Шпион и предатель. Самая громкая шпионская история времен холодной войны Макинтайр Бен

Глава 13

«Проверщик»

Гордиевский вернулся из «Семеновского» окрепшим, встревоженным, но в то же время — впервые со дня возвращения в СССР — полным решимости: он должен совершить побег. Вначале нужно было предупредить британских друзей о том, что за ним следит КГБ, передав записку связному в соборе Василия Блаженного, затем подать сигнал Пимлико о необходимости бегства и, наконец, бежать. Шансы на успех были исчезающе малы. Если его выдал крот внутри МИ-6, значит, КГБ будет сидеть в засаде. Быть может, там ожидают как раз этого шага с его стороны — и готовят западню? Ну что же, тогда он погибнет при попытке спастись, зато вырвется из этой адской паутины надзора и подозрений, потому что больше нет сил ждать, когда за ним придут.

Готовность рискнуть жизнью была самой легкой частью этого решения. А как быть с семьей? Попытаться взять с собой Лейлу и дочерей — или бросить их здесь? За десяток лет шпионской жизни Гордиевскому не раз приходилось вставать перед трудным выбором, но такой мучительной раздвоенности он не испытывал еще никогда. Теперь ему приходилось выбирать между верностью и благоразумием, между выживанием и любовью.

Он поймал себя на том, что присматривается к дочерям и старается запечатлеть их лица в памяти. Пятилетняя Маша была очень энергичной и смышленой, прирожденной спортсменкой, вся в папу. Трехлетняя пухленькая Аня очень любила животных, особенно насекомых. Гордиевский слышал, как вечером, перед сном, девочки переговаривались по-английски. «Мне не нравится здесь, — заявляла Маша младшей сестренке. — Поедем назад в Лондон». Отважится ли он взять их с собой, когда соберется бежать? Лейла, чувствуя, что мужа что-то терзает, но не зная, в чем дело, сказала его матери, что Олег сам не свой, у него большие неприятности на работе. Ольга Гордиевская, женщина очень прагматичная, посоветовала отвлечь его мелкими домашними поручениями, хозяйственными делами и подготовкой машины к техосмотру. Лейла не донимала мужа лишними вопросами, не упрекала за то, что он запил, хотя это очень тревожило ее. Чутье подсказывало ей, что любимый мужчина проходит через какой-то личный внутренний ад, о котором никак не может рассказать ей, и она окружала его мягкой заботой. Поэтому Гордиевскому особенно тяжело было примириться с уже принятым решением.

Взяв с собой Лейлу и дочерей, Гордиевский существенно повысил бы вероятность провала всей операции. Сам он умел ловко уходить от слежки, а они — нет. Семья из четырех человек будет гораздо больше бросаться в глаза, чем одинокий путешественник. Даже если дать девочкам сильное снотворное, они могут проснуться в багажнике, громко заплакать, задохнуться там. И, конечно же, они сильно испугаются. Если их всех поймают, Лейлу сочтут сообщницей его шпионской деятельности и будут обращаться с ней соответственно. Ее ждут допросы, тюрьма или что-нибудь похуже, а потом — травля. Дочери станут отверженными. Он-то выбрал свой путь, а они — нет. Имеет ли он право подвергать их столь страшной опасности? Гордиевский был строгим отцом и требовательным мужем, но он любил жену и детей. Мысль о предстоящей разлуке с семьей доставляла ему такие страдания, что он задыхался, корчился от физической боли. Если ему удастся сбежать, может быть, британцы со временем убедят Кремль выпустить его семью на Запад. В пору холодной войны обмены шпионами были устоявшейся практикой. И все же переговоры могли затянуться на долгие годы — и ни к чему не привести. Возможно, он больше никогда не увидит свою семью. Может быть, лучше рискнуть и попытаться сбежать всем вместе, единой семьей, без оглядки на опасность, — и будь что будет! По крайней мере они или вырвутся на волю, или провалятся — зато вместе.

Но и в эту мысль закрадывался червь сомнения. Главное для шпиона — это вопрос доверия. За долгие годы шпионажа у Гордиевского появился особый профессиональный навык — умение быстро понимать, насколько тот или иной человек надежен или подозрителен и каковы его убеждения. Он любил Лейлу, но не доверял ей до конца, а в глубине души даже чуть-чуть побаивался ее.

Дочь генерала КГБ, с пеленок впитавшая официальную пропаганду, Лейла оставалась советской гражданкой и хранила беспрекословную верность своей стране. Конечно, ей нравилась жизнь на Западе, но она никогда не погружалась в нее так беззаветно, как он. Что окажется для нее важнее — политическая ответственность или верность мужу? Во всех тоталитарных системах человека приучают ставить интересы общества и государства выше личных интересов. И в нацистской Германии, и в коммунистической России, и в Камбодже при режиме красных кхмеров, и в сегодняшней Северной Корее готовность предать близких ради некоего общего блага считалась (или считается) главным признаком верности родине и идейной чистоты. Если он откроется Лейле, не отречется ли она от него? Если он расскажет ей о плане побега и предложит бежать вместе с ним, откажется она или согласится? Не выдаст ли его властям? Сомнения Гордиевского говорили о том, как глубоко въелись в сознание советских людей идеология и политика, насколько подорвали в них человеческий инстинкт: он не мог угадать, что именно пересилит — любовь жены к нему или ее коммунистические взгляды. Поэтому он решился испытать ее.

Однажды вечером, когда они с Лейлой сидели на балконе, где можно было не бояться прослушки, он попробовал прозондировать собственную жену, прибегнув к классическому кагэбэшному методу «подставы».

— Тебе ведь нравилось в Лондоне, правда? — спросил он.

