Весь невидимый нам свет Дорр Энтони
В последнее время он все проникновеннее говорит о фюрере и о том, что фюреру нужно: молитвы, нефть, верность. Фюреру нужны стойкость, электричество, кожа для сапог. Приближаясь к шестнадцатому дню рождения, Вернер все отчетливее понимает, что на самом деле фюреру нужны мальчики. Они длинными колоннами шагают к конвейеру. Отдай фюреру сливки, сон, алюминий. Отдай отцов Рейнхарта Вёльманна, Карла Вестергольцера и Мартина Буркхарда.
В марте сорок второго доктор Гауптман вызывает Вернера к себе в кабинет. Пол заставлен недоуложенными ящиками. Гончих не видать. Маленький учитель расхаживает из угла в угол и не замечает Вернера, пока тот не подает голос. Вид у Гауптмана такой, будто его медленно куда-то засасывает, а он ничего поделать не может.
— Меня вызвали в Берлин. Хотят, чтобы я продолжил работу там.
Гауптман берет с полки песочные часы и ставит в ящик. Пальцы с аккуратными ногтями повисают в воздухе.
— Все будет, как вы мечтали, герр доктор. Лучшее оборудование, лучшие умы.
— Свободны, — говорит доктор Гауптман.
Вернер выходит в коридор. За окном на заснеженном плацу тридцать первогодков бегут на месте, выпуская короткоживущие облачка морозного пара. Толстомордый отвратительный Бастиан что-то орет. Поднимает короткую руку — мальчишки поворачиваются на каблуках, вскидывают винтовки над головой и бегут на месте еще быстрее, сверкая голыми коленками в лунном свете.
Посетители
В доме номер четыре по улице Воборель звенит электрический звонок. Этьен Леблан, мадам Манек и Мари-Лора разом перестают жевать. Каждый думает: «Меня разоблачили». Передатчик на чердаке, женщины в кухне, сотня походов к океану.
— Вы кого-нибудь ждете? — спрашивает Этьен.
— Никого, — отвечает мадам Манек.
Женщины вошли бы через кухонную дверь.
Все трое идут в прихожую. Мадам открывает дверь.
Французские полицейские, двое. Объясняют, что прибыли по просьбе Парижского музея естествознания. От скрипа их каблуков по доскам прихожей только что не вылетают стекла. Первый что-то жует — яблоко, решает Мари-Лора. От второго пахнет кремом для бритья. И жареным мясом. Как будто они только что обжирались.
Все пятеро — Этьен, Мари-Лора, мадам Манек и полицейские — сидят на кухне за квадратным столом. От овощного рагу полицейские отказались. Первый прочищает горло.
— Справедливо или нет, — начинает он, — его осудили за кражу и участие в преступном сговоре.
— Все заключенные, политические и уголовные, — говорит второй, — направляются на принудительные работы, даже если не приговорены к ним.
— Музей разослал письма всем начальникам тюрем в Германии.
— Мы до сих пор не знаем, в какой он тюрьме.
— Мы предполагаем, что в Брайтенау.
— Мы уверены, что настоящего суда не было.
Из-за спины у Мари-Лоры взмывает голос Этьена:
— Это хорошая тюрьма? Я хочу сказать, она получше других?
— Боюсь, хороших немецких тюрем не бывает.
По улице проезжает грузовик. В пятидесяти метрах отсюда волны накатывают на Пляж-дю-Моль. Мари-Лора думает: они просто произносят слова. А что такое слова? Просто звуки, которые эти люди производят своим дыханием, невесомый пар, который они выпускают в воздух кухни, чтобы обмануть и сбить с толку. Она говорит:
— Вы ехали так долго, чтобы сообщить то, что мы и без вас знали?
Мадам Манек берет ее за руку.
Этьен произносит тихо:
— Мы не знали про Брайтенау.
— Вы сообщили музею, что он сумел передать вам из тюрьмы два письма, — говорит первый полицейский.
— Можно на них взглянуть? — спрашивает второй.
Этьен уходит наверх, радуясь, что кто-то занялся поисками его племянника. Мари-Лора тоже должна бы радоваться, но на нее почему-то накатывают подозрения. Она вспоминает, как отец сказал в Париже, в ночь немецкого вторжения, когда они ждали поезда: «Каждый за себя».
Первый полицейский выковыривает из зубов кусочек яблока. Они смотрят на нее? От их близости ее мутит. Возвращается Этьен с письмами, слышно, как листки переходят из рук в руки.
— Он что-нибудь говорил перед отъездом?
— О каком-нибудь конкретном деле или поручении, про которое нам следует знать?
У них прекрасный парижский выговор, но поди угадай, кому они служат. Нельзя доверять никому, кроме тех, в чьих руках и ногах течет та же кровь, что в ваших. У Мари-Лоры такое чувство, будто они все пятеро в мутном аквариуме, полном рыб, безостановочно поводящих плавниками.
Она говорит:
— Мой отец не вор.
Мадам Манек стискивает ей руку.
— Он думал о своей работе, о дочери. О Франции, конечно, — говорит Этьен. — Как всякий человек.
— Мадемуазель, — первый полицейский обращается прямо к Мари-Лоре, — упоминал ли он что-нибудь конкретное?
— Нет.
— У него в музее было много ключей.
— Он сдал их перед отъездом.
— Можно нам посмотреть то, что он привез с собой?
— Например, его чемоданы, — подхватывает второй.
— У него был один рюкзак, с которым он и уехал, когда директор попросил его вернуться, — говорит Мари-Лора.
— Можно нам все равно посмотреть?
Мари-Лора чувствует, как напряжение в кухне нарастает. Что они рассчитывают найти? Она думает про радиооборудование наверху: микрофон, передатчик, все эти шкалы, тумблеры и провода.
— Можете осмотреть что хотите, — говорит Этьен.
Полицейские заходят во все комнаты. Третий этаж, четвертый, пятый. На шестом открывают огромный платяной шкаф в дедушкиной спальне, затем пересекают лестничную площадку и стоят над макетом Сен-Мало в комнате Мари-Лоры, что-то говорят друг другу шепотом и спускаются в кухню.
Они задают только один вопрос: о трех флагах «Свободной Франции» в кладовке второго этажа. Зачем Этьен их держит?
— Вы подвергаете себя опасности, храня дома такие вещи, — говорит полицейский.
— Власти могут счесть вас террористом, — добавляет второй. — Людей арестовывали за меньшее.
Угроза это или дружеский совет — понять трудно. Кого он имел в виду, говоря, что арестовывали за меньшее? Папу?
Полицейские заканчивают обыск, очень вежливо прощаются и уходят.
Мадам Манек закуривает.
У Мари-Лоры в тарелке все остыло.
Этьен возится с каминной решеткой. Один за другим отправляет флаги в огонь:
— Хватит. Хватит. — Второй раз он произносит это слово громче. — Только не здесь.
Голос мадам Манек:
— Они ничего не нашли. Тут ничего и не было.
Кухню заполняет едкий запах горящей ткани.
Дядюшка говорит:
— Со своей жизнью, мадам, можете делать что угодно. Вы всегда помогали мне, и я постараюсь помочь вам. Однако я запрещаю вам заниматься этим в моем доме. И запрещаю вовлекать в ваши дела мою племянницу.
Дорогая Ютта!
Все очень сложно. Даже бумагу трудно У нас не топят в Фредерик говорил, что никакой свободной воли нет, что жизнь каждого предопределена, как и что моя ошибка Надеюсь, когда-нибудь ты поймешь. Целую тебя и фрау Елену. Зиг хайль.
Лягушка сварится
Всю следующую неделю мадам Манек очень мила и любезна. Почти каждое утро водит Мари-Лору к морю, берет ее с собою на рынок. Однако она здоровается с Этьеном и Мари-Лорой рассеянно-вежливо, как с чужими. Иногда пропадает на полдня.
Дни Мари-Лоры стали более долгими, одинокими. Как-то вечером она сидит за кухонным столом, а дедушка читает вслух:
«Яйца улиток невероятно живучи. То же относится к самим улиткам. Мы наблюдали их вмерзшими в глыбы льда, и тем не менее под действием тепла они оттаивали и возвращались к жизни».
Этьен прерывает чтение:
— Надо приготовить ужин. Похоже, мадам сегодня не придет.
Оба сидят не шевелясь. Этьен читает следующую страницу:
«Они годами хранились в контейнерах для образцов, однако, стоило их смочить, принимались ползать и выглядели вполне здоровыми… Треснутая раковина, даже если часть ее отколота, со временем восстанавливается за счет отложения вещества панциря в поврежденных местах».
— Для меня еще есть надежда! — смеется Этьен.
Мари-Лора вспоминает, что дядюшка не всегда был таким боязливым, что он прожил целую жизнь до этой войны и до прошлой тоже. Что когда-то он был молодым и любил мир, в котором живет, как любит она сейчас.
Наконец через кухонную дверь входит мадам Манек и запирает ее за собой. Этьен довольно холодно говорит: «Добрый вечер», и мадам после недолгой паузы отвечает. Где-то в городе немцы заряжают оружие или пьют коньяк, а вся история обратилась в кошмар, от которого Мари-Лоре отчаянно хочется очнуться[32].
Мадам Манек снимает чайник с крюка, наливает воду. Слышен звук, с которым нож входит во что-то вроде картошки, стук лезвия о деревянную разделочную доску.
— Прошу вас, мадам, позвольте мне, — говорит Этьен. — Вы очень устали.
Однако он не встает, и мадам продолжает резать картошку, а потом краем ножа сталкивает ее в воду. От напряжения в кухне у Мари-Лоры кружится голова, как будто она ощущает вращение планеты.
— Много потопили сегодня немецких подлодок? — тихо спрашивает Этьен. — Взорвали хоть один танк?
Мадам Манек рывком открывает дверцу холодильника. Потом Мари-Лора слышит, как мадам роется в ящике. Чиркает спичка. Запах табачного дыма. Вскоре перед Мари-Лорой появляется тарелка с недоваренными картофелинами. Она ищет на скатерти вилку, но не находит.
— А знаете, Этьен, — говорит мадам Манек с другого конца кухни, — что будет, если лягушку бросить в кипяток?
— Расскажите.
— Она выпрыгнет. А знаете, что будет, если посадить лягушку в кастрюлю с холодной водой и медленно нагревать до кипения? Знаете?
Мари-Лора ждет. От картошки идет пар.
— Лягушка сварится, — говорит мадам Манек.
Приказы
Одиннадцатилетний кадет в полной парадной форме подходит к Вернеру и сообщает, что тот должен явиться к коменданту. Вернер ждет на деревянной скамье, и в нем медленно нарастает паника. Они что-то заподозрили. Может быть, выяснили про его родителей что-то, чего он не знал, что-то ужасное. Он вспоминает, как ефрейтор пришел в сиротский дом, чтобы отвести его к герру Зидлеру, и тогдашнюю уверенность, что слуги рейха видят сквозь стены, сквозь кожу, знают, что у каждого в душе.
После нескольких часов ожидания помощник коменданта вызывает его, откладывает в сторону авторучку и смотрит на Вернера через стол, будто тот — одно из мелких недоразумений, которые предстоит уладить.
— Кадет, наше внимание привлекли к тому факту, что ваш возраст был указан неверно.
— Простите?
— Вам восемнадцать. Не шестнадцать, как вы утверждали.
Вернер ошарашен. Нелепость утверждения очевидна: он и сейчас ниже большинства четырнадцатилеток.
— Наш бывший преподаватель технических наук доктор Гауптман привлек наше внимание к этому расхождению. По его настоянию вас отправят в особую техническую дивизию вермахта.
— Дивизию, господин помощник коменданта?
— Вы попали сюда обманом. — Голос масленый и довольный, подбородка нет вообще.
За окном школьный оркестр репетирует триумфальный марш. Нордической внешности мальчик сгибается под тяжестью тубы.
— Комендант хотел прибегнуть к дисциплинарным мерам, но доктор Гауптман предположил, что вы будете рады предложить свои умения рейху.
Помощник коменданта вынимает из-за стола сложенную темно-серую форму: на груди орел, на воротнике нашивки. Затем — зеленую каску, очевидно чересчур большую.
Оркестр умолкает. Учитель музыки выкрикивает имена.
— Вам очень повезло, кадет. Служить — честь.
— Когда, господин помощник коменданта?
— Вы получите инструкции в течение двух недель. Пока все.
Воспаление легких
Бретонская весна, и на побережье вторгается сырость. Туман над морем, туман на улицах, туман в голове. Мадам Манек заболела. Мари-Лора прикладывает руку к ее груди и чувствует жар, как от печки. Дыхание клокочет, как океан.
— Я смотрю за сардинами, — шепчет мадам, — и за термитами, и за воронами…
Этьен вызывает врача. Тот прописывает аспирин, покой и ароматические фиалковые леденцы. Мари-Лора сидит рядом с больной в самые страшные часы, когда у той холодеют руки и она бормочет, что в ответе за весь мир. В ответе за все, только никто этого не знает. Никто не знает, какое это тяжкое бремя — отвечать за каждого родившегося младенца, за каждый падающий с дерева лист, за каждую волну на берегу, за каждого муравьишку, спешащего в муравейник…
Глубоко в голосе мадам Мари-Лора различает воду: атоллы, архипелаги, лагуны и фьорды.
Этьен оказывается замечательной сиделкой. Мокрые тряпки на лоб, бульон, страничка из Пастера или Руссо. Он явно простил ей все грехи, прошлые и настоящие. Этьен закутывает мадам в одеяла, но по временам она дрожит так, что он накрывает ее большим тяжелым ковром с пола.
Дорогая моя Мари-Лора!
Ваши посылки, отправленные с интервалом в месяц, пришли сразу обе. «Радость» — слишком слабое слово. Мне разрешили оставить себе зубную щетку и расческу, хотя бумагу, в которую они были завернуты, забрали. Мыло тоже забрали. Как я жалею, что нам не дают мыла! Обещали, что мы будем работать на шоколадной фабрике, а отправили на картонажную. Целый день мы делаем картон. И зачем им столько?
Всю мою жизнь, Мари-Лора, я ходил с ключами. Теперь я слышу их звяканье по утрам, когда приходят нас выводить, и машинально сую руку в пустой карман.
Мне часто снится музей.
Помнишь твои дни рождения? Как утром на столе тебя всегда ждали два подарка? Мне жаль, что все так обернулось. Если захочешь понять, поищи внутри дома Этьена внутри дома. Я знаю, что ты поступишь правильно, хотя мне хотелось бы подарить тебе что-нибудь получше.
Мой ангел уезжает, так что я постараюсь передать эту весточку. За тебя я не боюсь, потому что знаю: ты очень смелая и можешь о себе позаботиться. Я тут в полной безопасности, так что и ты за меня не бойся. Поблагодари Этьена за то, что прочел тебе это письмо. Мысленно поблагодари храброго человека, который доставит тебе мое письмо.
Твой папа
Лечение
Врач рассказывает фон Румпелю про удивительные эксперименты с горчичным газом. О том, что сейчас изучают противоопухолевые свойства самых разных химикатов. Результаты обнадеживают: у многих пациентов в тестовой группе лимфомы уменьшились в размере. Однако от уколов у фон Румпеля слабость и головокружение. В следующие дни он едва находит силы причесаться, еле заставляет пальцы застегнуть пуговицы. Сознание играет с ним глупые шутки: он входит в комнату и забывает, зачем туда шел. Смотрит на вышестоящего и не помнит, что тот сейчас сказал. Звук проезжающих машин — будто зубьями вилки по нервам.
Сегодня он завернулся в гостиничный плед и заказал суп в номер. Перед ним посылка из Вены. Бурая мышка-секретарша прислала Тавернье, Стритера и даже — что еще лучше! — факсимильную копию «Gemmarum et Lapidum Historia»[33] Ансельма де Боодта, 1604 года, написанную целиком на латыни. Все, что удалось найти о Море огня. Общим счетом девять абзацев. Очень трудно собраться с мыслями и вникнуть в текст. Богиня земли полюбила морского бога. Царевич излечился от страшных ран и правил, окруженный слепящим облаком света. Фон Румпель закрывает глаза и видит, как огненновласая богиня бежит по глубоким пещерам, роняя за собой капли пламени. Слышит, как безъязыкий жрец произносит: «Владелец камня будет жить вечно». Слышит слова своего отца: «Смотри на препятствия как на ступеньки к победе, Рейнгольд. Черпай в них вдохновение».
Рай
В следующие недели мадам Манек лучше. Она обещает Этьену, что будет помнить про свой возраст, не станет делать все за всех и в одиночку освобождать Францию. Как-то в начале июня, ровно через два года после начала оккупации, они идут через луг, заросший дикой морковью, к востоку от Сен-Мало. Мадам Манек сказала Этьену, что хочет узнать, не появилась ли на рынке в Сен-Серване клубника, но Мари-Лора почти уверена, что женщина, с которой они поздоровались по дороге, уронила конверт, а мадам Манек его подняла и оставила взамен другой.
Мадам предлагает полежать в траве. Мари-Лора слушает копошение пчел в цветах и пытается вообразить то, что рассказывал ей Этьен: каждая работница летит по ручейку запаха, оставленному товарками, высматривает ультрафиолетовый узор лепестков, наполняет корзинки на задних лапках шариками пыльцы, а потом, пьяная и отяжелевшая, отыскивает дорогу домой.
Откуда они знают свои обязанности, эти пчелки?
Мадам Манек снимает туфли, закуривает и блаженно стонет. Гудят насекомые: осы, журчалки, одинокая стрекоза. Этьен научил Мари-Лору отличать их по звуку.
— Что такое ротатор, мадам?
— Машинка для листовок.
— А как он связан с женщиной, которую мы встретили по дороге?
— Пусть тебя это не волнует, золотко.
Ржут лошади; прохладный ветерок с моря несет множество запахов.
— Мадам, как я выгляжу?
— У тебя тысячи веснушек.
— Папа говорил, они как звезды на небе. Как яблоки на дереве.
— Просто маленькие бурые пятнышки. Тысячи маленьких бурых пятнышек.
— Как ты рассказываешь, они некрасивые.
— У тебя они прекрасны.
— Как вы думаете, мадам, в раю мы правда увидим Бога лицом к лицу?
— Может быть.
— А слепые?
— Думаю, когда Бог хочет, чтобы мы что-то видели, мы это видим.
— Дядюшка Этьен говорит, рай — это вроде одеялка, за которое держится младенец. Что люди поднимались на самолете на десять километров в небо — и там ничего нет. Ни врат, ни ангелов.
Мадам Манек разражается приступом кашля, от которого Мари-Лору пробирает дрожь страха.
— Ты думаешь про своего папу, — говорит она наконец. — Ты должна верить, что он вернется.
— А вы никогда не уставали верить, мадам? Не хотели доказательств?
Мадам Манек кладет ей на лоб тяжелую ладонь, про которую Мари-Лора когда-то подумала, что это рука садовника или геолога.
— Обязательно надо верить. Это главное.
Дикая морковь колышется на клубнях, пчелы заняты своей работой. Вот бы жизнь была как роман Жюль Верна, думает Мари-Лора, чтобы можно было пролистать страницы и узнать, что дальше.
— Мадам?
— Да, Мари.
— Как по-вашему, что в раю едят?
— Я сомневаюсь, что там едят.
— Не едят! Вам там не понравится!
Однако мадам Манек не смеется шутке. И не отвечает. Слышно только ее тяжелое дыхание.
— Я обидела вас, мадам?
— Нет, золотко.
— Мы в опасности?
— Не больше обычного.
Трава клонится и шуршит. Лошади ржут. Мадам Манек говорит почти шепотом:
— Теперь, когда ты спросила, мне подумалось, что в раю примерно как здесь.
Фредерик
На последние деньги Вернер купил билет. День довольно ясный, но Берлин словно не хочет принимать солнце, как будто за прошедшие месяцы дома стали мрачнее и грязнее. Хотя, возможно, изменения в глазах смотрящего.
Прежде чем нажать кнопку звонка, Вернер трижды обходит дом. Окна одинаково темны: не горят или заклеены, отсюда не видно. Всякий раз он проходит мимо магазинной витрины с голыми манекенами и, хотя понимает, что это эффект освещения, невольно видит трупы, подвешенные на проволоку.
Наконец Вернер нажимает звонок квартиры номер два. Тишина. Только тут он по табличке с фамилиями видит, что семья Фредерика переехала из второй квартиры в пятую.
Он жмет кнопку. Внутри звенит звонок.
Лифт не работает, и Вернер идет наверх пешком.
Дверь открывает Фанни, с тем же белым пухлым лицом, с теми же складками кожи на дряблых руках. Она смотрит на Вернера таким взглядом, каким один затравленный человек смотрит на другого. Из боковой комнаты выбегает мать Фредерика в теннисном костюме:
— Ой, Вернер…
Она уходит в какое-то тягостное раздумье. Вокруг стильная мебель, частью замотанная толстыми шерстяными одеялами. Винит ли она его? Считает ли его в какой-то мере соучастником? А он сам?
Тут она, опомнившись, целует его в обе щеки. Нижняя губа у нее немного дрожит. Как будто его внезапное появление разбередило что-то, от чего она хочет отгородиться.
— Он тебя не узнает. Не пытайся ему напомнить. Это его только огорчит. И все равно хорошо, что ты приехал. Я как раз собиралась уходить, извини, что не могу остаться. Проводи его в дом, Фанни.
Горничная ведет его в большую гостиную, где под потолком вьются затейливые завитушки лепнины, а стены покрашены в нежнейший голубой цвет. Картины еще не повешены, полки в шкафах пустые, на полу — открытые картонные коробки. Фредерик сидит за стеклянным столом в дальнем конце комнаты; среди общего разгрома и мальчик, и стол кажутся очень маленькими. Челка зачесана набок, свободная рубашка стоит горбом, воротник перекособочен. Он не поднимает глаз посмотреть, кто вошел.
На нем все те же очки в черной оправе. Видимо, его только что кормили: на столе лежит ложка, на усиках Фредерика и на салфетке со счастливыми розовощекими детьми в деревянных башмаках — комки овсянки. Вернер не может на него смотреть.
Фанни наклоняется и запихивает Фредерику в рот еще три ложки овсянки, вытирает ему подбородок, складывает салфетку и через вращающуюся дверь уходит куда-то — наверное, на кухню. Вернер стоит, скрестив руки на животе.
Год. Даже больше. Вернер понимает, что Фредерик уже бреется. Или кто-то его бреет.
— Здравствуй, Фредерик.
Фредерик запрокидывает голову и вдоль носа смотрит на Вернера через захватанные стекла очков.
— Я Вернер. Твоя мама сказала, что ты, наверное, меня не вспомнишь. Я твой школьный товарищ.
Фредерик смотрит не на Вернера, а сквозь него. На столе — стопка бумаги. На верхнем листе коряво нарисована толстая спираль.
— Это ты нарисовал?
Вернер поднимает верхний рисунок. Под ним еще и еще — тридцать или сорок спиралей, каждая занимает целый лист, каждая прочерчена тем же толстым грифелем. Фредерик упирается подбородком в грудь — возможно, это кивок. Вернер оглядывается: сундук, комод, нежно-голубые стены, кипенно-белый потолок. В высокие окна льется свет, пахнет порошком для чистки серебра. Квартира на пятом этаже и впрямь куда лучше, чем на втором, — потолок выше и украшен лепниной: фрукты, цветы, банановые листья. Рот у Фредерика приоткрыт, слюни текут по подбородку и капают на бумагу. Вернер больше не в силах это выносить. Он зовет горничную. Фанни появляется из вращающейся двери.
— Где, — спрашивает Вернер, — та книга? Про птиц, в золотом футляре.
— У нас не было такой книги.
— Нет, была…
Фанни только мотает головой и сцепляет пальцы на животе.
Вернер открывает картонные коробки, заглядывает внутрь:
— Точно она где-нибудь здесь.
Фредерик принялся рисовать на чистом листе новую спираль.
— Может, тут?
Фанни подступает к Вернеру и отводит его руки от коробки, которую тот собрался открыть.
— У нас, — повторяет она, — никогда не было такой книги.
У Вернера начинает зудеть все тело. За большими окнами качаются липы. Темнеет. Негорящая электрическая реклама через два дома гласит: «Берлин курит „Юно“». Фанни уже ушла на кухню.
Фредерик, зажав карандаш в кулаке, рисует новую грубую спираль.
— Я ухожу из Шульпфорты, Фредерик. Мне изменили возраст и отправляют меня на фронт.
Фредерик поднимает карандаш, смотрит на грифель и вновь принимается рисовать.
— Меньше чем через неделю.
Фредерик двигает ртом, как будто жует воздух.
— Ты прекрасно выглядишь, — говорит он, не глядя на Вернера. Слова похожи на всхлипы. — Ты прекрасно выглядишь, мама.
— Я не твоя мама! Брось! — шипит Вернер.
Выражение у Фредерика совершенно безыскусное. Где-то в кухне подслушивает горничная. Больше никаких звуков: не ездят машины, не летают самолеты, не грохочут трамваи, не бубнит радио, призрак фрау Шварценбергер не лязгает дверьми лифта. Ни пения, ни скандирования, ни лозунгов, ни оркестров, ни труб, ни матери, ни отца, ни жирного коменданта у тебя за спиной. Вернер смотрит на голубые стены и думает о «Птицах Америки»: желтоголовой квакве, кентуккском масковом певуне, красно-черной пиранге, о сотнях птиц в ярком оперении, а взгляд Фредерика по-прежнему устремлен в одну точку, его глаза — стоячие лужицы, в которые Вернер не отваживается глядеть.
Рецидив
Читать бесплатно другие книги:
