Нью-Йорк Резерфорд Эдвард

– Пусть радуется, что живой, когда все закончится, – ответил Шон и вскоре навестил Гудзона, повторив ему: – Сиди здесь и чтобы ни звука.

Однако в два часа он решил лично наведаться в «Сент-Николас инн» и выяснить, что происходит.

Прибыв на место, Хетти обнаружила полицейское оцепление, но ее пропустили. Холл отеля был переполнен. Ей сообщили, что мэр и группа джентльменов заперлись в отдельном номере. За стойкой в тот миг оказался сам управляющий, и он любезно отправился к мэру спросить, нет ли там Фрэнка Мастера.

– Вашего супруга у мэра нет, – доложил он ей, – но я велел мальчику поспрашивать в холе. Он может быть где-то еще.

Через пять минут мальчик вернулся и помотал головой.

– Вы можете спокойно расположиться здесь, мэм, и подождать, – сказал управляющий и велел мальчику найти ей местечко.

Тот, несмотря на столпотворение, нашел ей в гостиной диван, который стоял у большого окна, откуда Хетти были видны все входящие. Благодарная, она села.

Через пять минут в гостиную вошла еще одна леди – элегантно одетая, но несколько взбудораженная. Она быстро глянула в окно и как будто замялась, не зная, остаться или вернуться в холл. Она явно не узнала Хетти. Зато Хетти узнала ее и с улыбкой поднялась.

– Мисс де Шанталь! – Она протянула руку. – Мы однажды встречались в опере. Я миссис Мастер.

Лили де Шанталь, казалось, слегка побледнела.

– О, миссис Мастер!

– Я ищу моего мужа.

– Вашего мужа? – Голос певицы прозвучал чуть тоньше, чем нужно.

– Вы не видели его?

Лили де Шанталь неуверенно вперила в нее взгляд.

– В холле много народу, – сказала она после короткой паузы.

– Я знаю.

Лили де Шанталь взяла себя в руки, словно в последний момент вспомнила роль.

– Простите, миссис Мастер, если я немного рассеянна. Я пришла сюда как в убежище. Мне сказали, что выходить нельзя.

Хетти посмотрела в окно, потом снова на Лили де Шанталь.

– Едва ли я знаю, что там происходит, – сказала она.

И в этот самый момент в гостиную вошел Шон О’Доннелл.

У Шона ушло пять минут на разговоры в холле, чтобы узнать все, что ему было нужно. Тактика мэра, сводившаяся к отправке небольших полицейских отрядов в отдельные очаги беспорядков, была катастрофой. Перевес неизменно оказывался не на их стороне. Было ясно и то, что случаи нападения на чернокожих стремительно множатся, и он поступил правильно, спрятав Гудзона. Шон быстренько прошелся по общим помещениям – нет ли там кого нужного, чтобы после этого поспешить домой.

Но, зная о Фрэнке Мастере и Лили де Шанталь, он меньше всего ожидал увидеть последнюю в обществе Хетти. Что это значит?

– Миссис Мастер… – учтиво поклонился он. – Что привело вас сюда в такой день? – Он наскоро отвесил поклон и Лили.

– Я, мистер О’Доннелл, пошла в контору мужа, но его там не было. Мне сказали, что он, может быть, отправился сюда узнать, что предпринимает мэр по поводу этих бесчинств.

Шон глянул на Лили, увидел на ее лице облегчение, и серьезно кивнул.

– Я и сам за этим пришел, – сказал он. – Где бы ни был ваш муж, миссис Мастер, для вас разумнее всего пойти домой. Но только ни в коем случае не пешком. Это и к вам относится, мисс де Шанталь. Я поговорю с управляющим, пусть он найдет для вас, миссис Мастер, кеб. Но это может занять какое-то время, потому что большинство из них на улицах. – И, не удержавшись, заметил: – Я уверен, мисс де Шанталь будет рада составить вам общество, пока его ищут.

Со старого клерка в конторе Мастера было достаточно. У него была своя семья, о которой следовало подумать, и если мистер Мастер до сих пор не объявился, то уж сегодня, видимо, не придет. Один вопрос: как быть с посланием от его жены? Приколоть на дверь записку? Клерку показалось, что это будет нехорошо и не по-деловому. Нет, он положит записку на стол. У Мастера есть ключ. Если вернется, то уж, наверное, попадет внутрь.

К половине третьего Фрэнк Мастер занервничал. За углом, на Второй авеню, огромная толпа окружила арсенал, но внутри хватало обороняющихся, и они были вооружены. Время от времени в здание летели камни, однако штурм не начинался. Тем временем улицы одна за другой заполнялись сбродом. По всей округе.

И где же, черт возьми, Хетти? Угодила в капкан на Саут-стрит? Может, вздумала добираться пешком? Угодила в засаду? Ранена? Знай он хотя бы, каким путем она пошла, – отправился бы следом. Он не хотел себе в этом признаться, но его захлестнуло ужасное чувство вины. Хоть бы он не ходил к Лили! Хоть бы остался присмотреть за ней! Какая мука для Хетти, не говоря о физической опасности! Обезумевшее лицо жены возникло перед умственным взором, словно ночной кошмар. Нахлынули видения: вот за ней гонятся, вот сбивают с ног, вот еще хуже.

Это его вина. Его, и только его.

– Пап! – позвал Том. – Пора брать коляску и искать маму.

– Да, я тоже так думаю. Займись этим, ладно? Я поеду в центр, а ты охраняй дом.

– Нет, пап. Лучше ты останься, а я съезжу. Если она вернется, а тебя нет, то я не знаю, сумею ли ее удержать, чтобы опять не ушла.

– Вздор, Том! Поехать должен я.

– Пап, она не успокоится, пока не увидит тебя. Поверь мне, ей нужен ты.

Управляющий пришел к Хетти, когда время перевалило за половину четвертого. После ухода Шона О’Доннелла она успела подать у стойки несколько заявок, но без толку.

– Вы первая в очереди, – пообещали ей, – но нам не найти ни одного кеба, чтобы повез на окраину.

Лили де Шанталь пришлось дважды удерживать ее от ухода пешком.

– Ваша кровь не падет на меня! – воскликнула Лили во второй раз.

Правда, Хетти так и не поняла, почему мисс де Шанталь так печется о ее благополучии.

– Миссис Мастер, – сказал управляющий, – у одной леди есть экипаж, она едет на окраину и готова взять вас с собой. – Ему было немного неловко. – Вынужден предупредить, что это единственный транспорт, какой я могу предложить.

– Понимаю. Что за леди?

– Ее зовут мадам Рестелл.

Порочнейшая женщина Нью-Йорка, удобно устроившись на бархатном сиденье своей кареты, пристально смотрела на Хетти. У мадам были пышная грудь и волевое лицо. Хетти показалось, что глаза у нее как у хищной птицы.

Так вот она какая – мадам Рестелл, абортистка. Хетти видела ее издали, но никогда не рассчитывала и не желала очутиться так близко. Если мадам Рестелл догадалась об этом – а так оно, несомненно, и было, – то и ухом не повела.

– Итак, я выяснила, что хотела, – поделилась она. – Мэр – болван. – Она решительно засопела. – Почти такой же, как Линкольн.

– Жаль, что вы считаете президента болваном, – жестко ответила Хетти. Она могла принять помощь, но мадам Рестелл ее не запугать.

– От него слишком много бед.

– Насколько я понимаю, вы не республиканка, – сказала Хетти.

– Я могла бы ею быть. Республиканцы говорят, что люди вольны поступать, как им вздумается. С этим я согласна. Но если меня начинают поучать, то пусть идут к дьяволу.

– Полагаю, все зависит от того, что вы подразумеваете под свободой.

– Я помогаю женщинам обретать свободу. Свободу не иметь ребенка, если они не хотят.

– Вы устраиваете аборты.

– Не так, как вы думаете. Не часто. Обычно я даю порошок, от которого все прерывается.

Было видно, что мадам Рестелл любила не только поступать, как ей вздумается, но и поговорить об этом.

– Наверное, во Франции принято иначе, мадам, – учтиво, но твердо сказала Хетти.

Однако эта реплика была встречена хохотом.

– Вы считаете меня француженкой, потому что я называю себя мадам Рестелл?

– Мне так казалось.

– Я англичанка, милочка, и горжусь этим. Родилась в Глочестере. Добрый старый Глочестер! Мы были бедны как церковные мыши. Теперь у меня особняк на Пятой. И я все равно считаю Линкольна дураком.

– Понятно. – Хетти дала установиться тишине.

Они миновали церковь Благодати.

– Вы знакомы с женой Линкольна? – спросила вдруг абортистка.

– Не имею чести.

– Ну а я никогда не видела, чтобы женщина так вела себя в магазинах, уж будьте покойны. Видела ее однажды. Она совершенно сходит с ума, когда попадает в Нью-Йорк, что происходит, как вам известно, довольно часто. Неудивительно, что на нее жалуется конгресс.

– Миссис Линкольн пришлось переустраивать Белый дом, – возразила Хетти, обороняясь.

– Еще бы!

– Знаете, – с достоинством произнесла Хетти, – я тоже считаю, что люди должны быть свободны. Я считаю, что Господь наделил свободой всех, независимо от расы и цвета кожи. И я думаю, что мистер Линкольн прав.

– Ох, милочка, да пусть будет прав! Я не спорю. Я ничего не имею против черномазых. Они не хуже и не лучше нас с вами, это уж точно. Но из-за этого гибнет слишком много людей.

Они уже доехали до Юнион-сквер и приготовились свернуть направо, на Четырнадцатую, когда кучер сбавил скорость и постучал в окошко кнутом. Близ Ирвинг-плейс улицу перекрыла толпа человек в сто или больше.

– Давайте в объезд, – распорядилась мадам Рестелл.

Они осторожно объехали Юнион-сквер и попытали счастья на Четвертой авеню. Опасные группировки, похоже, расползлись по всем улицам. Когда они достигли Грамерси-парка, народу стало больше и можно было видеть, как огромная толпа осаждает арсенал. В тот самый миг на здание обрушился град вывороченных из мостовой булыжников, а кто-то бросил в окно подожженный бочонок с дегтем. Толпа дико ревела.

– Это никуда не годится, – решительно сказала мадам Рестелл и крикнула кучеру: – На Пятую!

– Мне нужно выйти! – воскликнула Хетти. – Это мой дом!

– Не глупите, милочка, – отрезала мадам Рестелл. – Вам до него не дойти.

Хетти хотелось выскочить, но она не могла отрицать справедливость слов мадам Рестелл.

Они покатили по Пятой. Некоторые дома стояли разграбленные, но бунтовщики, очевидно, временно отвлеклись на что-то другое.

– Давайте-ка лучше ко мне, – сказала мадам Рестелл. – У меня есть мальчишка-слуга, который ужом проползет через любое столпотворение. Сущий крысеныш из Файв-Пойнтс. Он сбегает к вам и скажет, где вы находитесь.

Это было разумно, но не пришлось по душе Хетти. Улица впереди была чиста, и кучер хлестнул лошадей. Они стремительно миновали Мэдисон-сквер. Коричневый песчаник, которым были облицованы фасады, туманился в знойном воздухе, полном пыли из-под копыт. Хетти мутило, словно ее насильно увлекли в какую-то причудливую, горячую пыльную реку. Они уже достигли Тридцатых улиц. Справа обозначился пустырь с садовым питомником. Слева вдруг грозно выросла кирпичная церковь.

А после она увидела огромный массив резервуара, похожий на крепость. Место, где Фрэнк сделал ей предложение. Неколебимый столп среди зноя и пыли, подобный пирамиде в пустыне. Оплот ее брака. Она позволила промчать себя мимо. Не иначе, я сошла с ума, подумалось ей.

Они миновали Сорок вторую улицу.

– Стойте! – закричала она кучеру, открыв окно. – Сейчас же остановитесь!

Карета замедлила ход.

– Что вы делаете? – воскликнула мадам Рестелл. – Вперед! – буквально зарычала она, обращаясь к кучеру, но слишком поздно. Хетти уже отворила дверцу и, не дождавшись даже полной остановки, соскочила на грязную улицу. – Тупая ведьма! – заорала мадам Рестелл, когда Хетти кое-как поднялась с колен на Сорок третьей улице. – Вернитесь!

Но Хети оставила ее призыв без внимания.

– Благодарю за поездку! – крикнула она и повернулась, собравшись пуститься в путь по Пятой авеню. Она заработала пару ссадин, но ей стало лучше. По крайней мере, она что-то предприняла.

Впрочем, пока экипаж удалялся по Пятой, она на секунду задержалась, оправляя платье. На противоположном углу высилось большое здание, при виде которого она даже улыбнулась.

Если резервуар воплощал тяжеловесную основательность городской инженерии, то приют для чернокожих детей напротив был желанным напоминанием о том, что даже в этот день хаоса город не лишился нравственных ориентиров. Именно состоятельные горожане вроде нее самой оплачивали содержание сирот, и это делалось не только напоказ. В этом здании на Пятой авеню находились двести тридцать семь чернокожих детей, включая младенцев, которые были одеты, обуты, накормлены – и да, получали образование. Двести тридцать семь детей обрели шанс на достойную жизнь.

Хетти подумала, что, если мадам Рестелл, или ее мужу, или кому-нибудь еще угодно узнать, за что сражается Линкольн, пусть зайдут в приют на Пятой авеню и посмотрят на тамошнюю детвору.

Она не замечала толпы, пока та не подступила вплотную. Люди высыпали из боковых улиц и заполнили авеню. И мужчины и женщины вооружились кирпичами, дубинками, ножами и всем, что подобрали по пути. Их были, казалось, сотни, и поток не иссякал.

Они не тратили времени на битье окон. Они даже не взглянули на нее. У них была одна-единственная цель: приют.

Когда толпа приблизилась, над ней возвысился голос:

– Убивай негритянское отродье!

Толпа ответила дружным ревом.

И Хетти, на миг забыв о любимом муже, в ужасе уставилась на это шествие. Она не могла уйти. Она должна была что-то сделать.

Фрэнк Мастер постоял рядом с сыном в гостиной перед большим полотном с изображением Ниагарского водопада. Потом подошел к окну, выглянул.

– Не знаю, что и делать, – произнес он.

Правду сказать, он обезумел от горя. Он проклинал себя, пока не выбился из сил, а бессильное отчаяние едва не превзошло его способность терпеть. Ему хотелось действовать, с кем-нибудь драться – что угодно.

Том отсутствовал так долго, что он начал думать, что и с ним стряслась какая-то беда. Но тот, когда наконец вернулся, объяснил:

– Контора была заперта. В здании никого. Пап, я обегал все улицы на обратном пути, вот почему так долго. Но ее нигде нет. Ни следа.

Через считаные минуты после возвращения Тома от арсенала донесся неистовый рев, погнавший Фрэнка на улицу. Толпа взялась-таки за дело. Здание занималось огнем. Он различил силуэты, замелькавшие в окнах верхнего этажа и на крышах. Похоже, они горели. Он, черт возьми, ничем не мог им помочь. Жар от горящего здания в сочетании с дневным зноем был нестерпим. Фрэнк поспешил обратно в дом.

Нападение на арсенал привело к тому, что туда как будто стянулся весь окрестный сброд. Грамерси-парк временно обезлюдел. Фрэнк осторожно приоткрыл ставень в гостиной. Прошло еще десять минут. Языки пламени, поднимавшиеся над арсеналом, выстреливали в небо снопами искр.

Но тут вдруг показался мальчуган, который взбежал на крыльцо и заколотил в дверь. Вошла горничная и спросила, что делать. Фрэнк запретил открывать.

– Это может быть ловушка.

Рядом мог запросто ошиваться какой-нибудь тип с кирпичом или горящей головней, готовый метнуть свой снаряд в открытую дверь. Фрэнк затворил ставень и отправился в холл.

– А что, если это сообщение от мамы? – вскинулся Том.

– Я подумал об этом. – Знаком велев Тому встать сзади и прихватив дубинку, он подошел к двери, отодвинул засов и приоткрыл ее на дюйм. – Чего надо?

– Вы мистер Мастер?

– Допустим. Что дальше?

– Ваша жена попала в крутую переделку возле сиротского приюта на Пятой.

– А ты кто такой?

– Билли, мистер. Я работаю на мадам Рестелл. Это она меня послала. Она в своей карете на Лексингтон-авеню. Говорит, что ближе не поедет. Вам лучше поторопиться, мистер!

Фрэнк так и не понял, какое, черт побери, отношение имеет к Хетти печально известная мадам Рестелл. Но он не колебался.

– Охраняй дом, Том, – приказал он. В одну руку взял палку, другой как тисками сжал плечо паренька и поспешил на Лексингтон-авеню. – Если ты врешь, я из тебя дух вышибу, – тихо пообещал он мальчонке.

Хетти не умела обращаться с толпой. Она не знала, что при правильном выборе момента и соответствующем настрое толпу можно подвигнуть на что угодно или же предоставить себе.

Толпа собралась убить детей из-за черного цвета кожи. Толпа хотела разрушить здание, потому что оно было храмом богатых протестантов-аболиционистов. Зажиточных белых протестантов, которые посылали на смерть честных ребят-католиков ради того, чтобы четыре миллиона освобожденных рабов хлынули на север и похитили рабочие места. Ибо толпа состояла в основном из ирландцев-католиков. Такими были не все, но большинство.

И эти люди намеревались разгромить здание, потому что у находившихся внутри черных детей были еда, постели, одеяла и простыни, которых часто недоставало им самим, ютившимся в переполненных многоквартирных трущобах.

Они начали с обстрела камнями, а сейчас группа мужчин побежала выламывать дверь.

Хетти попыталась протолкнуться.

– Прекратите! – крикнула она. – Это же дети! Как вы можете?

Толпа не слушала. Хетти пробилась вперед, но натиск со всех сторон был слишком силен. Она оказалась прижатой к рыжему гиганту-ирландцу, который, как все остальные, ревел от ярости. Ей было наплевать. Она замолотила кулаками по его спине:

– Пропустите меня! – (Он наконец повернулся и смерил ее взглядом.) – Скажите им прекратить! Неужели вы позволите убить невинных детей? Да христианин ли вы?

Он продолжал сверлить ее голубыми глазами великана, взирающего на свой ужин. Ладно, пусть делает что хочет.

– Вы расскажете священнику, что убили детей? – насела она. – Неужели в вас нет ничего человеческого?! Пустите меня, и я скажу им прекратить!

Тогда детина-ирландец подхватил ее своими могучими лапищами, и она решила, что вот сейчас он ее прикончит.

Но он, к ее удивлению, начал проталкиваться сквозь толпу, и через несколько секунд она очутилась на незанятом участке.

Впереди был приют. Позади, когда великан опустил ее и она обернулась, бушевала толпа.

Это было ужасающее зрелище. Ярость рвалась наружу, как клокочущее жаркое дыхание. Толпа метала свирепые взгляды, орала, потрясала снарядами и изрыгала пламень на приют. Теперь, когда она здесь, как обратиться к этому чудовищу? Да и услышат ли ее вообще?

Затем вдруг отдельные взоры обратились к ней. Кто-то стал показывать пальцем за ее спину. Что-то позади Хетти частично завладело вниманием толпы. Она обернулась.

Чуть дальше по улице распахнулась дверь бокового входа. Оттуда высунулась голова женщины. Хетти узнала ее. Смотрительница приюта. Женщина с ужасом взирала на улицу. Но она, похоже, сочла, что другого выхода нет, так как рядом с ней появился сперва один черный малыш, потом второй, третий. Приютские дети выходили наружу. Мало того, Хетти с изумлением поняла, что они покорно выстраиваются в ряд.

Господи боже, да они же небось собрались в церковь! Чуть позже вышел и суперинтендант. Он принялся строить детей в небольшую колонну, и, кроме него и смотрительницы, помочь им было некому. Они просто продолжали прибывать, смотрительница поторапливала, а суперинтендант следил, чтобы строй был ровным.

Они собирались вывести всех, двести тридцать семь душ, в это пекло, поскольку ничего другого не оставалось. И сохраняли спокойствие. Ради детей – предельное спокойствие. А дети послушно выходили, и суперинтендант разворачивал их спиной к толпе, чтобы не видели.

И это не понравилось толпе. Ее это ничуть не устроило.

Как по какому-то страшному волшебству, та ее часть, которой не было видно улицу, приметила по глазам тех, кто видел, что дети вышли. И толпа забурлила от бешенства при мысли, что жертва осмелилась ускользнуть. А те, кто стоял ближе к Хетти, начали выдвигаться вперед по шажку зараз, подобно змее, проверяющей путь свим жалом. И кто-то снова крикнул:

– Бей негритянское отродье!

Остальные подхватили этот клич.

И дети услышали и затрепетали.

Тогда Хетти осознала, что между толпой и детьми находятся только она и детина-ирландец.

Она поняла, что толпа, как ни странно, толком ее не видит. Она находилась в поле зрения, но все внимание сосредоточилось на детях. Теперь уже вышли почти все. Она оглянулась. Смотрительница говорила детям, что пора трогаться. Быстро, но не очень. Толпа тоже это заметила.

– Ниггеры уходят! – крикнула какая-то женщина.

Хетти ощутила, что образовавшийся строй вот-вот распадется и люди хлынут в обход нее.

– Стойте! – прокричала она. – Хотите обидеть маленьких? – Она раскинула руки, словно могла удержать их. – Это малыши!

Теперь толпа увидела ее и сосредоточилась на ней. Увидела ту, кем она была, – богатую протестантку-республиканку, их недруга. Стоявший рядом богатырь-ирландец молчал, и ей неожиданно пришло в голову, что он мог специально выставить ее на смерть.

И все же на краткий миг толпа заколебалась. Затем опять зазвенел женский голос:

– Леди, это дети ниггеров! Можно запросто перебить!

Толпа одобрительно зарокотала и чуть сместилась вперед.

– Не смейте! Не смейте! – отчаянно крикнула Хетти.

И тут, к ее удивлению, зычно гаркнул великан-ирландец:

– О чем вы думаете? Разве в вас нет ничего человеческого? Ни в ком, ни капли?

Хетти не понимала толпу. А толпа, несмотря на свою ненависть к ней, не нападала по единственной причине: Хетти была леди. Но стоявший с ней рядом гигант был мужчиной. Из их числа. А ныне – предателем, который переметнулся к врагу и вздумал делать внушения. С воплем ярости две женщины бросились на него. Мужчины – за ними. Если детей нельзя, то его-то можно! Он свой, и это честная игра.

Габариты ничуть не помогли великану. Перед толпой богатырь – ничто. В мгновение ока его сбили с ног.

Хетти никогда не видела, как толпа расправляется с человеком. Она не ведала ее звериной силы. Начали с лица, пиная и топча его тяжелыми башмаками. Она увидела кровь, услышала хруст костей, а после уже не различала ничего: ее отшвырнули через улицу, и его тело скрылось под ногами сонма людей, топтавших его со всей дури и налегавших всем весом, еще и еще, снова и снова.

Когда куча-мала распалась, от великана-ирландца не осталось почти ничего.

Толпа потекла в приют. Добра на всех хватит. Пища, одеяла, кровати: от дома оставили голые стены. Но дети, слава богу, были предоставлены самим себе и быстро ушли.

Медленно поднявшись, Хетти взглянула на кровавое месиво, когда-то бывшее могучим телом с лицом, и поплелась по Пятой авеню. А там, едва сознавая, что происходит, угодила в крепкие руки и увидела лицо мужа. Тогда она припала к нему, и он повел ее к резервуару и дальше, на восток, по Сороковой улице. Наконец на следующей авеню он подсадил ее в большой экипаж, в котором прибыл.

– Слава богу, ты пришел! – пробормотала она. – Я искала тебя весь день.

– Я тоже тебя искал.

– Не бросай меня больше, Фрэнк. Пожалуйста, никогда не бросай меня.

– Больше никогда, – произнес он со слезами на глазах. – Никогда, покуда жив.

Оглядевшись ранним вечером в салуне, Шон О’Доннелл похвалил себя за то, что посадил Гудзона в погреб. Толпы нападали на чернокожих по всему Вест-Сайду, избивали их и жгли дома. Ходили слухи о линчеваниях. К мэру, находившемуся в отеле «Сент-Николас инн», присоединились военные. Собирались войска. Телеграфировали президенту Линкольну. Конфедераты после Геттисберга отступали, и он был должен выделить Нью-Йорку сколько-то полков, пока тот не запылал. Группа джентльменов вооружилась мушкетами и отправилась защищать Грамерси-парк. Шон радовался этому. Между тем он видел, что в Файв-Пойнтс занялись пожары.

– Осталось недолго, – предупредил он домашних. – Мы будем следующими.

Через четверть часа в салун вошел энергичный субъект с лицом авантюриста и длинными вислыми усами.

– Мистер Джером! Чего вам налить?

Шону нравился Леонард Джером. Рисковый коммерсант не был уроженцем Файв-Пойнтс, но обладал чутьем и отвагой уличного бойца. Он чаще всего водился с богатыми и шустрыми дельцами, вроде Огюста Бельмона и Уильяма К. Вандербилта, но также любил газеты и газетчиков. Поговаривали, что Джером вкладывается в прессу. И он иногда наведывался в салун.

Однажды Шон спросил, откуда он родом.

– Отца звали Айзеком, и Бельмон говорит, что я, верно, еврей, – рассмеялся Джером. – Конечно, при этом надо помнить, что самого Бельмона раньше звали Шенберг, пока он не сменил имя. Но истина не столь интересна. Жеромы были французскими протестантами, гугенотами. Приехали в начале восемнадцатого века. С тех пор все больше по фермерской и адвокатской части. – Он усмехнулся. – Родня жены клянется, правда, что в их жилах течет ирокезская кровь.

– Верите?

– Муж всегда должен верить жене, сэр.

Сейчас же, отвечая на вопрос Шона, он произнес:

– Виски, мистер О’Доннелл. Двойной. Впереди бурная ночь.

– Ожидаются неприятности?

– Мой дом, наверное, сожгут. Он еще цел, но они потянулись сюда. Уже в пути. Вам лучше спрятать вашего ниггера.

– Уже спрятал. Думаете, им нужен салун?

– Скорее всего, нет. Они нацелились на аболиционистские газеты: «Таймс» и другие. – Джером прикончил виски и наградил Шона озорной улыбкой. – Так что пожелайте мне удачи, мистер О’Доннелл! Я иду защищать свободу печати.

– Как? – спросил Шон, когда Джером направился к выходу.

Тот обернулся.

– Я раздобыл пулемет Гатлинга, – ответил он и вышел.

Пулемет Гатлинга. Одному Богу известно, где он его взял. Это новейшее оружие еще даже не применялось в армии. Блок вращающихся стволов обеспечивал убийственный непрерывный огонь, способный скосить любую толпу. С Джеромом шутки плохи, подумал Шон. Он мастер на грязную войну.

Шон снова проверил ставни, но салун не закрыл. Мятежники рассвирепеют всерьез, если захотят выпить и ничего не получат.

Он порадовался, что его сестра Мэри находится в безопасности на Кони-Айленде.

Понедельник начался хорошо. Мэри спустилась к завтраку и застала Гретхен уже за столом беседующей с какой-то мамашей. Когда Мэри подсела к ним, Гретхен как раз говорила, что сынишка собеседницы очень похож на ее собственного, и разговор быстро перешел на материнство вообще. Леди спросила у Мэри, есть ли у нее дети, на что та ответила:

– Нет и не будет, пока я не выйду замуж.

– Вот это правильно! – рассмеялась та.

После этого пришел Теодор.

Утром они искупались. На этот раз Мэри, держась за канат, проделала путь до места, где вода поднялась выше груди, и доплыла почти до конца ограждения. Пока она там плавала, Теодор поднырнул под канат и устремился в море, делая мощные гребки. Его не было довольно долго. Мэри и Гретхен уже сидели на берегу, когда он вернулся и вышел, весь в каплях и струйках воды.

– Отлично взбодрился! – сказал он со смехом и стал вытираться.

За ланчем Теодор спросил у Мэри, пойдет ли она рисовать, и та ответила, что да, собиралась. После еды она сходила за планшетом, а когда снова спустилась, Гретхен и Теодор разговаривали, и Гретхен сказала:

– Ступай, Мэри, а я тебя догоню.

Но она лишь немного прошла по песку, когда обнаружила, что забыла карандаши. Пришлось вернуться. Она не застала в гостинице ни Гретхен, ни Теодора и подумала, что Гретхен, должно быть, в номере. Но номер был пуст, а потому Мэри взяла карандаши и снова вышла.

Она увидела их, как только вышла на дорожку. Они стояли чуть в стороне возле белой гостиничной изгороди в тени дерева и не заметили ее, так как были погружены в беседу. Мэри, в свою очередь, не слышала, о чем шла речь, но ссора была очевидна. Лицо Гретхен, обычно безмятежное, исказилось от ярости. Мэри ни разу не видела ее такой. Теодор выглядел раздраженным и нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

Мэри решила поскорее убраться подальше и притвориться, что ничего не видела.

Вид ссорящихся друзей неприятно вторгся в дневную идиллию, как тучка на чистое небо. Мэри быстро зашагала по пляжу, спеша оказаться подальше от Келлеров. Ей не хотелось, чтобы какое-нибудь происшествие испортило этот день. Отшагав около мили и не встречаясь ни с чем, кроме ровной линии океана и песка, она успокоилась. Сообразив, что место, где она рисовала накануне, уже близко, Мэри перешла через небольшую дюну и принялась высматривать олениху. Но той нигде не было.

Однако немного дальше Мэри приметила маленький деревянный навес, явно заброшенный, так как собственно навеса и не было по причине отсутствия крыши и небольшие шесты, ее подпиравшие, одиноко целились в небеса. Вкупе с парой деревьев постройка создавала странноватый, запоминающийся пейзаж, не слишком сложный для зарисовывания, и Мэри, усевшись, принялась за дело. Через какое-то время она, довольная, что ей удалось кое-что передать, отложила планшет и встала, чтобы размяться. Дошла до дюны и всмотрелась в пляж – не идет ли Гретхен, но там не было ни души.

Вернувшись к эскизу, она порисовала еще немного, после чего сняла соломенную шляпку, откинулась и подставила лицо солнцу. Ее руки были обнажены, и тепло привело Мэри в полный восторг. Было очень тихо. Она различала слабый, нежный шум волн, набегавших на берег. Все выглядело таким безмятежным, словно она перенеслась в другой мир, безвременье, почти не имевшее отношения к оставленной городской жизни. Она просидела на солнцепеке несколько минут. Должно быть, ящерицы так же млеют на камне, купаясь в солнечных лучах.

Услышав справа слабый шорох, Мэри чуть приподняла голову и собралась было поприветствовать Гретхен, но увидела другого человека.

– Ага! – воскликнул Теодор. – Так и знал, что застану вас здесь.

– Где Гретхен? – спросила Мэри.

– Вернулась в гостиницу, ей захотелось прилечь.