Лейла ответила, что, конечно, в Лондоне у них была волшебная жизнь. Она уже соскучилась по ближневосточным ресторанчикам на Эджвер-роуд, паркам и музыкальным концертам.

Олег продолжал допытываться:

— Помнишь, ты говорила, что очень хочешь, чтобы наши девочки учились в английских школах?

Лейла, еще не понимая, куда ведут все эти вопросы, кивнула.

— Здесь у меня враги. Нас больше никогда не отправят в Лондон. Но у меня есть идея: мы можем поехать в Азербайджан, к твоим родственникам, а оттуда переберемся через горы в Турцию. Понимаешь, Лейла? Мы можем бежать за границу и снова попасть в Англию. Что ты на это скажешь? Давай сбежим, а?

Азербайджан и Турцию разделяла пятнадцатикилометровая граница, усиленно охранявшаяся военными. Конечно же, Гордиевский не собирался нелегально пересекать ее. Это было просто психологическое испытание. «Мне хотелось увидеть ее реакцию на мое предложение». Если Лейла согласится — значит, она уже морально готова нарушить советские законы и сбежать вместе с ним. Тогда он ознакомит ее с планом «Пимлико» и откроет ей истинную причину своего побега. Если же она откажется, а потом, после его исчезновения, ее станут допрашивать, она может дать следователям ложную подсказку и тем самым направить погоню в противоположную сторону — к азербайджано-турецкой границе.

Лейла посмотрела на мужа как на буйнопомешанного.

— Не болтай глупостей.

Гордиевский быстро переменил тему разговора. И где-то глубоко внутри него укоренилась ужасная мысль. «Мое сердце буквально разрывалось на части от безысходности положения». На преданность жены нельзя было положиться — значит, ему придется и дальше обманывать ее.

Возможно, он пришел тогда к неправильному выводу. Много лет спустя, когда Лейлу спросили, стала бы она доносить на мужа властям, если бы узнала о плане побега, она ответила: «Я бы дала ему сбежать. Олег сделал свой моральный выбор и хотя бы за это заслуживает уважения. Каким бы человеком его ни считали — плохим или хорошим, — он выбрал свой путь в жизни, потому что считал его необходимым. Я понимала, что ему грозит смертельная опасность, и я не стала бы брать грех на душу и отправлять его на смерть»[73]. Однако она не стала говорить, готова ли была сама бежать вместе с ним. Тогда, на балконе, Гордиевский снова сказал ей: «Против меня возник заговор, кое-кто очень завидует мне из-за того, что меня назначили резидентом. Но, если со мной что-нибудь случится, не верь ничему, что тебе станут рассказывать. Я — гордый, честный русский офицер, и я не сделал ничего дурного». Лейла поверила его словам.

Гордиевский не был склонен к самокопанию, но после этого разговора, лежа ночью в постели рядом с мирно спящей Лейлой, задумался о том, каким же человеком он стал. «Двойная жизнь… пагубно сказалась на моем эмоциональном состоянии». Он ведь так и не рассказал Лейле о том, кто он на самом деле. «Лейла воспитывалась как типичная советская девушка, и я не осмелился признаться ей, что работаю на британскую разведку, опасаясь, как бы она не донесла на меня. Поэтому был вынужден скрывать от нее главный смысл моего существования. Что более жестоко по отношению к жене или мужу — обман духовный или физический? Кто знает?»

Но он уже решился. «Первостепенной для меня оказалась необходимость спасти собственную шкуру». Что ж, он попытается сбежать в одиночку. В таком случае и Лейла, когда придет время, сможет с чистой совестью сказать кагэбэшникам, что ничего не знала.

За его решением оставить семью скрывалось или колоссальное самопожертвование, или эгоистичное чувство самосохранения, или, быть может, то и другое сразу. Гордиевский внушал себе, что у него нет выбора, но ведь именно это мы всегда внушаем себе, когда в действительности оказываемся перед чудовищным выбором.

У отца Лейлы, пожилого генерала КГБ, была дача в Азербайджане, на берегу Каспийского моря, где в детстве Лейла всегда проводила каникулы. Было решено, что сейчас она съездит с дочками туда, чтобы побыть на море и повидаться с азербайджанской родней. Маша и Аня очень обрадовались, что проведут целый месяц на юге, на дедушкиной даче, будут купаться и играть на солнце.

Прощание с семьей стало для Гордиевского одним из самых тяжелых испытаний. Оно было тем мучительнее, что ни Лейла, ни дети не понимали, что им предстоит за разлука. Это печальнейшее событие в жизни Гордиевского произошло среди городской толчеи и суеты — у входа в универмаг. Мыслями Лейла была уже далеко, ей еще нужно было успеть купить кое-что из одежды и еды перед тем, как садиться в поезд. Девочки забежали в магазин — Олег даже не успел обнять их на прощанье. Лейла чмокнула мужа в щеку и помахала рукой. «Поцелуй мог бы быть и понежнее», — сказал он, обращаясь наполовину к самому себе. Это был упрек человека, готового совершить дезертирство, которое приведет в лучшем случае к бессрочной разлуке, а в худшем случае — к его аресту, позору и расстрелу. Лейла не расслышала его слов. Даже не оглянувшись, она бросилась искать дочерей и растворилась в снующей магазинной толпе.

В воскресенье, 30 июня, после трехчасовой «проверки», измотанный и оцепеневший от нервного напряжения, Гордиевский пришел на Красную площадь, заполненную толпами советских туристов.

Он зашел в Музей Ленина и устремился в подземный туалет. Заперся в кабинке, вынул из кармана шариковую авторучку и конверт. Дрожащими руками написал большими печатными буквами записку:

НАХОЖУСЬ ПОД СТРОГИМ НАБЛЮДЕНИЕМ И В БОЛЬШОЙ ОПАСНОСТИ. НУЖДАЮСЬ В СКОРЕЙШЕЙ ЭКСФИЛЬТРАЦИИ. ОПАСАЮСЬ РАДИОАКТИВНОЙ ПЫЛИ И АВТОКАТАСТРОФ.

Гордиевский подозревал, что его вещи обрызганы особой шпионской пылью. Он знал, что КГБ иногда прибегает к отвратительным операциям: нарочно подстраивает автокатастрофы или наезды для устранения своих жертв.

Напоследок, желая еще раз убедиться в отсутствии хвоста, Гордиевский зашел в ГУМ — большой универсальный магазин, тянущийся вдоль одной из сторон Красной площади, — и долго бродил по этажам, переходя из секции в секцию. Если бы кто-нибудь наблюдал за ним в те минуты, то решил бы, что этот странный покупатель слишком нервничает и потому не решается ничего купить или — что он целенаправленно пытается уйти от слежки.

Только теперь Гордиевский заметил изъян, допущенный в плане условленной очной встречи: его должны были опознать по кепке, а на входе в собор Василия Блаженного мужчинам полагалось снимать головные уборы. (Религия в коммунистической России оказалась на птичьих правах, но, как ни странно, некоторые православные традиции все же соблюдались.) Но уже скоро этот прокол утратил всякое значение: около трех часов пополудни, когда Гордиевский вошел в просторный храм Покрова и устремился к лестнице в его дальнем конце, путь ему преградила большая табличка с объявлением: «ВЕРХНИЕ ЭТАЖИ ЗАКРЫТЫ НА ПЕРЕОФОРМЛЕНИЕ».

Вход на лестницу, на которой он надеялся передать записку, перекрывала запретительная лента. Гордиевский, мигом вспотевший от страха и выброса адреналина, не знал, что делать. Он притворился, будто любуется интерьером храма, а сам, вопреки очевидности, высматривал в толпе посетителей женщину в серой одежде. Но приглядывался он напрасно — только люди, похоже, начали недоуменно приглядываться к нему. В метро он тщательно изорвал свой «сигнал бедствия» в клочья, потом изжевал каждый клочок в кашицу и по дороге домой выплюнул их мелкими частями в несколько приемов. Уже на грани отчаяния он вернулся домой через три часа блужданий по городу, не понимая, когда и где кагэбэшные соглядатаи потеряли его след и снова нашли (если, конечно, они его теряли).

Очная встреча со связным провалилась. Сотрудники МИ-6 в Москве явно не получили сигнала, поданного Гордиевским на Центральном рынке 15 июня.

Причина же была простая. В МИ-6 уже знали, что верхний этаж Василия Блаженного закрыт на ремонт. «Мы, конечно, исходили из предположения, что, прежде чем подавать сигнал у Центрального рынка, Гордиевский на всякий случай наведается в собор Василия Блаженного. Тогда бы он сам понял, что встречаться там — дурная идея».

Уже много лет спустя Аскот говорил, что тот пропущенный сигнал стал огромной удачей: «И слава богу! Красная площадь была чудовищно неудачным местом для шпионской встречи, там же на каждом шагу шныряли кагэбэшники. Я сам пытался отменить тот план. Нас бы обязательно поймали».

КГБ ждал и наблюдал.

В Лондоне в МИ-6 пытались сообразить, что же случилось с их шпионом, и надежда постепенно угасала.

Московские сотрудники МИ-6 продолжали проверять место подачи сигнала о побеге. Каждый вечер в половине восьмого Аскот, Джи или секретарь Вайолет отправлялись к тротуару перед булочной — или пешком, или на машине (время подачи сигнала нарочно было выбрано так, чтобы приблизительно совпадать со временем возвращения сотрудников с работы домой). Они покупали гораздо больше хлеба, чем могли съесть. Между ними было условлено, что, если кто-то заметит человека с сумкой от Safeway, он (или она) немедленно позвонит Аскоту и произнесет условную фразу про теннис: это послужит сигналом о начале операции «Пимлико».

А на другом конце города Гордиевский с горечью размышлял о том, до какой же жизни он докатился. Мало того, что он изменник родины, — он еще и собрался бросить семью, пристрастился к выпивке и к успокоительным. А теперь он набирается храбрости, чтобы задействовать, возможно, самоубийственный план побега. Он еще раз навестил Михаила Любимова, которого снова поразила перемена в поведении Гордиевского. «Выглядел он еще хуже, чем в первый раз, нервно достал из портфеля уже початую (!) бутыль экспортной „Столичной“, налил себе трясущейся рукой». Любимов, тронутый и опечаленный несчастным видом бывшего коллеги, пригласил его к себе на дачу в Звенигород, чтобы там «неторопливо и подробно пообщаться». У Любимова сложилось впечатление, что Гордиевский, возможно, близок к самоубийству.

Сидя дома, Гордиевский действительно был на грани помешательства, в его хмельном мозгу беспрестанно, по кругу, вертелись одни и те же вопросы: почему явка оказалась провалена? может быть, МИ-6 бросила его? почему КГБ продолжает играть с ним в кошки-мышки? кто его выдал? удастся ли ему бежать?

Ответы на большинство жизненных вопросов можно найти у Уильяма Шекспира. В «Гамлете» величайший из поэтов, писавших на английском языке, размышлял о судьбе и о мужестве, которое откуда-то берется у человека, когда на него вдруг навалится сразу много несчастий. «Повадятся печали, так идут не врозь, а валом[74]».

В понедельник, 15 июля 1985 года, Олег Гордиевский достал с полки томик сонетов Шекспира.

Он заранее замочил в ванной белье и теперь сунул книгу в таз под белье, в мыльную воду. Через десять минут книга размокла.

Единственным местом во всей квартире, где точно не могло быть никаких скрытых камер, был чулан, в который вела дверь из коридора. Гордиевский закрылся там, при свете свечи отклеил форзац книги и извлек из-под него листок целлофана с инструкцией, где говорилось про поезд из Парижа в Марсель, указывались расстояния и упоминался дорожный знак с километровой отметкой «836». Если он подаст сигнал завтра, во вторник, и его получат, то подобрать возле границы его смогут уже в субботу. Гордиевского немного успокоил сам вид инструкции. Он спустил в мусоропровод то, что осталось от сонетов Шекспира. Перед тем, как лечь спать, он положил на металлический поднос листок с инструкциями и коробок спичек, прикрыл все это газетой и поставил на тумбочку у кровати. Если бы ночью к нему ворвались кагэбэшники, он, наверное, успел бы сжечь опасную улику.

На следующее утро, 16 июля, он в последний раз изучил в чулане план побега, а потом сжег инструкцию в пламени свечи. Тут зазвонил телефон. Звонил тесть Олега, Али Алиевич Алиев, генерал КГБ в отставке. От дочери он знал, что у Олега неприятности на работе, а еще она попросила отца позаботиться о зяте, пока тот живет бобылем. «Приходи на ужин сегодня часикам к семи, я приготовлю замечательного цыпленка с чесноком», — сказал он.

Гордиевскому пришлось соображать быстро. Приглашение на семь часов вечера было не совсем кстати, ведь в семь тридцать он должен подать условный сигнал. Можно не сомневаться, что в КГБ подслушивают его разговор, и если он сейчас откажется, это может вызвать подозрения. А если он примет приглашение, значит, соглядатаи будут поджидать его неподалеку от дома тестя, который жил в Давыдкове, на окраине Москвы. Получается, что в то самое время, если он появится на Кутузовском проспекте, в месте подачи сигнала, он как раз будет свободен от слежки. «Спасибо. Приеду непременно».

Гордиевскому захотелось выглядеть элегантно в день встречи с МИ-6, пускай даже его будут ждать кагэбэшники. Он нарядился в костюм и галстук, надел свои радиоактивные ботинки и датскую кожаную кепку. А потом вынул из ящика стола полиэтиленовый пакет от Safeway с ярко-красным логотипом.

Тут снова зазвонил телефон. Это оказался Михаил Любимов — он звал Гордиевского к себе на дачу, предлагал провести там несколько дней на следующей неделе. Гордиевский, снова быстро соображая, принял приглашение. Он сказал, что приедет в понедельник в последнем вагоне электрички, прибывающей в Звенигород в 11:13. В записной книжке, лежавшей рядом с телефоном, он пометил: «Звенигород, 11:13». Пусть будет еще один ложный след для КГБ. В следующий понедельник он будет или в тюрьме, или в Британии, или на том свете.

В четыре часа он вышел из квартиры и в течение следующих двух часов сорока пяти минут выполнял сложнейшую операцию «проверки», или отрыва от хвоста: магазины, автобусы, метро, лестничные клетки многоэтажек, покупка съестного, чтобы было чем наполнить пустую сумку от Safeway. Гордиевский методично уходил от слежки и перемещался достаточно проворно и хаотично, чтобы его было почти невозможно нагнать, но при этом не настолько быстро, чтобы его спешка бросалась в глаза. По этому искусственному лабиринту за ним могли бы угнаться лишь самые ловкие сыщики. Без пятнадцати семь он оказался на станции метро «Киевская» и поднялся в город. Никакого хвоста за собой он не заметил. Он оторвался — во всяком случае, он всей душой надеялся на то, что это ему удалось.

Во вторник вечером, 16 июля, стояла великолепная летняя погода, было тепло и ясно. Гордиевский медленным шагом дошел до булочной и, чтобы убить время, купил в магазине пачку сигарет. До времени подачи сигнала, половины восьмого, оставалось еще десять минут. Он встал у бровки тротуара неподалеку от магазина. Проспект был запружен машинами, мимо то и дело проезжали правительственные лимузины, на которых возвращались домой члены Политбюро и начальники из КГБ. Гордиевский закурил. Вдруг ему показалось, что стоять вот так на виду, на самом краю тротуара, — верх идиотизма. Вокруг было слишком много народу — люди читали афиши и расписание автобусов или, может быть, делали вид, что читают. Здесь наблюдалась какая-то подозрительная толчея. Внезапно из потока автомобилей вынырнула и притормозила у тротуара черная «волга» (любимая машина кагэбэшников). Из нее выскочили двое мужчин в темных костюмах. Гордиевский обмер от страха. Водитель остался за рулем и как-то подозрительно поглядел на Гордиевского. Те двое вошли в магазин и вскоре вышли с сейфом в руках: это оказались инкассаторы. У Гордиевского отлегло от сердца. Он снова закурил.

В тот день проверять место у булочной должен был Артур Джи, но поток машин двигался медленно.

Рой и Каролина Аскот ехали на званый ужин к одному русскому знакомому, бывшему дипломату. Когда они выехали на Кутузовский проспект на своем «саабе» и поехали на восток, за ними, как обычно, пристроилась машина наружного наблюдения. Машины кагэбэшников легко было узнать по лобовым стеклам: щетки в кагэбэшных автомойках по непонятным причинам не дотягивались до середины капота, поэтому у каждой машины посередине стекла виднелся предательский треугольник грязи. Аскот бросил взгляд в сторону от широкого проспекта и похолодел: перед булочной стоял мужчина и держал в руках импортный пластиковый пакет с кричащим узором, «словно сигнальный огонь среди серого моря блеклых советских хозяйственных сумок». На часах было семь сорок. У Гордиевского были инструкции: оставаться на месте не дольше получаса.

«Артур его прозевал, — подумал Аскот и тихонько выругался. — У меня все внутри оборвалось». Он ткнул Каролину в бок, показал на тротуар и начертил на приборном щитке букву «П» — что означало «Пимлико». Каролина едва сдержала порыв резко обернуться и посмотреть туда, куда показал муж: «Я сразу поняла, что он хотел сказать».

У Аскота было десять секунд на то, чтобы решить: не свернуть ли вбок и не подать ли ответный сигнал. Батончики KitKat в бардачке были. Но ведь КГБ уже дышит ему в затылок, и любое изменение поведения мгновенно вызвало бы подозрения. Из подслушанного телефонного разговора кагэбэшники знали, что Аскоты едут в гости. Если сейчас сделать резкий разворот, выскочить из машины и, ступая по тротуару, откусить от шоколадки, — все это неизбежно наведет КГБ прямиком на Пимлико. «Я поехал дальше, и у меня было такое чувство, что мир только что рухнул, а я поступил дурно — хотя и абсолютно правильно». Ужин в гостях оказался чудовищен. Хозяин, коммунист-аппаратчик с закоснелыми взглядами, весь вечер «рассказывал о том, какой великий человек Сталин». Аскот же не мог думать ни о чем другом, кроме шпиона с пакетом от Safeway, который тщетно дожидается человека с шоколадной плиткой.

В действительности же, пока Аскот ехал на восток по Кутузовскому проспекту, Артур Джи проехал мимо булочной на своем «форде-сиерра», слегка замедлил ход и хорошенько оглядел тротуар. Там сновало довольно много народу — заметно больше, чем обычно бывало будними вечерами. И там, на краю тротуара, если только ему не померещилось, стоял мужчина в кепке с козырьком и держал в руках необычный пакет. Была ли на пакете большая красная буква S, рассмотреть не удалось.

Джи с колотящимся сердцем поехал дальше, в конце проспекта развернулся, заехал в придомовой гараж и оставил там машину. Старательно делая вид, будто никуда не спешит, он поднялся на лифте к себе на этаж, вошел в квартиру, поставил на пол портфель и громко сказал, обращаясь к Рейчел: «Пойду куплю хлеба!»

Рейчел сразу же поняла, в чем дело. «Хлеба у нас было полно».

Джи быстро переоделся в серые брюки, схватил пакет от Harrods и вытащил батончик Mars из ящика кухонного шкафа. Было уже без четверти восемь.

Лифт полз вниз, наверное, целую вечность. Артур зашагал к подземному переходу, борясь с желанием перейти на бег. Человека с пакетом уже не было. Артур засомневался — узнает ли он Пимлико? Ведь ему показывали только одну зернистую фотографию, на которой тот был запечатлен возле мясной лавки в пригороде датской столицы. «Я был абсолютно уверен, что видел кого-то», — вспоминал потом Джи. Он пристроился к очереди в булочной, не спуская глаз с улицы, где теперь народу, казалось, толклось еще больше. Джи решил пройтись мимо того места еще раз и полез в карман за пакетом от Harrods. И тут он увидел его.

Человек среднего роста, державший пакет от Safeway, стоял неподалеку в тени. Он курил сигарету. На секунду Джи пришел в замешательство. Вероника ни разу не упоминала о том, что Пимлико курит, а уж такую-то подробность она вряд ли упустила бы.

И в ту же секунду Гордиевский заметил Джи. Он уже собрался уходить и отступил на шаг от края тротуара. Его внимание привлекли даже не серые брюки и не движение, которым тот вынул из кармана зеленый пакет, вытащил шоколадный батончик и оторвал кончик черной обертки. Его внимание привлекло нечто неуловимое в повадках незнакомца. Изголодавшийся по Англии Гордиевский мгновенно и безошибочно опознал в человеке, который шел ему навстречу и жевал шоколадку, британца.

Они встретились взглядами меньше чем на секунду. Гордиевский «посмотрел ему в глаза с молчаливым призывом: „Да! Это я!“». Джи еще раз медленно откусил от батончика Mars, медленно отвел взгляд и пошел дальше.

Оба они с совершенной ясностью поняли, что сигнал подан — и получен.

Генерал Алиев принялся ворчать, когда Гордиевский, опоздав почти на два часа, наконец явился к нему, весь в поту и с какими-то историями, сочиненными в оправдание. «Замечательный цыпленок» оказался пережарен, но зять почему-то был «в приподнятом настроении» и с удовольствием уплетал неудавшееся угощенье.

Рой и Каролина Аскот вернулись с мучительного для них званого ужина около полуночи, за ними следовал хвост из пяти машин. Рядом с телефоном лежала записка от няни, где говорилось, что звонил Артур Джи и оставил сообщение.

Незадолго до того семнадцатилетний немецкий теннисист Борис Беккер впервые победил на Уимблдонском турнире. В оставленном сообщении говорилось: «Не зайдете ли ко мне на этой неделе посмотреть видео с записью турнира?»

Аскот улыбнулся и показал записку жене. Значит, Джи все-таки получил сигнал и ответил на него. «Я испытал огромное облегчение: он увидел! Но для нас все это было как начало Армагеддона».

Операция «Пимлико» была приведена в действие.

Группа наружного наблюдения, которой было поручено следить за Гордиевским, теряла его дважды. Оба раза он вскоре показывался снова, но понимал при этом, что после его исчезновений соглядатаи будут гораздо бдительнее, чем раньше, — если, конечно, они ответственно относятся к своей работе. Как ни странно, все оказалось иначе.

Решение использовать для наружного наблюдения команду из Первого главного управления — вместо опытнейших профессионалов из Седьмого управления — принималось исходя из соображений внутриведомственной политики. Виктор Грушко хотел, чтобы об измене Гордиевского узнало как можно меньше людей. Заместитель главы ПГУ вознамерился решить эту проблему — неприятную саму по себе и, возможно, грозившую новыми неприятностями — келейно, то есть своими силами. Но группа сотрудников, которой поручили наблюдать за подозреваемым, привыкла следить за китайскими дипломатами, а эта скучная работа почти не требовала ни опыта, ни фантазии. Исполнители этого поручения не знали, ни кто такой Гордиевский, ни что он натворил; они понятия не имели, что их приставили ходить хвостом к опытному шпиону и опасному предателю. И потому, когда Гордиевский оторвался от них, они подумали, что это простая случайность. В КГБ не было принято признавать свои неудачи, так как это не способствовало продвижению по службе. Поэтому, вместо того чтобы доложить начальству, что их добыча дважды от них уходила, приставленные к Гордиевскому сотрудники лишь испытали облегчение, когда он снова появился в их поле зрения, — и промолчали о случившемся.

Утром в среду, 17 июля, Гордиевский вышел из квартиры и, выполняя на ходу все описанные в шпионских учебниках фокусы, позволяющие уйти от слежки, поехал на Ленинградский вокзал на Комсомольской площади, чтобы купить билет на поезд. Он снял в сберкассе 300 рублей (гадая, не следят ли в КГБ за операциями на его счете). Пройдя через торговый центр, он вышел на уже привычную пешеходную дорожку между домами. В конце дорожки он свернул, пробежал метров тридцать до ближайшего подъезда и поднялся по лестнице на один пролет. Затаившись у окна на площадке, он увидел внизу толстяка в пиджаке и галстуке, который бегом огибал здание, но тут, явно запыхавшись, остановился, поднял голову и стал всматриваться в окна лестничных клеток. Гордиевский немного отступил в тень. Толстяк что-то сказал в микрофон, спрятанный под лацканом пиджака, и побежал дальше. А несколько секунд спустя из-за угла показалась кофейного цвета «лада» (еще одна любимая кагэбэшниками машина) и покатила по пешеходной дорожке. Впереди сидели мужчина и женщина и одновременно говорили что-то в микрофон. Гордиевский ощутил очередную волну страха. Он, конечно, знал, что КГБ неотступно следит за ним. Но сейчас он впервые увидел свой хвост вживую. Похоже, они действовали по классическому кагэбэшному методу наружного наблюдения: одна машина шла впереди, две другие, вспомогательные, немного позади, в каждой сидело по двое сотрудников с рациями: один должен был идти за поднадзорным пешком, когда это необходимо, а второй — ехать следом. Гордиевский постоял еще минут пять, потом вернулся на улицу, быстро вышел на проезжую дорогу, сел в автобус, затем перебрался в такси, потом спустился в метро и, наконец, доехал до Ленинградского вокзала. Там он купил билет в плацкарт на поезд, отходивший в Ленинград в пятницу, 19 июля, в половине шестого вечера. Добравшись до дома, он заметил на улице, чуть вдалеке, уже знакомую «ладу» кофейного цвета.

Саймон Браун находился в отпуске. Куратор Гордиевского все еще не мог до конца смириться с мрачной действительностью: одного из лучших агентов, когда-либо завербованных британской разведкой, отозвали в Москву, и там он, скорее всего, попал в лапы к КГБ. Неизбежно возникали вопросы: как Гордиевского вычислили? Может быть, в МИ-6 завелся еще один крот? Уже знакомый тяжелый страх перед внутренней изменой подкатывал и начинал разъедать душу. Можно было не сомневаться: Гордиевский теперь томится в застенках КГБ, если он, конечно, еще жив. Отношения между агентом и куратором — это особый сплав профессиональных и эмоциональных элементов. Хороший куратор обеспечивает своему подопечному психологическую и финансовую поддержку, дарит надежду, окружает душевным теплом и даже некоей странной любовью. А еще он обещает ему защиту. Вербовка и ведение шпионов — это обязанность, подразумевающая внимание и неустанную заботу в первую очередь о безопасности шпиона, и риск в этой работе никогда не должен перевешивать вознаграждение. Каждый куратор ощущает бремя этого договора, и Браун, как человек очень совестливый, ощущал это острее, чем большинство других. Он лично все делал правильно, но вверенное ему дело пошло вкривь и вкось, и ответственным за это он чувствовал, в конечном счете, себя. Браун старался не думать о муках, через которые сейчас наверняка проходит Гордиевский, но больше ни о чем он думать не мог. Потерять своего агента, оказывается, все равно что предать близкого человека.

Глава P5, бюро советских операций, в половине восьмого вечера в среду, 17 июля, находился у себя в Сенчури-хаус, когда зазвонил телефон. Накануне из московской службы МИ-6 в потоке обычных беспроводных сообщений для МИДа пришла дважды зашифрованная телеграмма. В ней говорилось: «ПИМЛИКО НУЖЕН ПОБЕГ. ПРИСТАЛЬНЫЙ НЗ [надзор]. ЭКСФИЛЬТРАЦИЯ НАЧИНАЕТСЯ. ПОМОГИТЕ СОВЕТАМИ». Глава P5 ринулся в кабинет К. Кристофер Кервен был хорошо ознакомлен с делом, но сейчас, казалось, он не сразу понял, о чем речь.

— А у нас есть план? — спросил он в замешательстве.

— Да, сэр, — ответил глава P5. — План есть.

Браун сидел у себя в саду и пытался отвлечься, читая на солнце книжку, когда ему поступил звонок из P5: «Пожалуй, вам стоит заглянуть к нам». Голос звонившего звучал нейтрально.

Браун положил трубку, а через минуту в голове у него что-то щелкнуло. «Была среда. Значит, во вторник что-то произошло. Наверное, подан сигнал к побегу. Внезапно вновь блеснула надежда». Вдруг Гордиевский еще жив?

Казалось, поезд из Гилдфорда в Лондон тащился целую вечность. Браун поднялся на двенадцатый этаж — и застал всю команду за лихорадочными приготовлениями.

«Все вдруг закрутилось, причем безостановочно», — вспоминал потом Браун.

После ряда торопливо проведенных встреч Мартин Шоуфорд вылетел в Копенгаген, чтобы предупредить датскую разведслужбу и скоординировать с ней план дальнейших действий, а затем отправился в Хельсинки, чтобы продолжить подготовительную работу, связаться с тамошней службой МИ-6, арендовать автомобили и произвести рекогносцировку в месте встречи вблизи финской границы.

Если Гордиевского и его семью удастся незаконно провезти через советско-финскую границу, останется выполнить вторую часть плана, потому что, даже попав в Финляндию, Гордиевский еще не окажется в безопасности. Аскот напоминал: «У финнов было соглашение с русскими — передавать КГБ любых беглецов из Советского Союза, какие попадали к ним в руки». Возникло даже особое понятие — «финляндизация», применявшееся к любому малому государству, которое покорялось воле гораздо более могучего соседа и при сохранении формальной независимости фактически попадало к нему в рабство. В пору холодной войны Финляндия официально соблюдала нейтралитет, но Советский Союз опутал ее множеством условий, ограничивавших ее свободу: Финляндия не могла вступать в НАТО, ей не разрешалось пропускать через свою территорию войска западных стран или размещать у себя их системы вооружения; кроме того, на ее территории запрещалось распространять антисоветские книги и фильмы. Сами финны очень болезненно относились к термину «финляндизация», однако он давал весьма точное представление о положении страны, вынужденной смотреть одновременно в обе стороны. Финляндия изо всех сил старалась выглядеть западной страной, но в то же время не желала и не могла портить отношения с Советским Союзом. Финский карикатурист Кари Суомалайнен назвал однажды стесненное положение, в каком пребывала его страна, «искусством кланяться Востоку, не показывая зада Западу».[75]

За несколько месяцев до описываемых событий глава отдела МИ-6, занимавшегося странами советского содружества, побывал в Финляндии и встретился с Сеппо Тиитиненом, главой финской службы безопасности и разведки (известной как СУПО). Гость из МИ-6 задал отвлеченный вопрос: «Если бы нам понадобилось переправить одного перебежчика через Финляндию, вы, наверное, предпочли бы, чтобы вас не вмешивали в эту историю?» Тиитинен ответил: «Совершенно верно. Лучше расскажите нам потом, как все прошло».

Финны ничего не хотели знать заранее, и если бы Гордиевского задержали финские власти, то, можно почти не сомневаться, его бы вернули в СССР. Если бы этого не произошло, а в СССР узнали, что он в Финляндии, на финнов оказали бы очень жесткое давление и заставили бы схватить беглеца. А если бы они проявили упрямство, КГБ запросто мог бы распорядиться об отправке в Финляндию специального подразделения для поимки шпиона. Известно было, что советские агенты ведут наблюдение за финскими аэропортами, поэтому о простом вылете из Хельсинки для Гордиевского и его семьи даже речи не шло.

Было задумано, что беглецов на двух автомобилях перевезут на крайний север Финляндии, за 1300 километров. Одну машину будут попеременно вести Вероника и Саймон, а другую — двое сотрудников датской разведки: Йенс Эриксен (он же Астерикс, работавший вместе с Ричардом Бромхедом десятью годами раньше) и его напарник Бьёрн Ларсен. К юго-востоку от Тромсё, в пограничном пункте Каригасниеми, они въедут в Норвегию — и на территорию НАТО. Вначале команда заспорила, не задействовать ли для вывоза Гордиевского военно-транспортный самолет C-130 Hercules, но в итоге решено было воспользоваться регулярным рейсом из Норвегии, чтобы не привлекать лишнего внимания. Из Хаммерфеста, самого северного города Европы, расположенного за Полярным кругом, беглецам предстояло вылететь в Осло, а там сделать пересадку на коммерческий рейс до Лондона. Датчане с самого начала были посвящены в план побега, и двоим сотрудникам ПЕТ предстояло вести вторую машину, привлеченную к операции, и сопровождать эксфильтрационную команду до самого Хаммерфеста. «Отчасти это была просто любезность с их стороны, но еще нам могло понадобиться датское прикрытие, чтобы попасть в Норвегию. Так сказать, местная скандинавская помощь на случай, если мы наскочим на какую-нибудь корягу».

Вероника Прайс достала коробку из-под обуви с пометкой «Пимлико», где хранились четыре фальшивых паспорта для Гордиевского и его семьи — на имя Ханссенов. Она уложила в багаж средство от комаров, чистую одежду и набор для бритья. Гордиевскому ведь наверняка понадобится побриться. Она понадеялась, что московская команда не забудет прихватить запасные шины в хорошем состоянии — на случай проколов. Этот пункт тоже был учтен в плане побега.

В течение почти двух месяцев команда Ноктона (теперь переименованная в «Пимлико») ждала в мрачном бездействии, изводясь от тревоги. Теперь же всех накрыла волна возбуждения, они внезапно лихорадочно засуетились.

«Все переменилось буквально в одну минуту, — вспоминал Браун. — Это было фантастическое чувство. Мы ведь готовились к этому годами, тренировались. И вот теперь мы все думали: господи, да ведь все это придется проделать уже по-настоящему… А получится ли?»

В британском посольстве в Москве сотрудники службы МИ-6 собрались в «комнате для безопасных разговоров», чтобы отрепетировать любительскую театральную постановку.

Для поездки в Финляндию двух дипломатических машин требовалось придумать какую-нибудь историю, в которую бы в КГБ поверили. Дело осложнялось еще и тем, что в четверг в Москву должен был приехать новый британский посол, сэр Брайан Картледж, и вечером следующего дня в посольстве намечался прием с коктейлями в его честь. Двум автомобилям необходимо было оказаться на условленном месте неподалеку от финской границы ровно в половине третьего в субботу, но если Аскота и Джи — двух высокопоставленных дипломатов при британском после — не окажется на приеме в честь приезда Картледжа, КГБ немедленно что-то заподозрит. Для отсутствия им необходим был какой-то правдоподобный предлог. Перед возвращением домой Джи передал жене записку на клочке туалетной бумаги: «Тебе придется заболеть».

Действие должно было разворачиваться так: у Рейчел Джи внезапно появится резкая боль в спине. Хотя женщина она была довольно крепкая и здоровая, в прошлом у нее была астма и другие заболевания, о чем всеслышащий КГБ наверняка знал. Они с мужем решат поехать в Хельсинки к врачу-специалисту. Каролина Аскот, ее близкая подруга, вызовется сопровождать их и прихватит мужа, чтобы «заодно развеяться на выходных». Две супружеские пары договорятся поехать на двух машинах и вместе пройтись по магазинам в столице Финляндии. Аскоты решат взять с собой пятнадцатимесячную дочь Флоренс, а двух других детей оставить в Москве с няней. «Мы подумали, что, если возьмем малышку, у нас будет более надежное прикрытие». В пятницу они собирались ненадолго заглянуть на прием в честь нового посла, а после этого сразу пуститься в путь, доехать прямо до Ленинграда и затем пересечь советско-финскую границу, чтобы попасть на прием к врачу в Хельсинки в субботу, ближе к вечеру.

Спектакль с участием всех четверых «актеров» начался в тот же день. У себя в квартире Рейчел Джи принялась жаловаться — так, чтобы было слышно в скрытые микрофоны кагэбэшных «жучков», — на пронзительную боль в пояснице. с каждым разом стоны и жалобы становились все громче. «Я постаралась как следует», — говорила она. К Джи зашла Каролина Аскот и предложила помощь. «Я стонала изо всех сил, а Каролина ахала и охала», — вспоминала Рейчел. Она так искусно притворялась больной, что ее свекровь, как раз гостившая тогда у них дома, не на шутку встревожилась. Артуру Джи пришлось выйти с матерью на прогулку, где их не могли бы подслушивать через микрофоны, и объяснить ей, что у Рейчел в действительности ничего не болит. «Рейчел оказалась прекрасной актрисой», — говорил Аскот. Артур позвонил своему приятелю-врачу в Финляндии — по телефону, который прослушивался, — чтобы посоветоваться. Еще он позвонил в несколько авиакомпаний, поинтересовался ближайшими рейсами, но потом сказал, что лететь самолетом слишком дорого. «Может, нам поехать вместе с вами?» — предложила Каролина, когда Рейчел сказала ей, что поедет в Финляндию на машине. Теперь местом действия была уже квартира Аскотов. Когда Каролина сообщила мужу, что они поедут ночью на машине в Финляндию, да еще с маленькой дочерью, чтобы отвезти бедняжку Рейчел к врачу и заодно походить по хельсинкским магазинам, Аскот разыграл крайнее недовольство: «О боже! Этого еще не хватало! Зачем нам туда тащиться? Тут как раз новый посол приезжает, и вообще, у меня работы навалом…» Но в конце концов он, конечно же, согласился.

Где-то в российских архивах наверняка хранятся расшифровки тех подслушанных разговоров, из которых можно было бы составить маленькую странную мелодраму, срежиссированную МИ-6 исключительно для КГБ.

Аскот и Джи сомневались: не окажется ли весь этот балаган пустой тратой времени, не обречен ли план побега на провал? «Чутье нам говорило, что здесь что-то не так», — вспоминал потом Джи. Оба заметили, что во вторник вечером на месте подачи сигнала наблюдалась какая-то чрезмерная суета: слишком уж много было припарковано машин рядом, слишком много пешеходов сновало по тротуару — возможно, все это указывало на повышенный уровень надзора. Если КГБ будет столь же пристально наблюдать за ними на всем пути следования до финской границы, они не смогут свернуть на запасную полосу в лесу и подобрать, как условлено, беглецов, не попавшись на глаза соглядатаям, а значит, вся операция провалится. К тому же у Джи даже не было уверенности, что тот человек с пакетом от Safeway в самом деле был Пимлико. Может быть, КГБ раскрыл план побега и послал на место подачи сигнала дублера-провокатора, а настоящий Пимлико взят под стражу?

Вокруг посольства и дипломатического комплекса слежка тоже как будто усилилась. «Я опасался, что все это — ловушка», — говорил Джи. Как знать, не затеял ли КГБ собственное театральное представление, чтобы заманить МИ-6 в западню и потом разоблачить и выдворить обоих британских агентов за «деятельность, несовместимую…», а заодно устроить грандиозный дипломатический скандал, который скомпрометирует британское правительство и в столь важный момент отбросит назад уже начавшие налаживаться англо-советские отношения? «Даже если нам готовили засаду, я понимал, что у нас нет другого выхода, нам в любом случае отступать некуда. Ведь сигнал о необходимости побега был подан». Аскот до сих пор не знал, кто такой Пимлико, но теперь в Лондоне решили, что пришла пора открыть карты, и сообщили, что это полковник КГБ, давний британский агент и человек, ради которого стоит пойти на столь колоссальный риск. «Это подняло наш моральный дух», — писал потом Аскот.