Океан вне закона. Работорговля, пиратство и контрабанда в нейтральных водах Урбина Иэн

14

«Сомалийская семерка»

Мир – удобопонятный и упорядоченный – ускользал куда-то.

УИЛЬЯМ ГОЛДИНГ. ПОВЕЛИТЕЛЬ МУХ[340]

Когда мотор заглох в третий раз, стало ясно, что у нас проблемы. Рыбацкая лодка, в которой я находился в обществе нескольких охранников, вооруженных AK-47, дрейфовала примерно в миле от побережья. Мы оказались поблизости от тех мест, где террористическая исламская группировка «Аш-Шабааб» регулярно грабила деревни. Несколько недель назад там похитили несколько человек, а двух застрелили. В этом регионе также активно действовала ИГИЛ[341]. Так что о высадке на берег не могло быть и речи, тем более что у нас самих вид был не очень дружелюбный.

Меня сопровождала команда из 15 человек. включая семерых вооруженных охранников из службы безопасности, которых я нанял на две недели за $3000. Три девятиметровые деревянные рыбацкие лодки с подвесными моторами, составлявшие наш караван, глубоко сидели в воде под тяжестью пассажиров и груза. Сгущались сумерки, мотор продолжал чихать.

Мы направлялись на патрульный военный корабль, принадлежавший частной компании «Сомалийская служба охраны» (Somali Security Service), более известной по аббревиатуре ССО. От имени властей полуавтономной области Пунтленд эта компания патрулировала сомалийские воды в поисках иностранных судов, которые вели незаконный промысел рыбы. На фоне мрачных сообщений о сомалийском пиратстве, десятилетиями заполнявших мировые СМИ, активная борьба Пунтленда с браконьерами казалось хорошей новостью. Местные власти даже завели свой полицейский флот – «Морскую полицию Пунтленда», МПП (Puntland Maritime Police Force, PMPF). МПП должна была претворять в жизнь законы о рыболовстве совместно с частной охранной компанией ССО. Власти Пунтленда предложили мне поучаствовать в патрульном плавании катера ССО, если я найду кого-нибудь, кто согласится доставить меня туда. Катер стоял на якоре в паре миль от деревни Хабо, расположенной на самом острие Африканского Рога[342], к югу от центральной части Йемена. Добираться туда предстояло морем, так как путь по суше был слишком опасен.

День не задался с самого начала. Садясь в лодку, мы вдвоем с фотографом Фабио Насименту по неопытности вместе шагнули к одному борту. В каждой лодке стояло по большой железной бочке, полной бензина, и, когда лодка качнулась под нашим весом, топливо плеснулось, чуть не опрокинув суденышко. А позже, когда мы уже примерно час шли вдоль берега, один из охранников приказал мне сесть на дно лодки, чтобы меня не заметил кто-нибудь, кто мог бы счесть меня выгодным объектом для похищения. Мы шли в полумиле от берега, и оттуда легко было рассмотреть, что делалось у нас в лодке. Наш путь пролегал параллельно пляжу, спускавшемуся к воде от заросшей оранжевым кустарником равнины, уходившей вглубь материка, насколько хватало глаз.

Каждые 15 минут наш рулевой Мохамед брал шланг, опускал один конец в бочку с бензином и, подсосав топливо ртом, доливал его в бачок мотора. При этом каждый раз немного горючего попадало в лодку. Бензин смешивался с водой, стоявшей лужицей на дне, и впитывался в мою одежду и рюкзак с вещами. Скоро я пропах бензином, голова кружилась от его паров. Фабио Насименто, лежавший на спине в такой же луже бензиново-водной смеси, как-то раз закрыл уставшие от яркого света глаза, а, открыв их через несколько минут, обнаружил, что один из охранников, сидевших у борта, изменил позу и дуло его заряженного автомата теперь почти упиралось в голову моего фотографа.

Висевшее над головами сомалийское солнце припекало нас злым сухим жаром, от которого болела голова, путались мысли и раздражало все на свете. Сидя на дне лодки, я видел, что долговязый, сурового вида Мохамед непрерывно курит на корме, и старался отползти подальше. Вполне естественное решение, так как моя одежда приобрела повышенную огнеопасность. Часа через три я предложил Мохамеду пластинку жевательной резинки, чтобы растопить ледок в наших отношениях, на время отвлечь сурового рулевого от курения и поболтать с ним. От резинки он отказался, но недокуренную сигарету загасил, припрятал окурок на потом и достал из полиэтиленового пакетика горстку каты. Эти листья, обладающие схожим с амфетамином действием, повсеместно употребляют в Сомали. У Мохамеда, хозяина двух рыбацких лодок, накопилось много претензий к мздоимцам во властных структурах Пунтленда. И он ни в грош не ставил утверждения СМИ и правительства о якобы успешной борьбе с нелегальным рыбным промыслом. «Чужаки хозяйничают в наших водах, как у себя дома», – заявил он.

Предполагалось, что до сторожевого корабля ССО мы доберемся за пять часов. Мотор отказал примерно через четыре с половиной. «Мистер Йен, у нас проблема!» – сообщил Мохамед, украдкой поглядывая на охранников с таким видом, будто нюхал прокисшее молоко. Я понял, что дело плохо, без дальнейших пояснений. «Вижу», – ответил я, кивнув на мотор. «Нет, это еще не все», – сказал Мохамед. Пришедшее на его телефон СМС извещало, что сторожевой корабль ССО перешел на новое место. Теперь нас разделяли девять часов пути. Судя по всему, сторожевик, вероятно, из соображений безопасности, снялся с условленной точки примерно тогда же, когда мы двинулись в путь.

Положение приняло опасный оборот. Чтобы встретиться со сторожевиком, нам – если удастся починить мотор – пришлось бы двигаться всю ночь, когда активизируются пираты и боевики «Аш-Шабааб». Но еще большую опасность представляло в такой ситуации море. Ночью усиливается ветер, и полутораметровая зыбь сменяется шестиметровыми водяными горами, которые легко опрокинут наши низкобортные, охотно черпающие воду лодки. На них стояли 25-сильные подвесные моторы – чуть мощнее, чем на самоходной газонокосилке. Эти лодки не были рассчитаны на транспортировку ночью по волнующемуся морю пятерых человек, оружия, весящего почти столько же, сколько его хозяева, и огромных металлических бочек с бензином.

Выбор был очевиден: я сказал Мохамеду, что нам придется вернуться. Он посмотрел на меня, кивнул и продолжил возиться с подвесным мотором с таким видом, будто его занимали куда более серьезные вопросы. Один из охранников особенно заметно волновался – все время смотрел по сторонам и судорожно стискивал оружие. Я спросил, что его тревожит – «Аш-Шабааб» или ИГИЛ, но он, к моему изумлению ответил: «Морская полиция». И пояснил, что бояться нужно не столько террористов, сколько полиции.

Случалось, что в поездках, связанных с моими расследованиями, опасностей встречалось больше, чем я ожидал. Но, собираясь в Сомали, я знал – это рискованная командировка. Невзирая на все разговоры об улучшении обстановки в этой части мира, власти и преступный мир Сомали оставались связанными друг с другом, отчего опасность здесь была не только постоянной, но и непредсказуемой.

Страна, истерзанная засухами, гражданской войной, голодом, пиратством и терроризмом, долгие годы являла собой пример полного паралича государственной власти. В 2009 г. тема сомалийского пиратства ворвалась в мировое информационное пространство после душераздирающей истории о захвате судна «Маерск Алабама». Тогда налетчики попытались потребовать выкуп за захваченных членов команды, но Шестая группа морского спецназа США (SEAL) смогла освободить всех. Эти события нашли отражение в фильме-триллере «Капитан Филлипс».

Моя жена более-менее притерпелась к тревогам, связанным с моими постоянными поездками. Или, по крайней мере, научилась делать такой вид. А вот с матерью дело обстояло иначе. Она всегда беспокоилась, не скрывала это, и, когда я приезжал, всякий раз расспрашивала, куда я собираюсь отправиться в следующий раз. А потом начинала уговаривать меня, чтобы я наконец изменил образ жизни и отказался от разъездов. Поэтому перед отправлением в Сомали я весьма обтекаемо говорил ей о своих планах: «Поеду в Восточную Африку. Сначала в Кению, а потом в ближние страны». Это было не ложью, а всего лишь полуправдой. Но дело заключалось в том, что написать книгу о беззаконии в море, не побывав в Сомали, невозможно. Это как не побывать на Галапагосах, изучая разнообразие животного мира.

Но главная причина, заставившая меня отправиться в одно из самых опасных на Земле мест, состояла в том, что я собирался поведать миру хорошие новости о достигнутых сомалийцами за последнее время успехах в охране вод в своей экономической зоне. Сомалийское пиратство шло на убыль. Нападений на иностранные торговые суда не было с 2012 г. Коммерческое судоходство в Аденском заливе, между Сомали и Йеменом, вновь активизировалось на радость транспортным компаниям, перевозящим топливо и другие грузы между Азией и Европой. По сравнению с путем через Суэцкий канал, маршрут вокруг мыса Доброй Надежды удлинял плавание в среднем на три недели. Некоторые мореходные компании и их страховщики начали смягчать требования к безопасности и сокращали количество охранников, сопровождавших суда. Военно-морские силы НАТО покинули регион за несколько месяцев до моей поездки, но контингент Европейского союза там еще оставался.

Морская полиция Пунтленда (МПП), которую воспринимали как подобие «миротворцев», усмиряющих браконьеров и пиратов, была единственным полноправным представителем власти в этих водах. С помощью МПП и CCO в Сомали наладили новые методы патрулирования своих вод. Сомалийцам даже удалось добиться успеха и в своеобразном сотрудничестве с кенийским правительством арестовать суда «Греко 1» и «Греко 2», занимавшиеся злостным браконьерством по фальшивым лицензиям[343]. Задержание судов привлекло мое внимание, потому что я знал, что до сих пор сомалийские власти крайне редко арестовывали суда, незаконно рыбачившие в их водах. «Дела определенно идут на лад», – сказал мне знакомый эксперт по безопасности из округа Колумбия. Готовясь к поездке, я составил список рыбацких судов, вторгающихся в сомалийские воды, – полезно знать заранее, с кем можешь столкнуться в море. В список входили семь таиландских судов, принадлежавших компании с дурной репутацией в области трудовых отношений.

Через несколько дней по прибытии в Могадишо я выяснил, что ситуация с преступлениями, совершаемыми в море у побережья Сомали, гораздо сложнее и тревожнее, чем кажется издалека. Западная пресса в значительной степени игнорировала эту картину, так как она плохо укладывалась в черно-белую схему, изображенную в таких кинофильмах, как «Капитан Филлипс».

В частности, стало совершенно ясно, что незаконный лов рыбы и пиратство в Сомали сплетены в почти неразрывное целое. Слабое федеральное правительство сидит в Могадишо, а своевольные местные власти таких автономных провинций, как Пунтленд, создают проблемы, размывая границу между законным промыслом рыбы и браконьерством[344]. Вскоре мне предстояло узнать, что на деле власти Пунтленда покровительствовали браконьерским судам, включая семь таиландских траулеров из моего списка.

Постигать непостоянство и сложность местной обстановки я начал до того, как оказался в лодке Мохамеда. За несколько дней до выхода в море я говорил с рыбаками, и все они уверяли, что пиратство в районе Пунтленда скоро возобновится. Главный их аргумент (как впоследствии выяснилось, верный) заключался в том, что местные жители сыты по горло поддержкой, которую правительство Пунтленда оказывает иностранцам в ущерб местным рыбакам. Мои собеседники предсказывали: если местное правительство будет и дальше поощрять иностранцев, которые мешают сомалийским рыбакам зарабатывать, тогда вожди племен, обладающие немалой властью на местах, призовут соплеменников возобновить нападения на иностранные суда, чтобы уравнять возможности на конкурентном поле и перераспределить доходы. Уже по этому недовольству мне следовало бы понять, что дела обстоят отнюдь не так, как представляют их МПП и CCO.

Наш конвой из трех лодок качался на волнах, Мохамед возился с капризным мотором, пытаясь обеспечить возвращение домой, а остальные попутчики, находившиеся в одной лодке с нами, рассказывали мне истории, которые все больше изменяли мое представление о Пунтленде и его усилиях по охране морских владений. Второй охранник сказал, что тоже боится встречи с катером МПП, который мог принять нашу лодку за бандитскую и открыть огонь. Я задумался: были бы у нас основания винить их в ошибке, если бы такое и впрямь случилось? Наша лодка была полна вооруженных до зубов людей в гражданской одежде. Ни на одной из трех лодок не было рации, и мы не смогли бы объяснить, кто мы такие.

К разговору подключился третий охранник. Он сообщил, что эти воды являются популярным охотничьим угодьем для пиратов. «Западные СМИ могут сколько угодно утверждать, что с пиратством в Сомали покончено, – сказал он, – но в действительности оно просто переключилось на другие цели».

Мохамед, мой непрерывно курящий рулевой, добавил, что действия правительства Пунтленда увеличили потенциальную опасность, дав частным охранным компаниям право проверять местные лодки, вроде той, в которой мы находились, и что у иностранцев изначально есть преимущество, потому что их суда больше и эффективнее, чем у местных рыбаков. А власти выдают чужакам лицензии и позволяют держать на борту вооруженную охрану – существенное преимущество в этих опасных водах.

«По ночам они режут наши сети, стреляют в нас, таранят наши лодки», – сказал Мохамед. Порой такие тараны случаются в нескольких милях от берега, после чего сомалийцев бросают в воде на произвол судьбы и они тонут. И при этом иностранные рыбаки практически не оказывают поддержки местной экономике, выгружая улов в Йемене, Омане, Иране или Кении.

К обсуждению многочисленных причин, по которым нам не следовало бы задерживаться на ночь в этих водах, подключился мой переводчик. По его мнению, реальную опасность для нас представляла и CCO – та самая компания, на корабль которой мы намеревались попасть. Он утверждал, что с санкции властей CCO занимается еще и охотой за головами. Задерживая незаконно промышлявшие суда, компания, опять же на относительно законном основании, получала половину суммы штрафов, которые власти Пунтленд налагали на браконьеров. «Я им не доверяю», – заключил переводчик и предположил, что CCO намеренно ввела нас в заблуждение насчет продолжительности перехода, чтобы дать шанс местным бандитам похитить нас ради большого выкупа.

Я не знал, кому верить. Причин для тревоги действительно было очень много. Каждая из вооруженных групп, с которыми мы могли встретиться в этих водах, объявляла, что принадлежит к силам правопорядка. Но эксперты практически каждый раз доказывали, что это неправда.

Предзнаменования неудачи (и нежелательности) этого выхода в море появились задолго до того, как он осуществился. Еще до прибытия в Пунтленд я нанял местного помощника-фиксера, который должен был выполнять обязанности проводника и просчитывать логистику нашей поездки. Это был хорошо образованный молодой сомалиец, он жил в другом районе страны, но часто посещал и хорошо знал Пунтленд. Его рекомендовал мне друг, работавший в ООН. У молодого человека были хорошие рекомендации, после электронной переписки и нескольких телефонных разговоров он казался мне надежным.

Мы договорились, что за $2500 он поедет со мною в Пунтленд и будет моим главным гидом. Власти Пунтленда настаивали, чтобы меня сопровождал их переводчик, который будет в первую очередь обеспечивать мою безопасность. Они не возражали против того, чтобы я взял с собой еще одного переводчика. Я рассчитывал, что именно это будет делать мой фиксер.

Но уже в Сомали я узнал о своем проводнике кое-что новое, что не проявилось в ходе наших кратких телефонных разговоров. Прежде всего, чуть ли ни на каждый вопрос он отвечал энергичным «Абсолютно! Сто процентов!», даже если было очевидно, что дело обстоит не так. «В нашем отеле точно есть интернет?», – спросил я его. «Абсолютно! Сто процентов!» (В отеле имелось только электричество.) «Мы можем без официального разрешения попасть в порт и выйти в море?» «Абсолютно! Сто процентов!» (Вскоре после этого мы вернулись в отель и представитель местной власти посадил нас под домашний арест.)

Вторая проблема заключалась в том, что гид страдал тяжелым заиканием, усиливавшимся в напряженной обстановке, а в Пунтленде мы попадали в нее то и дело. Особенно сильно он заикался в те минуты, когда предстояло погрузиться в рыбацкие лодки и отправиться в наш неудачный вояж на сторожевой корабль CCO. В последний миг гид повернулся ко мне и с болью в глазах сознался, что очень боится плыть и с самого начала собирался остаться на берегу. «Вы уверены, что без вас нам не будет грозить опасность?» – спросил я его перед самым отплытием. «Абсолютно! Сто процентов!» – ответил он, не задумавшись ни на секунду.

Через несколько часов, сидя в пляшущей на волнах лодке, я перебирал в памяти все эти предзнаменования и с тревогой думал, не допустил ли я ужасной ошибки. К тому же я потащил с собой в поездку молодого фотографа Фабио Насименту, и теперь меня мучили опасения, что мои наивность и тщеславие могут в итоге обернуться страшными последствиями.

К моему облегчению, минут через 20 Мохамед все же сумел вернуть мотор к жизни. Наш малочисленный караван направился обратно, в пунтлендский порт Босасо. Мне так и не удалось попасть на сторожевик CCO, и в искренность этого приглашения на катер я, задним числом, уже не верю. У меня сложилось впечатление, что дела в Сомали вряд ли «идут на лад», как не раз говорили мне разные люди, и что в действительности здесь куда больше испорчено, чем налажено. Как и местные жители, я не мог однозначно отделить бюрократов от бандитов, полицейских – от преступников.

Однажды мне дали совет: чтобы понять Сомали, лучше не думать о ней как о дееспособном государстве, потому что она таковым не является. Иностранцы благодаря кинофильмам и телерепортажам представляют себе Сомали как регион, где вооруженные до зубов люди умирают от голода. В терминологии ООН – это «несостоятельное государство». Для тех, кто знает ситуацию изнутри, Сомали – группа разобщенных анклавов. Это состояние стало особенно заметным после гражданской войны 1991 г. В Могадишо сидит слабое федеральное правительство, которое управляет даже не всем городом, не говоря уже об остальной стране.

Политика в Сомали в значительной степени основывается на взаимоотношениях кланов. В Пунтленде, например, представлены все шесть главных кланов: харти, маджертен, варсангали, дулбаханте, дишиише и лайлкасе. Когда клан добивается доминирующего положения во властных структурах, начинается перераспределение денег и благ в его пользу. Это не считается коррупцией или фаворитизмом, а является общепринятой нормой управления балансом сил.

Слабость центральной власти в стране еще заметнее, когда вы покидаете сушу. Хотя протяженность береговой линии Сомали больше, чем у любой другой страны континентальной Африки, страна занимает последнее место по потреблению рыбы на душу населения. Рыболовство никогда не входило в число основных занятий для жителей Сомали. Они предпочитали селиться во внутренних областях и заниматься сельским хозяйством. В конце 1970-х – начале 1980-х гг., после нескольких засух и последовавшего голода, диктатор Мохаммед Сиад Барре попытался переломить традиционное отношение к промыслу рыбы. Его правительство занялось переселением кочевников внутренних областей на побережье, расписывая по радио полезность для здоровья и потенциальную прибыльность рыбацкой профессии. Но кампания не имела продолжительного эффекта.

Пунтленду принадлежат около 40 % растянувшейся на 2000 миль береговой линии Сомали. Наиболее богата рыбой прибрежная зона, в частности, потому, что материковый шельф образует там мелководное плато, где легче вести промысел. Иностранные суда, большинство из которых ведут там промысел незаконно, по габаритам больше, лучше оснащены технически, а на участках лова более многочисленны, чем суда местных рыбаков. В среднем иностранцы добывают в этих водах в три раза больше рыбы, чем сомалийцы.

Пиратство, превратившееся в 2008 г. в острую проблему, процветало прежде всего в Аденском заливе, на разделяющей Йемен и Сомали акватории около 550 миль длиной и 200 миль шириной[345]. В Сомали пиратство возникло как следствие затянувшихся на несколько десятилетий коррупции и безвластия. При практическом отсутствии в стране центральной власти плохо организованные группы бандитов, ранее участвовавшие в борьбе конкурирующих кланов на суше, обратили внимание на морские просторы. Там обреталась более выгодная добыча, нападениям на которую можно было придать даже относительно законный вид под предлогом борьбы с безлицензионным ловом рыбы и другими нарушениями.

Охрана национальных вод всегда была непростым делом, в первую очередь из-за недостатка средств. У правительства в Могадишо и у властей полуавтономных сомалийских прибрежных провинций катастрофически не хватает денег на содержание морских военизированных сил. В последние годы они стали привлекать заинтересованные частные компании к участию в выдаче лицензий на промысел. Однако эта модель оказалась финансово неустойчивой и подверженной коррупции. Из лицензионных сборов с иностранных рыболовецких компаний выплачивалось жалованье полицейским силам, контролировавшим сомалийские воды. В результате вооруженные охранники, работающие на такие компании, как CCO, куда больше старались защищать иностранцев от своих соотечественников, нежели наоборот. По крайней мере, такое впечатление сложилось у меня от их действий в данном регионе.

Помимо CCO, в патрулировании прибережных вод Сомали участвует «Морская полиция Пунтленда» (МПП), насчитывающая около 1000 человек и оснащенная тремя жесткокорпусными надувными лодками, транспортным самолетом и вертолетом. МПП финансировалась не из сборов за лицензии – почти все деньги поступали от властей Объединенных Арабских Эмиратов. Расположенные менее чем в 900 милях к северо-востоку от Босасы ОАЭ всегда были заинтересованы в безопасности судоходства по Аденскому заливу. Кроме того, в обстановке обострения геополитической ситуации в регионе ОАЭ рассчитывали создать в Пунтленде базу для проведения военных операций в Йемене, терзаемом жестоким гражданским конфликтом.

Имелись и другие поводы для озабоченности. Представители ООН и правозащитные организации указывали, что МПП и ССО фактически никем не контролировались в финансовом отношении и распоряжались средствами от штрафов, налагаемых на суда, по собственному усмотрению. Когда они открывали огонь по подвернувшимся лодкам, было почти невозможно установить, насколько оправданным являлось применение силы[346].

Третья сила, патрулирующая сомалийские воды, – коалиция стран ООН. Начиная с 2009 г. все пять постоянных членов Совета Безопасности направляют в эти воды военные корабли и самолеты. Впервые после Второй мировой войны эти государства консолидировали свои силы на одной стороне конфликта. Это военное присутствие обеспечивает эффективное развертывание снайперских команд, безопасность эвакуации, когда пираты захватывают заложников, а при необходимости и координацию выплаты выкупов.

Еще больше усложняет положение реакция индустрии судоходства на обстановку в заливе[347]. Подчас она выглядит поистине извращенной. Например, транспортные компании и страховщики резко взвинтили сборы по страховке от пиратства (свыше $23 за стандартный контейнер), чтобы покрыть расходы на обеспечение безопасности, которые на больших судах могли достигать четверти миллиона долларов за рейс. Даже с учетом расходов на частную охрану и случающиеся изредка многомиллионные выплаты выкупа пиратам компании и команды судов иногда извлекали выгоду из угрозы сомалийского пиратства.

Некоторые эксперты указывали, что международные военно-морские патрули, возможно, усугубили проблему незаконного промысла в водах Сомали. Суда, управляемые сомалийцами, зачастую заставляли вернуться в порт, поскольку военные подозревали в них пиратов. В это же время суда-браконьеры, особенно из Китая, Тайваня и Южной Кореи, могли беспрепятственно ловить рыбу, поскольку перед коалиционными силами ставилась задача пресечения пиратства, а не противодействия преступной эксплуатации рыбных ресурсов.

Однако трудно отрицать, что организация охраны дала положительные результаты. Большинство военно-морских экспертов считают, что к 2013 г. число нападений сомалийских пиратов сократилось в основном из-за патрульных рейдов военных кораблей и наличия вооруженной охраны на борту торговых судов. Отправляясь в Сомали, я знал, что это небезопасное место на карте морей, но пиратов вроде бы уже усмирили, власти Пунтленда вроде бы всерьез собирались бороться с незаконным выловом и частные охранные подразделения вроде бы стали соблюдать какие-то приличия. В общем, казалось, что дело пошло на лад.

Когда я добрался до Пунтленда, много лет балансирующего на грани выживания, там царил хаос. Несколькими неделями ранее горстка военных подняла в местной столице Гароуэ мятеж и на некоторое время захватила часть здания парламента. Причиной бунта военных была многомесячная невыплата жалованья. В Босасо боевики «Аш-Шабааб» напали на отель International Village и убили несколько охранников. Одного из членов законодательного собрания взорвали, подложив мину в автомобиль. Четырехмиллионное население Пунтленда страдало от сильной засухи, ставшей причиной смерти нескольких сотен человек.

Готовясь к поездке, я получал от различных чиновников Пунтленда заверения в том, что получу беспрепятственный доступ в структуры МПП и ССО, а также к президенту автономного государства. Мне выдали въездную визу на месяц. Однако потом положение изменилось, и мне сообщили о других условиях. Доступ к МПП мне уже не гарантировали; ознакомление с работой ССО и встреча с президентом оставались возможными, но для этого мне надлежало сидеть в отеле, а там видно будет. «Никаких гарантий» – как сказал мне по телефону начальник канцелярии президента Пунтленда после того, как я прилетел в Босасо.

Позднее я узнал, что причиной изменения программы оказалась паника, которую мой визит вызвал в министерстве рыболовства Пунтленда. По словам начальника президентской канцелярии и других представителей «внутреннего круга», министр рыболовства Абдурахман Джама Кулмийе категорически возражал против моего приезда. Как объяснили чиновники, он заранее боялся того, что я напишу о выдаче его министерством лицензий на промысел статью, которая наведет на мысли о коррупции и на вопрос, почему на общественные нужды идет столь малая часть дохода от лицензий. Я, как мог, постарался успокоить представителей пунтлендских властей, уверяя, что прежде всего намерен осветить успехи, достигнутые Сомали за последнее время, в том числе арест браконьерских судов «Греко».

В конце концов я сам дозвонился до Кулмийе, чтобы объяснить ему свои намерения. Я сказал, что хотел бы ознакомиться с действием МПП и ССО по охране вод Пунтленда. «Я нисколько не возражаю против вашего посещения Пунтленда, – ответил Кулмийе, – и буду помогать вашей работе. Обещаю вам всестороннюю поддержку». Тем не менее я закончил разговор, ощущая тревогу из-за тона своего собеседника.

А в Министерстве рыболовства шли горячие споры насчет того, как быть с моим, как теперь выяснилось, нежелательным визитом. Одна сторона требовала аннулировать мою визу. Другая сторона, взявшая в конце концов верх, считала, что впустить меня в страну можно, но следует ограничить мои действия. Поэтому визу мне выдали, но приставили ко мне переводчика, который должен был прежде всего надзирать за мною. Его основной задачей было присутствовать при всех моих разговорах, даже (или в первую очередь) тех, когда все участники говорят по-английски и переводчик вообще не требуется.

Причина недовольства Кулмийе моим приездом открылась довольно скоро. Как раз в это время в порту Босасо стояли на якоре семь таиландских траулеров из списка, который я составил перед поездкой в Сомали. Власти Пунтленда не хотели, чтобы я задавал вопросы о них. В эту «сомалийскую семерку» входили «Чотпаттана 55», «Чотчайнави 35», «Чотпаттана 51», «Чайнави 54», «Чайнави 55», «Супфермнави 21», и «Чайчаначок 8». Выкрашенные в голубой или цвет морской волны и вмещающие не менее 200 т улова траулеры принадлежали известному и очень богатому таиландскому семейству Сангсукиам. Имелись обоснованные подозрения, что на их судах практикуется подневольный труд и торговля людьми – таиландские и индонезийские власти уже вели соответствующие расследования. Все семь судов имели пунтлендские лицензии на промысел, законность которых была сомнительна.

Информация о флотилии Сангсукиамов стала особенно скудной после 2015 г., когда таиландское правительство установило более жесткие правила и ввело инспектирование судов заграничного плавания, ходивших под таиландским флагом. В качестве контрмеры в отношении новых ограничений семейство Сангсукиам исключило эти семь судов, предназначенных для работы в Сомали, из таиландского морского регистра и в 2016 г. перевело их под флаг Джибути, северного соседа Сомали[348]. Направляясь в Пунтленд, я знал об этих таиландских судах очень мало, но, чем сильнее местные власти паниковали из-за них, тем больше возрастал мой интерес.

В Пунтленде «сомалийская семерка» была отягощена дополнительным политическим багажом. Местные власти считали ее деятельность законной, так как сами раз за разом выдавали трехмесячные разрешения на лов в своих водах. А столичные чиновники в Могадишо считали, что это незаконно, поскольку по федеральному закону выдача лицензий является их прерогативой. Еще хуже было то, что таиландские суда, во-первых, вели траловый лов, запрещенный федеральным законом, и, во-вторых, будучи зарегистрированными в другой стране, ловили рыбу в пределах 24-мильной прибрежной зоны Сомали, что в то время также не допускалось.

Фоном для этой затянувшейся неразберихи служило более крупное разногласие между стремившимся к автономии Пунтлендом и Могадишо, настаивавшим на том, что для того, чтобы Сомали могло стать дееспособной страной, ее регионы, в частности Пунтленд, должны исполнять федеральные законы. Пунтленд с 2011 г. всячески декларировал независимость от Могадишо, например проводя двусторонние переговоры с Йеменом по вопросам борьбы с незаконным рыбным промыслом и торговлей людьми и заключая контракты с охранными компаниями разных стран.

В Могадишо мне удалось узнать лишь то, что «сомалийская семерка» является серьезным источником напряженности в регионе. В столице я остановился в расположенном близ аэропорта защищенном частном комплексе. Он был похож, скорее, на военную базу. Вокруг засыпанной гравием площадки выстроились стандартные транспортные металлические контейнеры, переделанные в домики – в одном поселили меня, – и все это окружала взрывозащитная стена высотой 4,5 м. На каждом углу торчала сторожевая вышка, на которой дежурили у пулемета двое солдат. Не самое гостеприимное пристанище, в котором мне доводилось жить.

Интервью для своего расследования я брал в порту Могадишо. От гостиницы до порта было меньше трех миль, но дорога туда заняла два часа. Меня везли в бронетранспортере, за которым тащился конвой из вооруженных до зубов частных охранников. Мы ползли, огибая остовы распотрошенных машин и руины зданий. Чуть ли не на каждом третьем перекрестке останавливались на ощетинившихся оружием блокпостах. Разруха вокруг была поистине апокалиптической. Глядя на это, я спрашивал себя: как же правительство рассчитывает взять под контроль внутренние районы и протяженные отрезки береговой линии страны, если ему приходится прибегать к таким мерам, чтобы удержать в руках всего лишь часть столицы?

В порту я посетил стоявшее на рейде египетское судно, перевозившее скот, и побеседовал с членами команды о безопасности в сомалийских водах. Потом уже на суше я встречался с правительственными чиновниками из Могадишо и из Пунтленда. Поначалу я придерживался своего намерения сосредоточиться на успехах, достигнутых Сомали в последнее время. Я задавал вопросы о применении суровых мер к судам «Греко», но каждый мой собеседник обязательно переходил к другой теме – к таиландским судам, стоящим на якоре в районе Босасо. На встрече с федеральными чиновниками те говорили, что обсуждают различные способы наказать Пунтленд за незаконную выдачу лицензий, например приостановив выплату жалованья учителям (значительную часть денег на это дают международные благотворительные фонды). На встрече с чиновниками из Пунтленда те возмущались очередным вмешательством Могадишо в их дела. Обе стороны предупредили меня, что, по мнению Пунтленда, я прислан в Сомали расследовать ситуацию с таиландскими судами.

Я отвечал, что в числе интересующих меня объектов семь таиландских траулеров не значатся. Однако уже начал склоняться к мысли о том, что, если уделить им больше внимания, возможно, удастся с новой стороны взглянуть на проблему коррупции при лицензировании промысла. Как ни хотелось мне изначально сохранить отстраненность от рассматриваемых событий, все сильнее подмывало заглянуть в эпицентр борьбы за власть между двумя квазиправительствами, из которых ни одно не контролировало полностью территории, на которые претендовало. Эта поездка напомнила мне, что журналист не всегда выбирает свой сюжет. Случается, что сюжет сам выбирает тебя. И порой затягивает в самую гущу событий.

Из Могадишо я на самолете добрался до Харгейсы в автономии Сомалиленд, а через пару дней вылетел оттуда в Босасо, где остановился в отеле Ga’ayte. Ярко выкрашенная гостиница располагалась около порта, от гавани ее отделял большой пустырь, оживленный несколькими чахлыми кустами и деревьями. Почти все время я проводил во внутреннем дворе отеля, где местные бизнесмены встречались поговорить за чашкой кофе. Многим из них хотелось познакомиться с заезжим американцем, благодаря чему я быстро освоился в местном обществе. Мне сказали, что в то время я был единственным в Пунтленде человеком с Запада (правда, я сомневался в этом).

Представители местной бизнес-элиты, с которыми я общался в этом дворе, были убеждены, что незаконный промысел рыбы ведется с размахом, потому что одни иностранцы бесцеремонно вторгаются в сомалийские воды, а другие покупают фальшивые лицензии у властей Пунтленда, присваивающих полученные деньги. Некоторые мои собеседники предсказывали скорое возобновление пиратства как реакцию на наглость иностранных рыбаков.

Известие о моем приезде быстро разлетелось по столице региона. Среди завсегдатаев гостиничного дворика были и служащие местного министерства рыболовства. Чуть ли ни все они говорили, что Кулмийе очень напуган моим приездом в Пунтленд. Он убежден, добавляли они, что я не просто питаю тайные замыслы продвигать в союзе с Могадишо «западную повестку дня», сформированную департаментом рыбного хозяйства ООН, но и говорил администрации местного порта, главе ССО, директору МПП и президенту Пунтленда, что я работаю на ЦРУ. Мне уже приходилось сталкиваться с подобными утверждениями (я просто игнорировал их) в других странах, но в Сомали ставки, похоже, были выше.

Пока я дожидался ответа из министерства рыболовства о том, будет ли мне позволено исследовать опыт Сомали по законодательному и силовому контролю за рыболовным промыслом, до меня дошел слух о еще одном проявлении паники, вызванной моим визитом. Несколько человек, занимавших какие-то посты, рассказали, что на минувшей неделе правительство Пунтленда приказало таиландским судам покинуть порт до появления иностранного репортера. Те, однако, не могли исполнить требования, пока не пройдет платеж на сумму более $650 000 за трехмесячные промысловые лицензии для семи траулеров. Платеж подтвердился за двое суток до моего прилета в Босасо, и таиландцы убрались с такой поспешностью, что забыли на берегу двух наблюдателей от Пунтленда, которые должны были сопровождать их и проверять улов. Через несколько часов таиландцам пришлось вернуться в порт за забытыми в спешке чиновниками.

Однако повторному уходу предшествовал спор. Таиландские капитаны требовали, чтобы наблюдатели сдали им свои мобильные телефоны, не желая, чтобы те делали видеозаписи или фотографии. Споры длились недолго. Хотя обязанностью наблюдателей как раз являлась документальная фиксация всего происходящего, Пунтленд уступил: наблюдатели сдали телефоны и суда отчалили.

В том, что власти Пунтленда приставили наблюдателя и ко мне, не было ничего удивительного, и я вскоре проникся к нему симпатией. Английский у него был хороший, разве что чересчур книжный. Иногда он использовал несуществующие слова, которые самую капельку – но очаровательно! – отличались от настоящих, например «insinnuendo» и «comfirmative»[349]. Его склонность начинать чуть ли не каждую фразу со слов «буквально», «если честно» или «откровенно говоря» позволяла думать о его незаурядной тяге к разговорам без обиняков. Этот умный человек лет, вероятно, около 25, жаждал знать все. У него была милая, хотя и несколько утомительная привычка засыпать меня самыми разнообразными вопросами, как только выдавалась хоть небольшая передышка: «Вы бывали в Кливленде?», «Кто начал террористическую деятельность?», «Есть ли в Америке индуисты?». Он попросил, чтобы я не упоминал его имя в своих публикациях, и я согласился.

Мы с ним не доверяли друг другу, и я не сомневаюсь, что он самым подробным образом сообщал начальству о моих шагах, даже если уверял меня, что о чем-то умолчит. Однажды мы сидели с ним в перерыве между интервью и, разглядывая гостиничный дворик, погрузились в редкую безмолвную паузу. Однако мой переводчик не выдержал продолжительного молчания. «Скажите откровенно, мистер Ина, – сказал он (мало кто из сомалийцев мог правильно выговорить мое имя), – строго между нами: какая настоящая причина вашего приезда в Пунтленд? – И добавил: – Вас ведь интересуют таиландские суда?»

Я решил, что наступил подходящий момент для проверки наших отношений, и ответил, что первоначально не планировал заниматься таиландскими траулерами, но передумал. Я достал iPhone и показал ему спутниковые данные об их перемещениях в настоящее время. Траулеры шли зигзагами со скоростью около двух узлов, и я объяснил, что это верный признак того, что они занимались тралением. Я напомнил, что траловый лов запрещен сомалийским федеральным законом. «Ого! – то и дело восклицал он, разглядывая экран телефона, и пообещал: – Я никому об этом не скажу!» Тут я встал из-за стола под предлогом того, что мне нужно позвонить жене. «Подождите меня здесь, – сказал я. – Вернусь через 45 минут».

На самом деле я не собирался звонить жене. Я не разговаривал с нею или сыном уже несколько недель и отнюдь не из-за плохого качества связи – сотовая связь чуть ли не единственное, что в Сомали повсеместно работает хорошо. Я воздерживался от разговоров с родными потому, что, чем сложнее и опаснее становилась ситуация в Пунтленде, тем меньше я хотел рассказывать об этом моим близким.

Настоящая причина моего ухода в номер состояла в намерении проверить, насколько достоин доверия мой новый друг. Поселившись в отеле, я почти сразу же нанял молодого человека, который должен стать второй парой моих глаз и ушей. Он прилично говорил по-английски, и его устроило мое предложение – за $5 в день (столько он за неделю зарабатывал в соседнем магазине) сидеть в гостиничном дворике, где происходили все столичные встречи, и подслушивать все разговоры, какие сможет. Когда я разговаривал с кем-нибудь, он подсаживался за соседний столик и слушал, о чем говорили мои собеседники после моего ухода. Официанты знали, что все, что захочет съесть или выпить этот молодой человек, нужно записывать на мой счет.

Молодой помощник рассказал, что сразу после того, как я ушел, мой правительственный надзиратель сам позвонил кому-то. «Ему все известно о таиландских траулерах, – сказал он. – Он даже может наблюдать за ними на своем телефоне. Не знаю, как у него это получается, но он это делает».

Готовя такие материалы, журналисты привычно вверяют свои жизни (и жизни тех, кто ездит вместе с ними) совершенно незнакомым людям, суть которых нужно успеть понять буквально за доли секунды. Например, в Босасо мою безопасность обеспечивал влиятельный политический посредник Мохамед Юсуф Тиги. Меня ему представили через контакт в The New York Times, я не знал о нем ровным счетом ничего. Оставалось положиться практически на волю случая, потому что наш внештатный корреспондент в Сомали недавно сбежал в Финляндию, опасаясь за свою жизнь, а мне требовались надежные союзники.

Тиги, в прошлом губернатору сомалийской провинции Мудуг, было за 50. Он родился в семье богатых землевладельцев, принадлежал к клану маджертен и молился пять раз в день, как большинство мужчин, которых я встречал в Пунтленде. Он выглядел сверхъестественно спокойным, держался как человек, которому ничего никому не нужно доказывать, и питал нежное пристрастие к адидасовским спортивным костюмам и старомодным белым теннисным туфлям. Он слыл неподкупным, входил в число главных координаторов по преодолению последствий засух, что прибавляло ему популярности и позволяло относительно свободно перемещаться по тем регионам, где правительственные чиновники обычно становились объектами покушений.

Чтобы защищать меня и моих спутников, он выделил 15 телохранителей, но постоянно рядом со мною находилось не больше дюжины из них. Полный состав собирался, когда нам предстояли поездки в опасные окрестности Босасо или соседние регионы. Несмотря на давление со стороны правительства Пунтленда, желавшего, чтобы Тиги отказался помогать мне, он оставался непоколебим. Однажды я услышал его разговор с Кулмийе: «Он мой гость. Вы сами дали ему въездную визу. Я дал ему слово, что он сможет побывать всюду, где захочет, и теперь гарантирую его безопасность». Помимо всего прочего, Тиги получал за это большие деньги. А вот в надежности конкретных переводчиков и охранников я был уверен куда меньше.

Тиги скрупулезно выполнял взятые на себя обязательства и, хотя неудачная поездка на сторожевик ССО оказалась досадным провалом, обеспечивал мою безопасность. Но я и сам понимал, что, чем дольше я оставался в Пунтленде, тем труднее становилась его задача. На следующий день после того, как мы вернулись в Босасо, министерство рыболовства известило Тиги, что мне запрещено покидать отель даже в сопровождении его охранников.

Итак, я не мог не только снова побывать в порту, но даже посетить министерство рыболовства, где на следующий день, согласно договоренности, у меня должна была состояться встреча. «Вот тебе и виза Пунтленда», – думал я. Все это служило наглядным напоминанием о том, что документы, будь это промысловые лицензии обоих судов «Греко» (якобы существовавшие) или таиландских траулеров (сомнительные), действительны лишь в той степени, какую пожелает придать им выпустившая их страна. Бумага – это всего лишь бумага.

Надеясь получить больше информации о том, что происходит, я встретился в гостинице с другим источником. «Вы официально находитесь под домашним арестом», – сказал он. Министр рыболовства уверился, что я приехал, чтобы добиться его смещения и дестабилизировать положение в Пунтленде. В глазах правительства я переместился с позиции шпиона на уровень диверсанта. Источник сообщил, что Кулмийе и другие официальные лица пытаются как можно скорее избавить Пунтленд от моего присутствия. Я беззаботно ответил, что и сам готов в любую минуту покинуть Пунтленд, вот только самолетов в ближайшее время не предвидится. Собеседнику мой ответ, вероятно, показался легкомысленным. «Нет, Иэн, – сказал он, дополнив свои слова выразительным взглядом, – они рассматривают все варианты». Предупреждение было недвусмысленным. Вообще-то в любом другом месте мира убийство американского журналиста (или сотрудника ЦРУ) сочли бы практически невозможным из-за суровой реакции, которая неизбежно последовала бы, но Сомали, по-видимому, являлась редким исключением из этого правила.

Я учел предостережение. Я также заметил, что испытываю совсем не те ощущения, какие были у меня, скажем, в Индонезии или на Филиппинах, где я собирал материалы о судах компании Oyang или о смерти Эрила Андраде. Там властям, похоже, было наплевать на мои репортажи. А в Пунтленде моя деятельность, судя по всему, вызывала слишком много тревог.

Между тем ставки стремительно повышались. В тот же день, ближе к вечеру, я почувствовал взрыв, от которого содрогнулись стены гостиницы. Бомба взорвалась в двух кварталах от нас. Ответственность взяла на себя «Аш-Шабааб». Были ранены пять человек. По словам офицеров службы городской охраны, следовало ожидать других терактов. В гостиницу переехал мой друг «глаза и уши». Он сказал, что подслушал, как Тиги говорил, что боится, как бы вскорости не убили и его, в частности и потому, что он взял под покровительство меня и мою группу.

Аналогичные по смыслу сообщения приходили от моих источников в Могадишо. «Пунтленд объявил вас персоной нон грата», – говорилось в присланном СМС. «Вам нужно как можно скорее покинуть Босасо», – писал источник из британской охранной компании. «Это куда легче сказать, чем сделать», – ответил я. В районе практически не было безопасных дорог, по которым можно было бы проехать, так как «Аш-Шабааб» и ИГИЛ нападали на конвои. Частных самолетов, которые можно было бы арендовать, тоже не было. Первый коммерческий авиарейс ожидался не раньше, чем через 48 часов.

На следующий день я попросил Тиги и Насименту прийти ко мне в номер, чтобы поставить их в известность о том, что мне сообщили, и обсудить планы на следующие двое суток. Я рассказал им о двух явно нараставших угрозах безопасности нашей группы. Сотрудники охранной компании, следившие за ситуацией в Пунтленде, предупредили меня, что боевики «Аш-Шабааб» и ИГИЛ могут попытаться захватить гостиницу, потому что всему городу было известно, что там остановились приезжие с Запада, а здание слабо укреплено. Вторая угроза, по их словам, исходила изнутри гостиницы, и вызвана она была риторикой Кулмийе. Внутри гостиничного комплекса находились солдаты из различных групп, и в случае осложнений мы вряд ли смогли бы отличить друзей от врагов.

Многим из этих солдат на вид было лет 15, а то и меньше. Кто-то из них таскал тяжелые базуки. Другие носили на плече ручные пулеметы Калашникова и обматывали вокруг талий и шей, словно ручных удавов, ленты с сотней патронов. Мальчишки, хвастающиеся оружием и дерзко глядящие в глаза, беспокоили меня куда меньше, чем люди с суровыми лицами, быстро отводящие взгляд, как только я замечал, что они рассматривают нас.

Тиги сказал, что не ожидает реальной опасности со стороны Кулмийе, потому что они хоть и расходятся во взглядах, но принадлежат к одному клану. Это меня несколько успокоило, но Тиги тут же добавил, что не уверен, что Кулмийе будет препятствовать, если против нас выступит кто-нибудь еще, и посоветовал готовиться к худшему. Я не на шутку встревожился – во рту пересохло, к горлу подступил комок, от напряжения сводило шею, – но постарался не показывать виду, так как не хотел опозориться перед своей группой.

Вскоре ко мне пришел начальник охраны гостиницы. Он расспрашивал, какие меры безопасности мы собираемся предпринять до завтрашнего утра, ожидая вылета из Босасо. Я сказал, что мы заранее уложим все вещи, чтобы можно было выехать в любую минуту, и будем оставаться в одном из наших номеров, не выходя во двор. Поздно вечером мы потихоньку выйдем из номеров, но оставим свет включенным и шторы задернутыми, чтобы казалось, что мы внутри, а сами поднимемся по лестнице на крышу. Я сознавал, что, сообщая все это, иду на серьезный риск, но выбора не было. О нашем местонахождении, кроме него, должны были знать только Тиги и двое присланных им охранников. На крыше мы просидим до пяти часов утра и поедем в аэропорт. Тиги и начальник охраны согласились, что даже в случае нападения добраться до нас на крыше будет труднее всего – оттуда лучше обзор и больше путей для отступления.

Вскоре после нашего совещания в дверь тихонько постучали. Это оказался управляющий гостиницей. Спросив разрешения войти, он закрыл за собой дверь и вручил мне комок тряпок размером с баскетбольный мяч. «Это вам пригодится», – сказал он. Размотав тряпье, я увидел 9-миллиметровый пистолет «Глок» и, вынув магазин и оттянув затвор, обнаружил, что в ствол даже дослан патрон. «Возьмите себе», – сказал управляющий. Я мягко, но непреклонно отказался. Если бы меня увидели с оружием, подозрения в том, что я не журналист, получили бы весомое подкрепление.

Когда солнце закатилось, мы задернули шторы, покинули освещенные номера и по черной лестнице выбрались на крышу. Ночь была ветреной и прохладной. Через низкую бетонную балюстраду, окружающую крышу, мы смотрели на Босасо. Почти везде в городе было темно и тихо, однако каждые несколько часов мы видели вспышки и слышали пулеметные очереди и разрывы гранат. По понятным причинам я даже не пытался спать.

Часы тянулись невыносимо медленно, но в конце концов наступил рассвет. Скорее для того, чтобы занять время, я переписывался по телефону с несколькими источниками из Могадишо и других стран. Они пролили некоторую ясность на возможные причины поведения Кулмийе и на положение, в котором я оказался. Оказалось, что его антипатия к моему журналистскому расследованию могла подогреваться напряженной политической обстановкой: законодатели Пунтленда готовились вынести президенту Абдивели Мохамеду Гаасу вотум недоверия и лишить его полномочий. Поговаривали, что в случае провала импичмента законодатели намеревались предпринять «другие меры», что, по мнению моих информаторов, означало государственный переворот.

Многие критики Гааса считали, что он сам и его правительство присваивали деньги от продажи промысловых лицензий иностранным рыболовецким судам. Кулмийе принадлежал к тому же клану, что и президент, был его личным другом и контролировал все, что было связано с рыболовным промыслом. Если бы президент лишился власти в результате обвинений в коррупции в этой области, Кулмийе ожидал бы полный крах.

Так параноидальное неприятие моего визита получало логичное объяснение. Я случайно подгадал с приездом к лавинообразному росту вопросов по поводу местной коррупции и распределения доходов от лицензий на лов. Подозрения на мой счет усугубились, когда приставленный наблюдатель сообщил начальству, что я загадочным образом в режиме реального времени отслеживал на своем iPhone передвижения таиландских траулеров. Подозрения вызвала и попытка посетить сторожевик ССО без разрешения властей. В довершение всего у меня в багаже имелся дрон для аэрофотосъемки.

Все эти факторы вместе складывались в картину, на которой я представал в образе агента-диверсанта, внедренного ЦРУ или другой подобной организацией, чтобы по заказу федеральных властей в Могадишо уничтожить автономию Пунтленда. Конечно, это нисколько не меняло того факта, что местный орган власти был донельзя коррумпирован, выдавал незаконные лицензии и, вероятно, присваивал деньги, которые должны были идти в казну. Теория заговора, сложившаяся вокруг меня, уже дошла до предела, и медлить с отъездом нельзя было ни минуты.

Ни для кого в Босасо не было секретом, каким рейсом мы собираемся улететь, поскольку из Пунтленда был только один авиарейс. Гостиница располагалась неподалеку от аэропорта, но добраться до него можно было лишь одним маршрутом – большей частью по узким улицам, которые легко перекрыть и напасть из засады. Тиги нажал на какие-то рычаги и нанял еще шестерых солдат. Теперь численность конвоя, в составе которого нам предстояло выдвинуться в аэропорт, достигла 25 человек.

Однако за час до намеченного отъезда на крышу поднялся мой гид. Он запыхался и вспотел, будто пробежал через весь город. Преодолевая заикание, он принялся убеждать нас выехать немедленно. Ему позвонили из аэропорта и сообщили, что самолет вылетит на час раньше, чем в расписании. Проблема заключалась в том, что большинство наших охранников еще не добрались до гостиницы. Перед нами встала трудная дилемма: двигаться без вооруженного конвоя или идти на риск опоздать на самолет и еще двое суток ждать следующего рейса. В Могадишо мы совершали все переезды в бронированных машинах с пуленепробиваемыми окнами. В Босасо в нашем распоряжении имелась лишь старенькая «Тойота Хайлендер».

Мы поспешили к машине. Слишком опасным казалось нам дальнейшее пребывание в Босасо. Сбежав по лестнице, мы забросили сумки в автомобиль и выехали за ограду комплекса. Солнце еще не встало, на улицах было темно. Насименту, казалось, побелел от страха. Все молчали. Происходившее напоминало те шаблонные эпизоды кинобоевиков, которые редко заканчиваются хорошо. Мы выехали со стоянки, но уже через два квартала путь нам преградил полный вооруженных людей грузовик, вывернувший откуда-то из тьмы. У меня душа ушла в пятки.

На людях в грузовике не было униформы. Тогда я в первый и единственный раз увидел Тиги встревоженным. Он вышел из машины, несколько подъехавших солдат обошли его, открыли двери нашего внедорожника и уставились на меня. Я был уверен, что сейчас нас выволокут из автомобиля. В одном кармане у меня лежали паспорт и пачка денег. В другом кармане радиомаяк Garmin – я держал палец на кнопке SOS. Хорошо, что у меня был Garmin, но, по правде говоря, я очень сомневался, что функция SOS, если бы я воспользовался ею, принесла бы что-то большее, чем приступ паники у моих близких.

Никогда еще я не испытывал такого страха, я ощущал его не только умом и сердцем, но и всей кожей. Готов держать пари, что от меня тогда исходил какой-то первобытный запах. Во рту пересохло, как в Сахаре. Я не решался не то, что дышать, но даже мигать. Эти парни не говорили по-английски, поэтому нечего было надеяться, что их удастся уговорить. Любые реплики, которые могли бы оказаться понятными для них: «Не стреляйте, пожалуйста», или «У меня есть деньги!», или «Я журналист» – казались идиотскими, банальными и опасными; я застыл, как парализованный.

Тиги коротко переговорил с человеком, который походил на главного в этой банде, и быстро вернулся в нашу машину. Люди, преградившие нам дорогу, забрались в свой грузовик и покатили вперед. Мы последовали за ними.

«Тиги, – сказал я, выждав минуту, – не могли бы вы объяснить мне, что все это значит?» Он ответил, что эти люди как раз и оказались дополнительной охраной, которую он нанял. Он не сразу понял, кто они такие, потому что их послал его друг-военный, и он не был знаком с ними лично. «Теперь мы доберемся до аэропорта», – сказал он. На этом эпизод, так напугавший нас, благополучно завершился.

Мы доехали до аэропорта живыми и здоровыми. Еще через несколько часов, после нервозного ожидания у выхода на летное поле из длинного приземистого терминала, я закинул на плечо сумки, дошел по пыльному асфальту до самолета, и мы наконец поднялись по трапу в дышащий на ладан полупустой «Боинг 747» компании Ocean Airlines. В глубоком изнеможении, но и со столь же глубоким облегчением я опустился в кресло. Никогда в жизни я так не радовался, что улетаю откуда-то, как в тот момент, когда самолет оторвался от земли в аэропорту Босасо.

Через неделю, когда я уже находился на судне около Дубая, на мой спутниковый телефон пришло текстовое сообщение. Источник в Могадишо передал, что в сомалийских водах впервые с 2012 г. было захвачено большое иностранное торговое судно. Инцидент произошел в водах Пунтленда около Хабо – чуть ли ни в том самом районе, где совсем недавно наш караван из трех лодочек застрял в открытом море. Захвачен был танкер под флагом Коморских островов, перевозивший дизельное топливо. В интервью сомалийским СМИ пираты заявили, что действуют не ради выкупа, а чтобы привлечь внимание к промыслу иностранцев в местных водах. Именно такой поворот событий и предсказывали за чашкой кофе бизнесмены из Босасо во дворе отеля Ga’ayte.

В следующие два-три месяца правительство Пунтленда было отправлено в отставку, а в водах Аденского залива были зафиксированы еще несколько случаев пиратства. Местная пресса сообщала, что «береговая охрана федеративного сомалийского государства Галмудуг», лежащего к югу от Пунтленда, арестовывала суда, обвиняемые в незаконном рыболовном промысле, а потом освобождала их после оплаты штрафа. Конечно, никакой береговой охраны в Галмудуге не было – так называли себя пираты нового поколения. Их наглость удивила бы меня, если бы не многолетний опыт общения с такими людьми, как Рой Бейтс, Макс Хардбергер, Расс Джордж или целая организация «Морской дозор». Все они охотно прибегали к подобным вольностям.

Вероятно, на этом мой сюжет о Сомали должен был закончиться. Покидая Африканский Рог, я думал, что проведу несколько следующих недель за обработкой собранного материала и написанием статьи. Я рассчитывал за это время как следует осмыслить свою поездку – в частности, разобраться, кто же из пунтлендских охранных группировок, вороватых чиновников и сухопутных «отморозков» на деле является настоящими пиратами. После этого оставалось только изложить все в некоем логическом порядке.

Увы, так легко я не отделался. Мешало какое-то неясное недовольство, мысленный зуд, и я, чуть ли не помимо воли, продолжал задаваться новыми и новыми вопросами. Можно было написать большой репортаж о том, как хорошая новость о создании морской полиции в несостоявшемся государстве обернулась плохой стороной. Но это было бы слишком просто. Дело не ограничивалось ситуацией в Сомали, требовался подробный анализ. Подобные болезненные проблемы встречаются в других странах и используются в чьих-то шкурных интересах, что только усугубляет трудности.

Этот зуд терзал меня еще добрых девять месяцев, из-за него я вдруг садился в самолет и летел то на Мальдивы, то в Джибути, то в Техас, а потом в Таиланд и Камбоджу. В первую очередь мне хотелось больше разузнать о таиландских траулерах, которые отчаянно старались скрыть от меня власти Пунтленда. По причинам, которые для меня и сейчас не до конца понятны – возможно, это были угрызения совести вперемешку с упрямством, – я был убежден, что теперь обязан выяснить, что именно происходило на этих судах и, в особенности, из кого состояли их команды. И хуже всего было навязчивое ощущение, будто участвуешь в садистском порнофильме и, выставляя зло на всеобщее обозрение, ничего не делаешь для его исправления. Именно страх перед этим навязчивым ощущением и не позволял мне обнародовать эту историю.

Через несколько недель после моего бегства из Пунтленда таиландские траулеры приостановили промысел и встали на якоря близ Босасо. Чиновники в Могадишо все больше возмущались тем, что Пунтленд позволял иностранцам ловить рыбу в сомалийских водах без разрешения федерального правительства. «Сомалийская семерка» перегружала добычу на рефрижератор «Виздом си рифер», которому предстояло доставить ее во Вьетнам. Таиландские власти обратились к вьетнамским с просьбой остановить судно, когда оно войдет в территориальные воды, и осмотреть его груз и команду. Вьетнамцы проигнорировали запрос.

Я продолжал поддерживать связь с источником в Сомали, Он был знаком с охранниками, сопровождавшими таиландские суда, и сумел уговорить приятеля пронести сотовый телефон на один из траулеров, стоявших на рейде неподалеку друг от друга. Охранник начал присылать мне фотографии и сообщения, в которых показывал моряков и условия их труда. Другой источник в правительстве Пунтленда начал поставлять мне важные документы, в том числе отчеты об улове, регистрационные отчеты и копии промысловых лицензий.

Однако главный прорыв был достигнут, когда удалось разузнать номер еще одного сотового телефона, использовавшегося дюжиной моряков «сомалийской семерки» для тайной связи с близкими. Исчерпав счет, моряки утратили эту возможность. Я представил моему знакомому из Босасо юриста-правозащитника, который знал, как анонимно пополнить этот счет. Правозащитник перевел деньги, и моряки возобновили отправку СМС семьям. Через некоторое время меня, с разрешения моряков, включили в их список контактов.

На основе этой информации, поступавшей ко мне разными замысловатыми путями, я начал выстраивать картину того, что происходило на судах «сомалийской семерки», стоявших на рейде у порта Босасо. Всего в командах насчитывалось около 240 человек – камбоджийцев и тайцев. Сотрудник министерства рыболовства Пунтленда, которому довелось посетить несколько судов, сказал, что работа на них шла непрерывно (по его оценке, смены длились по 20 часов). Легко одетые работники морозильных камер страдали от обморожений, как сообщал один матрос. Один из моряков-камбоджийцев сошел с ума («Все время сидит в углу и разговаривает сам с собой»). Остальные моряки по большей части умоляли помочь им вернуться домой. «Неужели кто-то пришел нам на помощь?» – написал один из них своим родным, увидев барражировавший поблизости вертолет.

Таиландские суда продолжали периодически обозначать свое местонахождение через систему AIS, и однажды я заметил, что траулер «Чотчайнави 35» покинул сомалийские воды. Я следил за ним несколько дней, и в конце концов стало ясно, что он возвращается в Таиланд, путь до которого составлял более 3000 миль. Я связался с источником в правительстве Таиланда и сообщил, что судно, возможно, вело незаконный промысел и подозревается в злостном нарушении законодательства о труде. Этот источник, советник премьер-министра Таиланда по вопросам борьбы с торговлей людьми, подготовил операцию: на «Чотчайнави 35» должна была высадиться группа из восьми представителей Королевской полиции Таиланда и шести флотских офицеров. В знак благодарности за предоставленные сведения таиландские власти разрешили мне направить с этой группой моего детектива. Это давало возможность независимо, пусть и опосредованно, опросить команду.

Поздно ночью 4 мая «Чотчайнави 35» вошел в таиландские воды и взял курс на порт Тхаджин-юнион в провинции Самутсакхон. Судно выключило опознавательный маяк, и властям пришлось отправить на его поиски вертолет и самолет. Обнаружив траулер, они дали сигнал кораблю ВМФ перехватить судно до захода в порт. И в нескольких милях от берега на траулер поднялись 14 официальных представителей и мой детектив.

Сразу стало ясно, что команду готовили к этой встрече. В беседах с детективом все моряки отвечали очень похоже, будто бы заучив слова. Да, они нанялись на работу добровольно. Им платили полностью и вовремя. Еда и условия были прекрасными. Ни правительственные инспекторы, ни мой детектив не верили им, но обнаружить неувязки в показаниях не удавалось. Моряки в один голос утверждали, что все было прекрасно. И лишь около шести утра 5 мая один из камбоджийцев жестом отозвал моего детектива в сторонку.

«Они все врут», – сказал шепотом (рядом, прямо на палубе, спали другие моряки) камбоджиец по имени Ke. Он объяснил, что за несколько часов до входа в таиландские воды кто-то позвонил по сотовому капитану «Чотчайнави 35» и предупредил, что на судно высадится десант правительственных чиновников. Капитан созвал команду в кубрик и проинструктировал, как отвечать на любые вопросы. Ке сказал, что решил помешать этому плану, потому что его брат попал в подневольные работники на одном из судов, оставшихся у берегов Пунтленда. По его мнению, рыбаки не говорили правду из страха, что им не выплатят заработанные деньги. Из них они пока не получили ни доллара.

Мой детектив пересказал это представителям власти, и Ke немедленно отделили от остальной команды. Рыбакам сказали, что его срочно забрали в больницу, потому что он страдал от почечных камней и инфекции мочевого пузыря. На самом деле таиландские власти отправили Ке в приют для рыбаков в Патхумтани, где я навестил его месяц спустя.

Хотя Ке уже было 24 года, на первый взгляд он походил на школьника-старшеклассника, каких можно увидеть в каком-нибудь торговом центре Пномпеня. Однако в его угольно-черных волосах уже сверкала заметная седина. Предплечья и ноги этого невысокого жилистого парня густо покрывали татуировки. Он рассказал, что капитаны судов «сомалийской семерки», не задумываясь, избивают своих подчиненных. Если сочтут ленивым, могут отказать в еде и лекарствах. Некоторым камбоджийцам при найме на работу обещали, что промысел будет идти только в таиландских водах. Они были потрясены, узнав, что направляются в Сомали.

На протяжении следующих пяти месяцев после моей беседы с Ке правительство Таиланда пыталось изыскать пути для спасения людей, оказавшихся в неволе на судах «сомалийской семерки». Но все погрязло в трясине упрямства и разногласий. Эта трясина глубоко раздражала меня, но это проливало свет на то, каким образом внутренние проблемы Сомали соотносятся с внешним миром. В частности, на то, каким образом в тех местах, где хаос царит на суше, океан становится еще более беззаконным.

Чиновники в Могадишо утверждали, что не могли спасти рыбаков-невольников «сомалийской семерки», потому что у них нет судна, способного дойти до Босасо. Я знал, что это была отнюдь не единственная причина. У федералов не было никакого желания вступать в споры с Пунтлендом, самой непокорной из сомалийских автономий. Это могло привести к вооруженной конфронтации с местными силами, в частности с МПП и CCO, напрямую подчинявшимися президенту Пунтленда, который покровительствовал таиландским судам, приносившим ему доход. Такое столкновение не могло закончиться хорошо для Могадишо. Тем более что даже в столице не совсем понимали, до какой степени Пунтленд распоряжается водами у своих берегов.

Сначала официальные лица антипиратской коалиции европейских и азиатских военно-морских сил, патрулировавших сомалийские воды, утверждали, что не могут на законном основании прийти на помощь подневольным морякам, потому что их полномочия не распространялись на незаконный промысел рыбы. Потом, под нажимом со стороны таиландского правительства, признали, что могли бы послать корабль, если получат из Могадишо письменный меморандум о том, что «сомалийская семерка» ведет незаконный промысел.

Составление документа, запрашиваемого коалиционными силами, не должно было вызвать никаких сложностей, так как сомалийский закон недвусмысленно запрещает траловый лов иностранными судами в тех самых акваториях, где его осуществляли таиландские суда, а лицензии Пунтленда выдавались без согласования с центральным правительством. Но когда дело дошло до письменного оформления доказательств нарушений закона, чиновники Могадишо проявили чрезвычайную изворотливость. Один из официальных представителей написал таиландским коллегам – и отдельно мне, – что суда ведут промысел незаконно. Через неделю другой сомалийский чиновник высказал противоположное мнение. И все эти чиновники, и в Пунтленде, и в Могадишо, гневно обличали наглое браконьерство иностранцев в их национальных водах.

Не меньшее раздражение вызывали другие препоны. Поскольку подневольные команды «сомалийской семерки» состояли преимущественно из камбоджийцев, таиландские власти неоднократно обращались к правительству Камбоджи с просьбой о помощи в организации спасательной операции. Эти запросы были по большей части оставлены без внимания. Госдепартамент США также постоянно просил таиландское правительство следить за ситуацией и сообщать обо всех изменениях, но камбоджийцы упорно уклонялись от участия в операции. Таиландские власти продолжали сбор доказательств, которые позволили бы оказать давление на судовладельца. Они также попытались (и потерпели неудачу) убедить Управление ООН по наркотикам и преступности (и, в частности, аппарат посредника по ситуациям с заложниками) не публиковать в онлайн-бюллетене управления данные подневольных моряков. Благодаря этой утечке оператор судов узнал о расследовании его деятельности не только по части незаконного лова рыбы, но и торговли людьми.

В июле правительство Таиланда, опасавшееся, что суда надолго выключат свои транспондеры AIS и исчезнут в международных водах вместе с подневольными командами, распространило через Интерпол обращение ко всем правительствам. Таиландские власти просили незамедлительно оповестить их при появлении в портах судов «сомалийской семерки». Вскоре два траулера покинули сомалийские воды, исчезли на много недель и наконец объявились в иранских водах, где, как рассказали мне представители МТФ, объединяющей моряков всего мира, владельцы пытались продать их или перерегистрировать под другим флагом.

Поскольку суда ходили под флагом Джибути, регистратор мог решить все проблемы, приказав траулерам вернуться в порт для инспекции. Джибути имела право сделать это, исходя из озабоченности, высказываемой по поводу положения команд и законности промысла этих судов. Власти Таиланда официально обратились к Джибути с просьбой издать такой приказ. Но регистратор поспешно умыл руки, попросту лишив суда своего флага. Мне уже случалось видеть подобное: именно так Нигерия поступила, получив аналогичный запрос, когда «Си Шепард» преследовал «Тандер» – самое одиозное из браконьерских судов, разыскиваемых Интерполом. Этот поступок лишний раз подтвердил, что в практике удобных флагов надзорные обязанности регистратора являются чистой фикцией.

История о том, как таиландские траулеры обзавелись флагом Джибути, весьма поучительна. Она показывает, что операторы ищут самых непритязательных регистраторов, выставляющих самые низкие цены и наименьшее количество ограничений. Задолго до того, как я узнал о существовании «сомалийской семерки», в августе 2016 г., владелец этих траулеров удалил их из таиландского регистра, прежде всего для того, чтобы уклониться от выполнения жестких правительственных мер по предотвращению морского рабства и незаконной добычи рыбы. И это был отнюдь не единственный судовой оператор, стремившийся уйти из-под надзора своих властей. За несколько лет, прошедших с тех пор, как Таиланд ввел более строгие правила для своего рыболовного флота, ведущего промысел за рубежом, все 54 таиландских ярусолова отказались от родного флага и перешли под флаги Омана, Ирана, Мьянмы и других стран.

Чтобы решить, под какой новый флаг поставить свои суда, операторы «сомалийской семерки» встречались с чиновниками в разных местах, от Джибути до Бангкока, чтобы за роскошным банкетом обсудить сроки и цены. Вскоре они сошлись с представителями Джибути, требовавшими $80 000 за предоставление флага семи траулерам. Вдобавок таиландским операторам были выданы временные промысловые лицензии в пунтлендской акватории. Сотрудник морского регистра Джибути, от которого я узнал все эти подробности, сказал, что сомневается в подлинности пунтлендских лицензий[350]. Я ответил, что, даже если у Джибути откуда-то взялись полномочия для предложения таких льгот, я все равно не понимаю, что представляют из себя «подлинные» промысловые лицензии Пунтленда. По крайней мере, по утверждению властей в Могадишо, Пунтленд вообще не имел права выдавать такие разрешения. Все это казалось нереальным настолько, что возникало ощущение, будто я снова вернулся к сбору материалов о Силенде, когда мне приходилось лезть из кожи вон, чтобы отличить поддельные дубликаты от сомнительных по части законности оригиналов.

Конечно, ничего из этой предыстории не имело значения для подневольных камбоджийцев, торчавших на рейде Босасо. Пока Сомали, Джибути, Таиланд и ООН вели переписку и пытались сообразить, что же все-таки делать, люди на траулерах продолжали молить о помощи в отправленных тайком СМС. «Папа, есть ли какие-то новости? – писал один. – Боюсь, мне тут плохо придется» Другой камбоджиец, описывая свое состояние после того, как один из командиров избил его, сообщал: «Лекарств нам не дают. Это все равно что заживо оказаться в аду».

Ежедневно я получал все более тревожные вести. Один моряк прислал видео, в котором шепотом рассказал, что на траулере побывали представители таиландских операторов и пригрозили камбоджийцам, что убьют всех, кто не подпишет бумагу, в которой говорится, что на судах не было никаких злоупотреблений. В записи можно было разглядеть представителя компании, который говорил: «Что было, то прошло, и нечего об этом вспоминать. Давайте говорить о будущем».

В другом сообщении содержалась кошмарная фотография камбоджийца в опрятной белой рубашке с короткими рукавами и в шортах в цветочек на фоне шелковой красной занавески. Он был мертв и висел в петле в своей деревенской хижине. Это был отец одного из моряков с «Чотпаттана 51». По словам родственников, приславших мне эту фотографию, после того как его сын оказался в рабстве, он сошел с ума от горя и покончил с собой. Его жена тоже пыталась в отчаянии из-за плачевной участи сына повеситься, но соседям удалось спасти ее.

Полученные сведения я передавал различным представителям полиции и организаций по борьбе с торговлей людьми в Таиланде и неустанно посылал в ООН и властям Сомали и Джибути запросы о планах их действий в связи с этой проблемой. Как правило, отвечали мне только из Таиланда, остальные отмалчивались. Казалось непостижимым, что, невзирая на катастрофическое положение сотен людей, никто не желал даже пальцем пошевелить для того, чтобы вызволить их из рабства. К началу сентября 2017 г. на рейде Босасо оставались только два из семи траулеров. Остальные исчезли из поля зрения, судьбы их команд неизвестны.

Во второй половине дня 10 сентября таиландские власти получили от моряка «сомалийской семерки» извещение о том, что 18 камбоджийцев сняли с судов и везут в аэропорт Босасо, чтобы доставить в Камбоджу. Полиция Таиланда попросила Пномпень опросить прибывших. Во время пересадки в Дубае представитель компании предложил каждому по 20 000 батов (около $625) при условии, что они не будут говорить тайской или камбоджийской полиции ничего плохого об обстановке на судах. Это был тот самый человек, который на полученной мною раньше видеозаписи призывал забыть прошлое.

Часть моряков взяла деньги. Одному из них, о котором было доподлинно известно, что он связывался через Facebook с женой и сообщал ей о злоупотреблениях на борту, предложили аж 300 000 батов ($9380) за то, чтобы он хранил молчание. Он наотрез отказался и впоследствии подтвердил таиландской полиции все то, о чем раньше рассказал мне Ке. Через некоторое время я узнал, что один из камбоджийских матросов, входивших в эту группу, вернувшись домой, повесился. Соседи сказали, что он не перенес известия о том, что, пока он находился в рабстве, от него ушла жена.

Через два месяца, 13 ноября, из Босасо в Бангкок была доставлена еще одна группа, которую на сей раз составляли 29 тайцев. И снова большинство из них сказали полиции, что не жалуются ни на что, кроме непомерно долгих рабочих смен, а также на то, что вскоре после захода судов в сомалийские воды компания перестала переводить заработанные деньги семьям моряков.

Власти Таиланда продолжали следствие в отношении «сомалийской семерки» по подозрениям в нарушениях прав человека и условий рыболовного промысла и в конце концов конфисковало «Чотчайнави 35», то самое судно, на которое в мае 2017 г. высадился полицейский десант, дополненный моим детективом. В трюме оказалось около 500 т замороженной рыбы на сумму около $440 000 – большеглазого тунца, охраняемых законом рифовых рыб, таких как рыба-попугай, спинорог, люциан, групер, морской окунь, барабуля, а также скатов, макрели и реликтовых кальмаров.

Узнав о конфискации, я удивился тому, что таиландские власти все еще продолжали заниматься этим делом. Правительство тратило огромные деньги и сотни человеко-часов на преследование по закону этих судов, хотя морское законодательство не ставило перед ним такой обязательной задачи. В конце концов, «сомалийской семеркой» управляла компания, зарегистрированная за рубежом. Ее суда ходили под флагами других стран, вели лов за пределами таиландских вод, их команды состояли в значительной степени из иностранцев[351].

Трудно сказать, какими именно побуждениями руководствовалось правительство Таиланда. Я подозреваю, что оно стремилось сократить число негативных откликов в прессе о морском рабстве в стране и указать таиландским судовладельцам, что не будет терпеть нарушений законодательства о труде и рыболовном промысле, даже если суда зарегистрированы в других странах, как в случае «сомалийской семерки».

Объяснить побуждения вороватых бюрократов и иностранных браконьеров, с которыми я столкнулся в Сомали, было куда легче. В море, как и на суше, движущей силой преступности является жажда наживы, а не человеческая порочность как таковая. С круизных лайнеров сливают нефть в океан не потому, что их владельцы ненавидят планету или любят загрязнять море, а лишь по той причине, что это обходится намного дешевле, чем выгружать отходы, как того требует закон. Безбилетников «сплавляют» в открытом море, моряков бросают на рейде без денег, припасов и документов, матросов-мигрантов связывают кабальными договорами, потому что законный образ действий требует больших расходов. В Сомали пираты нападали на суда, полиция охотилась за браконьерами, чиновники выдавали недействительные лицензии не из азарта или патриотизма, а только из-за денег. Точно так же власти Джибути позволили семи таиландским траулерам ходить под своим флагом отнюдь не из сочувствия к их владельцам, желавшим обойти таиландское законодательство. Чиновники просто ухватились за возможность подзаработать.

Командировка в Сомали привела меня совсем не туда, куда я рассчитывал. Вероятно, это нужно было предвидеть. Действительно, кто же едет в несостоявшееся государство за хорошими новостями? С того момента, как я сошел с самолета в Могадишо, стрелка моего журналистского компаса крутилась безостановочно. Я отчаянно пытался понять, кому можно доверять и какие вооруженные группы, патрулирующие воды, имеют на это право (и существуют ли здесь такие вообще).

Таиландское правосудие делало осторожные шаги, пытаясь наказать владельцев траулеров за браконьерский промысел в Сомали. 23 января прокуратура обвинила членов семейства Сангсукиам в незаконном вылове рыбы и конфисковала добычу «Чотчайнави 35». Поскольку улов был незаконным, таиландские власти не имели права продать его и впоследствии приложили немало усилий, чтобы найти благотворительную организацию или страну, которая согласилась бы взять эту рыбу.

Пока этого не случилось, правительство Таиланда ежемесячно выплачивало примерно $20 000 за содержание судна в порту, его охрану и хранение улова в морозильных камерах. Тем временем федеральные адвокаты и следователи лезли из кожи вон, склоняя Камбоджу, Джибути и Сомали к сотрудничеству cо следствием против оператора судна и торговцев людьми. Тому, кто следил за этим, становилось ясно, почему власти предпочитают закрывать глаза на подобные злоупотребления.

Занимаясь темой беззакония на океанских просторах, я проникся стойким ощущением абсурдности происходящего. Сюжет с арестованным уловом придал этому абсурду слабый, но ощутимый привкус сатиры. Три года назад, после публикации моих репортажей об ужасной участи матроса-камбоджийца Лан Лона, которого держали на судне в кандалах, официальные лица Таиланда старались убедить меня, что они борются с морским рабством. Теперь, когда в ходе медлительного расследования дела «сомалийской семерки» власти настойчиво пытались привлечь к ответственности операторов судов, незаконный улов, являвшийся доказательством вины, хранился в замороженном виде под замком и недешево обходился государству, которое не могло ни продать, ни отдать даром, ни выбросить его.

Результатом моей неспособности или нежелании завершить эту историю стала не только эта пространная глава. Я смог четко сформулировать главную журналистскую головоломку. Это было важно, хоть я и не знал ее решения.

Спустя три месяца после того, как я заставил себя прекратить работу над статьей о «сомалийской семерке», мне сообщили, что эти суда получили новые флаги и названия, но их владельцем осталось то же таиландское семейство. А у берегов Пунтленда бедует уже новая группа купленных в рабство камбоджийцев. Я тут же вернулся к теме и начал обнародовать то, что знал, в Твиттере.

Постоянно повторяющиеся случаи издевательств над моряками воспринимались как одна и та же и в то же время новая история. Чувство новизны возникало потому, что мы сталкивались с ними в самый разгар событий, когда было непонятно (по крайней мере, мне), чем все это может закончиться, и оставалась надежда, что я смогу повлиять на исход истории. Как вырваться из этого порочного круга, я не знал, но в конце концов решил, что лучше вновь и вновь рассказывать эту сагу о насилии, чем молчать о нем.

Ответы, которые я нашел в море около Африканского Рога, было трудно совместить. Я видел, что Сомали являлась жертвой незаконного рыболовного промысла, но власти Сомали и Пунтленда сами были замешаны в преступлениях. Действия местных властей по борьбе с пиратством и незаконным ловом в равной степени служили как решению проблемы, так и ее усугублению. Я обнаружил, что на судах, принадлежащих таиландскому семейству, по-прежнему практикуются рабство и браконьерство. При этом в Таиланде упорно пытались решить сложившуюся ситуацию, хотя по всем морским законам этим надлежало заняться и другим странам и организациям – как минимум Джибути, Камбодже и Сомали, но они палец о палец не ударили, чтобы хоть чем-то помочь таиландским властям.

15

Охота на охотников

Море

не место,

это факт

и тайна.

МЭРИ ОЛИВЕР. ВОЛНЫ

На пирсе японского порта Симоносеки 18 ноября 2016 г. толпа женщин с детьми провожала китобойную флотилию, уходившую в Антарктиду добывать малого полосатика. Флагманом эскадры была 130-метровая плавбаза «Ниссин-мару». На ее фоне быстроходные суда-китобойцы казались крошечными. Плавбаза – это судно-мясокомбинат, оборудованное стальным стапелем. По нему загарпуненного кита затаскивают лебедкой на деревянную разделочную палубу, тушу быстро разделывают, куски сбрасывают на конвейерную ленту, уходящую на нижнюю палубу. Там китовое мясо обработают, заморозят и упакуют. На бортах плавбазы громадными белыми буквами написано «RESEARCH» (научное).

«Ниссин-мару» – глава своры, отправляющейся на охоту. За судном-маткой, как часто называют плавбазы, следует эскадра вспомогательных судов: три китобойца, танкер-заправщик, катер охраны и маленькое судно-разведчик, которое ищет скопления криля – крошечных ракообразных, основную пищу китов. В 1950-х гг. воды Антарктики бороздили свыше 50 китобойных флотилий, в основном из Японии, Советского Союза и Норвегии. К 2017 г. осталась только «Ниссин-мару». Ее ужасающая работа доведена до заводской четкости. За полчаса команда разделочников – примерно из 80 человек – оставляет от 20-тонного животного только голый скелет. При этом половину туши кита выбрасывают за борт как отходы.

Вскоре после того как японские китобои покинули порт, из Австралии вышли два судна, принадлежащие «Морскому дозору», той самой организации по охране природы океана, которая в 2015 г. позволила мне наблюдать преследование браконьерского траулера «Тандер». И сейчас «дозоровские» суда также направлялись в антарктические воды. Как и прежде, «Морской дозор» собирался разыскать в Южном океане японскую флотилию и помешать китобоям сдавать добычу на «Ниссин-мару». Чтобы прервать охоту на китов, допускались любые средства.

На протяжении предшествующих десяти лет отношения между «Морским дозором» и японскими китобоями все более накалялись, и уровень взаимного насилия в этой ритуальной борьбе без правил повышался с каждым сезоном. Японцы использовали для защиты своих судов светошумовые гранаты, слезоточивый газ и акустическое оружие, применяемое полицией для разгона толпы. «Морской дозор» забрасывал китобоев дымовыми шашками, взрывающимися канистрами с краской и дурно пахнущими химикатами. Чтобы остановить противника, стороны использовали длинные стальные тросы и бухты полипропиленовых канатов, опутывая винты и рули судов. С той же целью пускали струи из пожарных водяных пушек, стремясь попасть в дымовые трубы: если затопить машинное отделение, судно надолго встанет. Но дело также может закончиться замыканием электросети и гибелью машинистов.

На одном из судов «Морского дозора» имелось самодельное устройство, именуемое «консервным ножом» – приделанная к правому борту двутавровая балка с заостренными кромками, прекрасно годившаяся для того, чтобы ободрать или даже пробить борт другого судна. Во время столкновений «дозоровцы» обычно спускали на воду надувные моторные лодки «Зодиак» и с них пытались заклепать строительными пистолетами шпигаты в фальшбортах, через которые с палуб плавбазы стекает кровь и другие жидкие отходы. Японцы в ответ выпускали струи из водяных пушек и швыряли якоря-кошки на длинных линях, пытаясь прорвать или перевернуть надувные лодки. В ходе этих столкновений никто не погиб, но многие были уверены, что это лишь вопрос времени[352].

Каждая сторона также была вооружена затасканными силлогизмами в оправдание своего поведения. Несмотря на всемирный мораторий на добычу китов, японцы утверждают, что ведут охоту в рамках научной программы сбора данных, с помощью которых они докажут, что китов в море много и их популяции ничто не угрожает. «Морской дозор» признает, что нарушает закон, тараня суда противников и препятствуя их проходу, но утверждает, что эти действия оправданны, так как привлекают внимание к саботажу законов, защищающих китов и другую фауну и флору океанов[353].

Хотя столкновения между «Морским дозором» и китобойными судами давно не новость, 2016-й оказался неординарным годом. Международный суд вынес решение, запрещающее японцам добычу китов в Антарктиде, но последняя в мире китобойная плавбаза проигнорировала запрет[354]. Японский Институт исследования китов, управляющий китобойными судами, просто переименовал экспедицию и объявил, что в течение зимнего сезона во имя науки будет убито 333 кита. После банкета и многолюдных проводов в порту капитан «Ниссин-мару» повел плавбазу на юг. Флотилия выключила транспондеры и прошла невидимой до самого края земли.

К 2016 г. противостояние между «Морским дозором» и японцами вышло за рамки испытания нервов и столкновения взаимоисключающих идеологий. Эффектные битвы в Антарктике заставили многих людей задуматься о судьбе океана.

Если никто не способен контролировать исполнение законов о борьбе с промыслом китов и стычки в антарктических водах, то что будет, если какие-то страны или компании начнут самовольно добывать полезные ископаемые или сбрасывать отходы? Если незаконные действия наподобие удобрения морских вод железом у берегов Канады назовут «исследованиями», разрешит ли их мировое сообщество? А если наблюдение за исполнением законов будет предоставлено добровольцам или таким самозваным поборникам справедливости, как «Морской дозор», и эти группы не справятся с взятыми на себя обязанностями – не превратятся ли полюса Земли в ничейные зоны, не знающие законов, никем не управляемые и при этом являющиеся объектами всеобщих притязаний?

«Морской дозор» овладел искусством оборачивать любые споры в свою пользу так, что эта организация обычно предстает в выгодном свете. Я старался заглянуть за завесу искусной риторики и просчитанных трогательных заявлений и напоминал себе, что критики организации приводили серьезные аргументы, обвиняя защитников морей в ханжестве, саморекламе и нежелании вникать в нюансы. Однако я тоже поддался обаянию положительного образа борцов на природу. Готов признать, что мои репортажи о кругосветных морских погонях «дозоровцев» по сути рассказывали о бегстве из обыденного серого мира, в котором я обретаюсь и который не раз упоминал на страницах этой книги.

Существующие морские законы зачастую невнятны, противоречивы и трудноисполнимы. К тому же в юридическом регулировании человеческой жизни в условиях моря есть масса пробелов в самых, казалось бы, важных местах. По этой причине в океане так часто совершаются преступления – действовать вне рамок закона и тем более при полном его отсутствии гораздо легче. Погони «Морского дозора» не утверждали закон, а были прямым насилием. «Консервный нож», которым крушили преследуемые суда, символизировал отношение «дозоровцев» к морскому праву и их решимость перекраивать законы по своему усмотрению. «Морской дозор» видел себя в роли шерифа океанских просторов и, как ни относись к его идеологии, не скрывал своих намерений. Собирая материал для этой книги, я обычно сталкивался с людьми, старательно маскировавшими свои цели. «Дозоровцы» вели себя иначе.

Казалось, что добыча китов логично завершает мои исследования беззаконного океана. В 1975 г. Гринпис начал свою первую кампанию против охоты на китообразных, и лозунг «Спасем китов» стал громким призывом к охране моря, набатным звоном, извещавшим о том, что не все ладно за дальним горизонтом. Однако, несмотря на ограничение китобойного промысла, он по-прежнему идет в международных водах, подчас, как в случае с «Ниссин-мару», маскируясь под научные исследования и являя собой отголосок той эпохи, когда океан рассматривался как неисчерпаемая кладовая божественных даров человечеству.

Люди охотятся на китов с незапамятных времен, но очень многое, касающееся современных методов, используемых на «Ниссин-мару» для добычи и разделки китов, покрыто тайной. То немногое, что нам известно, получено усилиями британца Марка Вотьера, первого и единственного иностранного журналиста, которому удалось участвовать в походе японских китобоев. В промысловый сезон 1992–1993 гг. Институт исследования китов разрешил ему снимать в течение пяти месяцев все, что он захочет, за исключением «неприглядных» сцен, которые могли бы произойти на борту[355].

Для поисков добычи китобои используют множество источников информации: опубликованные исследования маршрутов миграции китов, данные спутниковых маячков, которые крепили на гигантах океана, карты скоплений криля, являющихся кормовыми угодьями усатых китов, интернет-сайты, собирающие наблюдения любителей, и показания бортовых гидролокаторов китобойных судов. Роль авангарда разведки выполняют разведывательные суда, сопровождающие «Ниссин-мару».

В тот год в присутствии Вотьера было добыто 30 китов. Видеоматериалы свидетельствуют, что загарпуненных животных вытаскивали из воды еще живыми, а когда кит оказывался на палубе «Ниссин-мару», начиналось то, что на жаргоне китобоев называется «добиванием». Толпа китобоев окружала все еще бьющегося гиганта, и один из них подвергал его мощному удару электрического тока, который должен был убить добычу. Затем тушу измеряли и тут же начинали рубить громадными тесаками, скорее похожими на мечи, извлекая куски ворвани и нужные органы. Все остальное нарезалось на куски размером с человеческое туловище, которые по конвейеру доставлялись на нижнюю палубу, где их разделывали на более мелкие куски и замораживали. Во время разделки уборщики непрерывно сгоняли швабрами с палубы кровь. Бывали дни, когда плавбаза перерабатывала до двух дюжин китов за сутки.

По наблюдениям Вотьера, током было убито лишь немногим больше половины добытых китов. В среднем воздействие электричества продолжалось восемь минут, притом что для гарантированной смерти кита требовалось 23 минуты. Вернувшись на берег, Вотьер говорил, что садистское убийство морских великанов снится ему в ночных кошмарах. Он почти полностью опубликовал видеоматериал, включая «особо неприглядные» эпизоды. Институт исследования китов впоследствии предъявил ему иск на 3 млн иен (в то время около $45 000) за репутационный ущерб и нарушение условий договора. Вотьер отказался платить и заявил, что никогда больше не ступит на землю Японии, чтобы не попасть под суд.

После этого досадного для японских китобоев случая они начали строго охранять свою деятельность от посторонних глаз. Среди немногочисленных сведений, которые судовладельцы предоставляли широкой публике, была информация о том, что теперь электрический ток больше не применяется для «добивания» и китов убивают из ружья. Чтобы избежать наблюдений журналистов и природоохранных организаций, таких как «Морской дозор», японцы во время плавания отключают системы AIS. Однако в 2016 г. «Морской дозор» знал, когда пускаться в погоню, так как хозяева «Ниссин-мару» перед выходом флотилии в море устроили большой прием, широко освещавшийся в прессе.