Нью-Йорк Резерфорд Эдвард
– Вот как…
– Вы не против, если я присяду?
Она не ответила, но Теодор все равно сел, подобрал планшет и взглянул на рисунок.
– Он не закончен, – сказала Мэри.
– Выглядит многообещающе, – заметил он, оценив разрушенный навес, положил планшет с другой от себя стороны, чтобы она не достала, и растянулся на земле во весь рост. Мэри стало немного неловко оттого, что она сидит. Не надеть ли шляпку?
– Лягте, – сказал он. – Солнце пойдет вам на пользу. По крайней мере, немного его. Когда я лежу вот так, – произнес он довольно, – я притворяюсь ящеркой.
– Я как раз думала о ящерицах, когда вы пришли! – рассмеялась она.
– Так-то! – ответил он. – Мысли великих людей сходятся. Или, может быть, ящериц.
Мэри легла. Она была одна, лежала рядом с мужчиной, но этого никто не видел.
И потому она не стала противиться, когда он повернулся и нежно поцеловал ее. Она позволила. А когда он сказал: «Вы так красивы, Мэри», она сочла, что так оно и есть.
И вскоре он уже целовал ее, как никто раньше, познавая ее губы и язык; она же понимала, что это начало того, чего делать нельзя. Но все равно не остановила его и вот уже принялась отвечать, а сердце билось все чаще.
– А вдруг нас увидят? – спросила она, задыхаясь.
– Вокруг нет никого на несколько миль, – отозвался он.
Его поцелуи становились все более страстными, он дал волю рукам, и Мэри до того возбудилась, что не хотела, чтобы он останавливался, хотя и понимала, что не должна уступать. Ибо если не сейчас, то, может быть, никогда.
Она ощущала и его возбуждение. Теодор начал раздевать ее. Его дыхание было мелким и прерывистым.
Затем послышался голос Гретхен. Голос Гретхен, донесшийся с берега. Голос Гретхен, все приближающийся.
– Мэри?
Теодор выругался и отпрянул. Секунду Мэри лежала, чувствуя себя брошенной. Затем, испытав приступ паники, неуклюже сунулась Теодору за спину, схватила планшет, затем нашла и надела шляпку. А потому минутой позже Гретхен, перешедшая через дюну, застала Мэри, быть может, чуть растрепанной, но занятой рисованием, а брат сидел в нескольких ярдах и таращился на нее по мере того, как она приближалась и смотрела на них неподвижным взглядом змеи, готовой ужалить.
– Привет, Гретхен, – спокойно сказала Мэри. – Может, сводишь Теодора прогуляться, пока я не дорисую?
Они вернулись в гостиницу далеко за полдень. Говорили мало. Но стоило им войти, как один из постояльцев сообщил об утренних беспорядках на Манхэттене. Новости пришли с дневным паромом.
– Что случилось? – спросил Теодор.
– Напали на призывной пункт, что на Сорок седьмой. Очевидно, подожгли.
После ужина хозяин сказал, что днем беспорядки продолжились. Он узнал об этом в отеле напротив. Вспыхнуло несколько пожаров.
– Телеграф не работает, – доложил он, – поэтому мы не знаем подробностей. Возможно, ничего страшного не произошло.
День выдался жаркий и душный. Здесь благодаря ветру с моря духота не особенно ощущалась, однако на улицах Нью-Йорка наверняка было тяжко. А после ужина она начала угнетать даже на здешней веранде.
Немного позже Гретхен отлучилась в номер.
– Я собираюсь прогуляться к морю, – объявил Теодор, извлекая сигару.
– Я тоже пойду, – сказала Мэри.
На пляже было тихо.
– Жаль, что Гретхен пришла, – сказала Мэри.
– Да, – кивнул Теодор.
– Вы останетесь еще на несколько дней?
– Хотелось бы. Правда, меня ждет работа в ателье.
Мэри издала неопределенный сочувственный звук.
Они уставились на воду. Облака собирались в тучи, обещая дождь и облегчение от жары.
– Посмотрим, что принесет день завтрашний, – сказал Теодор.
Тем вечером Гретхен и Мэри легли как обычно. Гретхен ни слова не сказала о Теодоре. Мэри, едва погас свет, почувствовала, что вот-вот разрыдается. Она была рада начавшемуся дождю, который стучал в окно и заглушал звуки.
Проснувшись посреди ночи, Мэри обнаружила, что Гретхен нет в номере. Она немного выждала. Мертвая тишина. Тогда она встала с постели и подошла к окну. Дождь перестал, снова горели звезды. Выглянув, Мэри сперва ничего не заметила. Потом различила бледную тень, двигавшуюся по полоске травы. Это была Гретхен в ночной рубашке, расхаживавшая взад и вперед у кипы кровельной соломы.
Мэри не захотела окликать ее, боясь перебудить весь дом. Она тихо выскользнула из номера, спустилась вниз и вышла наружу.
– Что ты делаешь? – прошептала Мэри. – Ты вся промокнешь!
– Мне не спится, – ответила Гретхен. – Я беспокоюсь.
– О чем?
– О детях. С этими пожарами в городе…
– Так говорили же, что ничего серьезного.
– Они не знают. Отсюда город даже не видно.
У Мэри екнуло в груди, но она осеклась лишь на пару секунд.
– Ты хочешь съездить домой, просто спокойствия ради?
– Да, об этом я и думала.
– Сядем на утренний паром, – сказала Мэри. – Если все в порядке, то всегда можно вернуться.
– Да.
– Тогда иди ложись, пока не простыла.
Первый паром отходил только в середине утра, но все трое заранее явились в Пойнт и ждали там – Теодор настоял на том, чтобы сопровождать их. Паром опаздывал. Они провели в ожидании час. Потом второй. Затем пришел какой-то человек, который сказал, что парома не будет, и они отправились обратно в гостиницу разузнать новости.
– На паром напали и, вероятно, подожгли, – сказал им хозяин. – Из Бруклина только что прибыл человек с бумагами. В городе творится бог знает что. Всюду пожары. Послали за войсками к президенту Линкольну.
– А телеграмму в город можно отправить? – спросил Теодор.
– Боюсь, нет. Все телеграфные линии уничтожены. Вам безопаснее быть здесь.
– Мне нужно в город, – сказала Гретхен. – Там мои дети.
– Я могу раздобыть повозку, и вы доберетесь до Бруклина, – предложил хозяин, – но вам грозят неприятности.
Он сумел сделать лучше, и через полчаса они сидели в двуколке, влекомой резвым пони. К середине дня уже пересекали Бруклинские высоты, с которых открывался вид на город.
Горело везде. Дым поднимался из десятка районов. Нетронутым выглядел только Финансовый квартал, благо точно напротив конца Уолл-стрит на Ист-Ривер стояла канонерка. Пусть пламя ада охватит весь город, но обитатели Уолл-стрит постараются обезопасить свои капиталы. Когда троица добралась до парома, новости оказались еще хуже.
– Половину черных кварталов спалили дотла, – сообщил паромщик. – Ниггеров поубивали без счету. По всему Ист-Сайду стоят баррикады. Богачей тоже ищут. Никто из купцов не смеет выйти на улицу, разграбили даже «Братьев Брукс».
– Я хочу переправиться, – сказала Гретхен.
– Если кому и ехать, то мне, – возразил Теодор. – А вы оставайтесь тут.
– Я поеду к моим детям, – твердо ответила Гретхен.
– А я с тобой, – подхватила Мэри.
– Да никто вас не повезет, – сказал паромщик. – Они уже уничтожили половину паромов и отрезают железные дороги. Мятежники вооружены, там идет война.
Они обошли причал. Никто их не брал. С наступлением вечера Мэри сказала:
– Нам лучше поискать какой-нибудь ночлег.
Но Гретхен словно не слышала.
Они увидели столб пламени, взвившийся в районе Бауэри, где жили дети Гретхен. Гретхен ахнула, а Теодор помрачнел. Мэри решила, что правильнее будет помолчать.
Солнце угрюмо садилось в бухту, когда к ним подошел какой-то старик.
– Я достал лодку. Там моя жена. – Он указал в направлении Саут-стрит. – Я отчалю, когда стемнеет, и вас захвачу, если хотите.
Им было странно пересекать Ист-Ривер на веслах под покровом ночи. Впереди царила тьма, в большинстве домов позакрывали ставни. Не горело и большинство газовых фонарей, хотя опасный газ, несомненно, просачивался. Над городом стояло зарево пожаров, с реки было слышно потрескивание и чувствовался запах дыма.
