Сновидец. Грейуорен Стивотер Мэгги
И оказался в окружении живительных магнитов. Когда-то здесь располагался номер люкс, теперь же каждая комната превратилась в экспозицию предметов искусства. Стеклянные полки были заполнены ювелирными изделиями, серебром и фрагментами скульптур. Бронза на постаментах. Рисунки в тубусах. Картины за бархатным канатом. Платья и жакеты, туфли и перчатки, искусно украшенные бисером, драгоценными камнями и вышивкой. Даже выставленная здесь кровать с изумительной резьбой, покрытая эффектными стегаными одеялами и гобеленами, явно была магнитом.
У каждого дверного проема стоял громила с оружием наперевес.
Какими бы ни были ставки на Волшебных базарах раньше, сейчас они многократно возросли.
Диклан оказался лицом к лицу с Магриттом.
Для него стало такой неожиданностью увидеть картину в подобном антураже, что он не смог изобразить привычное равнодушие. Знаменитое полотно, официально названное «Сын человеческий», большинству людей, далеких от искусства, было известно как «Человек в котелке», что на самом деле являлось названием другой, менее известной картины Магритта с изображением голубя. На выставленном здесь полотне был изображен анонимный бизнесмен в темном пиджаке, красном галстуке и шляпе-котелке. Он стоял лицом к зрителю на фоне каменной кладки. Его руки безвольно свисали вдоль тела, а один из локтей был слегка согнут в неправильную сторону. Черты его лица полностью скрывало парящее перед ним зеленое яблоко.
Во время учебы в старших классах с Дикланом приключился период умеренной одержимости этой картиной. Или скорее одержимости тем, что говорил о своей работе сам Магритт, он считал, что зритель отчаянно хочет увидеть лицо мужчины не потому, что оно наверняка интереснее яблока, а потому, что, в отличие от яблока, оно скрыто. Диклан записал слова Магритта на первой странице своей тетради по английскому языку за ту четверть и до сих пор помнил их слово в слово как стих из Библии.
– Красавец, не правда ли? – спросила Барбара Шатт, бочком придвинувшись к Диклану. Представительница Боудикки, как всегда, выглядела обманчиво безобидной в невзрачной блузке с криво приколотой, оскорбительно безвкусной булавкой в виде петуха. У края бокала с шипучим напитком в ее руке лопались крошечные пузырьки воздуха.
– Сперва ты смотришь на нее и думаешь: вау, это картина! А потом понимаешь: опаньки, я ведь уже видел ее раньше, это та самая картина.
Они стояли плечом к плечу, настолько близко, что Диклан слышал, как она сопит носом, и чувствовал запах ее духов.
Он сказал:
– Все видимое скрывает под собой что-то другое, и мы всегда хотим увидеть то, что скрыто за видимым.
– Откуда это?
– Это слова Магритта.
– О! Ты умница. А в моей голове нет места цитатам. Вот шутки другое дело! К примеру, послушай: почему нос не может быть длиной двенадцать дюймов?
Диклан промолчал. Пауза затянулась, пока он наконец не сообразил, что должен что-то ответить.
– Почему?
– Потому что тогда он был бы ногой![10] – она смеялась так громко, что едва не расплескала свой напиток. – Вот умора! Кстати, а где твоя подруга Джордан? Решила взглянуть на ожерелья? А может, смотрит кольца, если ты понимаешь, о чем я, парниша?
– Она не пришла, – ответил Диклан и сразу понял, что она знала об этом.
В свете этой новости ему пришлось пересмотреть свое мнение о ней.
– Ох, милый, но мы так хотели, чтобы она пришла, – сказала Барбара Шатт. – Дело не в том, что мы не рады такому красавчику, как ты! Но…
– Когда мы просим о чем-то, и вы соглашаетесь, мы ожидаем, что просьба будет выполнена, – вмешалась в разговор Джо Фишер. Сегодня она собрала свои прямые волосы в очень тугой пучок, поэтому ничто не скрывало ледяное выражение ее лица. – И думаю, сделка заключалась в том, что вы приедете сюда с Джордан Хеннесси и информацией о собственности вашего отца.
– Мы еще не заключили сделку, – возразил Диклан. – Предполагалось, что сегодня мы обсудим условия. Я ясно дал это понять.
– Ой, я не поняла по телефону, – сказала Барбара Шатт Джо Фишер. – А ты поняла? Черт возьми, похоже, это тоже большое, жирное «нет». Мне очень жаль, что вы проделали такой долгий путь, но мы ничем не сможем вам помочь.
Диклан постарался говорить как можно спокойнее.
– В Амбарах есть немало вещей, которые могут вас заинтересовать. Решение Джордан – это ее выбор, не мой. Она не имеет никакого отношения к моим делам.
К его изумлению, Барбара Шатт и Джо Фишер просто отвернулись от него и направились по своим делам, увлеченно болтая на ходу. Видимо, он должен был побежать за ними и умолять, чтобы они могли снова ему отказать.
Он сказал, повысив голос:
– Значит, так вы заканчиваете разговор со своими клиентами?
Обе женщины остановились и повернулись к нему.
Барбара Шатт сказала:
– Милый, твой отец умер, а брат исчез. Остался только ты. Ты услада для моих глаз, если понимаешь намек, но в остальном какой с тебя прок?
– Пожалуйста, выпроводите этого человека, – сказала Джо Фишер охранникам.
И его действительно вывели под конвоем из двух охранников. Снова в лифт, где проснувшаяся девушка проговорила: «Лот 531». Один из охранников ударил ее ногой по лицу. Греза тихо постанывала, пока кабина не опустилась ниже и коллекция магнитов не перестала на нее воздействовать. Назад по коридору, мимо пленников Боудикки, включая Энджи без рук. Обратно в вестибюль, где стояли люди в кевларе, призванные убедиться, что только обладатели соответствующих капиталов могли получить доступ к новому ценному товару.
Он снова оказался на темном тротуаре. Вокруг шумел ночной Нью-Йорк: гудки машин, сирены, крики. По кварталу гулял ветер. Позже он раздует пламя пожара до небес.
Диклан долго стоял посреди тротуара, дрожа от холода. Совсем недавно он был окружен живительными магнитами, которые могли бы сделать жизнь Мэтью бесконечно проще, предотвратить их ссору, остановить его…
(Он мертв.)
И «Сын человеческий»… Диклан не сомневался, что, будь у него этот шедевр, он смог бы разбудить Ронана. А если он разбудит Ронана, тогда… тогда…
(Он мертв, он мертв, он мертв.)
Он вдруг почувствовал, что существует некая версия его самого, которая, наверное, никогда не сдвинется с этого тротуара. Она будет стоять здесь вечно, пока его сердце не перестанет биться, сколько бы времени это ни заняло.
Но вместо этого он расправил плечи. Глубоко вздохнул. Он чувствовал себя опустошенным.
Он написал Джордан: «ты была историей, которую я выбрал».
Затем Диклан вернулся в отель.
– Что тебе нужно? – спросил один из охранников.
– Я кое-что забыл, – ответил Диклан и достал свой телефон. – Вы не подскажете, что это значит?
Когда мужчина склонился, чтобы посмотреть на экран, Диклан выхватил из его кобуры пистолет и выстрелил во второго охранника.
Первый отшатнулся, потянувшись за пропавшим пистолетом, Диклан подстрелил и его тоже. Затем снял с его пояса нож и подобрал пистолет второго охранника.
Как только он распахнул противопожарные двери, ведущие в коридор, пленники повернули головы в его сторону.
Не проронив ни слова, Диклан двинулся по коридору, на ходу срезая ножом стяжки с запястий несчастных.
Лифт открылся. Над лотом 531 стоял охранник.
Диклан застрелил и этого. Подобрал его пистолет и вытащил лот 531 в коридор.
Он повернулся к пленникам.
– Бегите, – сказал он. – Почему вы все еще сидите? Они мертвы. Забирайте ее. Убирайтесь отсюда.
Из дверей неподалеку повалили люди в форме. Раздались выстрелы. Отстреливаясь, он забежал в лифт.
