Океан вне закона. Работорговля, пиратство и контрабанда в нейтральных водах Урбина Иэн

Я догадывался, что это интервью, вероятно, окажется одним из самых сложных для меня. И чтобы не испортить случайно дело, предупредил переводчика: после того как он представит меня Лону, я, вероятно, минут 15–20 буду сидеть молча. Но я хочу, чтобы переводчик объяснил Лону: я приехал записать историю того, что с ним произошло. Я пожму Лону руку, переводчик скажет, что мне нужно несколько минут, чтобы собраться с мыслями перед началом беседы, и мы посидим молча. Эта ситуация может показаться неловкой, предупредил я, но, как бы пауза ни затянулась, пусть она сделает свое дело. Молчание должно усилить напряжение, и тогда, возможно, Лону захочется говорить. Переводчик кивнул: понял.

Я продолжил объяснять: в определенный момент я достану из кармана пачку жевательной резинки, положу одну полоску в рот, а другую протяну вам. Еще одну пластинку жвачки я положу на стол перед Лоном, а сам буду просто сидеть и глядеть в пространство или делать заметки в блокноте. Чуть погодя я выйду из комнаты и принесу несколько бутылок воды. Одну дам вам; мне нужно, чтобы вы открыли ее и выпили, я сделаю то же самое. Да, объяснил я переводчику, все это постановка, можно даже сказать манипуляция. Но я по опыту знаю, что такой метод очень хорошо помогает растопить лед. Переводчик, похоже, понял и согласился сыграть свою роль.

Просидев так около получаса – прихлебывая из бутылки с водой, пожевывая резинку, – я начал осторожно расспрашивать Лона о его злоключениях. Он сказал, что сначала пытался считать дни и месяцы, проведенные в море, делая острием ржавого рыболовного крючка зарубки на деревянном фальшборте. Но со временем бросил это занятие. «Я думал, что больше не увижу землю», – сказал он, и его голос сорвался. Затем Лон добавил, что не ест рыбу, даже думать об этом не может. Спустя некоторое время он, видимо, устав от разговора, уставился куда-то мимо меня. Я улучил момент и осторожно оглянулся, чтобы увидеть, на что он смотрит. Оказалось, на участок голой белой стены.

Казалось бы, чем дольше Лон работал на судах, тем меньше должен был становиться его долг капитану за оплату нелегального переезда через границу. Но вместо этого рабство делалось только тяжелее и становилось похоже на пожизненное заключение. Чем больше опыта он получал в море, тем выше была цена, которую готовы были заплатить другие капитаны, чтобы купить его в свою команду.

Поначалу он допускал неизбежные для новичка ошибки. До того как попасть в рабство, Лон никогда не видел моря, и свою часть сетей он запутывал. Все рыбы казались ему одинаковыми – маленькие, серебристые, – что затрудняло сортировку улова[288]. В первые дни из-за сильной морской болезни он работал медленно, но заставил себя ускориться после того, как капитан на его глазах исполосовал одного из матросов плетью за медлительность.

Несмотря на все старания, Лон подвергался жестоким наказаниям. «Его избивали палкой или металлическим прутом, – записано в обзоре по его делу в Национальной комиссии по правам человека правительства Таиланда. – Случались дни, когда ему удавалось отдохнуть не больше часа». При нехватке питьевой воды матросы таскали вонючий лед из бочек с рыбой. Если кто-нибудь из моряков неправильно собирал снасти, капитан судна на день лишал провинившегося еды.

Лон говорил, что часто был готов хоть за борт прыгнуть, лишь бы попытаться сбежать. Врачу, который позже лечил его, он рассказал, что за три года, проведенные в море, ни разу не видел земли. Случалось, что ночью судовая рация оставалась без охраны, но Лон понятия не имел, к кому и как обратиться за помощью. Чувство безысходности и одиночества делалось еще острее, потому что никто на судне не говорил на его языке.

Но как ни боялся он капитана, рассказывал Лон, океана он боялся еще сильнее. В бурных морях на палубу обрушивались волны высотой с дом в несколько этажей. К тому времени, когда к траулеру подошла плавбаза, на которой находился Сом Нан, Лона уже месяцев девять держали на цепи, освобождая только для работы.

Сом Нан сказал, что даже сильнее, чем вид человека, закованного в кандалы, его потрясло очевидное равнодушие команды плавбазы. Вернувшись в порт, Сом Нан связался с людьми из «Стелла марис», и организация начала собирать 25 000 бат (примерно $750), чтобы выкупить Лона на свободу. Мне стало не по себе, когда я услышал эту сумму: жизнь Лона стоила меньше, чем авиабилет из Вашингтона до Бангкока.

Тогда Сом Нан в первый, но не в последний раз увидел Лона. В течение следующих нескольких месяцев база, на которой работал Сом Нан, дважды доставляла грузы на этот траулер. Каждый раз при ее приближении Лона заковывали в кандалы. «Я пытаюсь освободить тебя», – шепнул ему Сом Нан во время одного из таких посещений.

В апреле 2014 г. все закончилось самым что ни на есть прозаическим образом. При следующей встрече плавбазы с траулером в Южно-Китайском море, примерно в неделе хода от берега, Сом Нан передал похитителям Лона коричневый бумажный пакет, полный таиландских купюр. Эти деньги собрали в «Стелла марис». Спасатели считали это выкупом, капитан – «выплатой долга», который еще предстояло отработать Лону. После кратких переговоров Сом Нан передал деньги капитану, после чего Лон перешел на судно Сом Нана и вернулся на сушу.

Обратный путь занял шесть дней, почти все это время Лон плакал или спал. Команда прятала его, чтобы по судам не разошелся рассказ об их роли в его спасении – моряки боялись, как бы капитаны не возмутились, что компания-поставщик встревает в то, что они считают трудовым спором. Вскоре после этой «спасательной операции» Сом Нан устроился охранником на фабрику. Когда я побывал у него в гостях, в шлакоблочном домике недалеко от Сонгкхла, Сом Нан жаловался, что ему все еще снятся кошмары о том, что он видел в море. «Мне очень не нравится то, что там происходит», – сказал он.

Мой репортаж о Лоне был опубликован 27 июля 2015 г. на первой полосе The New York Times в рубрике «Беззаконный океан». После этого со мной связались таиландские официальные лица, занимающиеся борьбой с торговлей людьми. Они сказали, что считают эту историю достоверной и что специальное подразделение федеральной полиции намерено арестовать капитана, который сейчас находится в море на другом судне, и предъявить ему обвинение. Следующие два года Лон был чем-то вроде символа борьбы с торговлей людьми: тогдашний госсекретарь США Джон Керри не раз пересказывал его историю на пресс-конференциях и дипломатических мероприятиях, призывая положить конец подобным преступлениям[289].

Однажды Пизан Манавапат, посол военного правительства Таиланда в США, предложил мне встретиться и обсудить мои публикации[290]. Встреча состоялась за ланчем в ресторане в Джорджтауне, шикарном районе Вашингтона. Посла сопровождали двое его сотрудников. Сначала мы болтали на нейтральные темы: о поразительной бесперебойности движения городского транспорта в Бангкоке, о растущей популярности Пхукета у туристов, о том, какие перспективы ждут его дочь, когда она закончит юридический факультет.

Наконец мы перешли к делу. «Вы сами знаете, что мы относимся к таким вещам очень серьезно», – сказал Манавапат и начал рассказывать мне о мерах, которые предпринимало его правительство против рабства на море. Он упомянул об увеличении количества расследований и судебных процессов по делам, связанным с принудительным трудом. Сказал, что в стране открыто нескольких приютов для жертв торговли людьми. Объяснил, как иммиграционные власти проводят регистрацию работников, не имеющих документов, для выдачи им удостоверений личности.

Под конец посол Манавапат дал мне номер личного мобильного телефона. «Я хочу поддерживать с вами постоянный контакт», – сказал он. Я вежливо промолчал. До выхода моей статьи в The New York Times власти Таиланда обычно делали вид, будто меня нет на свете, не отвечая на мои письма и звонки. Оставалось порадоваться тому, что, по крайней мере, эта проблема вроде бы разрешилась.

Через несколько недель, когда я делал доклад для Агентства США по международному развитию, ко мне подошла сотрудница Госдепартамента. Она спросила, получал ли я в последние недели какие-нибудь известия о судьбе Лона. Я сказал, что нет. «Он исчез, – сказала она. – Похоже, что его забрали власти Таиланда». Она добавила, что ее коллеги в отделе по борьбе с торговлей людьми из консульства в Бангкоке очень тревожатся насчет его безопасности. Я поблагодарил ее за информацию и немедленно связался с послом Манавапатом. Я вежливо, но твердо сказал ему, что в свете того, что мы обсуждали в Джорджтауне, я не сомневаюсь в том, что его коллеги в Бангкоке немедленно найдут Лона и предоставят мне подтверждение того, что он не задержан. А поскольку причиной задержания могли явиться мои репортажи, я как журналист был обязан выяснить, где он находится и по возможности обеспечить его безопасность.

На следующий день Лон отыскался в правительственном учреждении, где сотрудники иммиграционной службы оценивали его психическое здоровье и выясняли, хочет ли он вернуться в родную деревню или остаться в Таиланде. Я так и не смог выяснить, когда Лон попал в это учреждение: сразу после своего исчезновения из приюта «Стелла марис», или его перевели туда после моего звонка послу. Известно лишь, что Лон сказал, что если он попадет домой в Камбоджу, то хотел бы вернуться на свою старую работу – уборщиком местного буддийского храма.

Года через два я вернулся в Таиланд, чтобы узнать, как дела у Лона, который все еще жил в государственном приюте возле Сонгкхла. Таиландская полиция установила название последнего судна, где Лона держали на цепи: «Н. Пу-нгерн 8». Также был опознан капитана судна, который похитил Лона, – таиландец по имени Суван Сукмак. Лон и Сом Нан опознали его по фотографии. Полиция больше месяца наблюдала за домом любовницы Сукмака в Сонгкхла и арестовала его, когда он сошел на берег. Были арестованы и владельцы судна Манас и Срисуда Пхукамы. Капитан утверждал, что именно они продали Лона в рабство, но потом их освободили за отсутствием других улик.

Я провел день в приюте Сонгкхла, наблюдая за Лоном. И в умственном, и в эмоциональном отношении он сильно пострадал – возможно, неизлечимо. Я надеялся взять у него еще одно интервью – расспросить о планах, о том, что он думает насчет действий государства по его делу, – но он казался таким хрупким и замкнутым, что я решил просто понаблюдать. Во время сеанса психотерапии он изо всех сил старался выполнить задание: ему и еще четырем жертвам торговли людьми предложили нарисовать цветными карандашами сюжетный рисунок. Им показывали образцы – фигурки люди на окаймленных деревьями полях или рядом с соломенными домами. Лон изобразил просто линии и пятна. Сотрудники приюта сказали мне, что он часто говорит о желании уехать домой, но они сомневаются, что он сумеет жить без опеки, работать и самостоятельно принимать медикаменты[291].

В августе 2017 г., примерно спустя шесть лет после того, как жизнь Лона обернулась кошмарным сном, таиландский суд приговорил капитана Сукмака к четырем годам тюремного заключения по обвинению в торговле людьми. В качестве компенсации с него в пользу Лона взыскали $13 500. 28 декабря 2017 г. Лон покинул приют в Сонгкхла и вернулся в Камбоджу[292].

Каждые два-три месяца я обмениваюсь сообщениями с одной из руководительниц отдела по борьбе с торговлей людьми, организованного при правительстве Таиланда. С годами она стала одним из моих лучших источников. После возвращения Лона в Камбоджу она продолжала следить за его судьбой. Мы оба пессимистично настроены относительно его перспектив: он остается легкой добычей для негодяев. Ни она, ни я не знаем, что мы могли бы сделать, если бы узнали, что он снова стал жертвой подобного преступления.

Случай Лона остается из ряда вон выходящим. Большинство капитанов рыбацких судов никого не заковывают. Для того чтобы сколько угодно держать работников на судне, им обычно хватает долговой кабалы и расстояния. В таиландском рыболовном флоте наихудшими во всех отношениях считались суда дальнего плавания, которые месяцами, а то и годами находились в море и чаще других использовали труд рабочих-мигрантов.

Я считал, что журналисту полезно увидеть бесправие и эксплуатацию своими глазами. Правозащитники и журналисты не раз рассказывали о положении дел на таких судах, но их сообщения обычно основывались на рассказах рыбаков, которым удалось вырваться и добраться до суши. Поэтому я решил в компании с британским фотографом Адамом Дином и молодой тайкой-переводчицей уйти в плавание на одном из таких судов. Однако очень скоро выяснилось, что задача это непростая.

Хотя пакты ООН и различные документы по защите прав человека официально запрещают долговую кабалу, таиландские военные и правоохранители практически никак не пресекали угнетение наемных рабочих в открытом море. Сложность усугублялась тем, что некоторые должностные лица сами были причастны к торговле людьми в рыболовной отрасли и за взятки обеспечивали свободное пересечение границы. Многие мигранты сообщали представителям ООН и правозащитникам, что полицейские, спасая их от одного работорговца, тут же перепродавали другому.

Многие годы я получаю от читателей электронные письма с вопросом, как я заставляю людей с такой откровенностью говорить о том, что может им навредить. Дать на это ответ весьма непросто; я и сам постоянно удивляюсь тому, как много людей хотят поделиться своей историей. Репортерская практика подсказывает мне: если человек, присмотревшись к тебе, решает, что ты вроде бы заслуживаешь доверия, обычно после этого следует рассказ.

Порой интервьюеру помогает деликатность, порой – предельная откровенность. Первое мне не так уж хорошо удается; мне говорили, что по моим глазам можно читать, как по телеграфной ленте. Когда я оказываюсь в сложных условиях – в портах, на многолюдных рынках, в неблагополучных кварталах, – и не хочу, чтобы мое любопытство, растерянность или страх были заметны со стороны, я надеваю солнцезащитные очки. Но, как правило, стараюсь добиваться доверия людей искренностью и тщательной предварительной подготовкой, чтобы собеседник с самого начала понимал, что я хотя бы отчасти понимаю его позицию. Эта тактика оказалась особенно полезной, когда я имел дело с капитанами рыболовецких судов, которые, как правило, хорошо разбирались в людях и не выносили недомолвок и увиливания.

Тем не менее уговорить капитанов взять нас в длительный промысловый рейс было нелегко. Мы с Дином обосновались в Сонгкхла, одном из главных рыболовных портов Таиланда. По вечерам мы пили с капитанами таких судов, надеясь уговорить кого-нибудь из них взять нас в рейс. Практически все они отказывали, не желая, чтобы кто-нибудь узнал, что они берут в море иностранцев. Отрасль и без того имеет крайне дурную репутацию.

Газета The Guardian и неправительственная организация «Фонд экологической справедливости» (EJF) годом раньше представили подробные отчеты, разоблачающие жестокость и торговлю людьми в отрасли. Таиланд оказался в центре внимания Управления по борьбе с торговлей людьми Госдепартамента США. Покупатели и продавцы морепродуктов также наняли детективов, чтобы оценить, насколько их каналы поставок скомпрометированы морским рабством.

Мы с Дином обхаживали капитанов, а те, похоже, не понимали, почему мы рвались на суда, где, как всем известно, очень грязно и опасно. Я объяснял, что мы просто хотим увидеть жизнь моряков. Наконец нашелся капитан, согласившийся взять нас на часть рейса – но не в порту. Мы должны были нанять ялик, отойти на семь миль от берега и подняться на борт его судна там, где нас никто не увидит.

В соответствии с инструкциями мы вышли в море на ялике, потом почти десять часов плыли на другой лодке, пересели на третью и почти столько же времени добирались до сейнера, который и стал местом моего репортажа. Его команду составляли 40 камбоджийцев, в том числе мальчишки не старше 15 лет. Потрепанный и перегруженный сейнер проржавел так, словно долгие годы болтался по морям. Я отчаянно хотел попасть на него.

Поначалу общение с рыбаками больше напоминало разгадывание шарад. В команде мало кто знал английский, а нашу переводчицу сразу же скосила жестокая морская болезнь. Стоило ей подняться на ноги, как ее рвало, что делало ее переводы вынужденно краткими и приблизительными.

Я побаивался брать ее в эту поездку – не из-за морской болезни, а потому что опасался реакции мужчин, которые месяцами находились в море и не видели женщин даже издали. Но переводчица отличалась опытом, решительностью и редким бесстрашием, она успела поработать в опасных условиях, например в лагерях беженцев рохинья в горах на таиландско-бирманской границе. Сейчас она подтверждала свою репутацию и, даже чувствуя себя очень плохо, отказалась возвращаться на берег.

Пока мы пересаживались на судно, я подумал, не придется ли мне пожалеть о решении плыть на этом ржавом корыте, не окажется ли это вопиющим безрассудным просчетом. В такие моменты журналиста захлестывает адреналин пополам с ужасом. Нужно за миллисекунды оценить риски, основываясь на самой скудной информации. Как эти парни смотрят на женщину, прибывшую с нами? Почему переглянулись капитаны? И вообще, долго ли продержится на плаву эта калоша?

Контекст всего происходящего выглядит настолько чуждым, что приходится действовать наугад. В основном полагаешься на инстинкты, которые, как правило, притуплены усталостью. Начальник делийского бюро The New York Times Джеффри Геттлман однажды назвал это «принципом передачи доверия». Журналисты то и дело полагаются на него. Люди, которым ты доверяешь, передают тебя людям, которым доверяют, а те передают тебя дальше, другим людям, которым доверяют они. Чем длиннее эта цепочка, тем больше приходится надеяться, что она не порвется.

Пока капитан доставившей нас лодки излагал наши пожелания, капитан сейнера скептически рассматривал меня, что я почему-то воспринял как хороший знак, как будто я вызываю у него большую тревогу, чем он был бы должен вызывать у меня. Через несколько минут он согласился взять нас на свое судно на пару дней – при двух условиях. Мы должны поклясться, что не будем упоминать его имя и название судна. И, будучи на борту, не станем вмешиваться ни во что происходящее на судне. Капитан объяснил, что мы находимся примерно в 120 милях от порта и что его судно возвращается из рейса, продолжавшегося более девяти месяцев. Они собираются еще раз-другой закинуть невод, а потом вместе с нами отправятся в порт.

Мы быстро перебрались на сейнер, и я жестом попросил нашего первого капитана поскорее удалиться, опасаясь, что наш новый домохозяин может в последний момент передумать. Потом камбоджийская команда несколько минут в глубоком недоумении рассматривала нас, пока капитан не заорал в репродуктор, приказывая всем вернуться к работе. Близилась ночь, пришло время поднять невод. Солнце уходило за горизонт, и цвет моря менялся с цвета искрящейся фольги на темно-изумрудный, а потом густо-смоляной.

Рыболовный флот Таиланда состоит в основном из донных траулеров, которые тащат за собой стену из сетей. Кошельковые сейнеры используют более простые сети, которые разворачивают по кругу, охватывая косяк, подбирают дно, выгоняя рыбу на поверхность, а потом стягивают сверху, как старинный кошель для монет на шнурке. Чтобы удостовериться, что 15-метровая пасть невода закрылась, в чернильно-черное море ныряют мальчишки. Случись кому-нибудь из них запутаться в сети и захлебнуться в глубине, скорее всего, в спешке, темноте и шуме это заметят не сразу.

Для команды травмы были обычным делом. Когда я по работе оказывался на судах, матросы обычно обращались ко мне, уверенные, что я имею отношение к медицине. Дело, несомненно, было в том, что они видели, как я принимаю витамины, и считали поэтому, что я знаю, как принимать лекарства. На одном из судов на Филиппинах матрос показал мне поверхностную рану на голове, в которой, по его словам, ползали черви (я их не увидел). У побережья Сомали я встретил матроса, который кашлял кровью. Это продолжалось уже несколько месяцев, сказал он мне через переводчика. Разного рода сыпи встречались чуть не на каждом шагу. В Индонезии я видел матроса, который ходил без штанов и даже трусов, лишь обвязав бедра полотенцем, потому что, по его словам, язвы у него в промежности зудели совсем уж нестерпимо. Меня часто просили о помощи, и я давал больным лекарства или мази, которые, как я думал, могли бы, по крайней мере, облегчить симптомы. Возвращаясь домой из поездки, я подробно рассказывал врачу о том, что видел, и мы с ней пересматривали и расширяли ассортимент антибиотиков и прочих таблеток, чтобы взять для больных, которых мог встретить в следующем путешествии.

Санитарно-гигиенические условия на таиландском сейнере, на который я попал, оказались, пожалуй, худшими из всего, что мне доводилось видеть. Взять хотя бы огромное количество тараканов всех размеров и цветов, ползающих практически по любой поверхности. Грязь была едва ли не основной причиной того, что я замялся, когда сразу после нашего прибытия несколько подростков, закончивших вахту, жестами предложили мне поесть с ними. Их трапеза неизменно состояла из миски риса с вареным кальмаром или чем-то подобным. Это приглашение означало рискованную игру, где ставкой было здоровье моего кишечника, но взамен давало редкую возможность завязать контакт. К тому же я был очень голоден, потому что мой запас арахисового масла и сухофруктов уже закончился.

Во время таких морских путешествий моим постоянным спутником был голод. Домой я обычно возвращался, похудев фунтов на десять. Я научился искусно обманывать собственный организм: наполнял желудок водой, рот – жевательной резинкой, а бодрость поддерживал с помощью кофе. Я давил в зародыше желание пожаловаться, напоминая себе, что, как бы я ни был голоден, как ни страдал от жажды, как ни уставал, окружавшие меня люди, вероятно, испытывали то же самое в многократно большей степени.

Приемы пищи во время моих командировок часто можно было приравнять к приключению. Дома я вегетарианец, а в путешествиях ем то, что поставят передо мной. Сказать «нет», когда тебе предлагают еду, столь же социально неприемлемо, как плевать в помещении. «Суп из морских жуков», сырой кальмар с рисом, отвратительно пахнущий дуриан – мне постоянно приходилось одолевать предложенную еду, закрывая глаза, быстро пережевывая ее и поспешно проглатывая.

В придорожном ресторане возле бирманско-таиландской границы мой переводчик заказал огромную порцию гигантских креветок. Они действительно были очень большими, длиной с мое предплечье; их сварили целиком, не почистив, с глазами, усиками и всем остальным, и они своим видом наводили на размышления о каких-то постапокалиптических тараканах. Однажды, когда я находился на судне в индонезийских водах, рыбаки с гордостью преподнесли мне только что выловленного гигантского моллюска. Лежавшая на столе в камбузе раковина в высоту достигала почти 40 см. До того как попасть в кипяток, моллюск усердно захлопывал створки всякий раз, когда повар силой разжимал их. Я послал по электронной почте своему 14-летнему сыну видео под названием «Сегодняшний обед», где запечатлел битву повара с моллюском. Эйдан написал в ответ: «Прекрати!»

Некоторые из юных камбоджийцев, находившихся на этом таиландском сейнере, выглядели моложе, чем мой Эйдан. Заметив это, я не мог не думать о том, насколько не похожа жизнь моего сына и этих мальчиков. Вручая мне дымящуюся миску с пригоревшим рисом, они пристально следили за мной. Я мгновенно пересилил свои колебания и зачерпнул рукою рис с кальмарами. Ребята смеялись, глядя, как торопливо и жадно я ел, и передразнивали меня. «Прямо как мы», – сказал один из них, указав на меня. Его звали Пьер, ему было 17 лет. Через пару минут я, пользуясь общим весельем, принялся расспрашивать его о жизни на судне.

«Надо просто усердно работать», – сказал он. Пьер проработал на сейнере почти год, и, по его словам, тут было куда лучше, чем дома. «Там вовсе делать нечего», – с этими словами он согнул руку и продемонстрировал мне узловатый бицепс как отдачу от своего труда.

Пьер добавил, что он все еще не отработал сумму, которую задолжал капитану, в частности за доставку через границу в порт с помощью контрабандиста. Остальную часть его долга составлял большой денежный аванс, который он отправил своей семье. В конце концов мы с Пьером обнаружили, что остались одни. Я воспользовался случаем и осторожно перевел разговор на более интересующую меня тему, но мало чего добился. Хотя Пьер, казалось, был готов ответить на большинство моих вопросов, он лишь опустил глаза, когда я спросил, подвергался ли он избиениям и может ли он покинуть судно, не выплатив долг до конца.

Долговая кабала, обычная для развивающихся стран, особенно в сфере строительства, сельском хозяйстве, обрабатывающей промышленности и секс-индустрии, особенно распространена и жестока в море, поскольку там работники находятся в полной изоляции. В Таиланде капитаны судов традиционно выплачивали большой аванс, чтобы работники могли обеспечить свои семьи на время длительного отсутствия. Однако в наши дни, когда большинство рыбаков составляют рабочие-мигранты, практика авансов прекратилась. Теперь эти деньги платят контрабандистам, которые ввозят в страну иностранных рабочих.

Я расспрашивал некоторых моряков нашего судна об их финансовой ситуации. Они сказали, что после того, как покинули берег, надежды на то, что долг удастся полностью погасить, не так уж много. Сложность ситуации с долгами можно проследить повсюду – от палубы ржавого сейнера до глобальных экономических и исторических событий. В 1989 г. тайфун «Гей» навсегда изменил таиландский рыболовный промысел. Тогда утонули сотни судов, погибло более 800 человек, а профессия рыбака мгновенно стала чрезвычайно опасной. На протяжении жизни нескольких поколений рыбацкие суда предоставляли относительно выгодную работу молодым мужчинам Таиланда, особенно из деревень на северо-востоке страны. Сезонная работа в море являлась чем-то вроде обряда инициации и была увековечена в популярной тайской песне «Морской траулер» («Tang-ke»).

Проблема морского рабства в Таиланде также связана с появлением в стране среднего класса. Валовой внутренний продукт Таиланда, входящего в число стран, которых называют «азиатскими тиграми», рос в 1980-х гг. в среднем на 9 % в год, достигнув пика в 13 % в 1988-м. Экспорт также увеличивался в среднем на 14 % в год. Заработная плата на суше возросла, из-за чего у граждан Таиланда заметно снизился стимул к работе в море. По состоянию на 2016 г. в Таиланде был один из самых низких уровней безработицы в мире – менее 1 %[293]. Рыболовство стало зависеть от дешевой иностранной рабочей силы, особенно из Мьянмы, Камбоджи и Лаоса. Тем не менее численность работающих в таиландской рыболовной отрасли хронически сокращалась. Нехватка рабочих рук усугублялась тем, что отрасль сопротивлялась инвестированию в современные технологии, используя традиционные снасти, подобные кошельковым неводам, для работы с которыми нужны многочисленные команды.

Злоупотребления в сфере труда и прав человека в Таиланде также связаны с экологическими проблемами. По мере увеличения количества рыболовных судов увеличивался вылов, в результате чего рыбные запасы стали резко сокращаться. В рыбном хозяйстве и природоохранной биологии улов на единицу промыслового усилия (CPUE) является косвенным показателем много- или малочисленности вида промысловой рыбы. В Таиландском заливе и в Андаманском море на западном побережье Таиланда CPUE на рыболовных судах в период с середины 1960-х до начала XXI в. упал более чем на 86 %. Это означает, что таиландские воды являются одними из самых истощенных на планете. Несмотря на то что рыбные ресурсы сократились, таиландские суда увеличивали вылов, уходя все дальше в море. Все эти грандиозные экономические и экологические силы и вызвали в повседневной жизни долговую кабалу, которая наиболее плотно вплеталась в ткань рыболовства в Южно-Китайском море.

Ранним утром после того, как мы наскоро позавтракали с моряками, на сейнере воцарилось затишье. Практически вся команда забилась в тесный и невыносимо жаркий кубрик на корме судна. Это помещение высотой всего 1 м 20 см было слишком низким даже для малорослых камбоджийцев. Непрерывно рокотали турбины, но их звук казался едва ли не умиротворяющим. Время от времени деревянная палуба содрогалась, когда двигатель кашлял и выбрасывал в кубрик облако дыма, но это была почти желанная перемена, так как дым перебивал запах грязных мокрых тел.

От меня тоже воняло. Брюки я перепачкал в рыбьих внутренностях, на обуви комьями налипла жирная грязь. Но, как ни хотелось мне смыть невыносимую грязь, купание на таких судах было малопривлекательным занятием: для этого нужно было, стоя голым на кормовой палубе, черпать ведром воду за бортом и выливать на себя. Самая напряженная работа шла по ночам, когда кормовая палуба была забита снастями и матросами. Так что мыться на палубе можно было только днем.

К тому времени я понял, что провонял так, что после поездки придется покупать новую одежду. Этот гардероб уже не спасти, сколько ни стирай. Печальный опыт и пережитый стыд научили меня, что перед посадкой в самолет лучше всего просто выбросить обувь, в которой я ходил на рыбацких судах, потому что избавить ее от запаха практически невозможно. Если взять ботинки в самолет, даже в запечатанном пластиковом пакете, обязательно столкнешься с жалобами пассажиров. («Извините, мне кажется, над головой что-то протухло»). Однажды я вернулся из плавания, набрав на одежду клопов, которыми кишело судно, и жена сказала, чтобы я входил в дом через гараж. Одежду, которую я не выбросил, мы выстирали, потом неделю продержали в морозилке и снова выстирали, чтобы убить все, что туда набралось.

Подростки-камбоджийцы на сейнере спали двухчасовыми сменами в провисших гамаках, сделанных из порванных рыболовных сетей и подвешенных к потолку. Я не понимал, почему мальчики спали в неудобных гамаках, а не на полу. Мы с фотографом не спали 48 часов и решили попробовать немного отдохнуть. Но в кубрике было так тесно, что мы помещались там, только лежа на спине под гамаками команды, как покойник в гробу. Большинство членов команды раздевались до нижнего белья. Раскачивающийся надо мною зад спавшего в гамаке мальчика чуть не чиркал мне по носу. Находиться так близко к незнакомому человеку и вдыхать его кишечные газы – это было почти равносильно вторжению в его личную жизнь и спровоцированному мной самим нападению на меня. Во время командировок я притерпелся к резким запахам на судах, но атмосфера в этом кубрике была невыносимой. Выжмите до капли пот из старых футбольных щитков, добавьте мочи и раздавленной сырой рыбы и вскипятите полученную смесь: пар будет пахнуть примерно так же, как воздух в этом помещении.

Как ни сильна была вонь, усталость была еще сильнее, и я сразу же заснул. Но уже минут через десять меня разбудил выброс адреналина в кровь. Что-то двигалось по моей ноге. Спросонок я попытался сесть, ударился о зад спавшего надо мною юного моряка, отчего налобный фонарик слетел с моей головы. Впрочем, я тут же нащупал его и включил. Пол кубрика кишел десятками крыс. Одни подчищали миски, оставшиеся после ужина команды, другие, как хулиганы, грабящие магазины во время волнений, залезали в вещевые мешки мальчишек и выскакивали оттуда.

Я разбудил переводчицу и Дина, спавших рядом со мной, и мы перебрались на крышу капитанской каюты. Теперь я понял, почему ребята-моряки предпочитают спать в неудобных гамаках, болтающихся над полом. Урок был усвоен, и я поклялся, что, когда мы приедем в большой город, первым делом куплю себе походный гамак.

Завершив командировку, я возвращался в США, где меня часто приглашали в университеты для бесед со студентами и преподавателями школ журналистики. Когда переходили к вопросам и ответам, кто-нибудь обязательно спрашивал об опасностях работы репортера, и я обычно терялся с ответом. Роль одного из героев глобальных событий казалась лестной. И действительно, мне частенько доводилось попадать в довольно рискованные ситуации. Но они не выдерживают никакого сравнения с опасностями, которым подвергаются герои моих репортажей, а также информаторы и сотрудники – переводчики, фотографы, просто помощники. Они подвергаются рискам после моего отъезда, как и местные репортеры, писавшие о тех же проблемах задолго до того, как я вломился в их мир.

Реальная опасность для меня, хоть на этом таиландском сейнере, хоть в иных подобных обстоятельствах, обычно заключалась в том, что я мог поскользнуться и упасть, мог отравиться плохой пищей, подвернуться под поднятый груз. Мне удалось установить здоровые – некоторые могут утверждать, что нездоровые – взаимоотношения со страхом. Чем более напряженным или рискованным становится мое положение, тем с большим оптимизмом я взираю на жизнь, не сомневаясь, что справлюсь с любыми трудностями. Я говорю себе: кто же расскажет о том, что случилось, если не выйду из передряги живым? То, о чем я рассказываю, требует широкой огласки, и мне посчастливилось заниматься этой работой.

Из этого не слишком разумного подхода вытекает мое предположение, что если в этих поездках со мною и случится несчастье, то куда вероятнее ожидать его не в море, а когда я сижу за спиной водителя на такси-мопеде, петляющем по Аккре со скоростью ракеты в хаосе улиц, не знающих никаких правил дорожного движения, или трясусь на заднем сиденье пикапа на ухабистой дороге над обрывом в горах Борнео… Но как раз в такие моменты мой инстинкт самосохранения умолкает. Я не настаиваю на своей путаной логике, но лично меня она вполне устраивала, когда я собирал материал для этой книги.

По правде говоря, те ситуации, когда я во время моих экспедиций сталкивался с реальной угрозой травм, обычно были результатами моих собственных ошибок. В Могадишо, перебираясь по веревочному трапу из полицейского катера на борт гигантского судна-скотовоза, я чуть не упал с десятиметровой высоты, потому что тащил с собой слишком много снаряжения. В одном из эмиратских портов, дожидаясь судна, я провел сутки в обществе пяти сотрудников морской охранной компании. Почти все время мы просидели в баре, уговорив три бутылки односолодового виски Oban. Под конец один из моих собутыльников набрался – он то и дело кричал товарищам «дай пять!», громогласно комментировал футбольный матч, который показывали по телевизору, и даже сваливался со стула. Охранникам, сидевшим за другими столами, надоел этот шум, и они сделали несколько замечаний, сводившихся к требованию заткнуться. Чуть не началась драка, но относительно трезвые члены нашей компании успели вывести нашего собутыльника наружу.

В Харгейсе, столице непризнанного государства Сомалиленд, нас с фотографом Фабио Насименту чуть не линчевала дюжина мужчин, которым не понравилось, что их сфотографировали, когда они жевали листья ката, растения, оказывающего действие, сходное с эффектом амфетамина и вызывающего постепенное привыкание. Насименту спросил, стоит ли их фотографировать, я позволил, а наш водитель успел в самый последний момент дать газу.

С Насименту я познакомился на судне в Южной Атлантике, там он снимал фильм о работе ученых. Этот молодой бразилец уже несколько лет делал материалы о тропических лесах Амазонки. Меня он поразил способностью работать в самых невыносимых условиях, не говоря уже о его таланте снимать фотографии и видеосюжеты, в частности, с использованием беспилотников. Я нанял его на год для участия в дюжине поездок, и это оказалось одним из самых мудрых моих решений. Насименту показал себя незаменимым спутником и не раз выручал меня в трудных ситуациях. Во время одной из поездок в Мексику я неосторожно сострил по-испански в адрес таксиста – он запросил с нас втрое больше, чем мы заплатили за тот же маршрут в обратную сторону, и я сказал что-то вроде того, что это форменный грабеж. Водитель разозлился, и мы чуть не подрались. Насименту сумел успокоить меня.

Работая на рыболовецких судах в Таиланде и других местах, я больше всего боялся упасть за борт. Случись это ночью, мое отсутствие, вероятнее всего, заметили бы через несколько часов. Всю информацию насчет того, как пережить подобную неприятность, я получил во время недельной работы с поисково-спасательной группой Береговой охраны США в Клируотере (Флорида). Тогда я в основном находился на борту вертолетов Sikorsky Jayhawk, наблюдая, как спасатели вылавливали людей из моря при помощи специальных корзин. Я рассказывал им, что часто работаю в море, и поинтересовался, как повысить шансы на выживание, если вдруг окажусь в воде (я неплохой пловец). Они посмотрели на меня так, будто я решил сам отрубить себе руку и спрашиваю, как лучше будет зашить оставшийся обрубок. «Лучше всего – не оказываться там», – сказал один из пилотов.

Другие спасатели дали более практичные советы: находясь на палубе, носи налобный фонарик и надевай одежду ярких цветов. Если упадешь в холодную воду, стисни зубы и не поддавайся порыву сразу вдохнуть – именно из-за этого обычно и тонут. «Старайся сохранять тепло и для этого прижимай колени к груди», – сказали мне. Никогда не плыви против течения. Скинь тяжелую обувь. Если не слишком холодно, сними брюки или рубашку и завяжи так, чтобы получился мешок с воздухом, который можно будет использовать как плавсредство. Изучи способы держаться на воде – низкоэнергетические методы плавания, при которых усилия минимальны, а в легких, напротив, максимально сохраняется воздух, расслабленное тело держится в вертикальном положении и голова находится над водой.

На большинстве рыбацких судов, где я побывал, спасательных жилетов не было вовсе. Поначалу я возил с собою собственный, но отказался от него после того, как в Индонезии охранники аэропорта Джакарты задержали меня, приняв воздушный баллончик для надувания жилета за бомбу. Я также носил спутниковый телефон в водонепроницаемой сумке, привязанной к поясу, но стоимость звонков вскоре стала чересчур высокой. Я стал носить с собой спутниковый коммуникатор Garmin inReach, который сообщает GPS-координаты и позволяет обмениваться текстовыми сообщениями. У этого прибора, постоянно прицепленного к моему поясу, имеется кнопка, при нажатии на которую люди, перечисленные в специальном списке, узнают, что у меня неприятности (правда, я так и не понял, что эти люди станут делать, если получат такое оповещение).

Днем я при помощи портативной солнечной батареи заряжал универсальный аккумулятор, от которого ночью мог подзаряжать трекеры и другие устройства. Трекеры не только оставались единственной надеждой в том случае, если я перевалюсь через фальшборт, но и сообщали мне (и другим людям, если те посещали определенный сайт) точку моего местонахождения на планете в любой момент. Они также обеспечивали надежную линию связи с моей семьей. Набирать на них текст было неудобно, данные передавались медленно, но я регулярно информировал свою жену Шерри: «Все хорошо. Задержка из-за погоды. Вернусь через 5 дней». Эти своеобразные хокку всегда заканчивались буквами «TQ» – «Te quiero», «я тебя люблю» по-испански. У нас также был секретный условный сигнал на случай чрезвычайной ситуации. Если бы я в разговоре или переписке упомянул имя «Йорел» (имя моего одноклассника Лероя задом наперед), это означало бы, что у меня серьезные неприятности, но я не могу говорить о них, так как взят в заложники или попал в руки пиратов. У Шерри имелся список телефонных номеров сотрудников Times, правоохранительных органов и Госдепартамента США, которых следовало бы поставить в известность в такой чрезвычайной ситуации. К счастью, мне никогда не приходилось ссылаться на Йорела.

И все же больше всего я боялся совсем не того, о чем могли подумать мои слушатели в университетской аудитории. Чем больше потрясающих и необычных фактов мне доводилось наблюдать, тем сильнее я тревожился, что не смогу должным образом отразить их в своих репортажах. Как выстроить повествование, как решить, что включить в него, а что оставить за пределами, как обезопасить людей, снабжавших меня информацией? Не слишком ли рано я возвращаюсь домой, упуская таким образом какие-то уникальные возможности, или, напротив, слишком долго задерживаюсь и трачу драгоценное время, которое мог бы уделить другому сюжету?

Порой в таких поездках мне доводилось встречаться с поистине устрашающими типами. Одним из них оказался боцман с таиландского сейнера с командой камбоджийских мальчишек, на который я попал в Южно-Китайском море. Его звали Тан. В ту ночь, когда меня разбудили крысы, я разволновался и уже не смог заснуть. В конце концов я забрел в рулевую рубку, где Тан стоял вахту с 1:00 до 5:00 утра. Тан был таец, но говорил и на кхмерском. Главной задачей этого приземистого, сутулого толстяка, у которого не хватало трех передних зубов, было удерживать команду в повиновении.

На ломаном английском Тан рассказал мне, что для капитанов рыбацких судов, совершающих дальние рейсы, постоянным источником тревоги является время. Пойманная рыба хранится недолго. Лед в трюме тает, и потому плавание – это гонка со временем. По мере оттаивания рыбы содержание белка в ней снижается и, соответственно, снижается продажная цена.

Во всем мире рыбацкие суда должны уходить дальше в море, чтобы просто обеспечить безубыточность. Расходы на топливо съедают не меньше 60 % доходов судна дальнего плавания – вдвое больше, чем два десятка лет тому назад. В те времена суда под таиландским флагом в основном ловили рыбу на расстоянии двух дней пути от берега. К 2005 г. они стали доходить до Бангладеш и Сомали и порой находились в море годами. Несмотря на зависимость от притока мигрантов-полурабов и безнадежно устаревшие суда, таиландский рыболовный флот превратился в глобального игрока.

Большинство выходящих на промысел в открытое море судов работают за процент от продаж. «Командам платят только в том случае, если улов достаточно большой», – объяснил Тан. Это означает, что обстановка на судах очень напряженная, и капитаны, выжимая соки из подчиненных, все больше их боятся. Языковые и культурные барьеры создают дополнительные разграничения; на большинстве таиландских судов работают только три тайца – капитан, механик и первый помощник, все остальные в команде – мигранты.

Я спросил Тана, зачем нужно поддерживать на борту столь суровую дисциплину. Он, с видимым раздражением от вопроса, рассказал об ужасном бунте команды из бирманцев и камбоджийцев, которые, вооружившись тупым мачете, убили троих тайцев, командовавших судном. Потом дернул подбородком в сторону пистолета, лежащего на приборной панели возле штурвала. «Им нужно то и дело напоминать, кто тут хозяин». Лицо его оставалось равнодушным, и я вспомнил пословицу о том, что бояться нужно не размера человека, а его взгляда.

Из документов, которые я читал, следовало, что бунты на таиландских рыболовных судах случаются нечасто, зато два из каждых пяти нападений пиратов, зарегистрированных в мире за последние полтора десятилетия, произошли в Южно-Китайском море. Я даже заподозрил, что это очередной случай искажения данных и то, что власти Таиланда именовали пиратством, на самом деле являлось бунтами экипажей.

Глядя вперед, Тан сказал: «Очень опасно». Было неясно, имел ли он в виду моряков, свою работу или регион. Но, что бы он ни имел в виду, мне показалось, что он в завуалированной форме предупреждал, чтобы я не вздумал в случае чего становиться на его пути.

Я все еще не созрел для того, чтобы вновь попытаться уснуть, и потому поднялся по трапу к каюте капитана и постучал. Он пригласил меня войти. Судно переходило из одного промыслового района в другой, и капитан следил за несколькими мониторами. Один показывал погоду, другой, – косяки рыбы под нами. Камиве курил сигарету за сигаретой и время от времени нажимал какую-нибудь кнопку или поворачивал ручку. Мы сидели молча; я надеялся начать разговор, демонстрируя уважительную готовность ждать столько, сколько капитану потребуется для завершения работы. Минут через 20 он посмотрел на меня и слегка улыбнулся, что я воспринял как приглашение к разговору. Тогда я пересказал ему кое-что из того, что услышал от Тана.

Капитан сказал мне, что рассказы о принудительном труде не всегда соответствуют действительности. Некоторые мигранты охотно нанимаются на судно, но, оказавшись в море, резко меняют свое мнение, так как до этого не представляли себе, что работа окажется настолько тяжелой и что они так долго будут отсутствовать дома. Он добавил, что некоторые выдумывают истории о жестоком обращении, рассчитывая, что им купят билет на родину и они вернутся к своим семьям.

Перед тем как попасть на сейнер, я провел в Сонгкхла несколько недель и поговорил с шестью другими капитанами. Все они соглашались с тем, что принудительный труд – обычное и неизбежное явление, печальное следствие быстрого экономического роста, происходившего в стране на протяжении последних двух десятилетий. Приходя в порт, они всегда боятся, как бы вольнонаемные работники не бросили их, перебравшись на суда, где больше платят. Частенько случается также, что кабальные мигранты убегают, стремясь попасть домой.

Когда сроки всерьез поджимают, капитаны, имеющие большой некомплект экипажа, порой идут на отчаянные шаги. «Именно тогда и захватывают людей», – с поразительной откровенностью объяснил мне один капитан. Моряков напаивают допьяна, похищают или силой затаскивают на суда. В таких случаях поставщикам рабочей силы платят вдвойне.

Два дня мы с Дином и переводчицей пробыли на сейнере, и судно вернулось в порт. Мы выполнили задачу – увидели своими глазами жизнь на рыболовецком судне дальнего плавания, но сдержанность членов команды и уклончивость командиров не позволили составить более ясное представление о тех злоупотреблениях, о которых я слышал раньше. Однако уже совсем перед тем, как мы сошли на берег, один из камбоджийцев мимоходом упомянул, что его долг капитану больше и ему труднее вырваться из рабства, потому что перед тем, как продать его на судно, торговцы людьми несколько недель держали его в караоке-баре.

Это было что-то новенькое – мне не случалось слышать, чтобы караоке-бары служили узловыми точками в торговле людьми. Заинтригованный, я направился в Ранонг, город у границы Таиланда с Мьянмой, рассчитывая увидеть, как эти притоны сочетают в своей деятельности еще и роль публичных домов и долговых ловушек. Ранонг славился тем, что торговцы людьми действовали там безнаказанно, а сотрудники иммиграционной службы были скорее хищниками, чем защитниками правопорядка.

Караоке-бары, которые мы планировали посетить, посещали главным образом местные жители. Дин – белый британец. Я американец смешанных кровей: отец – черный латиноамериканец, мать – белая, ирландского происхождения. Излишне говорить, что мы застряли в Ранонге. Согласно редакционным правилам The New York Times, когда нас спрашивают, не журналисты ли мы, нужно отвечать честно. Однако признаваться в этом по собственной инициативе журналисты не обязаны. Заводя мало-мальски серьезную беседу с потенциальным источником информации, я обычно не скрывал своей цели, но старался по возможности соблюдать осторожность и не сообщать широкой публике, на кого работаю, если этого можно было избежать. Итак, мы с Дином довольно долго торчали в этих барах и выпивали, изображая из себя пару бестолковых туристов.

Бары в целом выглядели одинаково: дверь, окаймленная гирляндой разноцветных лампочек, полутемный зал с массивной, увенчанной телеэкраном караоке-машиной, из которой гремят шлягеры на тайском, бирманском или кхмерском языках. В дальней стене зала прикрытая шторой из бус дверь, ведущая в коридор, по сторонам которого устроены комнаты, куда мужчины ходят за сексом.

В одном из подобных заведений я увидел мужчину с предплечьями толщиной с мои бедра; он был вооружен черной деревянной дубинкой и походил на циклопа, охраняющего свою пещеру. Сидевшие поблизости от него несколько неопрятных мужчин, которым, судя по всему, требовалось не больше чем по пиву на брата, чтобы пуститься на поиски неприятностей, выжидающе уставились на нас. Мы вошли, и владелец, которого звали Руи, подсел к нам, чтобы продемонстрировать предложение. Улыбнувшись, он жестом показал на двух сидевших в углу очень юных девушек с толстым слоем косметики на лицах и в обтягивающих блестящих мини-юбках. Затем с гордостью выложил на столе стопку поляроидных снимков девочек, каждая из которых испуганно стискивала в руках плюшевую игрушку. Фотографии сделаны год назад, пояснил Руи и снова указал на девочек у стены, похоже, желая показать, насколько лучше они стали с тех пор. «Популярны, – сказал он, – очень популярны сейчас». Я пытался не показать отвращения к его занятию: продаже детей для секса. Это был лишь один из многочисленных случаев в ходе поездки, когда я, журналист, чья работа – быть свидетелем, чувствовал себя виноватым в том, что не делаю ничего, что помогло бы остановить то, что происходит на моих глазах.

В таких портовых городах, как Ранонг, поставщики рабочей силы действуют рука об руку с владельцами караоке-баров. Зачастую это одни и те же люди. Обычно в глубине или на верхнем этаже здания, где расположен бар, имеются специальные комнаты, где живут девушки и где мужчины, которых переправляют на суда, ждут начала последнего этапа своего путешествия к месту работы. Случается, что в публичных домах мужчин поят до потери сознания или накачивают наркотиками и они приходят в сознание уже далеко от берега[294]. Однако чаще обходится без похищения – чтобы закабалить человека, достаточно вогнать его в долги.

Бутылка пива в заведении Руи стоит примерно $1, секс с «популярной» девушкой – $12. За пару дней набегают суммы, совершенно неподъемные для оборванных бирманцев и камбоджийцев, многие из которых в надежде на будущие заработки преодолевали сотни миль пешком, не имея ни цента. Еда, наркотики и жилье, предлагаемые сначала вроде бы бесплатно, через некоторое время оказываются неоплаченными услугами. И в счет погашения долга мигрантов продают на суда. Когда же они в перерывах между рейсами попадают на берег, капитаны судов часто платят им не наличными, а кредитами в тех же караоке-барах.

Из всех гнусностей, которые я видел, собирая материал для этой книги, караоке-бары в Ранонге были, пожалуй, самыми омерзительными. Вербовщики и владельцы баров не только использовали одних жертв торговли людьми, чтобы заманить в кабалу других мигрантов, вдобавок к этому и секс-работницы и их должники-клиенты зачастую были еще детьми. Уехав наконец из Ранонга, я надеялся, что мне никогда больше не доведется туда попасть.

И все же иногда в самых беспросветных местах появляются настоящие герои. Для матросов, бегущих от своих капитанов, главная надежда на спасение – «подземная железная дорога», тайные укрытия рядом с портами, устроенные борцами с торговлей людьми. Активисты прячут морских рабов и часто организуют для них тайный переход через границу. Решившись на побег, рыбаки обычно прыгают за борт и плывут к берегу или попадают туда, спрятавшись на плавбазе, снабжающей суда. Капитаны, заплатившие поставщикам рабочей силы большие деньги, рассматривают такие побеги как разновидность воровства. Поэтому, находясь в порту, они обычно держат команду под охраной и взаперти.

Чтобы узнать, как рыбаки совершают побеги, я в ноябре 2014 г. отправился на Борнео. Этот остров, третий по величине в мире (после Гренландии и Новой Гвинеи), площадью около 287 000 квадратных миль, разделен между тремя странами: Индонезией, Малайзией и Брунеем. Я выбрал Борнео просто потому, что у меня был источник информации в Кота-Кинабалу, столице малазийской части острова. Через нее проходит «подземная железная дорога». Как и большинство людей, связанных с этим опасным делом, мой источник хотел оставаться неизвестным.

В Кота-Кинабалу я познакомился с 38-летним матросом-камбоджийцем по имени Пак. Когда он был в годичной кабале на рыбацком судне, его на несколько недель высадили на сушу, которую мигранты называют «островом-тюрьмой». Это один из тысяч не имеющих постоянного населения атоллов в Южно-Китайском море, куда капитаны рыболовецких судов обычно высаживают подневольных рабочих – на несколько дней или на несколько недель, пока их суда уходят в порт для ремонта. Как правило, команду оставляют с охранником, которому выдают воду, консервы и рыболовные снасти. Охранник надзирает за порядком и следит, чтобы никто не пытался уйти с другим судном. Пак не знал названия атолла, но сказал, что там были моряки с разных судов, которые ждали следующего рейса или перепродажи.

«Ты – собственность капитана, – рассказывал мне Пак о своей жизни в море. – Он может тебя продать, если захочет». Он вспоминал, как на его глазах человек, дошедший до отчаяния, бросился за борт и утонул. В конце концов и сам Пак так же сбежал от капитана – прыгнул за борт и, проплыв примерно километр, выбрался на один из отдаленных островов Кей, ограничивающих с востока, между Восточным Тимором и Новой Гвинеей, индонезийское море Банда.

По оценкам ООН, за последнее десятилетие более 1000 мигрантов бежали с рыболовецких судов на разбросанные по морю острова Кей. Меня изумила отчаянная решимость Пака прыгнуть в море вскоре после гибели человека, предпринявшего такую же попытку. На это Пак ответил, что не знал, доплывет он до берега или утонет, но не сомневался в том, что если останется на судне, то непременно погибнет.

Через несколько дней после беседы с Паком мне в шесть утра позвонил в отель мой источник информации на Борнео. Он сообщил, что в 100 милях от города прячется недавно сбежавший матрос. «Я подъеду за тобой через 20 минут», – сказал он. Потом мы три часа ехали в кузове открытого грузовика по лесам, но, когда добрались до дома, где должен был прятаться беглец, нас встретила его перепуганная родственница. Она сказала, что накануне вечером явились двое вооруженных людей и забрали несчастного.

«Что мне делать?» – плача, спрашивала она. Мой источник дал ей несколько телефонных номеров активистов борьбы против торговли людьми. Мы забрались в грузовик и уехали. «Его либо вернули на судно, либо где-то заперли, – сказал мой источник. – И то плохо, и другое не лучше». За матросов капитаны платили большие деньги работорговцам, и потому побеги редко оставались безнаказанными. Обратный путь в Кота-Кинабалу, который мы проделали в напряженном молчании, показался нам гораздо длиннее утренней поездки.

Перед поездкой на Борнео я беседовал с другими борцами против торговли людьми в таиландских портовых городах Самутсакхон, Сонгкхла и Кантанг. Избранный ими путь обрекал их на пожизненную игру в прятки. Несколько раз в неделю им звонили люди, обычно в панике, и срывающимся голосом говорили, что они сбежали с судна и просят о немедленной помощи. Часто звонившие не знали точно, где находятся. Обычно беглец выскальзывал из порта и скрывался на ничем не примечательном поле или его прятали где-то в ванной, под крыльцом или в заброшенном здании. Счастливчики узнавали от других матросов номера мобильных телефонов правозащитных организаций, таких как «Стелла марис»[295].

Беглеца прежде всего нужно увести с улицы и спрятать от посторонних глаз. Торговцы людьми часто используют в качестве информаторов водителей мотоциклов-такси[296]. Если удавалось выскользнуть из порта, многие беглецы прятались в лесу, пока не решали, что прошло достаточно времени и можно выйти, не подвергаясь большой опасности. Патима Тунгпучаякул, активистка таиландской организации «Сеть распространения трудовых прав», рассказала о тайце, которому она помогла вернуться домой с индонезийского острова Амбон. Он сбежал с судна и почти год прожил в лесу, питаясь собаками и кошками, которых ловил по ночам в деревнях.

Накануне того дня, когда я должен был покинуть Борнео, мой источник вновь позвонил, заехал за мной, и мы снова катили несколько часов, на этот раз в горы, в зону широко раскинувшихся каучуковых плантаций. По обе стороны от грунтовой дороги на несколько миль расходились ряды прямых стройных деревьев с пестрой корой. В коре осторожно, чтобы не повредить глубинный слой, в котором проходят сокопроводящие сосуды дерева, были сделаны поверхностные диагональные разрезы, из них в подвязанные к стволу ведерки медленно стекала вязкая молочно-белая жидкость. Собранный сок загущают при помощи химикатов, сворачивают в небольшие прямоугольные маты и развешивают на веревках для просушки перед отправкой.

Изредка нам попадались фермы – хижины, которые казались малопригодными для жизни. Немногочисленные сборщики каучука, что встречались нам на пути, выглядели бедными, грязными и изможденными и явно не ожидали увидеть в этих местах незнакомый грузовик. Когда мы наконец добрались до нужного места и вылезли из машины, я ощутил густой едкий запах гниения бактерий в свежих латексных матах, которые потом промывают и продают оптовым торговцам.

Нам помахали от одной из придорожных лачуг площадью меньше четырех квадратных метров. Темное, крытое гофрированной жестью, помещение было полно москитов. Мы сели на земляной пол рядом с рабочим-камбоджийцем лет, наверно, 35. Его кожа нездорового желтоватого оттенка была изрезана морщинами, во рту не хватало нескольких передних зубов. Он то и дело сглатывал; возможно, это было нервическое.

«Ты сбежал с судна?» – спросил его по-кхмерски мой источник. «Прямо сейчас бегу», – ответил он и приступил к рассказу, перекликавшемуся с историями, которые я уже много раз слышал прежде от других беглых моряков. Какой-то человек пообещал ему работу на стройке в Мьянме, но в итоге он оказался на таиландском траулере. «Капитан орет, бьет кулаками, пинает ногами, может оставить без воды и еды», – рассказывал беглец. В конце концов две недели тому назад он отважился попытать счастья, ночью прыгнул за борт и доплыл до ближнего острова. Там он неделю прятался в лесу, пока не встретил местного рыбака, который отнесся к нему по-доброму и отвез на Борнео.

Мы так и не смогли узнать, почему он решил остаться на каучуковой плантации. Через полчаса после нашего приезда в дверь лачуги постучали еще двое мужчин в темных очках. Они были лучше одеты и явно не страдали от недоедания, как сборщики каучука, которых я видел на дороге. К тому же они были слишком молоды и держались небрежно, что не в обычае владельцев плантаций. Прежде чем они жестами велели рабочему выйти с ними из дома, я успел заметить на ремнях под незаправленными футболками кобуры с пистолетами.

Я спросил у своего источника, что происходит, но он приложил палец к губам, прислушиваясь к разговору снаружи. Через пару минут опасные посетители вернулись в хижину, и тот, что был выше ростом и, похоже, являлся главным в этой паре, уставился на меня. «Ваше интервью окончено», – сказал он с акцентом, но на правильном английском. «Не понял…» – ответил я, вставая и глядя ему в глаза. Я лихорадочно пытался отыскать веские возражения против вторжения этих людей, но ухмылка на лице рослого подсказывала, что он, похоже, будет рад, если я попытаюсь применить силу или как-нибудь еще обострю ситуацию.

Я больше всего переживал из-за того, что придется отдать беглеца этим людям. Повернувшись к своему источнику, я шепнул, что мы должны взять несчастного с собой. Но когда мы жестом показали бывшему матросу, чтобы он быстро следовал за нами к грузовику, один из вооруженных пришельцев вмешался. «Нет, разговор окончен», – сказал он и добавил, что беглец останется с ними. «Мы не можем этого допустить», – сказал я своему источнику. Обменявшись с пришельцами еще несколькими энергичными фразами, он повернулся ко мне и сказал, что мы ничего не можем поделать. «Нужно уезжать, и побыстрее».

На обратном пути мой источник сказал, что эти люди, скорее всего, занимаются охотой за беглецами для капитанов рыбацких судов. Я не мог не задаться вопросом – нет ли моей вины в том, что торговцы людьми узнали о местонахождении этого человека? Не я ли погубил его своими действиями? Не из-за меня ли он возвращается в рабство? Это были очень тяжелые вопросы. Я доверял осмотрительности своего источника и полагал, что мы принимаем все необходимые меры предосторожности, чтобы обеспечить безопасность людей, с которыми беседовали. Каждый раз мы использовали разных, но проверенных водителей. Во вторую поездку я отправился на автомобиле с тонированными стеклами и местными номерными знаками, в который сел вдали от отеля.

Мой источник, который занимался помощью беглецам уже больше десяти лет, сказал, что не считает нас виновными в случившемся. Скорее всего, торговцы людьми уже знали, где находится этот человек, и их приезд случайно совпал с нашим визитом. «Места здесь тихие, – сказал он, – новости распространяются быстро». Я предложил обратиться в полицию. Мой спутник посмотрел на меня с изумлением, а то и с презрением. «Иэн, – сказал он, – это и были полицейские».

Летом 2017 г. я вернулся в Южную Азию, чтобы продолжить изучение проблемы морского рабства[297]. Готовясь к поездке, я обратился к властям Таиланда с просьбой разрешить мне присутствовать при выборочных проверках на рыбацких судах в море. Полученный ответ гласил, что мне будет разрешено участвовать в патрульных рейдах и, более того, власти будут проверять любые суда, на которые я укажу, при условии, что они окажутся не слишком далеко от берега.

Это говорило о неслыханной готовности к сотрудничеству. Проблема морского рабства в Таиланде привлекла внимание мировой общественности. Таиландские журналисты и сотрудники некоммерческих организаций сделали первые блестящие репортажи о вопиющих злоупотреблениях в области трудовых отношений[298]. Вскоре тему подхватили The Guardian, National Public Radio и международные организации, в частности Фонд экологической справедливости (EJF). В 2015 г. этот вопрос получил освещение в The New York Times, и тогда же группа бесстрашных репортеров Associated Press проделала потрясающую работу, вскрыв трагическую историю десятков людей на индонезийском острове Бенджина. После побега они были брошены на произвол судьбы или в некоторых случаях заключены в тюрьму рыболовными компаниями. Благодаря их работе, отмеченной двумя наивысшими наградами в американской журналистике – премиями Джорджа Полка и Пулитцеровской, несколько тысяч таких людей были репатриированы и вернулись в свои дома в Индонезии, Мьянме и других странах.

Возвращаясь в Таиланд, я понимал, что многое из того, что я увижу во время рейдов в море с правоохранителями, будет постановкой. И все же мне казалось, что оно того стоит, потому что ошибки, которые неизбежно допустят власти, стараясь произвести хорошее впечатление, будут весьма поучительны. «Вы должны предоставить нам список судов», – напоминали официальные лица по мере того, как приближались сроки визита. Я знал, какие суда находятся в море, потому что информация о местонахождении большинства из них была доступна в сети. Я рассчитывал попасть на любое судно, подозреваемое в злоупотреблениях или уже попадавшееся на них. Поэтому я сказал, что сообщу несколько названий судов, которые, по моим данным, следовало бы проверить, и добавил, что рассчитываю, что власти предложат свой собственный, более подробный список. Срок выхода из порта близился, но правительственного списка объектов для досмотра так и не было.

Я наивно предполагал, что власти Таиланда, опираясь на показания рабочих, донесения портовых инспекций, сведения о прошлых нарушениях и продолжающихся полицейских расследованиях, примут решение, какие из рыболовных компаний или судов следует проверять в первую очередь. Ничего подобного сделано не было. Либо сведения не собирались, либо организация работы не позволяла властям выделить выдающиеся объекты. «Мы будем полагаться на ваш список», – сказал мне один военно-морской чиновник за несколько дней до выхода в море. Я попросил местных активистов борьбы с торговлей людьми подобрать мне побольше судов для проверки. Они, исходя из собеседований с недавними беглецами и информации от полицейских, которым доверяли, за два дня сделали работу, с которой в столице не справились за три недели.

Этот вроде бы частный случай недвусмысленно говорит о недостатках в работе таиландской полиции. Коррупция подрывает доверие между разными правоохранительными органами, и они, боясь утечек, не обмениваются информацией о том, как жертвы попадают в сети торговцев людьми, кто участвует в этой преступной деятельности и какую тактику преступники используют для обхода мер защиты. Чтобы собрать подобную информационную базу, власти должны сами опрашивать попавших в неволю рыбаков, но пока что это делается неэффективно.

Я убедился в этом за неделю, проведенную в море на двух таиландских военных кораблях. Группа инспекторов из департаментов рыболовства и труда провела полдюжины выборочных проверок на рыболовных судах. Их команды обычно состояли из трех десятков мужчин и подростков, в основном камбоджийцев, но встречались также тайцы и бирманцы. Многие из проверенных судов представляло собой крупные сейнеры кошелькового лова – неуклюжие, крепкие, как бульдоги, с трюмами, где на льду до самого верха были составлены ярко-синие бочки с выловленной рыбой. Сначала на судно высаживалась группа вооруженных охранников в бронежилетах. Они обыскивали команду в поисках оружия, сгоняли всех в одно место, усаживали на палубу и заставляли сидеть неподвижно и смотреть в сторону. После этого появлялись инспекторы. Такая тактика была оправданна с точки зрения безопасности, но оскорбляла и приводила в ярость матросов – казалось, что в преступлениях подозревают именно их, а не капитана и его подручных.

Во время одного такого абордажа я стоял рядом с капитаном на мостике сейнера, пока инспекторы проводили досмотр. Одежда капитана пропиталась табачным дымом, изо рта плохо пахло, на полу под ногами валялись пустые банки из-под энергетического напитка Red Bull. А перед штурвалом были закреплены пять человеческих черепов, которые, по словам капитана, он выловил сетью и хранил на удачу. Эта версия показалась мне сомнительной. Я подумал, что черепа, вероятнее всего, напоминали о том, что бывает с непокорными.

На палубе сгрудились три десятка измученных камбоджийцев. Некоторые из них, похоже, старались не смотреть в глаза проверяющим. У каждого инспектора была при себе инструкция, по которой он проводил опрос. Контракт? Проверить. Выплата жалованья за последнее время? Проверить. Судовая роль? Проверить. Размеры ячеек сетей? Проверить. Я как бы между делом спросил капитана, не опасается ли он, что кто-нибудь из его команды заявит, что недоволен обстановкой на судне и хочет отправиться домой. «Ничего они не скажут, – ответил он. – А все бумаги у меня в порядке». Из его несколько опрометчивого заявления мне стало ясно, почему подобные осмотры практически никогда не достигали своей цели.

Одно из различий между формальным выполнением инструкций и настоящей проверкой состоит в том, как задавать вопросы. Например, двое матросов дают разные ответы насчет заработной платы, и те не соответствуют записи в контракте. Как поступит инспектор: станет копать дальше или будет добиваться «правильного» ответа? Если матросов спрашивают, подвергались ли они избиениям, пообещали ли им предварительно, что в случае положительного ответа пострадавших заберут с судна в безопасное место?

Инспектор министерства труда, обаятельный пожилой человек, сразу постарался убедить матросов, что стремится помочь им. Он сел с ними рядом на палубу, улыбался и подшучивал над собою. Отеческим тоном он рассказывал о том, как важно высыпаться и не выстаивать лишние часы на вахте, но эти полезные сведения не имели никакого смысла для рыбаков, потому что от них это никак не зависело. Я стоял с переводчиком в стороне и слушал.

Инспектор спрашивал матросов деликатно и вроде бы с искренней заботой, но выглядело все это весьма формально. Его наводящие вопросы предполагали в лучшем случае поверхностные, обтекаемые ответы: «У вас смены по 12 часов и 12 часов отдыха, верно?» или «Вы довольны обстановкой на судне, да?». Если у рабочего имелось официальное удостоверение личности, инспектор, судя по всему, считал, что этот человек не мог быть объектом работорговли. Но ведь такие документы указывают лишь на то, что работник зарегистрирован, но ничего не говорят о том, является ли он закабаленным должником и не был ли продан капитану работорговцем. Вопросы, которые должны оставлять как можно более широкий простор для ответа, оказывались зауженными. Инспектор спрашивал: «Вы получали травмы? А кто-нибудь еще на судне страдает от травмы?» А ведь куда больше можно было бы узнать, построив вопрос примерно так: «Я знаю, что ваша работа трудна и опасна. Не помните, когда в прошлый раз кто-то из команды судна получил травму? Как это случилось?»

То, на что следовало бы обращать особое внимание, оставалось нерассмотренным. Согласно таиландскому законодательству, работодатели обязаны платить работникам ежемесячно. Запрещено задерживать выдачу заработной платы, что капитаны делают сплошь и рядом, чтобы матросы не уехали до окончания контракта. Если во время опроса рабочие упоминали о том, что их счета «пересматривались» или «обновлялись» – очевидный признак удержания из заработка, – инспектор никогда не выяснял подробности. Наблюдая за проверками судов в море, я записывал все увиденное. У меня сложилось глубокое впечатление, что власти проявили предельную открытость, но были разочарованы ходом осуществления многих начатых реформ.

В инспекционной группе не было переводчиков с кхмерского или бирманского языков, из чего следовало, что полицейские, как правило, полагались на боцмана судна – такого человека, как, например, Тан, который становился посредником в разговоре с матросами. На таиландских рыболовных судах боцман часто той же национальности, что и матросы, и владеет, помимо родного, еще и тайским языком[299]. Как правило, он приближен к командирам и надзирает за дисциплиной. Боцман определенно не тот человек, который честно переведет проверяющим ответы об избиениях, о вычетах из заработной платы, бессовестной переработке, исчезновении людей или травмах. Наоборот, во время собеседований его необходимо отделять от команды.

На беседу со всеми членами команд судов, которые мы посетили, потребовалось бы много часов. На практике инспектор мог опросить немногих. Несколько матросов были чрезмерно возбуждены. Двое выглядели очень юными, лет, пожалуй, на 14–15. Трое казались измотанными или одурманенными – они с трудом могли сидеть, у них закрывались глаза. Многие, по всей видимости, не владели тайским языком и держались за спинами товарищей. Но инспектор выбирал для опроса не кого-нибудь из этих людей, а разговаривал с теми, кто сидел в первом ряду, смело смотрел в глаза и явно проявлял готовность к общению. Это, на мой взгляд, было грубой ошибкой – ведь цель проверок состояла в том, чтобы найти членов команды, пребывающих в худшем, а не в лучшем состоянии.

Вернувшись на берег, я обсудил свои наблюдения с Джейсоном Джаддом. Джадд представлял в Бангкоке Международную организацию труда (МОТ), являющуюся агентством ООН. Его работа, в частности, заключалась в том, чтобы подтолкнуть Таиланд к реформированию законов о труде и усовершенствовать инспектирование в этой области. Мы обсуждали две главные юридические проблемы. Во-первых, в таиландские профсоюзы не принимали рабочих-мигрантов. Во-вторых, в Таиланде не было закона, запрещающего принудительный труд. И если люди добровольно устраивались на работу, а потом становились объектами злоупотреблений или удерживались в неволе, у правительства формально не было оснований для судебного преследования недобросовестных работодателей.

Джадд также сообщил, как далеко Таиланд продвинулся всего за два года. Суда должны находиться в море не более 30 дней, перегрузка улова в море с судов дальнего плавания запрещалась. Правительство также стремилось зарегистрировать все коммерческие рыболовецкие суда под собственными регистровыми номерами и добивалось обязательной установки аппаратуры мониторинга судов (VMS), позволяющей отслеживать их передвижение с берега.

Кроме ежегодной проверки сотен судов в море, правительство проводило собеседования с моряками на суше. По имеющимся данным, в рамках межведомственного сотрудничества, курируемого Королевским военно-морским флотом Таиланда, теперь пункты портового контроля захода (выхода) судов досматривают все рыболовные суда вместимостью от 30 брутто-регистровых тонн при входе в порт и выходе в море. В порту каждое судно проверяют по 15 параметрам – от регистрационных документов и наличия диплома у механика до судовых ролей матросов и наличия спасательных средств.

Все это безусловные достижения. Но поскольку все внимание мирового сообщества приковано к Таиланду, в большинстве других стран региона, включая заслужившую похвалы экологов Индонезию, к защите труда моряков относятся спустя рукава.

Джадд познакомил меня со статистикой, указывающей на вопиющие расхождения в подходах к проблеме морского рабства в Таиланде. В 2016 г. инспекторы Министерства труда, проведя более 50 000 проверок, не отметили ни одного случая нарушения условий труда, нормативов рабочего времени, заработной платы и обращения с моряками на борту. В это же время МОТ, опрашивая самих моряков, получила совсем другую картину. Почти половина опрошенных рыбаков говорили о незаконных вычетах из заработка, менее половины смогли вспомнить факт подписания контракта, примерно у 16 % работодатели отбирали документы, чтобы не допустить ухода с судов. Сравнение двух этих наборов данных говорит само за себя.

Таиландские государственные служащие не получали достоверной информации, поскольку, опрашивая рыбаков, они не углублялись в суть проблемы. Из полученных ответов нельзя было понять, какие суда следует взять под особый контроль, каким рыбопромысловым компаниям предъявить обвинения, кого из мигрантов нужно спасать. Джадд считал, что дело сдвинется с места, если привлечь независимых от властей переводчиков – матросы будут им доверять и откровенно отвечать на вопросы. Кроме того, проверяющих нужно готовить, чтобы они умели распознавать ответы, которые моряки вызубрили под диктовку своих начальников.

Очень важно, как будут воспринимать свою миссию проверяющие, говорил Джадд. Поверят ли они, что могут, более того, обязаны выявлять злоупотребления? Будут ли они активно искать нарушения или равнодушно зачитывать вопросы анкеты? Будет ли количество выявленных нарушений закона означать для них успех в работе?

Меня вопросы проверяющих не устраивали, в частности, расплывчатостью формулировок. У таиландских властей не было единого подхода к борьбе с морским рабством. Различные государственные структуры занимались этим вопросом на свой лад. Министерство иностранных дел и премьер-министр действительно хотели провести серьезную реформу, министерство труда было заинтересовано в ней меньше, рыболовные инспекции и большая часть полицейских занимали промежуточную позицию. Проблема морского рабства не является специфически таиландской, но в Таиланде ставки были намного выше, чем во многих других странах.

7 ноября 2015 г. власти Таиланда арестовали за торговлю людьми восемь человек. Все они были связаны с компанией Boonlarp из Кантанга, портового города на юго-западном побережье Таиланда. Этот случай привлек внимание международного сообщества к проблеме морского рабства не только потому, что раскрыл его яркие примеры, но и потому, что впервые обвинение предъявили не низовым исполнителям, а высокопоставленным работникам компании. Виновными были признаны шесть человек, в том числе бывший владелец Boonlarp Сомпон Джиротемонтри. Трех капитанов и одного охранника оправдали[300].

В мае 2017 г. я отправился в Мьянму, в город Янгон, чтобы взять интервью у нескольких человек, которых в прошлом продали в Кантанг. Там они работали на причалах Бока, принадлежавших Boonlarp. Говоря со мной, бирманцы хвалили власти Таиланда за то, что они возбудили дело против их бывшего работодателя. Однако несколько человек отметили, что обвинение предъявили только в торговле людьми, а не в убийствах. А значит, некоторые злостные преступники избежали наказания[301].

Бирманцы особенно часто упоминали одно имя: Лиам. Этот самый Лиам, известный своей вспыльчивостью и жестокостью, был старшим охранником причалов Бока. Бирманцы называли его на своем языке Бех Гьян Гий – Злодей. В деле о торговле людьми Лиама оправдали, хотя за ним, как говорили, еще с 1990-х гг. числилось не менее дюжины убийств работников-мигрантов. Согласно данным таиландской полиции и Фонда экологической справедливости, эти люди были застрелены, зарезаны, забиты насмерть – порой перед многочисленными свидетелями. Трупы Лиам сбрасывал в реку. Несмотря на неопровержимые доказательства виновности Лиама, власти Таиланда так и не возбудили против него дело. Как мне объяснили официальные лица, не удалось найти свидетелей, готовых выступить в суде.

С некоторыми свидетелями этих убийств я беседовал в Мьянме. Самый ужасный случай, о котором они рассказали, произошел в 2013 г. Жертвой стал рабочий-бирманец лет 20, которого заподозрили в том, что он пырнул ножом капитана. Лиам привязал парня к плодовому дереву, которое по-бирмански называется тхит-к, по-английски – сантол или сандорик, и на глазах десятков рабочих забил до смерти железным прутом. «Он колотил его не менее получаса», – сказал Тун Нге, один из бирманских матросов, присутствовавших при этом.

«Ну что, ты и теперь такой крутой?» – вновь и вновь повторял Лиам вопящей от безумной боли жертве. После казни труп еще час с лишним оставался привязанным к дереву – для всеобщего обозрения. «Тело сплошь покрывали кровавые раны, голова была глубоко рассечена», – сказал Нге.

Я знаком со специальным уполномоченным Королевской полиции Таиланда генерал-лейтенантом Йаруватом Вейсаей и доверяю ему. Вейсая также говорил мне о расследовании случая в Кантанге. Я позвонил ему из отеля в Янгоне и спросил, почему обвинения в убийстве не вошли в дело рыболовной компании Boonlarp. Ведь убийства играли ключевую роль в подчинении подневольных работников и в торговле людьми, нагоняя страх на мигрантов и лишая их воли к сопротивлению.

Вейсая ответил мне, что его люди обыскали местность вблизи порта в поисках трупов, но так и не нашли ни одного. Работники отказывались выступать свидетелями, а их показания зачастую были противоречивыми. «Если бы они согласились дать свидетельские показания сейчас, – добавил Вейсая, – он, конечно, возобновил бы дело».

Вейсая, разговаривавший со мной из своего кабинета в Бангкоке, естественно, не стал бы говорить такое под запись, но я и без него точно знал, что одной из главных причин, по которым обвинения в убийстве никогда не регистрировались, была причастность к ним местной полиции. На протяжении многих лет полицейские Кантанга старательно не замечали десятков трупов, которых река выносила на берег ниже причалов Бока, хотя на многих телах нельзя было не заметить следы убийств или даже казней и пыток. Фотографии многих трупов сохранились. Имеются и сведения о том, что большинство из них были похоронены не в порту, а в безымянных могилах на кладбище близ шоссе, связывающего Кантанг с центром провинции Транг.

Перед тем как покинуть Мьянму, я спросил своих собеседников, что они сказали бы Лиаму, охранникам или любому из оправданных капитанов, будь у них такая возможность. «Всем известны ваши дела», – не задумываясь, ответил один. «Вы за все ответите», – добавил другой. Насчет будущей расплаты я был настроен скептически, однако решил, что в моих силах хотя бы передать эти пожелания. И поэтому я направился в Кантанг. Как всегда, я исходил из уверенности (возможно, ошибочной, но важной в моей работе), что статус журналиста и иностранца обеспечит меня определенной защитой, которая очень понадобится, когда придется иметь дело с этой публикой.

Портовые города Таиланда похожи один на другой, но Кантанг выделяется среди них. Город, расположенный в устье реки Транг, сохранил остатки аристократической роскоши. В 1893–1916 гг. Кантанг был столицей региона, пока частые наводнения не вынудили местное правительство перебраться в другое место. Туристов привлекает, в частности, все еще действующий старинный железнодорожный вокзал. Величественные, хотя и обветшавшие фасады зданий в центре города напоминали о «старых деньгах», в основном остающихся в руках нескольких предприимчивых китайских семейств. Они до сих пор заправляют в местной торговле.

Что касается таиландского морского рабства, то Кантанг не укладывается ни в какие категории, это самый страшный рассадник преступности среди всех портов, которые мне доводилось видеть. В Кантанге синдикаты работорговцев ворочали огромными деньгами, а подкуп должностных лиц достиг наивысшего уровня. Дело в том, что глубоководный порт Кантанг издавна был главной базой для дальнерейсового рыболовного флота Таиланда. Эти суда уходили дальше всех, дольше всех находились в море и активно использовали подневольный труд моряков.

В рыбной промышленности Кантанга доминировали три китайско-таиландские компании, совместно управлявшие флотилией разнокалиберных судов, причалами, хладокомбинатами, перерабатывающими заводами и фабриками по производству рыбной муки. Эти три компании – Boonlarp Fishing LP, Jor Monchai LP и Wor Wattana Sohpon LP – владели тремя смежными промзонами, именовавшимися причал Бунларп, причал Чонсин и причал Вор-Суфапорн.

«Там полным-полно храмов, но совсем нет веры» – так говорят об этом городе. Вдоль реки Транг и впрямь тянется цепь невероятно безвкусных буддистских храмов, многие из них не достроены. Эти храмы, служащие для демонстрации в первую очередь богатства, а лишь потом – благочестия, строили в основном те же семейства владельцев рыбопромышленных компаний, которые обвиняются в принудительном использовании рабочей силы и незаконном промысле рыбы.

Сомпон Джиротемонтри, бывший владелец компании Boonlarp, оставался хозяином одного из пирсов, протянувшихся вдоль реки Транг, и флотилии из 60 с лишним судов. Принадлежащий к одному из влиятельных городских семейств, Джиротемонтри дважды избирался мэром Кантанга, сменив на этом посту родного брата Соранонта. В 2013 г. на судебном процессе о торговле людьми он упоминался как «консультант» муниципального интернет-сайта. Вдобавок Джиротемонтри возглавлял Рыбопромысловую ассоциацию и Совет по контролю за деятельностью городской полиции.

Выдвинутое против Boonlarp обвинение в торговле людьми в основном опиралось на материалы расследования уже упоминавшегося Фонда экологической справедливости (EJF). Сотрудники фонда представили властям обширный свод показаний работников и другие доказательства торговли людьми, принудительного труда и убийств. В отчетах, опубликованных в 2013–2015 гг., EJF обнародовал детальную хронику преступлений, совершенных Boonlarp, к некоторым были причастны местные коррумпированные чиновники.

Прежде чем направиться в Кантанг, я нанял очень способную местную переводчицу. Она оказывала неоценимую помощь в моей работе – начиная с бронирования отелей и найма водителей и кончая получением всевозможных разрешений. Я предупредил ее о необходимости соблюдать в Кантанге повышенную осторожность, и она отыскала для нас водителя, который работал под прикрытием, будучи тайным сотрудником агентства по борьбе с наркотиками. Он хорошо подходил нам, потому что был вооружен. К тому же он служил в другом городе, и у нас было меньше опасений, что его подкупят местные преступники.

Первым пунктом моего плана был поиск Тхаворна Джантарака, одного из оправданных судом капитанов Boonlarp. О нем говорили как о самом жестоком из служащих компании. Моя помощница вышла в порту на людей, которые подсказали нам, где найти Джантарака. Утром его не оказалось дома, но позднее, в тот же день, мы его застали. Узнав, что мы хотим побеседовать с ним, он вышел и через несколько минут появился в идеально чистой белой рубашке с короткими рукавами, украшенной эмблемой оружейной компании Glock, которая производит пистолеты. Ему было за 50, выглядел он заметно старше и более худым, чем на тюремных фотографиях – там он провел почти год, пока шло следствие, завершившееся его оправданием.

Джантарак решительно отрицал факты избиения матросов и добавил, что «в конце концов всегда платил» им. Он утверждал, что исправился, больше не пьет и не играет в азартные игры – из-за этих пороков, по его словам, ему не хотелось бы обсуждать свое прошлое. Когда я сказал ему, что рабочие, с которыми я разговаривал в Мьянме, единогласно отзывались о нем как о самом злом и жестоком из капитанов Boonlarp, он потребовал, чтобы я назвал их имена. Настаивая на том, что он никогда не применял силу, Джантарак всякий раз добавлял: «Что происходит в порту, то меня не касается» или «За чужие дела я не отвечаю».

Однако минут через 15 после начала беседы поведение Джантарака изменилось, он вдруг стал агрессивно обвинять меня в том, что я не журналист, а правительственный агент. Вскочив из-за стола и требуя, чтобы я ушел, он переглянулся с несколькими мужчинами, все это время стоявшими чуть поодаль, – возможно, это были его родственники, подчиненные или друзья, – как будто подав им какой-то сигнал. Я дал знак своему фотографу Фабио Насименту, чтобы тот отступил за спины этих парней, если интервью перейдет в драку. Но беседа завершилась без дополнительных эксцессов. Я специально почти сразу раскрыл свои карты, сообщив о показаниях бирманцев, но в лице Джантарака ничто не изменилось.

На следующий день, выяснив домашний адрес Лиама, мы позвонили нашему водителю-полицейскому и попросили заехать за нами в отель. Но, стоило мне сказать ему о цели нашей поездки, он тут же свернул на стоянку. «На это я пойти не могу», – сказал он, объяснив, что посещать Лиама слишком опасно. Я заверил его, что ему не придется стучать в дверь вместе с нами, он будет спокойно сидеть в автомобиле. Но он отказался наотрез. Мы вернулись в отель, и я расплатился с ним.

После этого я позвонил Вейсае, моему знакомому из федеральной полиции, и спросил, нет ли у него на примете другого полицейского, который мог бы отвезти нас к Лиаму. Я подчеркнул, что этот человек должен заслуживать доверия. Важно было не привлекать к делу местных полицейских, ведь любой из них мог проинформировать Лиама. И ехать на встречу с ним в такси, судя по всему, тоже было небезопасно.

Вейсая сделал несколько звонков, и через несколько часов в полицейском фургоне с маркировкой приехали два человека в форме. Я пригласил с собой британского исследователя, свободно говорящего на тайском и отлично знающего Кантанг. За кофе в холле гостиницы мы с ним объяснили наш план полицейским, которые держались дружелюбно, хоть и не скрывали удивления. Перед отъездом один из полицейских, попросив прощения, удалился в уборную.

«Они только что прибыли», – шепотом сказал он по телефону, закрывшись в кабинке. Он не знал, что мой спутник, понимавший тайский язык, направился туда же чуть раньше, находился в соседней кабинке и все слышал. «Мы подъедем минут через 30», – продолжил полицейский. Я опасался, что нам могут устроить засаду, но все же считал куда более вероятным, что наш сопровождающий просто предупредил Лиама.

Неудивительно, что, когда мы постучали в дверь Лиама, он не вышел нам навстречу. Дверь открыла его жена, и мы 45 минут простояли на крыльце, слушая ее сбивчивые разговоры. Начала она с того, что Лиам по этому адресу не живет. Пока мы беседовали, мой спутник-британец поговорил с соседями, которые сказали, что видят Лиама каждый день. Тогда жена сказала, что Лиам здесь не живет, но иногда посещает дом. Мы показали ей на экране айфона фотографии Лиама, сделанные годом раньше. На фотографиях Лиам в рубашке в клетку сидел на красном скутере. Такая же рубашка висела на бельевой веревке, точно такой же красный скутер был припаркован у подъезда. Указав на все это, я спросил еще раз: «Вы уверены, что Лиам не живет здесь?»

Не сомневаясь в том, что Лиам находится совсем рядом, вероятнее всего, за дверью, и все отлично слышит, мы подробно пересказали его жене все, что я узнал о его предполагаемых преступлениях, в том числе об избиении насмерть привязанного к дереву человека. «Об этом все знают», – повторил я слова одного из рабочих. Женщина промолчала. Тогда я спросил, не позволит ли она двоим полицейским осмотреть дом. «Только если будет ордер на обыск», – ответила она и потребовала, чтобы мы ушли.

Ни Джантарак, ни жена Лиама, ничем не удивили меня и не сказали ничего существенного. А вот отказ Лиама высунуться из дома разозлил меня несказанно.

Не было сомнений, что планы моей поездки в Кантанг оказались слиты тем самым лицам, которые интересовали меня. Я доверял Вейсае и позднее получал от него помощь и достоверную информацию. А вот телефонный звонок, сделанный полицейским из кабинки туалета, его разговор шепотом оказались поучительными. Это происшествие было более чем прозрачным намеком на то, почему властям Таиланда с таким трудом удается организовать следствие и суд и почему они порой сосредоточиваются на менее тяжких преступлениях, например на торговле людьми, проходя мимо убийств. Поездка в Кантанг лишний раз напомнила мне банальную истину: очень трудно играть в покер, когда партнер видит твои карты, а ты его нет.

Во всем мире чиновники и правоохранители говорят о ценности человеческой жизни, карая тех, кто покушается на нее. Однако реальность вновь и вновь изумляет меня тем, что при выходе в море все ограничения, устанавливаемые цивилизацией, остаются на берегу, и нагляднее всего это проявляется на рыболовных судах в Южно-Китайском море. У меня сложилось впечатление, что Таиланд искренне пытается переломить положение, но государство встречается на этом пути с серьезными препятствиями, среди которых коррупция и формальное отношение надзорных организаций.

Нашим прекраснодушным мечтателям хотелось бы считать, что с рабством было покончено уже 200 лет назад, когда многие страны приняли законы, запрещавшие владение людьми. Однако рабство остается неприглядной реальностью. И при этом оно пребывает вне поля зрения мировой общественности, потому что правительства, компании и потребители не знают о существовании этой преступной практики, а если и знают, то подчас предпочитают не замечать ее.