Однако на набережной Саут-стрит уже стало тихо, и им удалось причалить и выбраться из лодки. Теодор дал старику несколько долларов. Несмотря на протесты Гретхен, ее уговорили отправить на Бауэри Теодора, а самой пойти с Мэри в салун Шона, до которого было недалеко.
– Если где и есть безопасное место, то это у Шона, – уверенно заявила Мэри.
Шон как раз запирал дверь, когда они дошли до салуна. Он быстро втолкнул их внутрь, не сильно обрадованный визитом.
– Я-то думал, что вы на Кони-Айленде и вам ничего не грозит, – раскипятился он. Но проявил понимание. – Мать спешит к детям, – сказал он Гретхен и пожал плечами. – Что тут поделаешь?
Через полчаса пришел Теодор. Дети были у дедушки и бабушки.
– Я могу тебя отвести без всяких проблем, – сказал он сестре.
Уходя, он мягко обратился к Мэри:
– Мы еще поговорим, Мэри, когда все закончится.
– Возможно, – сказала она.
Он не отступится. Если она появится в ателье, то уж наверняка. Но на Кони-Айленде было одно, а теперь в городе – другое. Она вернулась в привычный мир. Ладно, там будет видно.
Сейчас же главным было понять: куда ей податься сию секунду?
– Побудь-ка ты здесь, – сказал Шон. Когда она выразила желание отправиться в Грамерси-парк, он повторил: – Я не знаю, что там творится, а здесь, с родными, тебе всяко будет спокойнее.
Но ее семьей стали Мастеры, хотя она этого не сказала, а просто заявила, что все равно пойдет к Мастерам. Шон нехотя взялся ее проводить. Подбираться к Грамерси-парку пришлось осторожно, и когда они достигли Ирвинг-плейс, стало ясно, что там состоялись столкновения. Все было усыпано битым стеклом и мусором. Шон слышал, что на Двадцать первой улице, находившейся с северной стороны площади, построили баррикаду. Когда они зашли с запада, дорогу им преградил патруль, но не мятежников, а жителей Грамерси-парка, вооруженных револьверами и мушкетами. Эти люди не знали Шона, но один узнал Мэри. Он настоял, чтобы она простилась с братом на пропускном пункте, лично довел ее до двери Мастеров и разбудил их. Шон подождал, пока не убедился, что она в безопасности.
Из спальни сразу вышла сама миссис Мастер. Она отвела Мэри в кухню и заставила выпить горячего шоколада.
– Теперь шагом марш в постель, Мэри, – скомандовала она. – О приключениях расскажешь утром.
Но утром Мэри не рассказала о приключениях. Было ли дело в жаре, пережитом потрясении или в чем-то другом, ночью у нее началась лихорадка. К утру ее трясло, она горела. Миссис Мастер лично ухаживала за ней, заставляла пить и клала на лоб холодные компрессы.
– Не разговаривай, Мэри, – сказала она, когда та попыталась поблагодарить. – Мы только рады, что ты благополучно вернулась.
А потому Мэри не знала о поджогах и убийствах, которые продолжались в тот день по всему городу. Ей не было известно о том, что насилие охватило причал в Бруклине, где она побывала, и что на Ист-Ривер произошли многочисленные убийства. Только утром в четверг, когда жар спал и она почувствовала голод, ей рассказали, что прибыли наконец войска, что по мятежникам открыли огонь, а сам Грамерси-парк защитили гаубицами.
Ужасный Призывной бунт 1863 года подходил к концу.
Днем горничная принесла Мэри суп, села в изголовье и принялась рассказывать о том, что случилось в отсутствие Мэри: про то, как пропал мистер, а потом и миссис Мастер, и как та спасала приют, и как ее саму спасли мистер Мастер и абортистка мадам Рестелл. Новости были настолько удивительны, что Мэри села в постели.
– А с тобой-то что было? – спросила горничная.
– Со мной? – отозвалась Мэри. – О, ничего. Ничего особенного.
«Лунная соната»
Успешная карьера Теодора Келлера за те восемь лет, что прошли с посещения Кони-Айленда, объяснялась преимущественно двумя обстоятельствами. Первое заключалось в том, что в конце лета ужасных бунтов он решил лично запечатлеть последние этапы Гражданской войны. Вторым было покровительство Фрэнка Мастера.
И тем не менее сейчас, теплым октябрьским днем накануне открытия важнейшей в его жизни выставки, в блистательной галерее у Астор-плейс, которую по случаю снял Мастер, он был готов рассориться со своим благодетелем.
– Вы все погубите! – гневно выкрикнул он.
– А я вам говорю, что поступить нужно именно так, – твердо возразил Мастер.
У них уже произошел один спор. Теодор был не против, когда Мастер предложил включить в экспозицию портрет Лили де Шанталь. Но когда покровитель предостерег его от показа фото мадам Рестелл, Теодор пришел в бешенство.
– Это один из лучших моих портретов! – вознегодовал он.
Портрет мадам Рестелл был шедевром. Он пришел к ней в дом, нашел огромное кресло с резным узором и усадил ее, как Клеопатру на трон. Ее бычье лицо воинственно обратилось к камере, ужасное, как у Минотавра. Даже лик генерала Гранта, рядом с которым был размещен ее портрет, рисковал слететь со стены.
– Тео, – сказал ему Фрэнк Мастер, – эта женщина приобрела столь дурную репутацию, что по соседству с ней не продать и участка земли – на Пятой авеню, между прочим! Никто не желает там жить. Если вы выставите ее портрет, то растеряете всех заказчиков.
С этим нехотя согласилась даже Хетти Мастер. Мадам же Рестелл рассвирепела, узнав, что выставка пройдет без нее.
А нынче Мастера волновали соображения политики.
– Будьте осторожны, Тео, – сказал он. – Я не хочу, чтобы вы навредили себе.
Его совет был, наверное, разумен, но Теодор плевать хотел на это и отказался от перестановок.
– Я передаю правду жизни, как всякий художник, – заявил он.
В этом смысле он приобрел неожиданного союзника – Хетти Мастер.
– Он совершенно прав, – сказала она мужу. – Пусть выставляет любые фотографии, какие хочет. За исключением, может быть, мадам Рестелл, – чуть нехотя добавила она.
Но в бешенство Теодора привело неожиданное послание от Мастера, которое прибыло сегодня, когда экспозиция была уже готова. Не помогло и личное прибытие покровителя в галерею. Совсем наоборот.
– Вы только подумайте! – проникновенно воскликнул Фрэнк. – Повесьте все три на одну стену. Босс Твид будет слева, Томас Наст – справа, а ниже – тот самый снимок городского суда. Или выше, если угодно, – сжалился он.
– Но в этих работах нет ничего интересного, – возразил Теодор.
Среди тысяч фотографий в его коллекции эти три безупречно отражали действительность, но не больше.
– Теодор, – произнес Мастер терпеливо, словно разговаривая с ребенком, – Босса Твида сегодня арестовали.
Если Таммани-холл умел делать деньги на Нью-Йорке, то про Босса Твида говорили, что он вознес тонкое искусство откатов на небывалые высоты. Не то чтобы он занимался чем-то мудреным. Совместно с Суини, членом комиссии по паркам, финдиректором Коннолли и мэром Оуки Холлом он сформировал шайку, ведавшую городскими подрядами. Но если раньше контракт на десять тысяч долларов прирастал еще одной-другой тысячей, то эта клика, благо подмяла под себя решительно все, ощутила свое право требовать много больше. И вот уже более десяти лет стоимости контрактов возрастали впятеро, вдесятеро и даже стократно. Затем подрядчику платили, щедро накидывая сверху, а колоссальный остаток делили между собой.
Самым выдающимся предприятием стало строительство здания суда за Сити-Холлом. Оно возводилось уже десять лет, и конца этому не было видно. В достроенном виде оно, несомненно, должно было стать одним из виднейших зданий в городе – настоящим дворцом в лучшем неоклассическом стиле. Но шайка не спешила завершать строительство, так как это архитектурное великолепие превратилось в золотую жилу. Наживались все – во всяком случае, все многочисленные друзья шайки. Скромные ремесленники, получившие там подряды, успели разбогатеть. Никто не знал, сколько миллионов вбухали в это здание: новый суд уже обошелся дороже, чем недавно приобретенная Аляска.
Однако пресса приступила к серьезным нападкам на шайку только два года назад. Но, начавшись, атака повелась двояко: «Нью-Йорк таймс» занялась словесной, а журнал «Харперс уикли» – карикатурной, в блистательном исполнении Томаса Наста.
Именно его карикатур Босс Твид боялся пуще всего. Он заявил, что читать-то его избиратели, может быть, и не умеют, но рисунки понятны всем. Он даже попытался подкупить Наста, предложив ему полмиллиона долларов. Но ничего не вышло. И вот наконец Босса Твида арестовали.
Теодор был не очень доволен портретом Твида, который изготовил пару лет назад. С его высоким покатым лбом и бородой тот мог сойти за любого тучного, солидного политика, хотя косой свет отчасти выявил в его лице агрессию и алчность. Фотосессия Наста понравилась Теодору гораздо больше. Они были примерно одного возраста, и оба происходили из немецких семей. У смышленого карикатуриста было удивительно гладкое, круглое лицо, которое он украсил пушистыми усами и стильной эспаньолкой. Но Теодор считал, что ему удалось передать и живой, насмешливый характер молодого человека.
Что касалось снимка здания суда, то растущее строение было показано неплохо, но не представляло собой ничего интересного.
– Это привлечение внимания общественности, и не больше, – расстроился он.
– Внимание общественности полезно для вашего бизнеса, – ответил Фрэнк.
– Знаю. Но неужели вы не понимаете, что произойдет? Люди заметят портреты Твида только потому, что его имя на слуху, и пройдут мимо действительно важных работ.
– Сначала сделайте себе имя, – сказал покровитель, – а остальное приложится.
– Нет, я не буду этого делать.
– Теодор, я настоятельно вас прошу. Все работы, какие вам хочется показать, будут выставлены. Обещаю вам, люди увидят. – Он немного помолчал. – Мне это очень важно.
Сказано было доброжелательно, но Теодор не мог не уловить угрозу. Если он рассчитывает на дальнейшую поддержку Мастера – на средства, выделяемые на выставку, и на потенциальных клиентов, – ему придется выставить эти фотографии. Такова была цена. Другой вопрос, заплатит ли он?
– Сейчас четыре, – сказал Мастер. – Я вернусь в шесть, к открытию.
– Я подумаю, – ответил Теодор.
– Будьте добры.
Следующие полчаса он размышлял. Хорошо бы прогуляться на мыс, но Теодор не мог отлучиться, потому что условился еще об одной встрече. Он надеялся, что она скоро придет.
Путь от Грамерси-парка до галереи не отнял много времени у Мэри О’Доннелл. Она могла пойти и вечером, с Мастерами, – именно это и предложила миссис Мастер. Но даже зная, что рядом будет Гретхен, Мэри чувствовала, что окажется не в своей тарелке среди модной публики. Гораздо лучше, если Теодор устроит ей частную экскурсию. С Теодором всегда хорошо.
В конце концов, они были любовниками.
Недолго. Тем летом 1863 года, когда разразился Призывной бунт, она твердо решила к нему не ходить. Ей было ясно, что за соблазнением на берегу Кони-Айленда не скрывалось ничего серьезного. Она не расстраивалась. В городе же мигом возобновилась ее обычная жизнь у Мастеров, и через неделю ей даже показалось, что Теодор изглаживается из памяти.
Поэтому она уверила себя, что действовала сугубо по капризу, когда однажды в начале августа, в субботу, получив выходной и не имея других дел, заглянула в его ателье на Бауэри.
Он как раз заканчивал обслуживать какого-то молодого человека, когда она вошла. Учтиво поздоровавшись, как с очередной клиенткой, Теодор предложил ей подождать в большой студии. Мэри присела на диван, затем встала, чтобы взглянуть на книги на столе. Стихов там не оказалось, только газета и зачитанный экземпляр «Алой буквы» Натаниэля Готорна. Книгу она читала, так что удовольствовалась газетой. Она услышала, как молодой человек покинул ателье, а Теодор взялся за оборудование.
Потом он вошел и с улыбкой остановился:
– Я думал, вы не придете.
– Проходила мимо, – ответила Мэри. – Я же сказала, что загляну.
– Это был последний клиент на сегодня. Не хотите перекусить?
– Если вас это не затруднит, – сказала она и встала.
– Мы сходим куда-нибудь немного позже… – Он подошел к Мэри и начал ее целовать.
Их роман продлился до конца того месяца и весь следующий. Конечно, она могла видеться с ним только в определенное время, но они, проявив толику изобретательности, на удивление легко преодолели препятствие. Они отправлялись на прогулки, когда у нее бывал выходной; он водил ее на концерты, в театры или куда ей еще хотелось. При этом он исправно знакомил ее с искусством фотографии, растолковывал правила композиции и освещения; она же открыла в себе природную склонность к такого рода вещам и очень скоро научилась определять, какие работы лучшие, а иногда – как был достигнут эффект.
Она знала, что он не женится на ней. Она даже не была уверена, что хочет этого. Но она видела, что интересна ему и вызывает в нем страсть.
Гретхен они ничего не сказали.
В середине сентября ее навестил Шон. Они отправились прогуляться по Грамерси-парку.
– Так что у тебя с Теодором Келлером? – спросил он.
– Не понимаю, о чем ты.
– Прекрасно понимаешь. Я знаю все, Мэри.
– Шон, ты следишь за мной, что ли? Мне уже почти тридцать. Тебе больше нечем заняться?
– Не важно, откуда я знаю. Я не позволю морочить голову моей сестре.
– Боже, Шон, а скольким ты сам заморочил голову?
– Они не мои сестры.
– Ну так это мое дело, а не твое.
– Я могу устроить, чтобы с ним разобрались.
– О господи, Шон! Даже думать не смей!
– Ты любишь его?
– Он очень хорошо со мной обходится.
– Если будет ребенок, Мэри, ему придется жениться. Иного я не допущу.
– Шон, не вмешивайся в мою жизнь. Мое участие не меньше, чем его. Если ты не угомонишься, то видеть тебя больше не хочу. Я не шучу.
Шон помолчал, затем заговорил снова, но уже мягко:
– Мэри, если ты попадешь в беду – приходи ко мне. Для тебя в моем доме всегда есть место. Пообещай мне только одно: ты не избавишься от ребенка. Ни в коем случае. Я позабочусь о нем.
– Не прикасайся к Теодору, он ни в чем не виноват. Дай мне слово.
– Как пожелаешь.
Она исстрадалась в октябре, когда Теодор решил отправиться на поля сражений. Но ему не показала. Она поняла и то, что пусть уж лучше уйдет сейчас, пока она не привязалась к нему настолько, что расставание будет слишком мучительным.
Через неделю после его отъезда она заподозрила, что беременна. В период этой неопределенности она так перепугалась, что не могла сосредоточиться на хозяйстве, и часто вспоминала слова Шона. Но все, к ее облегчению, обошлось.
Теодора не было много месяцев, а когда он вернулся, она решила, что, как бы ни был велик соблазн, они останутся просто друзьями. Видит бог, подумала она, он обязательно найдет другую, если уже не нашел.
И они остались друзьями. Она так и не завела себе нового любовника и не встретила достойного жениха. Но у нее сохранились воспоминания, которыми она гордилась.
Ей даже удалось ему помочь. Когда Теодор обмолвился, что ищет покровителя, именно Мэри попросила Фрэнка Мастера взглянуть на его работы. Это было пять лет назад, и с тех пор Мастер показал себя отличным меценатом, снабжая Теодора заказами и помогая ему обзавестись связями, – делал все, о чем только может мечтать художник. А когда Теодор сказал, что ему нужны журналисты для освещения открытия выставки, она даже заставила Шона поговорить кое с кем из газетчиков.
Сейчас же, видя, как разъяренный Теодор расхаживает взад и вперед, Мэри выведала у него все. Осмотрев работы и выразив восторг, она деликатно заметила:
– Если повесить Босса Твида и Наста вон туда, – она указала на свободный участок стены, – то выйдет не так уж плохо.
– Наверное, ты права, – проворчал он.
– Сделай это ради меня, – попросила она.
Тем вечером на открытие собралась большая толпа. Все, разумеется, пошли поглазеть на портреты Твида и Наста, но Фрэнк Мастер оказался прав: публика осмотрела и другие работы, задерживаясь у лучших.
Поэтому Теодор почти успокоился после того, как поздоровался с сестрой и перебросился словом со всеми, кому его представили Мастеры. Почти, но не полностью. Одна особа до сих пор не прибыла. Особа, которая будет иметь исключительную важность. Если появится.
Это был репортер «Нью-Йорк таймс». Шон О’Доннелл пообещал, что он придет, но в семь часов его все еще не было. Как и через десять минут. И только почти в половине восьмого к Теодору приблизился Мастер, шепнувший:
– По-моему, это он.
Хорас Слим был тихим человеком за тридцать, с тонкими усиками и печальными глазами. Он вежливо поздоровался с Теодором, и хотя ничего такого не сказал, что-то в его поведении выдавало, что он находится здесь сугубо по поручению и уйдет сразу, как только соберет материал для небольшой заметки.
А Теодор нуждался в большем. Впрочем, он взял себя в руки. Он знал: напирать не след и остается надеяться на лучшее. Однако ему уже приходилось общаться с журналистами, и он был не без лукавства. Отвесив гостю короткий профессиональный поклон, Теодор спокойно произнес:
– Мистер Слим, я проведу вас и все покажу.
Экспозиция занимала несколько помещений и была выстроена тематически. Теодор уже решил начать с портретов, но сразу к Боссу Твиду не пошел. В конце концов, у него имелись кое-какие знаменитости. Имена, которые окажутся неплохим подспорьем для журналиста.
– Вот президент Грант, – начал показывать он. – А вот генерал Шерман. И Фернандо Вуд.
Слим покорно всех отмечал. Были портреты крупных городских купцов на фоне архитектурных шедевров, оперной дивы и, конечно, Лили де Шанталь. Возле нее Теодор задержался.
Он отлично понимал, почему Фрэнк Мастер предложил сделать портрет Лили де Шанталь, хотя был не настолько глуп, чтобы расспрашивать. Его подозрения укрепились десять минут назад, когда он услышал сухую реплику Хетти Мастер:
– Она выглядит намного старше, чем в действительности.
Портрет был превосходным, с театральным задником в качестве фона.
– Я снял ее на сольном концерте в прошлом году. Вы там были?
– Не уверен.
– Примечательное событие, весьма светское. Возможно, достойное упоминания.
Слим взглянул на другие портреты и записал еще пару имен. Все имена были тщательно отобраны для привлечения новых клиентов. Затем Теодор подвел Слима к портретам Босса Твида и Томаса Наста, а также к фото здания суда.
– Своевременно, – изрек мистер Слим, быстро сделав пометку.
– Полагаю, что да, – подхватил Теодор. – На них смотрели.
– Будет хорошим началом для статьи.
– Если только вы этим не ограничитесь.
– У вас есть другие интересные личности? – тихо осведомился журналист.
Теодор быстро взглянул на него. Может быть, эти печальные глаза знали больше, чем выдавали? Известно ли Хорасу Слиму про мадам Рестелл?
– Все, кого я снимаю, интересны, – осторожно ответил Теодор. Но лучше снабдить этого малого историей. – Я расскажу вам, чьего портрета здесь не хватает, – предложил он. – Авраама Линкольна, выступающего с речью в Геттисберге.
В конце того лета, когда вспыхнул Призывной бунт и Теодор решил покинуть Нью-Йорк ради полей сражений, осуществить последнее можно было лишь одним способом. И этим занимался Мэтью Брэди[45]. У Брэди был государственный подряд. Он организовывал выезд и даже предоставлял специальный экипаж, преображенный в передвижную темную комнату. И вот в ноябре 1863 года Теодор и еще несколько фотографов оказались в Пенсильвании близ Геттисберга, где только что соорудили новое кладбище для героев, павших в великой битве, которая состоялась всего несколькими месяцами раньше.
В ее значении к тому времени мало кто сомневался. К июлю месяцу обе стороны уже устали от войны, но Конфедерация еще наступала. Генералу Гранту так и не удалось взять мощные укрепления конфедератов в Виксберге, штат Миссисипи. Отважный генерал Ли и Джексон Каменная Стена атаковали вдвое большие силы Союза на реке Потомак, и хотя Джексон скончался, Ли со своей армией прошел через Мэриленд в Пенсильванию, угрожая как Балтимору, так и столице.
Читать бесплатно другие книги:
