его деньги.

Докучаев мнет толстую мокрую губу цвета сырой говядины, закладывает палец за краешек лакового башмака и спрашивает:

– А хотели бы вы, Владимир Васильевич, быть англичанином?

Отвечаю:

– Хотел.

– А ежели арабом?

– Сделайте милость. Если этот араб будет жить в квартире с приличной ванной и в городе, где больше четырех миллионов жителей.

– А вот я, Владимир Васильевич, по-другому понимаю.

И заглядывает на себя в зеркало:

– Носище у меня, изволю доложить, вразвалку и в рыжих плюхах.

Ольга приоткрывает веко и смотрит на его нос.

– …а ведь на самый что ни есть шикарный, даже с бугорком греческим, не переставлю-с.

Ольга потягивается:

– Очень жаль.

– Совершенно справедливо.

И продолжает свою мысль:

– По бестолковству же, Ольга Константиновна, на англичанина в обмен не пойду. Горжусь своей подлой нацией.

На «подлость нации» не противоречу. Капитан Мержерет, храбро сражавшийся под знаменами Генриха IV, гетмана Жолкевского, императора Римского, короля Польского, имевший дело с турками, венграми и татарами, служивший вероломно царю Борису и с завидной преданностью самозванцу, рассказал с примерной правдивостью и со свойственной французам элегантностью о нашем неоспоримом превосходстве невежливостью, лукавством и вероломством над всеми прочими народами.

Илья Петрович раздумчиво повторяет:

– Го-о-оржусь!

Тогда Ольга поднимает голову с шелковой подушки:

– Убирайтесь, Докучаев, домой. Меня сегодня от вас тошнит.

За окном дотаивает зимний день. Снег падает большими редкими хлопьями, которые можно принять за белые кленовые листья.

Докучаев уходит на шатающихся ногах. Я вздыхаю:

– Такова судьба покорителей мира. Александр Македонский во время Персидского похода падал в обморок от красоты персианок…

Только что я собирался нажать горошинку звонка, когда заметил, что дверь не заперта. Тронул и вошел. В передней пошаркал калошами, поокашлялся, шумно разделся.

Ни гу-гу.

В чем, собственно, дело? Друг мне Докучаев или не друг?

И я без церемоний переступаю порог.

В хрустальной люстре, имеющей вид перевернутой сахарницы, горит тоненькая электрическая спичка. Полутемень жмется по стенам.

У Докучаева в квартире ковры до того мягки, что по ним стыдно ступать. Такое чувство, что не идешь, а крадешься.

Стулья и кресла похожи на присевших на корточки камергеров в придворных мундирах.

Красное дерево обляпано золотом, стены обляпаны картинами. Впрочем, запоминается не живопись, а рамы.

Я вглядываюсь в дальний угол.

Мне почудилось, что мяучит кошка. Даже не кошка, а котенок, которому прищемили хвост.

Но кошки нет. И котенка нет. В углу комнаты сидит женщина. Она в ситцевой широкой кофте и бумазеевой юбке деревенского кроя. И кофта, и юбка в красных ягодах. Женщина по-бабьи повязана серым платком. Под плоским подбородком торчат серые уши. Точно подвесили за ноги несчастного зайца.

Я делаю несколько шагов.

Она сидит неподвижно. По жестким скулам стекают грязные слезы.

Что такое?

На ситцевой кофте не красные ягоды, а расползшиеся капли крови.

– Кто вы?

Женщина кулаком размазывает по лицу темные струйки.

– Почему вы плачете? Возьмите носовой платок. Вытрите слезы и кровь.

Меня будто стукнуло по затылку:

– Вы его жена?

Я дотрагиваюсь до ее плеча:

– Он вас…

Ее глаза стекленеют.

– …бил?

– В прошлом месяце: раз… два… четырнадцатого – три…

Ольга загибает пальцы:

– На той неделе: четыре… в понедельник – пять… вчера – шесть.

Докучаев откусывает хвостик сигары:

– Что вы, Ольга Константиновна, изволите считать?

Ольга поднимает на него темные веки, в которых вместо глаз холодная серая пыль:

– Подождите, подождите.

И прикидывает в уме:

– Изволю считать, Илья Петрович, сколько раз переспала с вами.

Горничная хлопнула дверью. Ветерок отнес в мою сторону холодную пыль:

– Много ли брала за ночь в мирное время хорошая проститутка?

У Докучаева прыгает в пальцах сигара.

Я говорю:

– Во всяком случае, не пятнадцать тысяч долларов.

Она выпускает две тоненькие струйки дыма из едва различимых, будто проколотых иглой ноздрей.

– Пора позаботиться о старости. Куплю на Петровке пузатую копилку и буду в нее бросать деньги. Если не ошибаюсь, мне причитается за шесть ночей.

Докучаев протягивает бумажник ничего не понимающими пальцами.

Если бы эта женщина завтра сказала:

«Илья Петрович, вбейте в потолок крюк… возьмите веревку… сделайте петлю… намыливайте… вешайтесь!» – он бы повесился. Я даю руку на отсечение – он бы повесился.

Надо предложить Ольге для смеха проделать такой опыт.

В селе Андреевке в милиции лежит голова шестидесятилетней старухи. Туловище ее съедено гражданином того же села Андреем Пироговым.

Спрашиваю Докучаева:

– Илья Петрович, вы женаты?

Он раздумчиво потирает руки:

– А что-с?

Его ладонями хорошо забивать гвозди.

– Где она?

– Баба-то? В Тырковке.

– Село?

– Село.

Глаза становятся тихими и мечтательными:

– Родина моя, отечество.

И откидывается на спинку кресла:

– Баба землю ковыряет, скотину холит, щенят рожает. Она трудоспособная. Семейство большое. Питать надобно.

– А вы разве не помогаете?

– Почто баловать!

– Сколько их у вас?

– Сучат-то? Девятым тяжелая. На Страстной выкудакчет.

– Как же это вы беременную женщину и бьете?

Он вздергивает на меня чужое и недоброе лицо:

– Папироску, Владимир Васильевич, не желаете? Египетская.

Я беру папиросу. Затягиваюсь. И говорю свою заветную мысль:

– Вот если бы вы, Илья Петрович, мою жену… по щекам…

Докучаев испуганно прячет за спину ладони, которыми удобно забивать гвозди.

В комнату входит Ольга. Она слышала мою последнюю фразу:

– Ах, какой же вы дурачок, Володя! Какой дурачок!

Садится на ручку кресла и нежно ерошит мои волосы:

– Когда додумался! А? Когда додумался! Через долгих-предолгих четыре года. Вот какой дурачок.

На ее грустные глаза навертывается легкий туманец. Я до боли прикусываю губу, чтобы не разрыдаться.

Приказчик похож на хирурга. У него сосредоточенные брови, белые руки, сверкающий халат, кожаные браслеты и превосходный нож.

Я представляю, как такой нож режет меня на тончайшие ломтики, и почти испытываю удовольствие.

Ольга оглядывает прилавок:

– Дайте мне лососины.

Приказчик берет рыбу розовую, как женщина.

Его движения исполнены нежности. Он ее ласкает ножом.

– Балычку прикажете?

Ольга приказывает.

У балыка тело уайльдовского Иоконаана.

– Зернистой икорочки?

– Будьте добры.

Эти черные жемчужинки следовало бы нанизать на нить. Они были бы прекрасны на округлых и слегка набеленных плечах.

– На птицу, мадам, взгляните.

– Да.

Поджаренные глухари пушатся бумажными шейками. Рябчики выпятили белые грудки и скорчили тонюсенькие лапки. Безнравственные индейки лежат животом кверху.

– Ольга, вы собирались подумать о своей старости!

Раки выпучили таинственные зрачки и раскинули пурпуровые клешни. Стерляди с хитрыми острыми носами свернулись кольчиком.

– В нашей стране при всем желании нельзя быть благоразумной. Я обошла десять улиц и не нашла копилки.

Под стеклянными колпаками потеют швейцарские сыры в серебряных шинелях.

– Свеженькой зелени позволите?

– Конечно. Привередливые огурцы прозябли. Их нежная кожа покрылась мелкими пупыришками. Редиски надули, словно обидевшись, пухлые красные губки. Молодой лук воткнул свои зеленые стрелы в колчан.

– Владимир, у меня тут работы на добрый час. Съездите за Сергеем. Его не было у нас три дня, а мне кажется, что прошли месяцы.

– А если бы меня… не было три дня?

– Я бы решила, что прошли годы.

– А если Докучаева?

– Три минуты… а может быть, и три десятилетия.

Мороз крепчает. Длинноногие фонари стынут на углах.

Парикмахер бывш.

Б. Дмитровка, 13

САЛОН ДЛЯ ДАМ

Прическа, маникюр, педикюр, массаж лица,

отдельные кабинеты для окраски волос

Модельный дом

Кузнецкий пер., 5

ПОСЛЕДНИЕ МОДЫ

капы, манто, вечерние туалеты, апремиди, костюмы

МОССЕЛЬПРОМ

требуйте

во всех кондитерских, киосках, хлебопекарнях

и др. заграничные продукты высших марок

– У меня, Владимир Васильевич, дед был отчетливый старик. Борода с ворота, да и ум не с прикалиток.

Докучаев налил себе и мне водки.

– С пустяка начал. Лыко драл с мордвой косоглазой. Ну вот, я и говорю, а под догар обедни пароходишки его, как утки, плескались. К слову, значится, пятьдесят три года состояние себе упрочал, а спустил до последнего алтына в одну ночь… Выпьем, Владимир Васильевич?

– Выпьем.