Десятый этаж. Он направлялся на десятый этаж.
Вверх.
Руки и обувь Диклана были забрызганы кровью. Чужой. Он слышал крики на этажах, мимо которых проезжала кабина.
Двери лифта открылись. Седьмой этаж, не десятый. Опять охрана. Он открыл огонь, одновременно нажимая кнопку лифта.
Вверх.
На девятом этаже двери снова открылись. Еще больше охранников. Они приближались, не оставляя времени закрыть двери.
Диклан ударил ножом того, что оказался ближе, застрелил следующего и выскочил из лифта, откатываясь к стене. Ему вслед посыпались выстрелы.
Ему встречалось все больше стрелков, пока он продвигался по коридору к лестнице, а затем поднимался наверх, выше и выше. Оставляя позади груду трупов. Иногда двери комнат, мимо которых он проходил, на мгновение приоткрывались, но завидев стрельбу, их снова захлопывали. Вверх по лестнице, вверх.
Десятый этаж.
Его окружили живительные магниты и охрана, а у него закончились патроны.
«Сын Человеческий» смотрел на него из-за яблока.
(Мертвы, все мертвы.)
Диклан достал из кармана серебряную фляжку и отвинтил крышку. Как только в него полетели пули, из горлышка фляги вырвались существа. Дым и одновременно гончие, темные и грозные, заклубились над ковром. Твари залаяли, из пастей хлынул свет, яркий как солнце, подпитывающий их изнутри.
Они умирали с голоду.
Псы набросились на охранников, пожирая летящие пули. Они не осторожничали.
Это были солнечные песики Ронана, присненные защищать его братьев, но способные разорвать и их, как только закончатся злодеи. Все, что они знали – это убивать.
Диклан нащупал незапертую дверь и едва успел проскользнуть внутрь, как за его спиной раздались крики. Дверь оказалась чуланом. Стоя в темноте, он жадно хватал ртом воздух. Звук его дыхания и стук сердца почему-то казались громче отвратительных звуков, доносившихся из-за двери.
Когда наконец все стихло, Диклан для верности отсчитал шестьдесят секунд.
Затем снова открутил крышку фляги и рискнул вернуться в комнату.
Все пространство было усеяно телами; среди них, тяжело дыша, кружили по-прежнему голодные псы. Из открытых пастей тварей вырывалось адское пламя; на их призрачных мордах не виднелось ни пятнышка крови, хотя судя по коврам, ситуация должна быть обратной.
– Пора, – сказал Диклан, – заканчивать.
Услышав голос, стая бросилась к нему, оскалив огненные пасти, голодные и ненасытные. На секунду Диклан подумал: вот и все.
Но солнечные псы закружились вихрем и аккуратно, словно видео в режиме перемотки, вернулись во фляжку.
Диклан плотно завинтил крышку.
В накрывшей комнату мертвой тишине он, перешагивая через трупы, направился к «Сыну Человеческому». Пытаясь представить, как везет полотно в машине, возвращаясь в Массачусетс. Представляя, как принесет его Ронану, который навсегда застрял в ловушке в том темном коридоре. Думая о том, что скоро снова увидит Джордан.
Но все это осталось скрытым за тем, что он видел перед собой.
– Нет, – сказала Барбара Шатт. – Вы уже достаточно натворили, молодой человек.
Женщина появилась из лифта. Ее лицо тоже было забрызгано кровью. Чужой.
– Дело уже сделано, – сказал Диклан.
В ответ Барбара Шатт приподняла брови и посмотрела мимо него. Возможно, она блефовала, но Диклан, проследив за ее взглядом, обернулся.
Позади него стояла фигура с пистолетом в руках. Он успел лишь заметить, что это его мать – Мор О-Коррах.
И она в него выстрелила.
28
– Как думаешь, что Лесу от нас надо? – спросил Ниалл. Он сказал «Лес», потому что Мор называла существо из их снов так же. Однако знал, что в действительности они имели дело не с лесом. Это слово просто обозначало место, где обитало существо, и отображало, насколько огромным оно было. Корни в одном мире, ветви в другом. Хотя оставалось неясным, где находились они, в ветвях или в корнях. Ниалл предположил, что на стороне, где ближе солнце, но не исключено, что под землей.
Обычно сны о лесе навевали именно такие мысли. Ниаллу это было не по душе. Он чувствовал, как его мозг закипает от этих мыслей, готовый сломаться под тяжестью осознания масштабов бытия. Его разум не был создан для таких открытий.
– Не знаю, правильный ли это вопрос, – ответила Мор. – Скорее, просто что ему надо?
– В чем разница?
– Почему он здесь? Зачем разговаривает с нами, вместо того чтобы заниматься своими делами там, откуда он явился?
Ниалл спросил:
– Думаешь, он демон?
Мор бросила на него тяжелый взгляд. Она по-прежнему считала глупым его увлечение религией, ведь они оба умели приносить вещи из снов. Но он считал, что мир полон тайн, о которых не упомянут на мессе. И он был счастлив быть одной из них. Ниалл нуждался в вере, что у кого-то помимо него, Мор и Леса есть план, и поэтому собственный ему не понадобится.
– Скорее бог, если говорить в таком ключе, – ответила она. – Чем бы оно ни было, думаю, оно крайне любопытно. Иногда мне кажется, что оно хотело бы быть нами. Человеком. Оно жаждет увидеть больше; вот почему оно постоянно нас подталкивает.
– Увидеть больше чего?
– Больше нашего мира. Я лишь хочу сказать, мне кажется, оно не отказалось бы от пары ног.
– Ну, моих оно точно не получит… мне нужно кормить коров! – отрезал Ниалл. Он сохранял непринужденный тон, но оба знали, что ему не по себе от этого разговора. Они настолько сблизились с существом из Леса, что идея подарить ему свои ноги казалась уже не такой невероятной, как прежде. Ниалл позвал Диклана и сунул ему в руки пару перчаток.
– Пойдем, малыш, поможешь мне. Твоей маме нужно побыть одной, – сказал он и вышел из дома.
Ему казалось важным давать Мор пространство. Потому что все чаще он думал, что если не даст ей немного свободы, она заберет ее себе всю. Наладив контакт с Боудиккой – так называли себя люди, скрывавшиеся за визиткой, которую получил Ниалл, – Мор начала совершать вылазки за пределы Амбаров. Поначалу она уезжала на час или два, потом на полдня, затем на день, а после и на несколько дней. Она исчезала без предупреждения и возвращалась так же, без объяснений и извинений, как кошка. И каждый раз по возвращении ее глаза светились силой и задором, так что Ниалл не мог с этим бороться. Чем бы Мор ни занималась, она нуждалась в этом, и кто он такой, чтобы ей запрещать? Как и Лесу, ей хотелось иметь пару ног и пространство, чтобы их использовать, и Ниалл не собирался сажать ее на цепь.
Однако это тяжело воспринял Диклан. С его любовью к строгим правилам и тщательно продуманным планом он все чаще и чаще не мог на нее положиться. Планы, в которые была вовлечена Мор, нередко срывались, поскольку она снова внезапно исчезала.
– Мари, – сказал Ниалл однажды ночью, когда она вернулась поздно и забралась к нему в постель, – ты не думала когда-нибудь взять большого Ди с собой в поездку?
– Мор, – ответила она. В действительности ее звали Мари Карри, в браке она стала Мари Линч, как и мать Ниалла. Факт, который она всегда ненавидела.
– Что? – ему показалось, она сказала по-английски more – больше, а не по-ирландски Mr – большой.
Она ответила:
– Я решила сменить имя. Мор О-Коррах отлично звучит, тебе не кажется? Я стану Мари Мор, а твоя мать пусть будет Мари Биг. Победа за мной.
– Ты больше не хочешь быть Линч?
– Я больше не хочу быть Мари Линч.
Ему показалось, что Мор ухитрилась незаметно вклинить в разговор одну из болезненных тем своих снов, но Ниалл просто сказал:
– Ладно. – Он не собирался называть ее именем, которое ей было не по нраву. Она бы не на шутку обиделась.
– Ты на меня не сердишься?
Одно другому не мешало. Ниалл тихо ответил:
– Я хочу, чтобы ты была счастлива. Я счастлив, когда счастлива ты.
Темная вирджинская ночь хозяйничала в их спальне, принеся с собой привычные им звуки – стрекотание сверчков, шум деревьев, тревожный лай лисицы в поле.
Мор приподнялась на локте и спросила:
– Ты действительно имеешь в виду то, что сказал, да? Ты испытываешь такие сильные чувства. Могу я поделиться с тобой тем, о чем никогда никому не рассказывала?
Ниалл поцеловал е в щеку. Мор смотрела на него, широко раскрыв глаза.
– Мне кажется, у меня их нет, – сказала она.
Ниалл покачал головой, слегка улыбнувшись, не понимая, что она пытается сказать.
Она продолжила:
– Нет, правда, когда ты говоришь, что рад за меня, рад, что я счастлива, я вижу, что ты это чувствуешь. Ты говоришь это не потому, что тебе что-то от меня нужно; внутри тебя действительно есть чувства.
Ниалл тоже поднялся.
– Любовь моя, я не понимаю, что ты пытаешься сказать. Ты что-то говоришь мне только потому, что я хочу это от тебя услышать?
– Точно, да! – она обрадовалась, что он догадался, и вовсе не стыдилась. – Но дело в том, что я долгое время считала, что ты поступаешь так же. Я думала, все так делают. Словно мы все участвуем в грандиозном спектакле, в котором, если тебя спрашивают, как у тебя дела, ты должен отвечать «хорошо». Но, выходит, на самом деле все не так, верно? Потому что, когда ты говоришь, что любишь меня, ты действительно испытываешь это чувство, да?
Ниалл погладил ее пальцы, желая убедиться, что они настоящие, что он не спит, ему не снится кошмар, и это его настоящая жена. Он чувствовал легкую нервозность, как в ночь, когда они решили бежать из Ирландии.
– А ты нет? – спросил он.
– Не думаю, не так, как все люди, – ответила она. – Одни полагают, что любить – это больно, других любовь делает счастливыми. Я просто наблюдала, как люди говорят «я тебя люблю», и решила попробовать быть как все и научиться делать это правильно. Я так долго притворялась, что такая же, как все. Но я не думаю, что люблю… скорее испытываю интерес. Трудно судить, ведь я не могу залезть к тебе в голову, но кажется, ты чувствуешь иначе.
Ниалл медленно проговорил:
– Значит, ты кто-то вроде психопатки?
Она весело рассмеялась.
– Социопатка, полагаю, поскольку у меня есть совесть! Я изучила вопрос. К счастью для тебя, я дружелюбная социопатка.
– Значит, когда ты признавалась мне в любви, ты никогда не говорила всерьез?
– Мне было бы жаль, если бы ты умер, – призналась она. – Прежде я никогда об этом не беспокоилась. Я представляла, что мои сестры умерли. Или мать. И старалась понять, расстроюсь ли я из-за этого. Твердила себе, что конечно расстроюсь, но в душе всегда знала, что это не так. Думаю, я могу огорчиться, но для этого нужен повод гораздо серьезнее, чем для большинства людей. Я никогда и никому об этом не рассказывала, кроме тебя.
Тогда она его поцеловала, но теперь он не имел понятия, что бы это значило.
– Давай дадим Лесу то, что он хочет, – сказала она, внезапно разволновавшись как девчонка, – и тогда он даст нам то, что хотим мы.
Ниалл не понимал, действительно она взволнована или просто пытается добиться его согласия. Он спросил:
– И чего же мы опять хотим?
– Всего, – ответила она.
Ниаллу вполне хватало Амбаров, Мари Линч и Диклана. Но он чувствовал, что рискует лишиться одного из пунктов списка.
– Чего он хочет? – спросил он.
– Грейуорен.
Откуда взялось имя? Это случалось прежде? А что, если да? Он не желал знать ответ ни на один из этих вопросов.
Но Ниалл любил Мор и боялся ее потерять, поэтому сказал:
– Хорошо.
29
По мнению Лилианы, проблема в старости заключалась в том, что чувства становятся менее острыми, приглушенными. С каждым днем все труднее вспомнить, какими яркими и значимыми они казались когда-то. Каково лишиться сна от предвкушения. И как больно кого-то терять.
Лилиана хорошо помнила проявления чувств, но в последнее время ей все чаще казалось, что она лишь разыгрывает те чувства, которые когда-то испытывала. Она так много видела, так много пережила и слишком часто прощалась.
В компании Кармен Фарух-Лейн она вспоминала, какими необъятными ее чувства были когда-то. А так же напоминало, как мало их осталось у нее теперь.
В дни, последовавшие за взрывом бомбы Натана, Фарух-Лейн захлестывали эмоции. Они словно поменялись ролями с Хеннесси, которая вдруг стала молчаливой и сосредоточенной. А еще безжалостной в своих атаках на искусство в подвале. Она пыталась, терпела неудачу, пыталась, терпела неудачу и снова пыталась создать еще один живительный магнит. Фарух-Лейн, напротив, превратилась в неиссякаемый источник шума. Куда бы она ни направилась, Кармен всюду включала оперу, если только опера не начинала играть сама. На кухне заливались теноры, пока она задумчиво смотрела в заднее окно на маленький гараж. Волнующие контратеноры лились через динамики в продуктовом магазине. Сопрано траурно завывали в салоне машины, когда она ехала в полицейский участок, чтобы обсудить новости о взрыве и охоте на Натана. Баритоны грозно урчали над головами растерянных сотрудников автокафе. Меццо-сопрано звучало громче, чем могли выдержать ее наушники, пока она, обливаясь потом и задыхаясь, трусцой оббегала квартал. Опера, опера, опера. Фарух-Лейн и ее призрак. Только они могли понять друг друга, почувствовать всю невыносимость ситуации.
Лилиана поймала Фарух-Лейн за локоть после одной из пробежек и мягко удержала ее на месте. Кожа Фарух-Лейн одновременно горела и мерзла – противоречие, ставшее возможным благодаря забегу на несколько миль холодным ранним утром.
– Кармен.
Фарух-Лейн проговорила:
– На моих руках столько крови.
Она вела себя невыносимо. Ее нельзя было уговорить или переубедить. Невозможно заставить умерить свои чувства. Она кипела во время завтрака. Тлела, принимая душ. Горела и обугливалась весь день до тех пор, пока ей не удавалось наконец заснуть. Все, о чем она могла говорить или думать, это о том, что она натворила, что сделал Натан и что теперь предпринять, чтобы этого не повторилось.
Однажды вечером Фарух-Лейн столкнулась с Хеннесси, поднимающейся из подвала.
– Хеннесси, ты можешь снова включить силовую линию?
– Что? – хором воскликнули Лилиана и Хеннесси.
– Шар работает в обратную сторону? – спросила Фарух-Лейн. – Если бы силовая линия снова заработала, ты смогла бы приснить что-нибудь, чтобы найти его и уничтожить. Или хотя бы помочь привести его к нам. Выяснить, есть ли у него бомба побольше или что-нибудь еще хуже…
– Стоп, стоп, стоп, – ответила Хеннесси. – Притормози, как сказал бы Папа Римский. Во-первых, нет, шар – игрушка одноразовая, ее можно выбросить или пустить в переработку, смотря насколько далеко ближайшая свалка. Он – кнопка выключения, а не рубильник. Во-вторых, я не тот сновидец, каким вы меня считаете. Я способна лишь сыграть одного из них по телевизору. Клянусь, все, что я могу тебе предложить, – это мой меч. В-третьих, неужели ты швырнешь меня Кружеву ради того, чтобы остановить своего брата? В-четвертых, я хочу писать как скаковая лошадь, можно я уже пойду?
В ответ телевизор над камином разразился тревожной арией.
Все это напомнило Лилиане о том, как давно она не испытывала таких сильных чувств.
В один из особо погожих деньков Хеннесси и Лилиана стояли на маленьком крыльце, наблюдая, как Фарух-Лейн с горящими глазами пылесосит салон машины, из которой на всю улицу воет опера. Хеннесси стряхнула пепел с сигареты и выпустила кольцо дыма в сторону Кармен.
– Красивое зрелище, не правда ли? Все равно что смотреть, как вулкан по одному уничтожает невинных жителей деревни, пока они спят в своих кроватках.
– Она винит себя, – сказала Лилиана.
– Прекрасно! Ей, блин, стоило бы. Фраза «я выполняла приказ» – неспроста не стала девизом скаутов. – Хеннесси повернулась, оперлась на локти и посмотрела на Лилиану. Со своей огромной шевелюрой, в винтажном пальто и кожаных штанах Хеннесси выглядела совершенно неуместно на крыльце коттеджа, словно ее занесло сюда для шутливой фотосессии. Лилиане пришло в голову, что Хеннесси почти, но не совсем ее противоположность. – Как думаешь, Провидица, мне стоит беспокоиться о рождественских подарках в этом году?
– Я беспокоюсь, – сказала Лилиана.
На самом деле имея в виду: я помню, каково это – беспокоиться.
– Знаю, невежливо не спросить у женщины про возраст, – продолжала Хеннесси, – так сколько тебе лет? Ой, подожди, наверное, я что-то перепутала. Но какая уже разница, так что сколько тебе лет?
Она спрашивала далеко не первый раз. И не пятый. И даже не седьмой. Лилиана поинтересовалась:
– Почему ты все время об этом спрашиваешь?
Хеннесси прикурила еще одну сигарету от первой и сунула обе в рот. Она заговорила, а с ее губ, как клыки вампира, свисали две сигареты.
– Потому что в последние дни у меня было много свободного времени, чтобы еще раз обдумать решение отключить силовую линию. Да и вообще, знаешь ли, поразмыслить о том опыте, который привел меня к моменту, когда я решила провернуть это прямо посреди кафе. И мне кажется, что идея всецело принадлежала тебе. Разумеется, наша старая добрая Фрукла тебя поддержала. Потому что быть слегка легковнушаемой, чтобы не иметь дела с последствиями собственных фиговых идей – это ее главная фишка, не так ли?
– Все не совсем так…
– Пожалуйста, Лилиана, оставайтесь на линии, вам ответит первый освободившийся оператор, а пока ты ждешь, послушай меня: как ни крути, отключение линии было чертовым экспромтом. – Хеннесси бросила взгляд на Фарух-Лейн, из динамиков по-прежнему лились рулады на итальянском. – В смысле, кто знает, верное это было решение или нет. Возможно, это поможет в будущем. Апокалипсис предотвращен! Спасено восемьсот миллиардов человек, или сколько там проживало на планете на тот момент. Как ни крути, а цифра приличная, даже учитывая, что при этом погибло людей гораздо больше, чем от бомбы Натана. И все же думаю, ты согласишься, что нужно иметь определенный склад характера, чтобы решиться на такое, да? Ни доли сомнений. Давай, нажми на кнопку Хеннесси, соляные столпы в деле. Наверное, так мог поступить либо настоящий придурок, либо кто-то с сердцем настолько черствым, что оно давно превратилось в гребаный сухарь. И так далее, и так далее, так сколько тебе лет, Лилиана?
Провидица чувствовала себя зажатой между двумя штормовыми фронтами. Атака оперы с одной стороны и Хеннесси с другой.
– Это было непросто, – сказала Лилиана.
Девушка выдержала ее взгляд.
– Я знала, что это было непросто, – поправила себя Лилиана.
Удовлетворенная, Хеннесси затушила сигареты. Похоже, она не ожидала, что Лилиана выразит сожаление или внесет какую-то ясность. Она сказала:
– Как думаешь, копы способны добраться до ее брата, пока мы сидим тут и играем в дочки-матери? По шкале от единицы до абсолютной мерзости, насколько плохо надеяться, что ситуация разрешится сама и без нашего участия?
Сперва Лилиана попыталась сообразить, что бы Хеннесси хотела услышать от нее в ответ, а затем спросила себя, что думает об этом на самом деле. Она покачала головой.
