Сновидец. Грейуорен Стивотер Мэгги
– Ты никогда не читал о клинической депрессии?
К тому же Брайд вовсе не казался одержимым Ронаном. Мэтью переживал, что он решит отыскать брата и снова заморочить ему голову. По словам Диклана, именно этим Брайд раньше и занимался. Однако Брайд выглядел искренне печальным всякий раз, слыша его имя. Сам он упомянул его лишь однажды, в самый первый вечер, когда зашел в какой-то паб и вышел оттуда с огромной пачкой денег. Он пробормотал: «Спасибо, Ронан Линч». И больше ничего.
– Знаешь, я никогда раньше не любил музеи, – театральным шепотом сообщил Мэтью. Он был уверен, что в галерее ни души, однако не на все сто процентов. – Не понимал, какой в них смысл. Когда в школе приходилось ехать на экскурсию, я сочинял в голове песни. Однажды я придумал песню о мануальном терапевте. Мне просто понравилось, как звучит фраза «мануальный терапевт». Кстати, ты в курсе, есть ли у тебя кости?
В данный момент они вдвоем были в музее.
Им пришлось здесь быть.
Побег из Медфордского центра помощи прошел без сучка и задоринки. Как только они отвязали Брайда от кровати, он поспешно застегнул свою синюю ветровку до самого подбородка, от чего она стала похожа на форменную куртку, накрыл кровать простыней, положил сверху пару стульев, искусственный цветок в горшке и бросил сверху планшет. Затем они с Мэтью, как тележку, выкатили кровать из палаты, словно они пара рабочих, которым велели передвинуть мебель по вполне прозаичным причинам. Не встретив никого в коридоре, они двинулись к служебному выходу и выкатили мебель к мусорным бакам. Мэтью достал ключи от машины, но Брайд сказал, что копы поймают их в считаные минуты, хочет ли он быть пойманным уже через пару минут?
Их не поймали, но кулон с лебедем не продержался долго.
Они вышли из магазина, где купили одноразовый телефон, но еще не успели его включить. Вдруг кожа вокруг глаз Брайда натянулась, он проговорил:
– В этом месте не стихает вой – лучше бы я умер. Зачем я только согласился сюда прийти.
Мэтью не помнил, что случилось после.
Он очнулся уже здесь, под музейным столом посреди выставки Климта в МИД. Сюда их привели девушки Ханна и Клэр, а еще парень по имени Муса. Двое из них работали в музее, а третий был студентом художественного факультета, но Мэтью никак не мог вспомнить, кто из них кто. Очевидно, Брайд приходил к ним во снах, поэтому они приносили ему и Мэтью бутерброды, пока он не «придумает что-нибудь».
И это «что-нибудь» Брайду только предстояло придумать.
Мэтью начал вести маленький дневник; его дал ему Брайд. Он поинтересовался у мальчика, станет ли тот записывать свои мысли, а не болтать вслух, если Брайд купит ему ежедневник. Получив положительный ответ, мужчина немедленно выдал Мусе денег из пачки наличных из паба, чтобы парень купил в сувенирной лавке книжицу.
В основном Мэтью записывал то, что говорил ему голос.
Он слышал этот голос уже много лет, особенно часто после того, как силовая линия начала немного барахлить, а Ронан то и дело истекать ночной грязью. Голос всегда говорил одно и то же, например: Мэтью, ты слушаешь? Мэтью, есть и другой способ, Мэтью, найди меня, и Мэтью, разве ты не хочешь большего?
Здесь, в музее, голос звучал каждую ночь. И Мэтью слушал. Все равно заняться ему было нечем. Из-за камер наблюдения и охранников они не могли бродить по музею даже после закрытия. Все что оставалось, свернуться калачиком и спать, как Брайд, или свернуться калачиком и слушать, как Мэтью.
– О чем пишешь? – тихо спросил Брайд.
– О том, что говорит мне голос, – ответил Мэтью. Не бойся, Мэтью. Это проще, чем ты думаешь.
– Голос? Так ты его называешь? – сказал Брайд. – Хотя уже неважно. Мир еще не умер, но с тем же успехом мог быть мертв, таская собственный труп из кафе в актовый зал на концерт альт-рока, не способный ни на что, кроме как удерживать себя наяву, но не больше.
– Не расстраивайся, что не можешь жить как раньше, – ободряюще сказал Мэтью. Он вырвал чистую страницу из дневника. – Ханна принесла еще одну ручку. Может, станет легче, если ты что-нибудь нарисуешь?!
– Мир вот-вот вспыхнет огнем, а мы развлекаемся всякой ерундой и рисуем картинки, мочась в бутылки в темноте. – Однако он сел прямо и взял протянутый лист.
– Вот видишь, как классно мы проводим время, – мягко сказал Мэтью.
– Я создан не для того, чтобы классно проводить время, – ответил Брайд. Он изобразил на бумаге нечто, похожее на торнадо, словно кто-то пытался отнять у него ручку, пока он рисовал. – Место, которое вы называете миром, – всего лишь его половина. Вторая скрыта по другую сторону зеркала. Все равно что любить ночь, никогда не видя дня. Это обрывок фразы. Часть книги. Половина чего угодно. Бодрствовать и спать: теперь это две разные вещи. Но существует реальность, где два этих состояния идеально сплетены в одно. То ощущение, которое ты испытываешь, когда слышишь голос, разве ты не чувствуешь, что чего-то не хватает?
– Да, сто пудов! – сказал Мэтью. – Хотя одно время я думал, что это чувство от того, что мне пора перекусить. Расскажи мне еще о голосе.
– Голос с той стороны зовет тебя по имени. А по другую сторону ты взываешь о чем-то. Как знать, кто услышит твой зов. Глупцы с обеих сторон слушают, подступают ближе, желая… – Брайд закрыл глаза. – Не знаю, правда ли то, что мне известно.
– Давай пока притворимся, что это так, – предложил Мэтью. – Просто действуй, говори все, что приходит на ум. Выплевывай, как сказал бы Диклан.
Брайд, казалось, неправильно понял концепцию плевка. Он продолжал:
– Я стар или молод? Я больше не знаю, реальны ли мои воспоминания, что такое реальность. Имеет ли значение, что мне не тысячи лет, если меня приснили?
Мэтью тоже размышлял об этом, совсем недавно, когда впервые узнал, что он – сон. Он нравился людям, так было всегда. Его таким создали? Или он сам заслужил их любовь? Какая, в конце концов, разница? Он поделился этим с Брайдом, который по-прежнему выводил на бумаге торнадо, все больше и больше. Голос продолжал говорить. А Мэтью подытожил:
– В общем, у большинства людей есть характерные черты, которые делают их теми, кто они есть. Например, рыжие волосы или что-то другое. И что в этом такого?
– Ничего, – угрюмо ответил Брайд.
В этом и заключалась основанная проблема бесед с Брайдом. Он либо становился нудным, либо начинал грустить. Мэтью не так уж сильно возражал против того, чтобы сидеть здесь, под столом. Реальный мир уже с трудом припоминался, когда существовал этот – маленький и незыблемый. Сложно представить, что где-то там был Диклан, взбешенный тем, что Мэтью угнал его машину, что где-то там был Ронан, загадочным образом спящий.
Мэтью, ты хочешь стать свободным? Ты слушаешь?
Мэтью продолжал стенографировать, тихонько мурча себе под нос, повторяя слова на разные лады, чтобы немного развеять скуку.
Брайд резковато спросил:
– Ты не боишься голоса. Тебя не пугает то, о чем он просит?
– А он просит меня что-то сделать?
– Да.
– Я этого не понял.
Брайд сказал:
– Если ты пойдешь у него на поводу, это тебя изменит. Изменит навсегда.
Мэтью спросил:
– А тебя изменит?
– Голос не меня просит.
– Почему нет?
– Наверное, он знает, что я отвечу «нет». Я не заинтересован в том, чтобы не заснуть. Для меня важно, чтобы мир не спал. Не я, а мы. Грезы и сновидцы. Представь, каким бы стал этот мир, если бы тебе не приходилось вымаливать собственную жизнь у картины.
– Чувак, ты самый унылый тип из всех, кого я когда-либо встречал, – заявил ему Мэтью. – Как будто над твоей головой все время висит туча. Если мне надо научиться грустить, то тебе стоит поучиться радоваться. Может, ты нарисуешь что-то другое вместо этой штуки, не знаю, шиншиллу, что ли. Хотя твой рисунок тоже неплох.
– Что такое шиншилла?
– Странный ты человек, – сказал ему Мэтью. – Вроде столько всего знаешь, и в то же время такой глупый.
Брайд, кажется впервые, слегка улыбнулся. Его улыбка напоминала улыбку Ронана, а значит, на мгновение Брайд стал чуть счастливее, однако теперь погрустнел Мэтью.
Ты же знаешь, что не получится прятаться вечно. Брайд, ты ведь понимаешь, что всему приходит конец.
Лицо Брайда застыло в напряжении.
– Он разговаривает с тобой! – воскликнул Мэтью. – Почему он заговорил с тобой сейчас?
Мэтью, ты слушаешь? Брайд, ты меня слышишь? Мэтью, есть другой выход. Брайд, это единственный путь. Мэтью, найди меня. Брайд, ты знаешь, как это сделать. Мэтью, разве ты не хочешь большего? Брайд, разве ты не мечтаешь освободиться от него?
Мэтью не успевал записывать.
– Почему он так много болтает?
Наклонившись вперед, мужчина провел пальцами под ухом Мэтью. Вздохнув, он изучил пятно ночной грязи на своей коже. Такая же черная жидкость сочилась из уголка глаза Брайда.
Он сказал:
– Потому что теперь он знает, что мы слушаем.
31
Фарух-Лейн горела и терзалась.
Ей нужно было действовать, но никаких действий не предпринималось. В прошлый раз, когда Натан убил их родителей, она взяла в руки оружие и присоединилась к Модераторам, чтобы попытаться все исправить. Теперь же никаких Модераторов не существовало. А местные правоохранительные органы не собирались строить столь же грандиозные планы, хотя и были заинтересованы в поимке Натана не меньше Модераторов.
Да, Натан оставался номером один на повестке их дня; да, они ознакомились с докладной запиской, в которой сказано, что человека, ликвидированного в Ирландии под именем Натана, ошибочно идентифицировали; да, сообщите, если он с вами свяжется, и если вспомните что-нибудь важное, что сможет помочь розыску; нет, вы больше ничем не можете посодействовать расследованию.
Разумеется, она ничем не могла помочь.
Фарух-Лейн следовала велению своего сердца, а оно, как выяснилось, не самый надежный ориентир.
Только две вещи Кармен знала наверняка: Натан сделает это снова. И все это происходит из-за нее.
Бомба в Медфорде взорвалась буквально через пару минут после того, как она покинула хранилище, почти сразу после признания Локка в том, что ими руководил кто-то другой. Словно это открытие вызвало дух Натана. Гораздо вероятнее, что он следил за ней… но как долго?
Ее не оставляла жуткая мысль, что все это время Натан хранился рядом с Модераторами. Она просто не заметила, что он лежит в темноте на полу и молча ее поджидает.
Она снова и снова прокручивала в голове события на складе, пытаясь найти зацепку, которая подтолкнула бы ее к следующему шагу. И только спустя несколько дней, посреди ночи, вдруг вспомнила, что совершенно упустила из виду еще одну пару глаз: Хеннесси. Ну, конечно, с ней была Хеннесси! Не исключено, что она тоже в этом замешана. Все возможно. Абсолютно все! В глубине души Фарух-Лейн понимала, что лает не на то дерево, но уже не могла остановиться, не могла перестать искать повод для действий, искать пункт, который можно вычеркнуть из списка, и лицо, в которое можно выстрелить. Если она сейчас ничего не предпримет, внутри ее случится что-то ужасное. Она чувствовала это.
Поэтому Кармен вскочила с кровати и спустилась в подвал, чтобы учинить допрос.
К ее удивлению, Хеннесси убрала за собой бардак, оставшийся после ее истерики, но заменила эту напасть новым бедствием: стихийным нашествием холстов, эскизов, палитр с красками, обернутых полиэтиленовой пленкой, и диванных подушек, уложенных в виде уютного гнездышка для сна. Но, в отличие от результатов ее истерики, в этом беспорядке явно прослеживалась система. Он занимал все пространство, не лишая его рабочего места.
В данный момент Хеннесси стояла под яркими лампами, работая над автопортретом. Картина представляла собой причудливое, забавное произведение искусства. Длинные переплетенные линии, вытянутые и кривые, образовывали умышленно искаженную фигуру. Не упыря Хеннесси, а смешливой девушки, которой она порой бывала.
Рядом на рабочем столе стояла клетка для хомяка, в которой, ритмично постукивая золотым хвостом по пластику, бегала в колесе присненная мышь. Что-то в подвале излучало достаточно силовой энергии, чтобы не дать ей заснуть.
Фарух-Лейн без обиняков спросила:
– Как Натан узнал, что мы на складе? Там никого не было, кроме нас с тобой.
Хеннесси, стоявшая к ней спиной, ответила, не потрудившись отвести взгляд от портрета:
– И всех Модераторов.
– Они спали. С нами разговаривал Локк. Значит, остаемся только ты и я.
Царап, царап, царап. Хеннесси растушевала тени под глазами.
– Безусловно.
– Мы бы наверняка услышали, если бы на склад вошел кто-то посторонний.
– Итак, ты пришла к выводу, что это сделала я? – сказала Хеннесси. Ее голос звучал беззаботно. Она продолжала рисовать. – Тогда, полагаю, делай то, что должна.
Фарух-Лейн понимала, что ведет себя неразумно, и знала, что Хеннесси тоже это понимает, и от того чувствовала себя еще более неразумной. Обычно в такие моменты начинала звучать опера.
И тут она заметила знакомую ткань, небрежно брошенную на край стола и перепачканную красной краской.
– Это моя блузка?
Царап, царап, царап. Хеннесси прорисовывала татуировки на шее героини портрета.
– Она валялась на полу.
– Наверное, выпала из сушилки!
– Я верю в правило десяти секунд: если что-то упало на пол и пролежало там больше десяти секунд, можно смело это выбрасывать. Кстати, она все еще пахла тобой.
Блузка выглядела испорченной, но Фарух-Лейн из принципа подошла и схватила ее. Однако, возвращаясь на место, она замедлила шаг. Из тени на противоположной стене на нее смотрел массивный портрет Фарух-Лейн. Хеннесси его закончила.
Кармен не смогла удержаться и не взглянуть поближе. Это казалось невозможным, но с тех пор, как она видела портрет в последний раз, он стал еще лучше. Ее глаза – ошеломительные, светящиеся жизнью, влажные, мерцающие, смотрели на нее с холста. Волосы выглядели осязаемыми и блестящими.
И выражение лица. Это все еще была Фарух-Лейн, но лучше. Теперь ее портретная версия не просто бездушно пылала. Она горела целеустремленно, уверенно, преданно, честно, неумолимо, мощно. Могущественно. Фарух-Лейн никогда не обладала могуществом.
По-прежнему царапая холст, Хеннесси непринужденно продолжила:
– Помнишь того Зета, которого вы с парнями пристрелили в Пенсильвании, ее звали Рианнон Мартин? Ей снились зеркала. Только они. Она ни разу не приснила ничего другого. Ничего, что могло бы привести к концу света, но как ты, наверное, заметила, для Модов это не имело значения. Она редко грезила; на каждую вещицу у нее уходили годы. Что касается этих зеркал, они были такими замечательными. Представляешь? Им нравились люди. Говорят, что зеркала не лгут, так вот эти тоже не лгали, они просто были чертовски милыми. По-другому не скажешь. Они показывали черты, которые ты в себе любишь, выделяя их на фоне того, что тебе в себе не нравится.
Хеннесси говорила о портрете, Фарух-Лейн это понимала и хотела бы стать женщиной, изображенной на картине. Она мечтала, чтобы ее видели именно такой. А пока находила этот прекрасный портрет красивой женщины необычайно вдохновляющим.
Однако это было нечто большее. Не просто красивая картина. Не только приятное зрелище. Она была полна кипучей жажды. На лице девушки появились новые мазки краски, придавая ему взволнованный вид. Ее кожа казалась теплой на ощупь.
Кармен протянула руку к картине и провела пальцами в миллиметрах над ее поверхностью. Ей отчаянно хотелось прикоснуться. Висок, щека, подбородок, горло.
Хеннесси схватила ее за запястье.
Фарух-Лейн не слышала, как она пересекла комнату.
– Я не собиралась трогать… – начала она, но Хеннесси дернула ее за руку и притянула к себе. Хеннесси ее поцеловала.
Не сладким поцелуем Лилианы.
Всепоглощающее чувство, безграничное.
Каждая секунда этого поцелуя решительно подчеркивала, что Хеннесси-человек испытывает к Фарух-Лейн точно такие же чувства, как и Хеннесси-художник.
Из всех динамиков в доме грянула опера. Зазвучали струны. Вступил клавесин. Раздался голос, чистый и высокий, словно безоблачный день.
Каждая клеточка в теле Фарух-Лейн вспыхнула огнем, живым и ярким, как мазки кисти на портрете.
«Фарух-Лейн, Горящая».
Кармен отшатнулась.
– Ты не… Разве можно… Зачем ты так поступаешь?
– Ты уронила блузку, – сказала Хеннесси.
Фарух-Лейн не нашлась что ответить.
– Лилиана, – выдавила она наконец.
Хеннесси пожала плечами.
Придушенно пискнув, Фарух-Лейн отступила назад, ее губы все еще пылали. Она вся горела. Развернувшись, девушка ринулась вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Ей вдогонку неслись смущающие звуки арии. Это было ужасно. Она сгорала от ярости, но злилась она не на Хеннесси, а на себя.
Хеннесси есть Хеннесси. Но Фарух-Лейн считала себя человеком, имеющим принципы, характер, самообладание.
В кого она превращалась?
«Фарух-Лейн, Горящая».
Проблема заключалась в том, что ей могла понравиться эта новая Кармен. Но чем это может быть чревато для остального мира?
На верхней ступеньке она столкнулась с Лилианой.
Провидица осторожно взяла ее за запястье, которое совсем недавно сжимала Хеннесси, затем окинула взглядом растрепанный вид Фарух-Лейн.
– Лилиана, – сказала Фарух-Лейн. – Я…
Провидица ее перебила:
– Нам нужно поговорить.
Они ехали недолго. Всего несколько минут до парка Ред-Рок, небольшого заповедника, расположенного на мысе, выступающем в океан. Красивое место. Днем, даже в холодное время года, трава еще зеленела, а с невысоких декоративных деревьев уже опала листва. Однако ночью парк казался пустынным и неприветливым из-за ветров, непрерывно дующих из открытого океана. Большинство людей не решились бы прогуляться здесь в этот час и в такую погоду.
И все же Лилиана провела Кармен по тротуару до самого края мыса. Спрятав руки в карманы огромного уродливого пальто, когда-то подаренного ей водителем грузовика, провидица застыла над обрывом, задумчиво глядя на океан. Водная гладь была не совсем черной. Яркий свет Бостона мешал океану спокойно спать.
Фарух-Лейн нервничала и дрожала, обхватив себя руками. Она готовила ответную речь, догадываясь, что скажет Лилиана. И все из-за Хеннесси!
Фарух-Лейн знала это. Она не чувствовала себя виноватой за то, что Хеннесси ее поцеловала. Кармен мучила совесть за те чувства, которые этот поцелуй в ней пробудил.
– Все началось с голоса, – произнесла наконец Лилиана. – Могу лишь сказать, что он отличался. Он не принадлежал человеку. Кому-то другому. Чему-то, что обращалось ко мне напрямую, иначе я его не слышала. Не знаю, слышал ли его кто-нибудь еще, он всегда заговаривал со мной, когда я была одна. Но, думаю, даже если бы его кто-то услышал, его все равно бы не поняли. Он говорил на языке снов.
Фарух-Лейн недоуменно нахмурилась.
Но Лилиана продолжила, все так же глядя в бесконечную даль океана.
– Я испугалась, когда голос впервые ко мне обратился. Тот сновидец, о котором я тебе рассказывала, заболел. Я догадывалась, что он долго не протянет. Все сновидцы тоже болели, и они умирали, так что я знала, что рано или поздно это случится и с ним. Я давно желала ему смерти, но не совсем искренне, ведь понимала, что без него засну. Но голос кое-что поведал мне. Он указал другой путь. Пообещал, что не позволит мне заснуть в обмен всего лишь на одну услугу.
– Лилиана…
Провидица покачала головой и продолжила:
– Он сказал, что если я буду хранить его кошмары, то смогу бодрствовать вечно.
Видения. Она говорила о видениях. Кошмары? Но…
– Догадываюсь, о чем ты подумала. О том, что кошмары нереальны, и это правда. Обычно они – лишь часть воображения. Но не совсем. Кошмары показывают людей, которых ты знаешь. Места, где ты побывал. Ситуации, которые пережил. Возможно, детали отличаются, но всегда есть правдивая часть, иначе кошмары бы так не пугали. – Она тяжело вздохнула. – Вот почему видения чаще всего правдивы. Видение – это воображение, не замутненное влиянием человеческой природы и пронизанное нечеловеческими чувствами, это грезы о наихудшем сценарии событий, который в реальности нередко оказывается верным.
– Зачем ты мне это рассказываешь? – спросила Фарух-Лейн. – Почему сейчас, когда…
У нее с трудом получалось все осознать: что Лилиана не собиралась говорить с ней о Хеннесси, что в юности ее заманили в Провидцы. Наверное, то же случилось и с Парцифалем в детстве.
– Сколько лет было другим Провидцам? – спросила Лилиана. – Кто-нибудь из них был так же стар, как я?
Фарух-Лейн покачала головой в темноте. Она не знала, видела ли Лилиана ее жест, но это не имело значения; вопрос был риторическим.
– Потому что рано или поздно все они приняли решение. Ты видела его результат. Они обратили видение вовнутрь, поскольку устали причинять боль людям всякий раз, когда голосу снится кошмар. Но только не я. Каждый раз я выбирала вариант, который сохранял мою жизнь. На протяжении многих лет.
– Я не осуждаю тебя за это, – сказала Фарух-Лейн.
– Знаю, – ответила Лилиана. – У меня были причины, что, впрочем, не дает права судить о моем поступке. Но настал момент, когда мне пора остановиться.
– Что?
– Если мир погибнет, мой эгоизм окажется напрасным. – Лилиана сбросила пальто дальнобойщика и встала на самом краю мыса. Непостижимо старая, изящная женщина с решительным взглядом. Она достала из кармана лист бумаги и показала его Фарух-Лейн. Это был один из странных, стилизованных автопортретов Хеннесси, выполненный растушеванным углем. – Я украла его у Хеннесси, но думаю, она меня простит; возможно, даже будет польщена. Силы этого магнита хватит, чтобы вызвать видение, которое я обращу вовнутрь и таким образом усилю его мощность.
Пульс Фарух-Лейн ускорился.
– Лилиана, ты не обязана этого делать.
– Ты не хуже меня знаешь, что апокалипсис станет делом рук твоего брата, – сказала Лилиана. – И понимаешь, что именно тебе предстоит его остановить.
По щекам Фарух-Лейн заструились слезы. Не прошло и секунды после слов Лилианы, как они брызнули из глаз. Тело не дало ей шанса им противостоять.
– Мы найдем живительный магнит посильнее. Ты не должна…
– Мне нужно, чтобы ты увидела предсказание, – проговорила Лилиана. – Поэтому, как только видение возникнет, я обращу его вовнутрь, а ты прикоснешься ко мне. Только так.
– Нет, не так! – Фарух-Лейн показалось, что Лилиана несправедливо ее наказывает за то, что она позволила Хеннесси себя поцеловать. И тут же поняла, что эти мысли пришли ей в голову, чтобы гнев облегчил для нее принятие правды. – Неважно, существуют ли другие способы, верно? Ты уже приняла решение.
Лилиана одарила ее своей прекрасной улыбкой, радуясь, что ее поняли.
– Ты сделала меня счастливой настолько, насколько может мечтать человек. Напомнила мне, каково быть молодой. Полной чувств. И любви к людям. Я ни о чем не жалею.
Фарух-Лейн не протестовала, лишь тихонько плакала, когда Лилиана ее обняла.
Провидица прошептала ей на ухо:
– Смотри внимательно.
И тогда появилось видение.
Их захлестнули образы, обжигающие, внезапные, точные.
Вскоре осталась только Фарух-Лейн, сжимающая в руках обмякшее тело очень, очень старой грезы и потрясенная тем, что сейчас произошло, и тем, чему только предстоит случиться.
32
Хеннесси снилось Кружево. Подлинное Кружево.
Она создала живительный магнит и теперь спала буквально в двух шагах от него, поэтому ничто не мешало Кружеву ее навестить. Дверь с треском распахнулась.
Как и прежде, сон медленно прояснялся, обнажая зазубренный край сущности. И снова внутри ее поднялся неподвластный ее сознанию, первобытный ужас. Побочный эффект от взгляда на Кружево, на нечто, столь отличное, нее самой. А также от волны исходящей от Кружева ненависти, означающей, что ее тоже заметили.
И вновь оно зашипело привычную, злобную песню. Что Хеннесси бесполезная, ужасная и жалкая. Умудрилась испортить отношения со всеми вокруг. Фарух-Лейн сбежала от нее как от огня. А незадолго до этого она прогнала и Джордан. Хеннесси так похожа на свою мать. Неужели она об этом не знала? Разве не потому она лишила Джордан воспоминаний? Чтобы посмотреть, какой она могла бы стать без них.
Сейчас это звучало не так убедительно, как прежде.
В голове Хеннесси всплывали строки ее же песни: Хеннеси создала самый мощный магнит в коллекции Боудикки в Бостоне! И Хеннесси может нарисовать магнит снова. Хеннесси может превращать магию в искусство, магию в искусство. Хеннеси красками создает нечто большее, чем обычная магия снов.
Хеннесси обладала могуществом даже без своих грез.
Ложь, которую ты твердишь себе, чтобы отвлечься от грядущей катастрофы, – сказало Кружево. Слова прозвучали, как жалкое оправдание, придуманное на ходу. Они не смогли пошатнуть ее уверенность: наяву она была столь же сильна, как Ронан во сне. Контролируя. Обладая магией. Владея тайнами. Создавая то, чего не существовало раньше.
И в глубине души она не сомневалась, что нравится Кармен Фарух-Лейн.
– Что ж, давай закончим эти танцы, – крикнула Хеннесси, обращаясь к Кружеву. Ее голос звучал громко, громче, чем когда-либо во сне.
Кружево медленно, причудливо извивалось вдали, но не приближалось.
– Ты всегда нападаешь на меня, это все, на что ты способно, да? Ты выполняешь свою работу, а я свою. Похоже на сделку, верно? Так давай сделаем это!
Она двинулась в сторону Кружева. Землю вокруг усеивали ажурные обрывки, сверкающие и тонкие, как лист бумаги, лезвия. Они резали одежду и ноги, но Хеннесси продолжала идти.
Вернее, она побежала.
Кружево велело ей не приближаться. Твердило о том, насколько она отвратительна. Бесполезна. Беспомощна.
– Тогда почему тебя волнует мое присутствие? Зачем ты продолжаешь приходить в мои сны? Кто кому нужен?
Я заставлю тебя подчиниться, я убью всех, кто тебе дорог, теперь это в моей власти, я готов…
Хеннесси подбежала к краю Кружева.
Оставаясь на месте, оно вздымалось и росло необычным, присущим только снам образом.
По опыту Хеннесси знала, что если оно потянется к ней, то пронзит ее тысячу раз, заставляя тело взорваться болью.
Но на этом все. Только боль. Верно? Если оно не затрагивает разум, то это всего лишь физическая боль.
Она бросилась на Кружево.
Боли не было.
Кружево взвыло и задрожало, но не укололо ее. Напоминало острый крючок, который причиняет боль, только когда за него дергаешь, или на акулью шкуру, шершавую, если погладить против чешуек.
Хеннесси оказалась внутри сущности. Со всех сторон ее окружали кружевные формы. С этого ракурса она наконец разглядела, что они ничем не отличаются от ажурных теней, отбрасываемых светильниками в старой лондонской студии ее матери. Попав сюда, бормоча себе под нос, она поняла, что глубокий голос Кружева на самом деле принадлежал ей. Оно использовало ее мысли против нее самой. Все его оружие было ее собственным.
И на протяжении многих лет оно эффективно выполняло свою задачу.
В этот момент она заметила, что здесь есть кто-то еще. Фигуру освещал яркий свет, проникающий сквозь Кружево.
Хеннесси прикрыла глаза от резкого свечения
Он свернулся калачиком, обхватив себя руками, притянув татуированную шею к коленям, словно пытаясь уменьшиться в размерах. Он сидел к ней спиной, но, даже не видя его лица, Хеннесси узнала бы его где угодно.
33
Он проснулся или все еще спал?
Он проснулся или все еще спал?
Он проснулся или все еще спал?
Он проснулся или все еще спал?
Он проснулся или все еще спал?
Он проснулся или все еще спал?
Он проснулся или все еще спал?
Он проснулся или все еще спал?
Он проснулся или все еще спал?
Он проснулся или все еще спал?
Читать бесплатно другие книги:
