Шпион и предатель. Самая громкая шпионская история времен холодной войны Макинтайр Бен
Московская служба МИ-6 извещала Сенчури-хаус о том, как ведется подготовка к операции, хотя количество телеграмм, которыми обменивались Лондон и Москва, постарались свести к минимуму, чтобы внезапно возросшая активность этого обмена не возбудила у КГБ подозрений.
В Лондоне в узком кругу людей, знавших о начале операции «Пимлико», тоже царило беспокойство. «Кое-кто говорил, что все это слишком опасно. Провал операции грозил полным прекращением англо-советских отношений». Крайне озабочены планом побега были и некоторые высокопоставленные чиновники британского МИДа — в том числе сам министр Джеффри Хау и сэр Брайан Картледж, недавно назначенный послом в Москву.
Картледж должен был приехать в Россию в четверг, 18 июля. с операцией «Пимлико» его ознакомили двумя месяцами ранее, но при этом ему сказали, что вряд ли когда-либо дело дойдет до ее выполнения. Теперь же ему сообщили, что уже через два дня после его приезда в Москву МИ-6 планирует тайно вывезти высокопоставленного сотрудника КГБ из СССР в багажнике дипломатической машины. Эксфильтрация тщательно спланирована и отрепетирована, сказали ему в МИ-6, но все равно это чрезвычайно рискованная операция, и в случае провала — как и в случае успеха — предвидятся значительные дипломатические последствия. Сэр Брайан, профессиональный дипломат с академическим стажем, успел послужить в Швеции, Иране и СССР, а затем — впервые в ранге посла — в Венгрии. Назначение послом в Москву ознаменовало пик его карьеры. Поэтому он очень расстроился, услышав о предстоящей операции. «Бедный Брайан Картледж, — вспоминал Аскот. — Его только-только назначили — и тут ему вручают эту дымовую шашку… Он сразу же понял, что его новенькая посольская работа вот-вот полетит ко всем чертям». Если команду, осуществляющую план побега, поймают с поличным, нового посла могут объявить персоной нон грата еще до того, как он представит свои верительные грамоты Кремлю, что станет для него первым и огромным дипломатическим унижением. Новый посол высказал сильнейшие возражения и потребовал отмены операции.
В британском МИДе созвали заседание. Там присутствовала делегация из МИ-6, состоявшая из его главы Кристофера Кервена, его заместителя, главы P5, бюро советских операций, а также разных мидовцев, включая Брайана Картледжа и Дэвида Гудолла, помощника заместителя министра. По словам одного из участников того заседания, Гудолл «страшно разнервничался» и все время повторял: «Что же делать?» Картледж продолжал кипятиться: «Это просто полная катастрофа! Мне завтра нужно ехать в Москву — а через неделю я снова окажусь здесь». Замглавы МИ-6 железно стоял на своем: «Если мы не провернем это дело, наша служба больше никогда не сможет высоко держать голову».
Тут на заседание явился сэр Роберт Армстронг, секретарь кабинета министров, — он только что перешел дорогу, выйдя из резиденции на Даунинг-стрит. Армстронг с шумом плюхнул на стол свой кожаный портфель: «Я совершенно уверен: премьер-министр чувствует, что наш первейший моральный долг — спасти этого человека». Эти слова положили конец спорам. Сэр Брайан Картледж принял вид «человека, которого отправляют на виселицу», а мидовцы пошли сообщать новость министру, который только что вернулся с похорон. Хау продолжал сомневаться. «А если все провалится? — спросил он. — Что, если машину обыщут?» К чести нового посла, тут он не растерялся: «Мы скажем, что это — наглая провокация. Скажем, что они сами засунули нам в багажник какого-то парня». Хау с сомнением промычал: «М-м… Ну, разве что…»
Оставалось еще получить для операции «Пимлико» разрешение на высшем уровне. Нужно было, чтобы на плане побега поставила гриф одобрения лично миссис Тэтчер. Но премьер-министр находилась в тот момент в Шотландии — у королевы.
Гордиевский тоже готовился — а именно, занимался самыми разными вещами, которыми, казалось бы, совсем не стоило заниматься человеку, готовящемуся к побегу. Внимание к деталям помогало ему унимать страх. Теперь перед ним стояла конкретная задача, он был уже не просто добычей, преследуемой сыщиками, а снова профессионалом при деле.
Почти весь четверг Гордиевский провел со своей младшей сестрой Мариной и ее семьей у них в московской квартире. Добрая и ничего не подозревавшая Марина, наверное, пришла бы в ужас, если бы узнала, что ее любимый брат — иностранный шпион. Еще он навестил мать. Ольге Гордиевской было семьдесят восемь лет. Она, теперь уже совсем слабая, в его детские годы воплощала для него тихое сопротивление — в отличие от робости и конформизма отца. Из всех родственников одна только мать Гордиевского могла бы, пожалуй, оценить его поступок. Она бы ни за что не стала выдавать его, но, как и любая мать на ее месте, попыталась бы отговорить его от того шага, который он готовился совершить. Он обнял ее и ничего не сказал, понимая, что, независимо от того, чем обернется его побег — удачей или провалом, — он, скорее всего, больше никогда не увидится с матерью. Придя домой, он позвонил Марине и условился встретиться с ней в начале следующей недели: так он оставлял ложный след для ищеек, чтобы те думали, что он останется в Москве и после выходных. Чем больше встреч он сейчас назначит, тем лучше: это отвлечет внимание КГБ от его действительных намерений. Конечно, неприятно было заведомо обманывать родных и друзей, но что делать, они наверняка поймут его потом, даже если не смогут простить.
А потом Гордиевский сделал нечто исключительно безрассудное — и очень смешное.
Он позвонил Михаилу Любимову и подтвердил, что приедет к нему на дачу в Звенигород на следующей неделе. Любимов сказал, что будет ждать его. Он и его новая подруга Таня встретят его на станции в понедельник, в 11:13.
Потом Гордиевский сменил тему.
— Помнишь рассказ Моэма «Стирка мистера Харрингтона»? — спросил он приятеля.
Это был один из рассказов о шпионе Эшендене. Лет десять назад, когда оба работали в Дании, Любимов познакомил Гордиевского с сочинениями Моэма. Гордиевский знал, что у его приятеля есть полное собрание сочинений Моэма. Любимов этого рассказа не помнил.
— Это в четвертом томе, — сказал Гордиевский. — Посмотри, и ты поймешь, что я имею в виду.
Они поболтали еще немного и простились.
Таким способом Гордиевский передал Любимову закодированное сообщение о своем отъезде с довольно недвусмысленной литературной разгадкой: в «Стирке мистера Харрингтона» рассказывается о британском шпионе, который бежит из охваченной революцией России через Финляндию.
Действие в рассказе Моэма разворачивается в 1917 году — британский тайный агент Эшенден, выполняя задание, едет в поезде по Транссибирской железной дороге. В вагоне он знакомится с американским предпринимателем мистером Харрингтоном, очень говорливым и невероятно привередливым человеком. Потом страну охватывает революция, и Эшенден уговаривает Харрингтона бежать на поезде на север, пока еще можно. Но американец не хочет уезжать без своей одежды, которую он отдал в стирку в петроградской гостинице. Он возвращается в гостиницу за одеждой, но на улице его убивает революционная толпа. Это рассказ о риске («человеку всегда легче пожертвовать жизнью, чем выучить таблицу умножения»[76]) и о том, как важно бывает вовремя сбежать. Эшенден садится в поезд и успевает выехать из России через Финляндию.
Едва ли кагэбэшники, занимавшиеся прослушиванием разговоров, разбирались в английской литературе начала ХХ века, и еще менее вероятно, чтобы они сумели разгадать эту загадку и принять меры меньше чем за сутки. И все же Гордиевский играл с огнем.
Его бунт всегда носил отчасти культурный характер — это был бунт против советского убожества. Оставляя туманный намек с аллюзией на произведение западной литературы, он как бы делал прощальный выстрел — демонстрировал собственное культурное превосходство. Неважно, удастся ли его побег, кагэбэшники потом обязательно будут просматривать расшифровки его телефонных разговоров — и уже задним числом поймут, что над ними напоследок посмеялись. Тогда они возненавидят Гордиевского еще больше — а может быть, и невольно зауважают.
Ежегодный визит к королеве в Балморал был одной из тех премьерских обязанностей, которые нравились Маргарет Тэтчер меньше всего. Традиция, согласно которой премьер-министры Британии каждое лето гостили несколько дней в этом королевском замке в Шотландии, была, по словам самой Тэтчер, «скучной и пустой тратой времени»[77]. Королева тоже не очень-то жаловала госпожу Тэтчер и высмеивала ее мелкобуржуазный выговор, называя его «королевским шекспировским нормативным произношением образца 1950 года». Тэтчер отвели не покои в самом замке, а отдельную хибарку на прилегающей территории, и там она проводила целые дни со своими красными чемоданчиками для документов и единственным секретарем, стараясь держаться как можно дальше от королевского мира с его волынками, веллингтонами и корги.
В четверг, 18 июля, Кристофер Кервен договорился о срочной встрече с личным секретарем Тэтчер Чарльзом Пауэллом на Даунинг-стрит, 10. Там, в зале для закрытых заседаний, К рассказал Пауэллу, что операция «Пимлико» уже задействована и теперь необходимо получить личное согласие премьер-министра на ее проведение.
Чарльз Пауэлл, самый надежный и доверенный советник Тэтчер, был посвящен во все глубочайшие секреты ее правительства. Он стал одним из немногих чиновников, которых ознакомили с делом Ноктона, и позже он называл планировавшуюся попытку побега «единственным большим секретом», о каком ему когда-либо доводилось слышать. Ни ему, ни Тэтчер не сообщали настоящего имени человека, которого премьер-министр прозвала мистером Коллинзом. Пауэлл не сомневался, что Тэтчер даст добро, однако сам план побега был «чересчур секретным для телефонного разговора». Разрешение на операцию придется получать лично, причем выполнить это задание мог только сам Пауэлл. «Я даже не мог рассказать никому в № 10, за какое дело я берусь».
В тот же день Пауэлл покинул Даунинг-стрит, не сказав никому ни слова о том, куда он отправляется, доехал на поезде до Хитроу и вылетел в Абердин (билет на самолет он резервировал самостоятельно). («Дело было настолько секретное, что потом у меня возникли сложности с получением компенсации за дорожные расходы».) Там он арендовал автомобиль и под проливным дождем помчался на запад. Замок Балморал, с 1852 года служащий летней резиденцией королевской семьи, представляет собой внушительную гранитную громаду, украшенную башенками и стоящую среди шотландских вересковых пустошей площадью 20 тысяч гектаров. В пасмурный и влажный шотландский вечер его очень трудно было отыскать. Время бежало, и к тому времени, когда Пауэлл наконец подъехал к массивным воротам замка на своей маленькой арендованной машине, он успел порядком вымотаться и разнервничаться.
Шталмейстер, или главный конюший королевского двора, стоявший у ворот, разговаривал по телефону. Он вел обсуждение на высшем уровне, касавшееся дела величайшей важности: королева желала взять на время видеомагнитофон у королевы-матери, чтобы посмотреть сериал «Папашина армия». Переговоры продвигались с большим скрипом.
Пауэлл попытался прервать разговор, но шталмейстер вынудил его умолкнуть, смерив ледяным взглядом. Таким взглядам наверняка специально обучают в шталмейстерских школах.
В течение еще двадцати минут, пока Пауэлл переминался с ноги на ногу и нетерпеливо поглядывал на наручные часы, конюший продолжал говорить о монаршем видеомагнитофоне, о его точном местонахождении и о том, что его нужно перенести из одного замкового зала в другой. Наконец, эту сложную задачу удалось решить. Пауэлл назвал себя и сказал, что ему необходимо срочно увидеться с премьер-министром. После очередной долгой проволочки его провели к личному секретарю Ее Величества, сэру Филипу Муру (позднее — барону Муру Вулверкотскому, кавалеру ордена Бани i-й степени, кавалеру Большого креста Королевского Викторианского ордена, кавалеру ордена Святых Михаила и Георгия, кавалеру ордена «За верную службу королеве» и члену Тайного совета), главному хранителю секретов королевы. Это был придворный, наделенный врожденной осторожностью, не привыкший ни на йоту отступать от протокола. Позже, выйдя в отставку, он сделается пожизненным камергером. Он очень не любил, когда его торопят.
— Зачем вам встречаться с миссис Тэтчер? — спросил он.
— Этого я не могу вам сказать, — ответил Пауэлл. — Это тайна.
Чувство благопристойности Мура было задето.
— Мы не можем пускать в поместье Балморал посторонних, не зная, зачем они сюда явились.
— Что ж! Вам придется это сделать, потому что мне необходимо увидеть премьер-министра. Сию же секунду.
— Зачем вам она?
— Этого я не могу вам сказать.
— Вам придется это сделать.
— Нет, не придется.
— Что бы вы ни сообщили премьер-министру, она расскажет королеве, а Ее Величество расскажет мне. Так что лучше сразу объясните мне, в чем дело.
— Нет. Если премьер-министр пожелает рассказать об этом королеве, а королева пожелает рассказать вам, это их личное дело. Я же вам ничего не могу сказать.
Королевский придворный уже начинал внутренне закипать. Если ты — личный секретарь, никто не взбесит тебя больше, чем другой личный секретарь, мнящий себя более важной персоной, чем ты.
Пауэлл поднялся.
— Я сам разыщу премьер-министра.
Приняв оскорбленный вид человека, столкнувшегося с проявлением чудовищной невоспитанности, Мур вызвал лакея, и тот вывел Пауэлла через боковую дверь в мокрый сад и повел по тропинке к какому-то строению, похожему на «садовый сарайчик».
Маргарет Тэтчер сидела в кровати, обложившись документами.
«При виде меня она чрезвычайно удивилась».
Пауэллу понадобилось всего несколько минут, чтобы полностью разъяснить ситуацию, и еще меньше — чтобы получить от Тэтчер разрешение на операцию «Пимлико». Не названный по имени шпион сыграл очень важную роль в ее премьерстве — с большим риском для себя самого. «Мы обязаны сдержать обещания, которые мы давали нашему агенту», — сказала она.
Позже Пауэлл пояснил: «Она очень им восхищалась, хоть это и шло вразрез с ее принципами: она ведь ненавидела предателей. Но он к ним не относился. Он принадлежал к другой категории. К тем, кто имел мужество противостоять режиму, она питала огромное уважение».
Мистер Коллинз — кем бы он ни был — оказал Западу неоценимую услугу, а теперь ему грозила опасность, и Британия, невзирая ни на какие дипломатические последствия, должна была сделать для его спасения все, что в ее силах.
Миссис Тэтчер не знала тогда — и не узнала позже, — что давала свое согласие на операцию, которая уже началась. Если бы она тогда отказалась санкционировать попытку побега, уже никто не смог бы сообщить Гордиевскому, что на условленном месте встречи его не будут ждать. Он оказался бы брошен на произвол судьбы.
Операцию «Пимлико» нельзя было остановить.
Глава 14
Пятница, 19 июля
По мере того как время отправления приближалось, Рой Аскот испытывал все нараставшее волнение, с которым соревновался поминутно усиливавшийся страх. Часть ночи он провел в молитвах. «Я был совершенно уверен, что, как бы мы ни готовились, только молитва поможет нам благополучно выполнить операцию». МИ-6 еще никогда прежде не переправляла никого через советскую границу, даже не пыталась. Если Пимлико прибудет на место встречи один, задача и так предстоит непростая, если же (как и ожидалось) он возьмет с собой жену и детей, шансы на успех операции становятся ничтожными. «Я думал: ведь его же застрелят. План может не сработать. Мы все понимали, насколько это все ненадежно. Мы стремились выполнить обещание, мы должны были это сделать — даже если брались за непосильную задачу. Я прикинул, что вероятность успеха — процентов двадцать, а то и меньше».