Хеннесси оттолкнулась от перил, позади нее грянула старинная ария Генделя. Изогнув бровь, девушка взмахнула рукой в воздухе, словно дирижируя оркестром.
– Сколько тебе было, Лил, когда написали эту музыку? Когда ты собираешься поступить правильно?
– И что по-твоему я должна сделать?
Хеннесси, пожав плечами, прошествовала мимо нее в коттедж.
– Ну, большинство из нас давно простились с насиженными местами.
30
Мэтью Линч никогда раньше не проводил столько времени, спрятавшись в мебели.
В детстве, когда он играл с братьями в прятки в Амбарах, ему нередко приходилось довольно долго сидеть в укрытии. В спальне родителей стоял шкаф, в котором мог спрятаться маленький ребенок. В гостиной был сундук, в котором помещался ребенок неразумных размеров, если сперва вытащить оттуда одеяла. Несколько комодов, обитающих в гараже, предназначались для самых смелых. А сломанная стиральная машинка в одной из хозяйственных построек для по-настоящему отчаянных.
Обычно это длилось считаные минуты. Самое большее – часы, если крышка машинки защелкнулась и Мэтью застрял внутри.
Но не дни.
Дни – слишком долгий срок, чтобы тихонько сидеть внутри стола, тем более когда твоя единственная компания – Брайд в противоположном углу.
По-моему, в комнате уже никого нет! – жестами показал Мэтью Брайду. В прошлом году мальчик изучил курс американского языка жестов, пытаясь компенсировать свой позорный провал по французскому. Он искренне обрадовался возможности с кем-то попрактиковаться, хотя Брайд и не торопился осваивать язык.
Мужчина уставился на Мэтью, его глаза блестели в полумраке. Он расположился как можно дальше от мальчика, примерно в метре от него. Стол, в котором они прятались, был около трех метров в длину, с глухими стенками из материала, похожего на МДФ[11]. Свет проникал лишь через узкие щели плохо подогнанных стыков и случайные зазоры в местах, где боковины стола встречались с износоустойчивым ковром на полу.
Наверное, нам уже можно разговаривать! – показал на пальцах Мэтью.
Брайд, не сдвинувшись с места, ответил, особенно ловко изобразив последнее слово: «Я занят».
Он не был занят. Он ничего не делал. Здесь нечем было заняться.
Брайд оказался совсем не таким, как ожидал Мэтью.
Для начала, его, похоже, совершенно не интересовали преступления. Исходя из того, что он о нем слышал, Мэтью решил, что первым делом после освобождения из центра помощи Брайд захочет что-нибудь уничтожить или украсть, а заодно завербовать Мэтью и в придачу пару прохожих в свою секту. Однако ничего подобного Брайд не сделал. Вскоре после того, как Мэтью умыкнул его из Медфордского центра помощи, Брайд совершил единственный более или менее похожий на криминал поступок. Он воспользовался сдачей Мэтью с игровой приставки, чтобы взять такси и отправиться в город на поиски Буррито – незаметного автомобиля, присненного Ронаном. Потратив несколько часов на поиски, Брайд психанул и пнул чей-то «Мерседес». Он оставил вмятину, но не оставил записки. Бандит.
А кроме того, он вовсе не был страшным. Судя по тому, как Диклан говорил о нем, Мэтью ожидал, что он окажется жутким злодеем. В школе им часто рассказывали, что диктаторы зачастую не кажутся пугающими при личной встрече, наоборот, они производят впечатление классных ребят, людей, с которыми интересно потусоваться. Внешне Брайд выглядел крутым, но вел он себя определенно не круто. Он подолгу молчал, насупив брови на обветренном лице и спрятав руки в карманы куртки. А когда все же заговаривал, то произносил длинные фразы, которые никак не укладывались в голове Мэтью. Они говорили о чем-то другом, как вдруг Брайд отвлекался и выдавал: «Сознание – это карта всех мест, где мы когда-либо бывали и будем, и все же никто из присутствующих с ней не сверяется, и поэтому она утеряна». И тогда Мэтью спрашивал:
Читать бесплатно другие книги:
