Нелюдь Соболева Ульяна
"…Эта ночь наступила. Она наступила не тогда, когда мы планировали, и не так, как мы планировали. И в этом виновата только я. Мать наняла другую охрану несколько недель назад. Каких-то ублюдков, которые выполняли свои обязанности намного лучше предыдущих. Двое церберов, стороживших двери, ведущие в лабораторию и операционные вместе с боксом, где держали тех несчастных женщин. Я просчиталась, думая, что по ночам они будут пить вместе с остальными и, как всегда, дико соскучившись по Саше, прокралась в коридор, ведущий в лабораторию. Новый охранник стоял возле двери и курил, глядя на меня исподлобья. Судорожно сглотнув, я хотела повернуться, чтобы уйти, но меня подхватили сзади под мышки.
— Ой, а кто тут у нас? Девочка… ты смотри…
— Да, девочка, — ухмыльнулся второй, — хорошенькая девочка.
— Отпустите. Вы не знаете, кто я?
Тот, что курил, блондин, отбросил сигарету в сторону и подошел ко мне вплотную, дыша в лицо табаком.
— Конечно, знаем. Ты — подстилка немытого урода.
Сзади заржал его дружок.
— И по совместительству дочка стервы.
— Какая она сочная, упругая. Давай повеселимся — покажем ублюдку, как надо девок трахать. Говорят, он отказался свой долг исполнять, и вместо него скоро сюда другого осеменителя привезут.
Вместе с этими словами блондин, который курил, сжал мою грудь обеими руками, а я закричала, и мне тут же заткнули рот пощечиной.
— Молчи, сука. Будешь сговорчивой, мы аккуратненько потрахаем и отпустим. Интересно, твои дырочки такие же маленькие, как и ты, или этот своим шлангом тебя растянул? Говорят, у него ого-го.
Они втащили меня за волосы в помещение с вольером и закрыли за собой дверь.
— Эй, обезьяна. Мы тебе твою сучку привели развлечься. Ты ж не жадный? Мы ее немного попользуем. Сильно не испортим. Потом посмотрим, как ты ее жаришь. Ты ж нам покажешь, м? Тут слухи ходят, что у тебя даже костлявые полудохлые сучки с инкубатора кончали.
Саша уже давно стоял у решетки и дергал ее руками, впившись бешеным взглядом в обоих тварей, которые толкали меня от одного к другому и стаскивали блузку за рукава. Он с такой силой дергал прутья, что те немного погнулись.
— А ты везде ее имел?
— Щас проверим.
— Отпустили, — проревел Саша, — Отпустили или разорву сук. Кишки вырву и сожрать заставлю.
Оба охранника заржали, а я отрицательно качала головой. Только молчи, Саша, молчи. Они чокнутые, они и выстрелить смогут.
— Ну ты у нас в клетке. Так что нам бояться нечего. Мы тебе представление покажем. Можешь подрочить, пока мы ее трахаем. За твою дерзость тебе сегодня обломится.
Рванул на мне с треском блузку, а я плюнула ему в рожу и вцепилась в него ногтями. Он взвыл и ударил меня по лицу кулаком с такой силой, что я упала на пол, а он тут же навалился сверху. Я не знаю, как все произошло. Я ничего не видела, я в этот момент пыталась освободиться из-под туши белобрысого. От ужаса и паники у меня плохо получалось, и я до смерти боялась, что они причинят вред Саше. Как вдруг кто-то заорал, а потом я увидела лезвие, которое прошлось по горлу охранника, и на меня фонтаном брызнула кровь, но на этом кошмар не окончился — острие ножа мягко вошло в один глаз, а затем во второй.
Я в ужасе всхлипывала, глядя, как Саша перевернул охранника на спину и, пока тот дергался и выл от боли, он вспарывал ножом его живот. Резал, как режут кусок мяса. Я отвернулась, чтобы не видеть, что он делал дальше… но я знала… он выполнял свое обещание, данное им раньше. Саша всегда выполняет свои обещания. От дикого крика охранника меня колотило крупной дрожью и бросало в холодный пот. Он мычал и выл, словно давился и захлебывался, а я не хотела даже думать чем, я зажимала уши все сильнее и тихо выла сама.
— Я. Сказал. Не трогать.
— Сашаааа, не надо.
Закричала, когда он склонился над другим, но нелюдь меня уже не слышал. Потому что в помещение забежали еще трое. В жутком оцепенении, ступая по лужам крови, я смотрела, как он их режет. Не одним ударом, а десятком. В грудь, в лицо. Кровь брызгает на него, а он словно наслаждается… его черные глаза горят почти так же, как перед оргазмом. Я слышу, как он что-то бормочет, и пока не могу разобрать слов. Только иду по его кровавым следам, закрыв рот обеими ладонями, потому что меня тошнит от количества крови и трупов.
Зашла за угол и резко прислонилась лбом к стене, чтобы не смотреть — Саша склонился над одним из конвоиров, которые водили его к подопытным. И я задохнулась, захлебываясь воплем, когда тот закричал.
— Нееет, Саша, нет.
А он, словно робот, запрограммированный на кровавую бойню. Срезает с охранника кожу, снимает с его лица как маску, я сильно закрываю глаза… это все — неправда. Я не вижу этого на самом деле.
И вдруг понимаю, что он бормотал, потому что теперь его голос набирал силу — он пел… И сейчас поет… убивает и поет. Мне стало жутко и мороз пополз по коже.
Летний зной, жизнь — проста, прекрасна
Рыба плещет и хлопок высок.
Полосует лезвием по горлу и наносит несколько ударов в грудь ножом. Быстро-быстро, слово лед колет, и брызги летят в разные стороны.
Твой Папа богат, а Мама красива
Утихни, малыш, не плачь, засыпай сынок.
Идет дальше, даже походка у него другая — тяжелая, страшная. Как необратимость. От него пятится медбрат, а он прижимает его к стене и бьет ножом в лицо, а я беззвучно кричу.
Однажды с песней ты поднимешься рано
Крылья вскинув, взлетишь в простор голубой.
Навстречу выскакивает кто-то в белом, кажется, один из лаборантов, и я слышу довольное рычание, напоминающее рычание зверя. Тот с воплем пятится назад, но Саша его догоняет, и дальше я не могу смотреть. Боже, я больше не могу смотреть на этот ад. Я закрываю лицо руками и сажусь у стены, заходясь в рыданиях и раскачиваясь из стороны в сторону. Это не Саша… нет. Он не мог… это не он. Мне снится кошмарный сон. Я проснусь. Я сейчас открою глаза.
А пока здесь тебя вряд ли кто-нибудь ранит:
Ведь папа и мама закроют тебя собой…
Хриплый голос очень красиво и безошибочно выводит каждое слово с безупречным попаданием в ноты, под вопли своих жертв, под их жуткие нечеловеческие крики. Потом пение стихает, а меня трясет как в лихорадке, и я сжимаю свое лицо, чтобы не смотреть, впиваясь в волосы. Пока не чувствую, как он опускается рядом со мной на колени и рывком прижимает меня к своей груди.
— Тссссс, маленькая… я рядом. Никто больше не тронет.
— Зачееем? — захлебываясь рыданием.
— Они посмели тебя коснуться… они держали меня в клетке.
— Но не все… не все… — с ужасом глядя на его полностью залитое кровью лицо, — Ты их… ты их… как свиней.
Отрицательно качает головой.
— Свиньи такой смерти не заслужили, а они — да.
— Если тебя поймают… это смертная казнь… Сашаааа. Уходи. Сейчас беги. Сашааа.
— Я все помню. Я буду ждать тебя, — смотрит мне в глаза, — Слышишь? Я буду ждать тебя.
— Я приду…
И про себя о том, что не мог он иначе. Они все издевались над ним годами. Они заслужили смерти… я должна была найти оправдание. Это сейчас я люблю его без всяких оправданий. Ненавижу смертельно и так же смертельно люблю.
— Придешь… да? — шепчет он и рывком прижимает меня к себе, — Люблю тебя, девочка моя. До смерти люблю. Сдохну и все равно любить буду.
И так жутко это слышать, и в то же время по телу разливается кипяток. Он только что перерезал людей как скот… и шепчет мне о любви. Нежно шепчет, так же нежно, как и волосы мои гладит, и слезы вытирает пальцами…
Мать хлестала меня по щекам тыльной стороной ладони так, что перстень царапал кожу до крови.
— Дрянь. Ты мне все испортила. Ты мне все поломала. Где он? Это ведь ты помогла ему сбежать?
Не орет, а шипит, как змея. А я щеки руками зажала и в пол смотрю.
— Ты знаешь, что с нами теперь будет? Нас посадить могут. Ты ему помогла?
— Нет… я вообще не знаю, о чем ты.
Схватила меня за волосы и несколько раз дернула.
— Не лги мне. Это ты. Он сам не смог бы. На это деньги нужны и помощь извне. А ему больше некому помогать, кроме тебя, идиотки.
Она ударила меня еще раз.
— Ты, дура такая, не представляешь, что натворила. Его поймают и расстреляют. Он больше двадцати человек в общей сложности перерезал. Это смертная казнь. Думаешь, вы сбежите? Его объявят в международный розыск.
Я расплакалась, зарывая лицо руками.
— Они меня изнасиловать хотели… он спас…
— Где он? Я помочь могу. Я же мать твоя, не забывай. Я вывезу его из города и спрячу, у меня связи есть, а ты одна не справишься и светиться тебе нельзя. Рассказывай, где он, и я что-то придумаю.
Я была так напугана, так юна, так сильно его любила, что я поверила ей. Я бы тогда позволила ей себя разорвать на куски ради него…
И я привела их к нему. Убийц.
Он смотрел мне в глаза, когда в него выстрелили… смотрел, а я орала "беги"… глядя, как он перескакивает через ступени, прижимая ладонь к ране на боку, удаляясь все дальше, как за ним бегут люди моей матери, и оседала на асфальт, понимая, что наделала. После этого мать перестала быть для меня матерью. Она для меня умерла. В тот же день я узнала, что жду от Саши ребенка."
…Хриплый голос Эллы Фицджеральд красиво ласкает слух, и по телу бегут мурашки. Я сама не заметила, как раздавила в руках ягоды, и сок потек через пальцы по моему запястью. Ну вот и все. Он пришел за мной. Я дождалась.
ГЛАВА 19. ЯРОСЛАВСКАЯ. БЕС
1980-е гг. СССР
Ангелине Альбертовне пришлось собрать все свои силы в кулак, чтобы оторвать остекленевший взгляд от черно-белой записи с камеры, установленной напротив вольера нелюдя. В голове со скоростью света проносились мысли, одна ужаснее другой. Наполненные абсолютным разочарованием к своему ребенку. И от этого разочарования под кожей расползался холод отвращения к ней… к этой дряни, которая называла себя ее дочерью. И в то же время Ярославская чувствовала, как сжимает легкие пламя костра, каждый вздох дается с огромным трудом и, кажется, способен сжечь дотла все внутренности. Омерзение вновь и вновь подкатывает к горлу, обрушивается волнами с привкусом предательства и унижения. Доктор сама не замечает, насколько сильно стиснула свои аккуратные пальцы, до онемения. Лучше бы с собакой… лучше бы с последним бездомным, которые когда-то ошивались неподалеку от территории исследовательского центра вплоть до тех пор, пока их не стали ловить для проведения экспериментов. Подобие человека, жалкая пародия на него, опустившаяся на самое дно эволюции. Правда, даже этим убогим впоследствии хватило мозгов уйти из этой местности, после того, как бесследно исчезли десятки. А она… эта мелкая дрянь с подопытным… да в нем было больше от химии, чем от природы. Ярославская знала это точно. Она сама меняла его, как меняют вещи, усовершенствуя, убирая ненужные в целях ее исследования функции. Мало кто понимал это сейчас, но в нелюде теперь было гораздо меньше от человека, чем, например, лет семь назад.
Намеренно уничтожены многие качества, которые Ярославская считала лишними для машины-убийцы. Психологическим ли, физическим ли, химическим ли воздействием, но подопытного лишили таких эмоций, как сопереживание, что особенно ярко взыграло после того, как тварь практически разучилась чувствовать физическую боль, жалость, утомляемость. По сути, он мог продержаться в адских условиях довольно долго, без еды, без воды, на жутком холоде или при невыносимой жаре. Он был невообразимо меток и до невероятности жесток, что, конечно же, было обусловлено именно его неспособностью чувствовать боль самому. Не человек. Искусственно взращенный организм.
Ангелина Альбертовна прикусила губы, чтобы сдержать стон, застрявший в горле при очередном брошенном в сторону монитора взгляде. Ее девочка… Нет, Ярославская никогда не была лицемерна с самой собой. Никогда она не была такой матерью, мир которой составляли ее дети. Да и, честно говоря, в ее системе ценностей, дочь занимала место третье, аккурат за амбициозностью и любовью к науке. Но тем не менее смотреть, как та, которую она породила из собственного чрева как женщина, выгибается под тем, которого создала доктор в своей лаборатории… смотреть на это было сродни самой настоящей пытке, которую устроил для нее Захар.
Он, словно почувствовал, что ей нужна сейчас поддержка, подошел сзади и опустил огромные, похожие на медвежьи лапы, ладони на хрупкие плечи своей начальницы. Провел осторожно пальцами по напряженной, будто высеченной из камня, спине, невольно удивившись тому, как продолжает спокойно, на первый взгляд, смотреть перед собой Ярославская. Никаких истерик, никаких громких ругательств или, более характерных для таких маленьких женщин ее круга, причитаний. Ничего абсолютно. Только холодное, замораживающее молчание, и Покровскому кажется уже, что тот же лед сковал всю стройную фигуру Ангелины. А еще не покидает ощущение, что, если прислушаться, можно услышать, как шевелятся шестеренки в голове доктора, наверняка, лихорадочно обдумывавшей, как выйти из сложившейся ситуации.
Ее верный помощник едва сдерживал ухмылку. Ведь он-то уже знал о том, что отношения девчонки и оборванца давно перешли из необъяснимой, какой-то странной дружбы в такие вот порочные, плотские. Это Ярославская, несмотря на свою ученую степень и положение в обществе, сохранила совершенно несвойственную женщине ее возраста наивность, словно смотрела на свою дочь сквозь ширму превосходства, которое отличало их семью от всех остальных людей. Бред. Самый настоящий бред. Покровский отлично знал, что даже самые нежные и утонченные сучки могли течь только от запаха драного кобеля, лишь бы от него несло самцом. А от Беса им не то, что несло. Им провонял каждый метр помещения, в котором держали недоноска. И да, он, действительно, сочетал в себе ту силу и мощь, к которой на интуитивном уровне тянутся все женщины. Недаром девки-инкубаторы сами с готовностью раздвигали перед ним ноги, в то время как с первым дрались едва ли не до смерти.
Проблема Ярославской была в том, что она давно уже убила в себе женщину и смотрела на всех людей вокруг себя словно сквозь невидимый окуляр микроскопа, расщепляя их на составляющие части. Как смотрят на микробы, на лягушек в разрезе, но не на людей. Такие же взгляды Ангелины часто Покровский ловил как на Ассоль, так и на себе. И в эти моменты ему, огромному мужчине под метр девяносто с телосложением ходячего шкафа на мощных квадратных ногах, хотелось провалиться сквозь землю, лишь бы не ощущать на себе этот холод увеличительного стекла. Со временем, впрочем, он привык к нему.
А вот девчонка за это же время не стала привыкать, а поступила точно так же, как всегда поступала ее мать — получила то, что хотела. Покровского забавляло, что обе женщины не видели, насколько походят друг на друга. При всех своих отличиях. Что для одной, что для второй не существовало слова "нет" в отношении того, что они желали. Только шли они к этому желаемому совершенно разными методами.
Захар сжал плечи Ярославской, глядя исподлобья на видеозапись, чувствуя, как вспыхнула в низу живота яростная похоть, когда Бес, ритмично двигая бедрами, дернул на себя за волосы голову девчонки, а та изогнулась подобно кошке. Чееерт… а вот это было нехорошо — проколоться перед доктором, ненароком заметит, как занервничал помощник, и выкинет его из штата. Хотя с учетом последних событий навряд ли Ярославская поставит выше собственной безопасности и труда всей своей жизни что-либо еще, тем более оскорбленную гордость за честь дочери. Тем более, что от этой чести остались теперь одни ошметки воспоминаний.
— Выяснил, куда исчез объект?
Голос Ярославской вернул Покровского в реальность.
— В милиции. Забрали в отделение после вызова "скорой" кого-то из прохожих. Но там, кажется, его надолго не задержали и сразу увезли. Правда, после того, как нанес ранение в живот одному из ментов.
— Ты сообщил о его особом статусе следователю?
— Он порезал мента, они сейчас все там обозленные, никаких статусов не признают, — ладони невольно застыли в напряжении, ожидая дальнейших вопросов.
Захар понимал — начальница все же дорожила нелюдем и, возможно, даже попытается вытащить его оттуда. Вернуть себе. Или все же, Покровский продолжал надеяться на ее благоразумие, заставить его замолчать навсегда раньше, чем он откроет пасть.
— Что ты уже сделал?
Покровский осторожно выдохнул, не желая показывать своего облегчения.
— Подготовил все документы. Позвонил нужным людям в Финляндию и Германию.
Молча кивнула, продолжая смотреть прямо перед собой.
— Организовал вылет на послезавтра. Раньше не получалось. Но я думаю, время у нас еще есть…
— Рано послезавтра. Отменяй.
— Но, Ангелина Альберт…
— Отменяй, — женщина подняла лицо к нему, — в отделение поедем. Нужно поговорить с этим… с нелюдем.
— Мне кажется, это не лучшая идея. Вы просто теряете время и намеренно рискуете…
— А я более чем уверена, что не спрашивала твоего мнения, Покровский, — голос Ангелины приобрел такие привычные презрительно стальные нотки, — чтобы уже на завтра на утро добился мне встречи с ним. Со мной же и пойдешь в отделение.
Она повела плечами, и мужчина тут же убрал ладони. А когда она резко и в то же время изящно встала со стула и посмотрела в суровое лицо своего помощника, тот медленно выдохнул — теперь перед ним стояла та Ярославская, которую все боялись.
— Я сама позвоню Бельскому. Он нам поможет. Ты свою задачу понял?
Дождалась, когда мужчина утвердительно кивнул головой, и быстро прошла мимо него. Да, нужно немедленно позвонить несостоявшемуся свату… Хотя, кто знает, кретин Витька настолько влюблен в Алю, что примет ее любой. Конечно, обо всех тонкостях отношений непутевой дочери с подопытным Ангелина никому рассказывать не собиралась. А Витькой крутить много ума не надо. И Але придется заняться им вплотную, иначе Ярославская лично превратит жизнь дочери в Ад. Идиотка… такая идиотка. Разрушить все планы, которые столько лет выстраивала мать, с такой любовью и рвением. И ради кого? Ради чего? Ноги вместе удержать не смогла. Ничего. Теперь будет раздвигать перед тем, на кого мать укажет, иначе чудовищный конец ее грязному любовничку обеспечен.
Кстати не помешало бы проверить эту дуреху на предмет беременности. Как бы не понесла от подопытного. Простить такое и растить чадо от монстра даже идиот Витя не сможет.
Потом был недолгий разговор с дочерью, сопровождавшийся двумя хлесткими пощечинами и обещанием устроить показательное представление для Али с расстрелом ее ничтожного хахаля, если эта дурочка не даст нужные для Ярославской показания в суде. Вся беседа спокойным, ледяным тоном. Ангелина Альбертовна не опустилась до истерики. Только холодно улыбнулась, когда на щеке дочери остались красные следы ее пальцев, и удовольствие от их созерцания прокатилось по телу теплой волной, особенно, когда из глаз дочери брызнули слезы ненависти, а глаза поволокло маревом боли. В тот момент, когда та узнала, что нелюдь жив, а после застыла от ужаса, услышав про то, что его взяли органы. Согнулась пополам, хватая воздух открытым ртом и стискивая пальцы точь-в-точь как мать. Ну чисто дурочка малолетняя. В ее годы Ярославская уже вовсю крутила лучшими студентами университета, а эта сама стала зависимой. И от кого?
Бельский не подвел. С определенными трудностями, но все же ему удалось устроить встречу доктора с задержанным. Правда, отец Виктора осторожно намекнул, что есть какие-то силы, которые упорно не желают подобного свидания и всячески препятствовали его устройству. Ангелине Альбертовне оставалось только догадываться… догадываться о том, что, кажется, в свое время она выбрала не ту сторону политического противостояния, согласившись работать на правящую партию. Но сейчас эти мысли отошли на задний план. Через три дня после разговора с Бельским… через несколько часов после ознакомления с результатами анализов дочери она смотрела на своего подопытного, и ей хотелось смеяться и кричать одновременно. Да, вот сейчас. Не тогда, когда видела, как он имеет ее дочь на грязном полу своего вольера; не тогда, когда ругала Алю за связь с этим ничтожеством; не тогда, когда сообщили, что эта тварь все же сбежала, и теперь существовала реальная угроза не просто всему ее проекту, но и ее жизни и свободе.
А сейчас. Глядя на свое творение, запертое по ту сторону клетки. Клетки, в которую посадила его не она. Клетки чужой, в которой ее слово мало что значило. Ярославскую накрыло волной возмущения и праведной злости. Словно у нее отняли что-то важное. Посягнули на то, что принадлежит ей и только ей. Самым бесцеремонным образом отобрали детище всей ее жизни, и теперь доктору приходилось подключать третьих лиц, чтобы вернуть доступ к нему. Ангелина вдруг с поражающей ясностью осознала, что решение убить его было обусловлено не только стремлением обезопасить себя и не позволить развязать язык подопытному, который отчаянно ненавидел ее, но и нежеланием делиться им. Да. Абсолютным нежеланием видеть свою вещь, свою разработку, свой самый главный научный труд в чужих руках. Объекты исследований должны находиться либо во власти ученых, либо быть уничтожены за ненадобностью.
И что больше всего разозлило доктора и заставило поджать губы — это осознание: нелюдь очень чутко ощущал эмоции доктора. Этот ублюдок… эта тварь сидел на скамье, прислонившись к стене спиной и прикрывая ладонью живот. Ярославская посмотрела на его руки и заметила расползшееся бесформенное пятно крови на его футболке. Он наслаждается пониманием того, что больше не принадлежит доктору. Своеобразная мнимая свобода. Не в том смысле, в котором принято понимать это слово. А свобода непосредственно от нее.
Спиной она чувствовала присутствие Покровского, наверняка, сложившего на груди руки и неотрывно смотревшего на заключенного. Показывает, что Ярославская находится под его охраной. Странно… и, возможно, опрометчиво, но ощущая буквально кожей всю ненависть объекта, доктор совершенно его не боялась. Как не боится опытный дрессировщик молодого льва, выходя с ним на арену цирка. Испытывая при каждой встрече не страх, а желание попробовать еще, понять, как далеко можно зайти в этот раз.
Рука в кармане сжала фотокарточки, которые Ангелина захватила с собой из семейного альбома. Нелюдь по-прежнему молчал, все так же не отрывая взгляда от лица доктора, и все с той же омерзительной улыбкой превосходства.
Ярославская же продолжила тихим спокойным голосом начатый разговор, в котором предложила ему молчать о лаборатории и о жизни, а со своей стороны обещала скрыть факт убийства им в общей сложности двух десятков людей. Последнее побоище она заверила выставить как пьяную попойку с последующей жестокой резней. Свободу она ему благоразумно не стала обещать, зная, что тот ей не поверит. Но нелюдь только издевательски ухмылялся на ее предложения, всем своим видом демонстрируя нежелание идти на компромисс.
— Это твой единственный шанс остаться в живых. И это единственный выбор, который у тебя будет. Который я тебе дам.
— Впервые.
Ученая прищурилась.
— Впервые. И в последний раз. И ты разочаруешь меня, отказавшись воспользоваться этим правом выбора.
— Какая досада. Разочаровать саму Ярославскую.
Нелюдь склонил голову набок, усмехаясь потрескавшимися губами. Наглец. Дерзит, а сам кровью истекает. Наверняка, ведь рану перебинтовали. Но, видимо, она открылась, и теперь помещение заполнил запах его крови, так привычно сопровождавший каждую их встречу.
За спиной озлобленно выдохнул Захар, и Ярославская едва не зашипела на него, когда нелюдь резко посмотрел в его сторону и оскалился, сверкая белыми зубами. Разговор явно не клеился. Да и глупо было рассчитывать, что этот… когда-то она мысленно звала его волчонком, но сейчас перед ней стоял матерый волк… и этот волк плевать хотел на предложение доктора пойти на сотрудничество и не рассказывать о лаборатории. А когда Ангелина, разозлившись, вцепилась пальцами в сталь перед собой и прошептала твердым голосом, что отпустит, навсегда отпустит недоумка восвояси, если только он согласится на ее условия, этот зверь засмеялся так громко, что показалось, сейчас к ним сбежится весь отдел. Громко и издевательски, правда, вот в глазах его темных так и не зажглось даже искры веселья. Наглядная демонстрация его веры в ее слова.
И тогда доктор заговорила по-другому, желая стереть в порошок этого упертого недоноска, сравнять с землей все то, ради чего он отказывался идти на компромисс. Она имела на это все права. Та, которая создала его, только она одна и имела право его уничтожить. Неожиданно сознание затопило спокойствие, размеренное, ледяное.
Взглядом указав Покровскому на стул, который тот пододвинул ей, она грациозно села и начала рассказ, внимательно следя за калейдоскопом эмоций, замелькавшим на лице нелюдя.
— Знаешь, в чем люди ошибаются чаще всего, нелюдь? В собственной значимости для других людей. Слабые и немощные в своем одиночестве, они придумали целую систему так называемых ценностей, которой маниакально придерживаются, чтобы не отвечать за свои поступки лично. Два взрослых, состоявшихся человека, две личности не просто соединяются для удовлетворения естественных, заложенных природой потребностей, но и для создания подобия животной стаи. Они боятся противостоять другим особям самостоятельно. Они слишком жалкие, чтобы отстаивать свои интересы один на один с подобными себе. Они начинают создавать иллюзии. Выводят каждую линию, закручивая их в кружева. Все больше кружев, все красивее, одно налагается на другое. И вот уже плотная ажурная ткань закрывает обзор, мешает видеть собственное ничтожество, придавая ту самую мнимую значимость в глазах общества и в своих собственных.
Нелюдь молчал, скрыв за опущенными веками потяжелевший взгляд.
— Они прикрывают свои никчемность красивыми словами. Дружба. Семья. Любовь.
В голосе доктора прозвучала несвойственная ему улыбка.
— Они облагораживают этими названиями самые обычные, самые естественные, и поэтому наиболее честные, хоть и неприглядные свои потребности.
— И повинуясь какой из своих потребностей, уважаемая доктор Ярославская снизошла до такого, как я?
Вопрос нелюдя заставил замолчать Ангелину Альбертовну. Тот вдруг резко распахнул глаза, по-прежнему горевшие ненавистью.
— Впрочем, мне куда интереснее, какой из этих потребностей должен уступить я и все же согласиться прикрыть твою задницу, а, доктор? В то время, как мной движет одна-единственная — утянуть тебя за собой в могилу, в которую меня загнала ты.
Уголки губ Ярославской дрогнули.
— Я все же говорила о людях. Ты не человек… Бес. Возможно, ты забыл об этом? — она позволила себе секунду смаковать ярость, разрушающей волной хлынувшую на нее сквозь стальные решетки, и продолжила, — Возможно, отношение всех этих людей вокруг тебя… вопросы, которые они задавали тебе, как человеку… возможно, все это ввело тебя в заблуждение. Легло той самой кружевной вуалью на твои глаза, застилая ими правду, которую знаем мы оба. Ты не человек. И никогда им не будешь. Ты — объект. Ты — нелюдь. Ты — ничтожество, которое я изучала каждый день под микроскопом. Исследование, которому отдала столько своих сил. Ты… ты — мой труд. Не более того. Как все те исследования, которыми я занималась параллельно. Не возомни о себе большего.
Бес так же едва улыбнулся одними уголками губ и закрыл глаза, всем своим видом демонстрируя полное безразличие.
— Я говорила о своей дочери.
Такое короткое предложение, заставившее напрячься каждый мускул в теле ублюдка. Он все еще не смотрел на собеседницу, но теперь, она была уверена, впитывал каждое ее слово кожей.
— Она придумала этот мир. Она создала эту иллюзию, облачив ее в самые проникновенные слова. Ассоль, — Ярославская едва не подавилась, произнося имя дочери на манер своего мужа, так, как привык называть ее подопытный, — скрупулезно ткала каждый ажурный завиток, чтобы он получился красивым, интересным, завлекательным. Она создала прелестную, изумительную ткань. Для тебя.
Он стиснул зубы так сильно, что Ярославская услышала их скрежет, а затем его глаза медленно открылись и немигающе уставились на нее.
— Что значит "для меня"?
Доктор холодно рассмеялась.
— То и значит, нелюдь. Она создала иллюзию под названием "любовь" только для тебя. И создала ее по моему поручению.
Он ухмыльнулся настолько жутко, что доктор услышала шаги позади себя — Покровский вплотную приблизился к ее стулу.
— Можешь говорить, что угодно, я тебе не верю.
— Она читала тебе те книги, которые ей приносила я. Она научила тебя писать на бумаге, которую клала в ее сумку я. Она считала с тобой на палочках, таких бледно-розовых, и смеялась, когда ты, впервые увидев их, принялся обнюхивать и сразу же засунул несколько штук в рот, попытавшись сжевать.
Теперь доктор смотрела, как заходили ходуном желваки на скулах у заключенного.
— Вы слушали те песни, которые я сочла способными повлиять на твое психоэмоциональное состояние. Затем моя дочь учила тебя танцевать, жалуясь мне каждый день, как ты оттаптываешь ей ноги. Это ведь именно ты порвал ремешок на ее голубых сандалиях.
Доктор глубоко вдохнула в себя воздух, пропитавшейся вонью крови и пота нелюдя. Она определенно будет скучать по атмосфере боли, царившей между ними все эти годы.
— Это была своеобразная социализация объекта. Дрессировка. Как дрессируют пойманное в лесу животное, приучая его ездить на велосипеде или приносить в зубах тапочки. Никакой разницы. Метод кнута и пряника. Кнут ты получал от меня. Ну а пряником для тебя стала Ассоль.
— Убирайся.
Сказал тихо и хрипло, но с такой угрозой в голосе, что Ярославская невольно вздрогнула и тут же возненавидела себя за эту слабость, стараясь незаметно для оппонента собрать оставшиеся силы и спокойствие и продолжая рассказывать обо всем, что прочла в эти дни в дневнике дочери. Обо всем, что, как справедливо думал нелюдь, знать должны были только эти двое.
— И ты знаешь, моя дочь в чем-то даже превзошла меня. И если я знала все досконально о твоем теле, то она изучала твою душу. Впрочем, ведь она не побрезговала и телом, так, нелюдь?
Бес медленно поднялся со скамьи и шагнул к доктору.
— Убирайся, я сказал.
— Я могу назвать по датам каждое ваше тайное свидание. Но это ведь тебе ни о чем не говорит? А тот факт, что я сама готовила их? Так же, как те самые книги и аудиокассеты с музыкой? Помнишь тот ваш раз после того, как тебя избили? Тогда мне даже пришлось уговаривать ее прийти к тебе. Вид у тебя был, прямо скажем, так себе тогда.
— Выметайся.
Еще один шаг навстречу, и доктор буквально спиной чувствует, как меняется, учащается дыхание ее охранника.
— Ты знаешь, я часто думаю, что Ассоль намного сильнее меня. Потому что я была бы неспособна на такие жертвы. Даже во имя науки. Принять в себя недочеловека? Презренную тварь, подобную тебе? Знаешь, куда она бежала после ваших встреч? В ванную комнату, чтобы смыть с себя следы твоих грязных лап. А оттуда к тому, кто помог бы забыть об этом унижении.
Нелюдь вдруг снова усмехнулся.
— Я повторю свой вопрос, доктор. На что ты рассчитываешь, явившись сюда и старательно опуская в моих глазах свою дочь? Думаешь, я поверю хотя бы одному твоему лживому слову? Что может побудить мать так отзываться о собственном ребенке перед таким недочеловеком, как я? Перед полным ничтожеством? Если вы вместе претворяли в жизнь ТВОИ планы, то почему сюда ты пришла одна? Почему позади тебя стоит твой шкаф, а не дочь? У тебя ведь нет правдивых ответов ни на один мой вопрос, доктор? Тогда проваливай отсюда. И как можно дальше. Потому что я уже начал тянуть за собой тебя и твоих приспешников. И продолжу делать это со всем удовольствием, на которое способны звери, разрывающие надвое своих дрессировщиков.
Теперь нелюдь стоял уже вплотную к решетке камеры, впиваясь в нее длинными смуглыми пальцами. Прогоняя Ярославскую и в то же время, и она чувствовала это кожей, жадно ожидая ответа именно на свой последний вопрос.
— А после ванной комнаты она шла к тому мужчине, который помогал ей забыть твои прикосновения.
Верхняя губа ублюдка начала подрагивать, слегка обнажая зубы.
— Ты ведь верил ее рассказам о жестокой матери, отправлявшей ее к Бельским на неделю-другую? Ты упивался осознанием собственной значимости для нее. Тебе ведь было приятно до дрожи, что для нее приоритетом был твой грязный вонючий вольер, а не огромный особняк Бельского, превосходившего тебя во всем.
Глухой рык сорвался с оскаленных губ мужчины, и Ярославская невольно отпрянула назад всем корпусом.
— Он дарил ей украшения, а она говорила, что это от покойной бабушки. Я знаю все это, нелюдь. Как знал и ты. Ты ведь чувствовал его запах на ней. Но продолжал озираться вокруг только через черную кружевную ширму. Но всему приходит конец.
Ярославская достала из кармана фотографии и бросила их на пол камеры, вставая со стула и отступая.
— Ознакомься с ними, нелюдь. На них Ассоль со своим женихом. Со своим настоящим женихом.
Нелюдь автоматически проследил взглядом за рассыпавшимися по полу фотографиями, но не стал рассматривать их при ней, тут же повернувшись к доктору. Ничего. Он обязательно будет изучать каждый запечатленный кадр. Ярославская очень тщательно подбирала их. Только те, на которых Витя обнимает Алю или танцует с ней. На одном даже умудрился поцеловать девушку, после чего получил затрещину. Но продолжения ведь нелюдь не увидит. Только то, что сочла нужным показать Ангелина Альбертовна. Только то, что выбьет почву из-под его ног. Должно выбить, если доктор не ошиблась и правильно изучила своего подопытного.
— Ты называл ее своей религией. Посмотри, насколько лживой может быть вера.
И аккуратно протянуть между решеток прямо к его пальцам несколько листков бумаги. Страницы из дневника Али, на которых та, еще будучи совсем девочкой прописывала каждый свой день, проведенный рядом с нелюдем. Лишенная общения с матерью и ее внимания, дочь обращалась в своем дневнике именно к ней. Каждая запись как отдельное письмо. Некоторые — как полноценный отчет с указанием времени посещения "мальчика" и подробным описанием совместных занятий. Своеобразная игра в ученого, которую когда-то в детстве вела Ассоль.
ГЛАВА 20. БЕС. АССОЛЬ
1990-е гг. Россия
Роскошная… Раздери ее дьявол, какая же роскошная. Вызывающая чувство потрясения как в простеньком ситцевом платье, так и в самых дорогих вечерних нарядах. Потому что именно она украшала любой наряд, а не наоборот. Когда-нибудь я перестану восхищаться ее красотой? Перестану желать касаться ее хотя бы на мониторе камеры видеонаблюдения? Плевать на нечеткость изображения. Мое воображение и память дорисовывают ее идеальные полные губы, которые она прикусывает в задумчивости, оглядываясь по сторонам, пытаясь понять, куда ее привезли. В клетку, моя девочка. В клетку. Туда, где самое место таким, как ты. Да и таким, как я. Только раньше я сидел в этой клетке один, а теперь настало время и тебе присоединиться ко мне.
Когда-то я не мог мечтать о большем — ты рядом со мной в моей клетке. Мои мечты не распространялись дальше этого. Я был полным идиотом. Сейчас я разучился мечтать. И ты совсем скоро пожалеешь о том, что некоторые иллюзии больше не собрать воедино. Даже разбивая в кровь пальцы об их осколки. Я пытался и не смог. У тебя не будет даже этой попытки.
Она пристально смотрит в окно машины, иногда нахмуриваясь, иногда приоткрывая рот и изумленно разглядывая дорогу. А я ненавижу себя за эту пытку, которую устроил сам себе. За то, что достаточно было просто ждать ее здесь, а не подглядывать за ней жадно, боясь упустить даже поворот шеи. Да, я стал конченым наркоманом с ней. Не просто зависимым, а унизительно больным ею одной. Впрочем, благодаря ее мамаше, у меня выработался отличный иммунитет на множество болезней. И даже если в этом списке нет ее имени, я сам внесу его туда.
Машина въехала в огромные массивные ворота поместья, и я встал со своего места, закрывая глаза и глубоко выдыхая. Впервые за столько лет вернулось чувство… паники. Еще один вдох, заглушая в себе его… а через секунды обнаружить себя по ту сторону двери, глядящего на то, как открывается дверь машины и появляется изящная женская ножка в высоких черных сапогах. Все продумала, маленькая? Как соблазнить неизвестного режиссера при первой же встрече? И неконтролируемая злость ярко вспыхнувшим факелом в груди. Несколько шагов ей навстречу, позволяя разглядеть себя… узнать себя.
— Ну здравствуй, моя девочка, — склонив голову, набок улыбнуться тому, как участилось ее дыхание и изумленно распахнулись глаза, — скучала по мне?
Знаете, совсем необязательно для того, чтобы почувствовать себя заключенной, быть в наручниках или связанной. Я это поняла, едва увидела его послание и бросила взгляд на охранников, равнодушно стоящих у двери и проигнорировавших просьбу стюардессы занять свои места.
Тогда я лишь заподозрила, а потом и убедилась — это не охрана, а конвой.
"Нам не велено дать вам телефон, не велено оставлять вас одну и не велено отдавать вам багаж. Вы последуете за нами".
На английском, но с акцентом. Не могу понять с каким. Нанятая охрана. Специально нерусские с иным менталитетом и иными ценностями. Для них я — никто и звать никак. Очень умно, Саша. Я всегда знала, что ты не просто умный мальчик, ты — гений. Это ведь всего лишь мааааленькая вершина айсберга. Мелочь. Ты, наверняка, придумал для меня особую игру. За десять-то лет.
Я подчинилась, потому что прочла в колючих глазах своего конвоира в элегантном черном костюме — ему отдали приказ не церемониться. Я научилась читать взгляды. Я много чему научилась за эти годы. Я больше не была маленькой и испуганной Ассоль. Но думаю, мой палач об этом знает, а если не знает, то его ждет сюрприз. Пока ехали в машине, паника начала нарастать пропорционально адскому безумному предвкушению встречи. Я ждала ее более десяти лет. Меня к ней готовили, не давая покоя и не давая забыть, и она должна была состояться рано или поздно. Я разглаживала складки на подоле элегантного платья и чуть постукивала нервно носком высокого тонкого сапога. У меня за пазухой всего лишь два маленьких пакета. Когда они закончатся, начнется ад… но я пока не буду об этом думать, потому что ад уже начался, и у меня есть силы выстоять первый бой, а потом… кто знает, может быть "потом" у меня уже не будет.
Если бы кто-то посмотрел на меня со стороны, никогда бы не догадался, что меня рвет на части от волнения и что по моей спине холодным бисером выступил пот. Я стиснула пальцами пальцы другой руки, чтоб было не видно, как они дрожат, когда машина въехала в ворота огромного старинного особняка, и те со скрипом закрылись за нами.
Кто ты теперь… кто ты такой и какую власть имеешь, если провернул такое? Машина остановилась у парадного входа с высокими мощными резными колоннами. Особняк-музей. Королевская роскошь. Я не представляю, сколько денег все это могло стоить. Откуда они у того, кто даже документов не имел?
Но едва вышла из машины, как тут же была вынуждена остановиться. Ни секунды на подготовку. Ни мгновения. Увидела и не смогла сделать вдох, только клокот под ребрами, и пальцы сильнее впиваются в ладони. До крови, до мяса. Я чувствую, как она струйкой течет по запястью, пока я смотрю в угольно-черные непроницаемые глаза своего палача и убийцы.
Даже время любило тебя… Саша… время изменило тебя… из ободранного мальчика без гроша за душой ты стал влиятельным мужчиной. Ведь это ты хозяин острова и хозяин проекта. Это с тобой я подписала договор. Теперь я уже в этом не сомневалась. Каким же сильным и красивым он стал. Совсем не похож на себя. Излучает нереальную мощь, намного острее, чем раньше.
Облокотившись о колонну, скрестив на груди руки, он пронизывал меня взглядом из-под густых бровей. В черной модной рубашке с закатанными до локтей рукавами, обнажавшими вздувшиеся жгуты вен и темную поросль волос. Верхние пуговицы расстегнуты так, что мне видна его мускулистая мощная шея и волосатая грудь. Материя натянута на мышцах плеч настолько сильно, что кажется разорвется на нем по швам. Он не прекращал заниматься спортом, его тело накачано еще больше, чем раньше. Задерживая каждый вздох, я жадно рассматривала его, сжирала глазами каждую черту. Теперь у него смуглая золотистая кожа, а раньше была матово-темной… черные непослушные волосы коротко пострижены и заглажены назад, аккуратная щетина чуть длинноватая на тяжелом подбородке и над верхней губой, такой же полной и чувственной, как и раньше. Когда-то его губы сводили меня с ума своей асимметрией и чувственностью. Все в нем изменилось, теперь это был опасный, породистый зверь излучавший опасность и готовый наброситься в любую секунду.
На какие-то доли секунды мне показалось, что у меня кружится голова и сердце болезненно пропускает удары один за другим. Я теряю рассудок, рассматривая его шею и ключицы в вырезе рубашки. Губы мгновенно пересохли и словно зудели от воспоминаний, какая она на ощупь его кожа, как пахнет шея потом, мылом и моим зверем, когда я алчно покрываю ее поцелуями. И по всему телу прокатились огненные волны кипятка, заставив задрожать в зарождающемся голоде и в мгновенной ненависти к себе самой.
Он стал диким матерым волком с жутким взглядом и уродливыми шрамами на щеке. Я ведь любила каждый из них. Невольно дрогнули окровавленные пальцы, ощутив под подушками шероховатость рубцов.
— Ну здравствуй, моя девочка, скучала по мне?
И эхом… пульсацией тот же вопрос… десять лет назад. В нашу последнюю встречу. Тогда я сказала "да"…
Тогда она сказала мне "да". В нашу последнюю встречу. Десять лет назад. В день, когда я понял, когда вдруг с поражающей ясностью осознал, что смогу без нее. Когда решил, что смогу без нее. Когда не знал, что можно ошибаться даже в ненависти. Нет, не в том, кого ты ненавидишь, а в себе самом. В себе, потому что нет никакой гарантии, что эта самая ненависть не будет глодать твои же кости по ночам, позволяя им при свете дня в дикой агонии обрастать мясом, чтобы твари было чем поживиться, когда в твоих четырех стенах потухает свет и глохнет звук шагов дежурного.
Тогда она ответила "да", вцепившись в край стола пальцами и лихорадочно разглядывая мое лицо. Понятия не имею, что она в нем искала. В тот момент я запрещал себе думать об этом. А после просто уже не мог. Не мог без того, чтобы снова не скатиться в глухую пропасть отчаяния и боли каждый раз, когда вспоминал эту встречу. Именно поэтому запретил себе делать это. Как и искать причины, зачем вообще пришла ко мне в изолятор. Зачем добивалась встречи. Если добивалась, конечно. Если это не было планом ее матери, направленным на то, что я снова поведусь на Ассоль и заткнусь навсегда. Хрен его знает.
В тот момент уже мало что имело значение. После тех листков, которые я прочитал. Трогательных писем матери от дочери. Я тогда читал сам и не верил в то, что их написала моя девочка. Убеждал себя в том, что она не могла так сделать, и тут же начинал закипать от тихой ненависти к собственной слабости, потому что знал ее почерк лучше своего.
Эксперимент. Для нее я был абсолютно таким же экспериментом, как для монстра. Всего лишь опытом. Их совместной научной работой. А ее правда, ее жизнь была на других фотографиях. На тех, которые я сохранил до сих пор. Да, я был настолько слаб и настолько болен, что так и не смог их порвать или сжечь, выкинуть. Потом все же решил оставить как своеобразную анестезию от той агонии, что вгрызалась в горло ночами. От кровавой тоски по ней. Вы знаете, очень даже помогает. Особенно те, на которых ее обнимает и целует другой мужчина. Тот еще антибиотик, который на корню душит любые вирусы.
Долгие годы хотелось смеяться над собственным идиотизмом. Несмотря на то, что именно Ассоль и привела ко мне убийц своей матери… несмотря на это, до последнего оправдания искал своей девочке. Смеяться над тем, что в те дни продолжал читать и перечитывать тетрадные листочки, пересматривая до рези в глазах фотографии — наглядные иллюстрации к словам монстра, и все же до последнего искал зацепку… любую, самую тонкую нить, которая приведет к мысли о лжи. О том, что ее монолог — всего лишь способ манипуляции, не более того. Искал отчаянно… и так и не нашел. Возможно, потому что профессор не просто говорила — она безжалостно копошилась своей изящной ручкой в моих комплексах, периодически выдергивая наружу самые сильные, самые гадкие из них. Все то, о чем боялся думать долгие годы… все то, в чем разуверила меня ее дочь… все это сейчас начало оживать, извиваться внутри подобно огромным склизким тварям с тысячами жал, каждое из которых беспощадно полосовало мою плоть. Понимание, что нельзя любить такого, как я… я и сам плохо осознавал, какого… но знал точно одно — неправильного. Ненастоящего. Недостойного. Созданного. Ярославская приучала к этой мысли слишком долго, отчитывая прямо перед нами своих работников. Объясняя им, что стеклянные пробирки на столах стоили гораздо дороже жизней любого из нас. Моей жизни. Сейчас… сейчас я знал, что только человек сам может оценивать свою жизнь. А тогда девочка, утверждавшая обратное, страстно шептавшая о своей любви грязному оборванцу, сумела почти убедить его в собственной значимости. Почти.
Смотрел на нее сейчас и вспоминал…
"Вспоминал, как бросилась тогда ко мне, обхватив руками шею и всхлипнув, а я окаменел, неспособный отцепить ее руки от себя. Оцепенел на доли секунд, пытаясь подавить тот вой, что зарождался где-то в глотке, когда дверь только открылась, и она вошла в маленькую комнатку для свиданий. Ассоль. Она и не она вовсе. И я догадывался, почему она в таком состоянии. Те проверки, которые устроили после моих показаний в лаборатории ее чокнутой мамаши, не могли пройти бесследно для их семейки. Бледная. С темными кругами под глазами. В каком-то застиранном удлиненном жакете поверх кофты, висевшей на ее плечах мешком.
И все же найти в себе силы, чтобы отстранить ее от себя и отойти на несколько шагов назад, отводя взгляд и не глядя на нее.
— Именно поэтому только сейчас пришла ко мне? Когда скучать совсем невмоготу стало?"
Смотреть ему в глаза до бесконечности долго, читая в них наши общие воспоминания. И ощущать, как лезвие рывками вскрывает вены. Дергает вверх тонким краем, заставляя шататься от боли до темноты перед глазами и хватать воздух, силясь сделать хотя бы вздох. И не могу… от боли не могу. Играть не могу. Жалкая маленькая Ассоль вернулась так некстати, так не вовремя и начала истекать кровью при нем. Подонок. Ненавижу. Он ведет игру по своим правилам, которые прописывал не один день. Ждет моего страха и паники. Хочет истерики, чтобы сожрать эмоции, и шок. Добыча, наконец-то, попала в его лапы, и он насладится каждой гранью моего ужаса и боли. Если получит их.
"Тогда я думала, что мать не знает о нашей встрече, тогда я все еще была чистой и наивной девочкой, которая верила людям, которых любила и которые ее предали. Я добилась этой встречи сама после долгих месяцев, пока его держали в камере, а я терпела презрение матери и осуждающие взгляды соседей, когда бросали взгляды на мой живот и вкрадчиво спрашивали, а где же мой муж. Я еще не давала согласия выйти замуж… я собиралась ждать, даже если Саше дали бы пожизненное. Я бы ждала его до самой смерти.
Теперь мы жили в городе — отец Виктора похлопотал. Я вернула все свое золото, которое спрятала в тайнике, заложила в ломбард и дала взятку начальнику СИЗО. Мне пообещали встречу, но только перед судом. Только когда Сашу привезут для слушания. И я ждала долгие месяцы этой встречи. Терпела пощечины и унижения от матери, прикрывала живот от соседей и просто ждала этой проклятой встречи.
А когда пришла… обняла его, худого, заросшего, осунувшегося так, как никогда в его клетке, и вдруг поняла, что не мой он больше. Чужой. И смотрит на меня как не на свою… как на врага смотрит. С ненавистью. Пока еще вкрадчиво осторожной, но уже зародившейся внутри. И этот лед, исходящий от него, замораживающий дыхание и кончики пальцев рук и ног. Только взгляд отвел и отвернулся. Но все еще поверить не могла. Все еще дурой была бестолковой.
— Пришла, когда впустили, Сашааа. А ты… — нервно развернуть его к себе и жадно искать взгляд, — а ты скучал по мне? Ждал меня?
Еще одно прикосновение — еще один разряд тока по телу. Так любила делать ее мать. Правда, той требовались специальные приборы для этого, а дочери достаточно просто дотронуться до меня.
Вот только больно не от удара электричества, а от того, что отзывается… отзывается проклятое тело на ее меняющееся дыхание, на ее взгляд обеспокоенный, ищущий, на это ее треклятое протяжное "Сашаааа", от которого уши закрыть ладонями хочется, чтобы никогда больше не услышать.
Долбаные инстинкты, настроенные только на эту сучку. Вызывающие желание к себе ее прижать и стискивать в объятиях до тех пор, пока легче дышать не станет. Пока в легких тот клубок не растворится. Из колючей проволоки. Но к тому времени уже знал, что он навсегда со мной останется, чтобы ни делал. Что невозможно расщепить его на атомы. Наоборот, с каждым днем он обрастает все новыми слоями, вонзающимися в мясо при каждом неосторожном движении.
Чеееерт… как же обжигают плечи ее ладони…