Оливия Киттеридж Страут Элизабет

— Отсюда и попугай. — И Кристофер воздел руку к балкону.

— Обожемой, — выговорила Оливия.

Кристофер уронил руку преувеличенным жестом, демонстрируя поражение или отвращение.

— Господи, мам, ну я же тебя разыгрываю, просто для смеха. Я не имею ни малейшего понятия, кто такой этот тип.

Из застекленной кухонной двери появилась Энн в махровом халате, с обвязанной полотенцем головой.

— Мне тот мужик никогда не нравился, — задумчиво сказал Кристофер.

— Кто? Этот жилец? Говори потише.

— Да нет, этот… как его там? Мистер Джим О'Кейси.

Когда Оливия утром села выпить чашку кофе, она обнаружила на столе обрезки ногтей и размокшие овсяные хлопья. Энн в соседней комнате собирала Теодора в дошкольную группу и крикнула ей оттуда:

— С добрым утром, мама! Вы хорошо спали?

— Прекрасно.

Оливия подняла руку и коротко помахала невестке. Ей спалось гораздо лучше, чем когда-либо за последние четыре года, с тех пор как Генри разбил паралич. Надежда, возвращение которой она испытала в самолете, казалось, снова вернулась к ней, когда она уплывала в сон, баюкая ее на подушке тихого счастья. У Энн не было утренних приступов тошноты. Кристофер соскучился по матери. Она — у своего сына. Она ему нужна. Какой бы разрыв, уходящий корнями в далекие годы, ни произошел между ними, начавшись так же безобидно, как сыпь на щеке Энн, но заходя все глубже и глубже и в конце концов оторвав сына от Оливии, он ведь излечим. Он, конечно, оставит шрам, но человек накапливает шрамы и движется дальше; так и она станет двигаться дальше — рядом с сыном.

— Кушайте на здоровье, мама! — крикнула ей Энн. — Все, что вам захочется.

— Будет сделано, — откликнулась Оливия.

Она встала, протерла губкой стол, хотя прикасаться к обрезкам чужих ногтей было ей вовсе не по душе. Она тщательно вымыла руки.

Заниматься чужими детьми Оливии тоже было не по душе. Явился Теодор и встал в дверях с рюкзаком за спиной, таким большим, что, хотя мальчик стоял лицом к Оливии, рюкзак был виден у него по бокам. Оливия взяла пончик из коробки, которую заметила высоко на стойке, и снова уселась за свой кофе.

— Нельзя есть пончик, пока вы не съели еду для роста, — произнес мальчик поразительно назидательным для ребенка тоном.

— Ну, я бы сказала, что уже достаточно выросла, тебе не кажется? — ответила Оливия и откусила большой кусок.

За спиной Теодора возникла Энн.

— Звини, лапочка, — сказала она, протискиваясь мимо него и подходя к холодильнику. Она несла на бедре малышку; девочка повернула голову и не сводила с Оливии глаз. — Теодор, тебе надо взять сегодня две коробочки сока. Сегодня у них внеклассные занятия, — объяснила она Оливии, которая чуть было не поддалась искушению показать язык этой чертовой малышке, уставившейся на нее. — Школа отвозит их на пляж, и я опасаюсь, как бы у него не произошло обезвоживания.

— Я тебя не виню, — ответила Оливия, дожевывая пончик. — Крис тебе никогда не рассказывал про солнечный удар, случившийся с ним, когда мы ездили в Грецию? Ему было тогда двенадцать. Пришел какой-то знахарь и делал над ним какие-то широкие, машущие движения руками.

— Неужели? — спросила Энн. — Теодор, ты хочешь апельсиновый или виноградный?

— Виноградный.

— А я думаю, — возразила Энн, — апельсиновый. От виноградного только еще больше хочется пить. Как вы думаете, мама? Разве виноградный сок не вызывает более сильную жажду, чем апельсиновый?

— Понятия не имею.

— Апельсиновый, лапочка. — И Теодор расплакался. Энн бросила на Оливию неуверенный взгляд. — Я собиралась попросить вас проводить его в школу, тут всего один квартал…

— Нет! — рыдал Теодор. — Я не хочу, чтобы она провожала меня в школу…

Заткнись к чертовой матери, подумала Оливия. Крис был прав — ты просто маленький кусок дерьма.

А Энн попросила:

— Теодор, ну пожа-а-алуйста, не плачь!

Оливия толчком отодвинула назад свой стул.

— А что, если я выведу Догфейса погулять в парке?

— А вы не против его говёшки в пакет собирать?

— Нет. Совершенно определенно — не против. Поскольку сама на одну наступила.

Если честно, она немножко побаивалась прогулки с собакой, но пес оказался хорошим парнем. Он спокойно сидел, пока они ждали, чтобы зажегся зеленый свет. Оливия провела его мимо столиков для пикника и мимо огромных мусорных баков, доверху заполненных остатками еды и газетами, и фольгой с остатками соуса от барбекю; пес все же натягивал поводок в том направлении, однако, когда они вышли на лужок, она спустила его с поводка — Энн говорила ей, что это можно сделать. «Только оставайся поблизости», — сказала она псу. Он принялся обнюхивать все вокруг, даже не думая убегать.

Оливия обратила внимание на человека, пристально за ней наблюдавшего. Он был молод и одет в кожаную куртку, хотя погода установилась теплая и надевать кожаную куртку не требовалось. Он стоял у ствола огромного дуба и звал свою собаку — короткошерстную белую собаку с острым розовым носом. Молодой человек медленно двинулся к Оливии. Наконец приблизившись, он спросил:

— Вы — Оливия?

Ее лицу стало жарко.

— Оливия? Какая? — спросила она.

— Мать Кристофера. Энн говорила, вы приедете погостить.

— Ясно, — сказала Оливия, сунув руку в карман и нащупывая темные очки. — Ну вот она я.

Она надела очки и отвернулась посмотреть, где Догфейс.

— Вы у них в доме остановились? — после паузы спросил молодой человек, а Оливия подумала, что вообще-то это вовсе не его дело.

— Да, — ответила она. — Подвал у них очень симпатичный.

— Ваш сын засунул вас в подвал? — спросил человек, и Оливия с неприязнью подумала, что это уж совсем нехорошо с его стороны.

— Это очень приятный подвал, — сказала Оливия. — Он меня вполне устраивает.

Она глядела прямо перед собой, но чувствовала, что он на нее смотрит. Ей хотелось спросить: «Вы что, никогда раньше старух не видели?»

Оливия смотрела, как пес ее сына нюхает под хвостом у пробегающего мимо золотистого ретривера, чья молодая, пышногрудая хозяйка держала в одной руке железную кружку, а в другой — поводок.

— В некоторых из этих старых особняков в подвалах водятся крысы и мыши, — сказал ее собеседник.

— Никаких крыс, — заверила его Оливия, — очень милый паук-косиног прошагал мимо. Ничуть меня не побеспокоил.

— Должно быть, практика у вашего сына идет вполне успешно. Сейчас эти дома стоят целое состояние.

Оливия не ответила. То, что он посмел это сказать, было слишком вульгарно.

— Бланш! — позвал молодой человек, отправившись за своей собакой. — Бланш! Ко мне, сейчас же!

Бланш не проявляла ни малейшего намерения выполнить приказ. Оливия увидела, что Бланш нашла старого, подохшего голубя, и тут ее хозяин просто обезумел от ярости.

— Бланш, фу! — кричал он. — Бланш, брось это!

Из длинной пасти собаки свисала кровавая гадость, и Бланш рванулась прочь от приближавшегося к ней хозяина.

— Господи Иисусе! — воскликнула пышногрудая владелица золотистого ретривера, так как окровавленные внутренности голубя, выскользнув из пасти Бланш, оказались прямо перед ней.

— «Хвала Господу!» — раздалось откуда-то с дуба.

Оливия подозвала Догфейса, прищелкнула поводок к его ошейнику, повернулась и направилась домой. Перед тем как подойти к дому, она оглянулась и увидела, что молодой человек переходит улицу с Бланш на поводке и попугаем на плече. Странное чувство потери ориентации вдруг овладело Оливией. Так это и есть жилец Кристофера? Эта претенциозная кожаная куртка, эта манера поведения — агрессивно-недружелюбная, с точки зрения Оливии. Отпирая зарешеченную входную дверь, Оливия чувствовала себя так, будто в восемь часов утра участвовала в небольшом боестолкновении. Она подумала, что ее сыну не следует жить в этом городе. Он не боец.

Кухня была пуста. Наверху в душе шумела вода. Оливия тяжело опустилась в деревянное кресло. Когда-то она знала имя каждого из шестерых. Сейчас она не помнила ничего, только имя жены — Роза, и девочки — кажется, Андреа? Шон, вполне вероятно, мог быть одним из самых младших. Но сколько тысяч Шонов О'Кейси бродит вокруг, и какое это на самом деле имеет значение? Словно вспоминая что-то вдруг услышанное о каком-то дальнем родственнике, Оливия сидела в темной кухне и вспоминала о той женщине — о себе, — как она думала, что если бросит Генри и уйдет к Джиму, то будет готова сделать все что угодно для его детей — такой огромной казалась ее любовь к нему.

— Кристофер, — сказала она. Он вошел на кухню с мокрой головой, но уже одетый для работы. — Мне кажется, я встретила твоего жильца в парке. Я не знала, что у него, кроме религиозного попугая, еще и собака есть.

Крис кивнул и стал пить кофе из кружки, стоя у раковины.

— Он мне ни капельки не понравился.

Кристофер поднял одну бровь:

— Какой сюрприз!

— Он показался мне ни капельки не приятным. Я предполагала, что истинные христиане считаются приятными людьми.

Ее сын отвернулся — поставить кружку в раковину.

— Если бы у меня хватило энергии, я бы рассмеялся, но Эннабел опять сегодня не спала, и я устал.

— Кристофер, а что там за история с матерью Энн?

Он вытер кухонным полотенцем стойку — одним широким взмахом и ответил:

— Она алкоголичка.

— Ох, боже милостивый!

— Ага. С ней просто беда. А ее отец, теперь покойный, — хвала Господу, как сказал бы попугай, — служил в армии. Заставлял их каждое утро отжиматься от пола на руках.

— Отжиматься от пола на руках? Ну, я вижу, у вас обоих оказалось много общего.

— Что ты имеешь в виду?

Оливии показалось, что лицо сына чуть порозовело.

— Я просто иронизирую. Представь, как твой отец заставляет тебя отжиматься от пола на руках.

То, что он не нашел нужным ей ответить, несколько выбило Оливию из колеи.

— Твой жилец интересовался, как это ты смог позволить себе купить такой дом, — сказала она.

Он сердито нахмурился, снова став хорошо знакомым ей Крисом.

— Это не его дело, черт возьми!

— Конечно нет. Я сама точно так же подумала.

Кристофер взглянул на часы, и Оливия вдруг испугалась, что вот он уйдет и она останется одна с Энн и ее детьми в этом темном доме.

— Сколько времени тебе надо ехать до работы? — спросила она.

— Полчаса. В часы пик метро набито до отказа.

Оливия никогда не ездила на метро.

— Крис, тебя не беспокоит возможность нового акта?

— Акта? Террористического акта?

Оливия кивнула.

— Нет. Вроде как нет. Я хочу сказать, это все равно случится, так что нельзя ведь только и делать, что вечно сидеть и ждать.

— Ну да. Я понимаю.

Крис провел пятерней по мокрым волосам, раз-другой встряхнул головой.

— Тут на углу был магазинчик, его держали парни из Пакистана. В магазине почти ничем не торговали — несколько маленьких кексов к чаю, бутылочка коки. Явно прикрытие для чего-то другого. Но я всегда по утрам там останавливался и покупал газету. Парень был по-настоящему любезен. «Как ваш дела сегодня?» — обычно спрашивал он, открывая в улыбке пожелтевшие зубы. Он улыбался мне, а я улыбался ему, и было как бы понятно, что он ничего против меня не имеет, но, если бы он знал, какая станция метро сегодня взлетит на воздух, он улыбнулся бы мне и спокойно глядел бы, как я туда спускаюсь. — Крис пожал плечами.

— Откуда ты знаешь?

— Я не знаю. И в то же время знаю. Магазин закрыт. Парень сказал, ему надо возвращаться в Пакистан. Это было в его взгляде, мам, вот и все, что я могу сказать.

Оливия кивнула, глядя на большой деревянный стол.

— И все-таки тебе здесь нравится?

— Очень.

Однако день прошел нормально, а за ним прошел и еще один день. Оливия выводила пса в парк пораньше, чтобы избежать встречи с Шоном. И хотя все оставалось для нее чужим и странным, как в чужой стране, чувство спокойного счастья не покидало ее: она — вместе с сыном. Временами он был разговорчив, временами — молчалив и именно тогда становился более всего ей близок. Его новая жизнь была ей непонятна, как и Энн, порой произносившая вещи, на которых как бы давным-давно уже поставлена проба, но она не замечала в Крисе ни следа мрачной необщительности, и важно было именно это; это и еще то, что Оливия снова была вместе с сыном. Когда Теодор называл ее бабушкой, она отзывалась. И хотя на самом деле терпеть этого ребенка не могла, она примирилась с ним и даже однажды читала ему сказку на ночь. (Несмотря на то что, когда она пропускала хотя бы одно слово и он ее поправлял, она готова была дать ему как следует прямо по его темноволосому затылку.) Мальчишка был членом семьи ее сына, как и она сама. Когда она уставала от Теодора или когда плакала малышка, Оливия спускалась к себе в подвал, ложилась на кровать и думала о том, как она счастлива, что не бросила Генри ради Джима. Не то чтобы она реально это сделала бы, хотя помнила: в те дни она чувствовала, что способна сделать это, — но что тогда было бы с Крисом?

На третье утро, когда Энн вернулась, проводив Теодора в дошкольную группу, а Кристофер уже ушел на работу, малышка плескалась в пластмассовом бассейне за домом, а Оливия сидела на пляжном стуле.

— Вы сможете присмотреть за ней, мама, пока я соберу грязное белье? — спросила Энн, и Оливия ответила:

— Конечно.

Эннабел забеспокоилась, но Оливия бросила ей найденную поблизости веточку, и девочка принялась шлепать ею по воде. Оливия смотрела наверх, на балкон, пытаясь обнаружить признаки присутствия попугая, который иногда, без какой бы то ни было провокации, произносил: «Господь всемогущ».

— Чушь собачья! — сказала Оливия. Потом повторила эти слова погромче.

— «Хвала Господу!» — раздалось сверху.

Она сбросила сандалии, почесала ступни и откинулась на спинку стула, довольная, что вынудила попугая ответить. Он действительно говорил совсем как тетушка Ора. Оливия встала, пошла на кухню взять пончик и, когда, жуя его, остановилась у раковины, вдруг вспомнила о малышке.

— Ох, боже милостивый, — прошептала она и поспешила во дворик.

Эннабел пыталась подняться на ножки. Оливия наклонилась поддержать малышку, а Эннабел поскользнулась. Оливия двигалась вдоль бортика бассейна, пытаясь поднять девочку, держать ее лицо над водой. Эннабел беспокоилась все больше и больше, выскальзывая из рук, плача и отворачиваясь от Оливии.

— Ради всего святого, перестань сейчас же! — сказала Оливия.

Девочка сначала уставилась на нее, потом снова устроила рёв.

— «Отче наш, иже еси на небесех!» — раздалось сверху.

— Это что-то новенькое, — заметила Энн, выходя во двор с кухонным полотенцем в руках.

— Она пытается встать, — объяснила Оливия, — а я никак не могла ее ухватить.

— Ага, она со дня на день может начать ходить. — Энн, несмотря на огромный живот, легко подняла малышку.

Оливия вернулась на свой стул, потрясенная схваткой с Эннабел. Ее колготки оказались просто разодраны цементным покрытием двора.

— Сегодня годовщина нашей свадьбы, — сообщила Энн, обертывая кухонным полотенцем плечи малышки.

— Да?

— Да. — Энн улыбалась, словно припомнив что-то глубоко личное. — Давай-ка мы тебя согреем, гусёныш.

Девчушка свесила ножки по обеим сторонам большого живота матери, положила мокрую головку на ее широкую грудь и, дрожа, принялась сосать собственный большой палец.

Как легко могла бы Оливия сказать; «Ну, с вашей стороны было бы очень мило для начала хотя бы сообщить мне, что вы собираетесь пожениться. Это ужасающая вещь для матери — узнать обо всем на год позже». Но она произнесла только: «Поздравляю с годовщиной». То, что малышка не утонула, пока сама она ела пончик, дало Оливии такое чувство облегчения, что эта годовщина показалась ей — несмотря на то, что напомнила, какой отстраненной от всего она себя чувствовала, — совершенно ничтожным поводом для воркотни.

— А Крис рассказывал вам, как мы с ним познакомились?

— Не совсем. Без подробностей.

Крис ей вообще ничего не говорил.

— В группе одиночек для разведенных. Я как раз только что обнаружила, что беременна — ждала Эннабел… Ну, вы же знаете, когда разведешься, делаешь совершенно безумные вещи, и Эннабел — результат того безумия, правда ведь, мой цыпленочек? — И Энн поцеловала девочку в макушку.

У нас же двадцать первый век, думала Оливия. Сейчас не приходится полагаться на какую-то там пену для контроля рождаемости. Но, все еще испытывая чувство облегчения, Оливия сказала с притворным благодушием:

— Хорошая идея — группа одиночек для разведенных. — Она кивнула. — У вас у всех был этот общий опыт.

Она ведь и сама побывала на одном собрании такой «группы поддержки» в инвалидном доме и нашла эту затею невероятно глупой, с говорящими глупые вещи глупыми участниками, в их числе оказался и соцработник, руководивший группой и спокойно повторявший приторным голосом: «Испытывать гнев по поводу такого события — это нормально». Оливия больше в ту группу не возвращалась. Гнев, думала она с пренебрежением. Зачем же испытывать гнев из-за естественного хода вещей, ради всего святого? У нее просто зла не хватало на глупого соцработника и на взрослого мужчину, сидевшего рядом с ней, который рыдал не стесняясь о своей парализованной матери. Невероятно глупо. «Ужасные вещи случаются, — хотелось ей сказать. — Вы разве не замечали?»

— Это была группа психотерапии, — объясняла Энн, — чтобы мы могли понять свою вину, осознать свою ответственность, ну, вы же понимаете.

Оливия не понимала.

— Кристофер просто женился на неподходящей ему женщине, в этом все дело, — сказала она.

— Но вопрос в том — почему? — заботливым тоном произнесла Энн, чуть подвинув малышку у себя на животе. — Если мы узнаем, почему мы делаем что-то, мы не повторим тех же ошибок.

— Понятно, — сказала Оливия.

Она вытянула ноги и почувствовала, как на ее колготках тихонько побежала еще одна дорожка. Ей надо будет пойти в магазин аптечных товаров.

— Это было просто замечательно. И Крис, и я совершенно увлеклись этим процессом и увлеклись друг другом.

— Как мило, — смогла наконец выдавить из себя Оливия.

— Психотерапевт — совершенно потрясающий парень, Артур его зовут. Вы бы не поверили, сколько всего мы от него узнали. — Энн растирала спину малышки посудным полотенцем. Взглянула на Оливию. — Тревога — это гнев, мама, — сообщила она.

— Вот как? — Оливия подумала о невесткиных сигаретах.

— Угу. Почти всегда. Когда Артур переехал в Нью-Йорк, мы тоже переехали.

— Вы сюда переехали из-за психотерапевта? — Оливия выпрямилась на своем пляжном стуле. — Это что — куль?

— Нет-нет, мы все равно хотели сюда переехать. Но это же великолепно — мы по-прежнему работаем с Артуром. Всегда есть множество проблем, над которыми надо поработать, понимаете?

— Еще бы!

И тут же, в этот самый момент Оливия приняла решение: она станет принимать всё. В первый раз Кристофер женился на женщине недоброй и настырной, а на этот раз он выбрал неумную, но милую. Ну так это ее, Оливию, не касается. Это его жизнь.

Оливия спустилась вниз, в подвал, и набрала номер на белом телефоне. Синди спросила:

— Ну как там у вас?

— Прекрасно. Совсем другая страна тут, ближе к югу. Можешь дать ему трубку? — Оливия прижала трубку плечом к уху, пытаясь стянуть с себя колготки, но вспомнила, что другой пары у нее нет. — Генри, — сказала она, — сегодня годовщина их свадьбы. У них все нормально, только она глупая, как я и думала. Они ходят к психотерапевту. — Оливия поколебалась, огляделась вокруг. — Ты не беспокойся об этом, Генри. На занятиях психотерапией они следуют точно за своим терапевтом-Мамочкой,[40] я совершенно уверена. Выходишь — благоухаешь, словно роза. — Оливия побарабанила пальцами по стиральной машине. — Мне надо идти, Генри. Она собирается белье здесь стирать. Мне тут хорошо, Генри. Я вернусь через неделю.

Наверху Энн кормила малышку кусочком печеного сладкого картофеля. Оливия села и стала смотреть, вспоминая, как однажды, в какую-то годовщину их свадьбы, Генри подарил ей цепочку для ключей с четырехлистным клевером, впрессованным в брелок из толстого прозрачного пластика.

— Я позвонила Генри и сказала, что у вас сегодня годовщина.

— Ой как приятно! — воскликнула Энн и добавила: — Годовщины — это здорово. Краткий миг для размышлений.

— А я любила подарки получать, — сказала Оливия.

Следуя за Кристофером и его слишком крупной женой, толкавшими перед собой большую двойную коляску, Оливия думала о своем муже, которого, скорее всего, уже уложили спать: они там стараются укладывать пациентов спать раньше, чем укладывают спать маленьких детей. «Сегодня с твоим отцом разговаривала», — сказала она, но Кристофер, по-видимому, ее не услышал. Они с Энн оживленно беседовали, толкая перед собой коляску, их лица были обращены друг к другу. О господи, как она радовалась, что так и не бросила Генри! У нее никогда не было друга, такого же преданного, такого же доброго, как ее муж.

И все же, стоя позади сына в ожидании, пока зажжется зеленый свет, она вспомнила, что, несмотря на все это, бывали в ее жизни моменты, когда она ощущала свое одиночество так глубоко, что как-то раз, не так уж много лет назад, когда ей пломбировали зуб и зубной врач осторожно повернул ее подбородок своими мягкими пальцами, она невыносимо остро ощутила это прикосновение как нежную ласку и проглотила стон томления, и слезы навернулись ей на глаза. («Вы хорошо себя чувствуете, миссис Киттеридж?» — осведомился врач.)

Сын обернулся взглянуть на Оливию, и его сияющего лица оказалось достаточно, чтобы придать ей силы идти дальше, потому что, честно говоря, она очень устала. Молодые люди не могут представить себе, что человек доживает до такой стадии, когда уже не способен болтаться туда-сюда утром, днем и вечером. Семь стадий жизни? Кажется, так Шекспир сказал? Ерунда, в самой по себе старости и то семь стадий! А в промежутках ты молишься о том, чтобы умереть во сне. Но Оливия радовалась, что не умерла. Вот она — ее семья… и вот кафе-мороженое, со свободной кабинкой как раз в передней его части. Оливия благодарно опустилась на подушки красного бархатного диванчика.

— Хвала Господу! — произнесла она.

Однако ее не услышали. Они были заняты: отстегивали детей, усаживали малышку в высокий детский стульчик, а Теодора — на его собственный высокий стул, придвинутый к торцу. Живот Энн оказался слишком велик — она не смогла сесть в тесной кабинке, и ей пришлось поменяться местами с Теодором, что он сделал только тогда, когда Кристофер взял обе его ладошки в одну свою, наклонился к нему и тихо сказал: «Садись».

На какой-то момент у Оливии возникло чувство смутного беспокойства. Но мальчик сел. Очень вежливо попросил ванильного мороженого.

— Кристофер был всегда очень вежлив, — сказала ему Оливия. — Все всегда говорили мне комплименты про то, какой он вежливый мальчик.

Неужели Кристофер и Энн при этом переглянулись? Да нет, они были заняты — готовились сделать заказ. Оливии казалось невероятным, что Энн носит у себя внутри внука Генри, но вот поди ж ты!

Она заказала сливочный пломбир с фруктами, орехами и жженым сахаром.

— Нечестно! — заявил Теодор. — Это я хочу пломбир.

— Ну ладно, я думаю — можно, — сказала Энн. — Какой именно?

Мальчик, казалось, расстроился, будто ответ на этот вопрос был выше его понимания. Наконец он пробормотал, опустив голову на сложенные на столе руки:

— Я буду ванильное в вафельной трубочке.

— А твой отец взял бы шипучку с мороженым, — сказала Оливия Кристоферу.

— Нет, — возразил Кристофер. — Он заказал бы целое блюдо клубничного мороженого.

— Не-а, — Оливия стояла на своем, — шипучку.

— И я это хочу, — сказал Теодор, поднимая голову. — И я хочу шипучку с мороженым. А что это такое?

— Это когда наливают в стакан много шипучки, вроде пива из всяких растений, и пускают в ней плавать шарики ванильного мороженого, — объяснила Энн.

— Я хочу это.

— Ему не понравится, — сказал Кристофер.

И ему это не понравилось. Теодор начал плакать, едва дойдя до половины, и заявил, что это совсем не то, что он думал. Оливия же, наоборот, откровенно наслаждалась пломбиром — каждой ложкой, в то время как Энн и Кристофер обсуждали, следует ли разрешить Теодору заказать что-то другое. Энн была за, Кристофер — против. Оливия оставалась в стороне, но отметила про себя, что победил Кристофер.

Когда шли домой, Оливия чувствовала прилив энергии — несомненно, после съеденного мороженого. А еще потому, что Кристофер шел рядом с ней: Энн шагала впереди, толкая перед собой коляску; дети, слава богу, вели себя тихо. Ортопедическая практика Кристофера шла хорошо.

— Жители Нью-Йорка очень серьезно относятся к своим ногам, — сказал он. — Часто принимаю до двадцати человек в день.

— Господи, Крис, это же так много!

— Мне приходится очень много счетов оплачивать, — объяснил он. — А скоро их станет еще больше.

— Могу догадаться. Ну что ж. Твой отец мог бы тобой гордиться.

Темнело. Сквозь освещенные окна, мимо которых они проходили, Оливия видела людей, читающих книги или смотрящих телевизор. А один человек, как ей показалось, щекотал своего маленького сынишку. В Оливии разрасталось чувство благожелательности, она желала всего самого лучшего всем этим людям, и фактически, когда они вернулись домой и желали друг другу доброй ночи, она готова была расцеловать их всех — своего сына, Энн и даже детей, если понадобится. Но ее одолело смущение, а Крис и Энн сказали только: «Спокойной ночи, мама».

И Оливия пошла вниз, в этот белый подвал. Зайдя в крохотный чуланчик — туалет, она зажгла свет и, взглянув в зеркало, обнаружила на своей голубой хлопчатобумажной блузке липкую, длинную и выпуклую коричневую полосу от сиропа, которым был полит ее пломбир. Ею вдруг овладело ощущение, что случилась пусть небольшая, но беда. Они ведь видели это. И ничего ей не сказали. Она превратилась в старуху вроде тети Оры, когда — много лет тому назад — они с Генри приглашали старую тетушку покататься и в какой-нибудь вечер заходили в кафе-мороженое; Оливия замечала, как тетя Ора проливает растаявшее мороженое себе на грудь, и чувствовала отвращение при виде этого. По правде говоря, Оливия была рада, что после смерти тети Оры больше не было необходимости наблюдать это жалкое зрелище.

А теперь она сама стала Орой. Но ведь она — не тетя Ора, и ее сыну следовало сказать ей в тот же момент, как это случилось, как и сама она сказала бы ему, если бы он пролил что-нибудь себе на рубашку. Они что же, считают ее еще одним ребенком, которого возят в колясочке? Она сняла блузку, пустила горячую воду в малюсенькую раковину, потом решила, что не станет застирывать блузку. Спрятала ее в пластиковый пакет и сунула в чемодан.

Утро выдалось жаркое. Оливия сидела во дворике на пляжном стуле. Она оделась еще до восхода солнца и поднялась по лестнице очень осторожно, не смея включить свет. В подвале ее колготки за что-то зацепились, и она чувствовала, как по ним побежала целая серия новых дорожек. Закинув ногу на ногу, она покачивала ступней, а когда рассвело, обнаружила, что дорожки спущенных петель поднялись выше ее располневших щиколоток. Сначала появилась Энн — Оливия увидела ее в окно кухни. Энн держала на бедре малышку. Кристофер подошел следом за ними и, проходя мимо, легонько коснулся плеча жены. Оливия услышала, как Энн сказала: «Твоя мама выведет Догфейса в парк, а я соберу Теодора в группу. Только сегодня я дам ему поспать подольше». — «Чудесно, когда он спит лишние несколько минут, правда?» — Крис повернулся к Энн и пятерней взъерошил ей волосы.

Оливия не собиралась выводить Догфейса в парк. Она подождала, пока Крис и Энн оказались настолько близко к окну, чтобы ее услышать, и сообщила:

— Пора мне уезжать.

Крис резко нагнул голову:

— Я и не знал, что ты в саду. Что ты сказала?

— Я сказала, — громко ответила Оливия, — что пора этой чертовой старухе уезжать.

— «Хвала Иисусу!» — раздалось сверху, с балкона.

— Что вы имеете в виду? — спросила Энн, вытянув к окну шею; в этот момент малышка ногой опрокинула картонку молока.

— Черт! — выругался Кристофер.

— Он сказал: «Черт!» — крикнула Оливия наверх и поспешно кивнула, когда попугай прохрипел:

— «Господь всемогущ!»

— Твоя правда, — сказала Оливия. — Он и правда всемогущ.

Кристофер вышел во двор, тщательно прикрыв за собой сетчатую дверь.

— Мама, перестань. Что происходит?

— Мне пора домой. Я завонялась, как рыба.

Кристофер медленно покачал головой:

— Я так и знал, что это случится. Я так и знал — что-нибудь да вызовет взрыв.

— О чем ты говоришь? — возмутилась Оливия. — Я же просто сказала, что мне пора домой.

— Тогда зайди в дом.

— Мне думается, я не нуждаюсь в том, чтобы мой сын указывал мне, что делать.

Однако когда Кристофер вернулся в кухню и что-то тихо сказал Энн, Оливия поднялась и подошла к ним. Она опустилась в деревянное кресло у стола: ночью она почти не спала и чувствовала себя не вполне устойчиво.

— Что-нибудь случилось, мама? — спросила Энн. — Вы ведь пока еще не собирались уезжать?