Из Сенчури-хаус пришла телеграмма. Начальство в Лондоне «заметило признаки шатания» среди посольского руководства — и сочинило «духоподъемное» послание. Там говорилось: «Премьер-министр лично одобрила эту операцию и выразила полную уверенность в том, что вы с нею справитесь. Мы все присоединяемся к ее мнению, на 100 процентов поддерживаем вас и не сомневаемся в вашем успехе». Аскот показал телеграмму Картледжу, чтобы продемонстрировать «абсолютную поддержку из Лондона на высшем уровне».
Потом возникла еще одна заминка, грозившая погубить все дело. Чтобы выехать из Советского Союза на машине, иностранным дипломатам требовалось получить официальное разрешение и специальные автомобильные номера. Гараж, выдававший эти спецномера, по пятницам закрывался в полдень. Для «форда» Джи новые номера удалось получить без помех, а вот «саабу» Аскота дали от ворот поворот со словами: «Сожалеем, но выдать спецномера вашей машине не можем, потому что у вашей жены нет водительских прав». Месяц назад у Каролины украли сумочку, где лежали ее советские права, и, чтобы получить замену, она отправила в консульство свои британские права. Документы с новыми советскими правами к ней еще не вернулись. Дело в том, что дипломатам не разрешалось ездить в одиночку; без спутника с действующими советскими водительскими правами Аскоту не имели права выдать спецномера, а без этих спецномеров они с женой не могли выехать из Советского Союза. Операция «Пимлико» могла разбиться вдребезги об эту крошечную, но неустранимую подводную скалу советского бюрократизма. В 11 часов, за час до закрытия государственного гаража на выходные, Аскот все еще мучительно искал в уме решение, когда из советского МИДа вдруг пришел конверт: внутри лежали и британские, и новые советские водительские права Каролины. «У нас оставался всего час на то, чтобы приделать к машине новые номерные знаки. Я поверить не мог, что все уладилось, — нам просто невероятно повезло». Но потом, взвесив все еще раз, Аскот задумался: а было ли столь неожиданное и своевременное возвращение прав действительно счастливой случайностью — или, быть может, частью коварного замысла КГБ? «Последнее препятствие на нашем пути было устранено, но уж слишком как-то гладко все получалось».
Гордиевский все утро старательно убирал и мыл квартиру. Уже очень скоро КГБ все здесь разгромит — поотрывает половицы паркета, разорит библиотеку, выдергивая из книг страницу за страницей, разнесет в щепки мебель. И все же с какой-то странной гордостью Олег решил, что его жилище должно быть «в идеальном порядке», когда эти варвары явятся крушить его. Он вымыл полы, расставил в шкафы посуду, постирал в тазу одежду и развесил ее сушиться. На полке он оставил сберкнижку, положив рядом аккуратную стопку денег — 220 рублей. Лейле должно хватить этого на пару месяцев. Это был небольшой жест… Вот только что он символизировал? Неустанную заботу о семье? Просьбу о прощении? Сожаление? Деньги, возможно, даже не дойдут до Лейлы, их наверняка конфискуют или прикарманят кагэбэшники. И все же, оставляя их, как и вылизывая до последней пылинки квартиру, Гордиевский посылал определенный сигнал, который, пожалуй, рассказывал о нем гораздо больше, нежели он сам предполагал, а именно: ему хотелось, чтобы его считали хорошим человеком. Он хотел, чтобы в КГБ — учреждении, которое он так долго и сознательно обманывал, — зауважали его. Он не оставил никакой записки с попыткой оправдать себя, объяснить, почему же он предал Советский Союз. Если его поймают, КГБ вытянет из него все эти объяснения — и на сей раз, можно не сомневаться, уже не столь деликатными методами, как подмешиванье «сыворотки правды». Он оставил безукоризненно убранную квартиру и много чистого белья. Как и моэмовский мистер Харрингтон, Гордиевский не хотел пускаться в бега, не покончив со стиркой.
А потом он приготовился выполнить уже четвертую по счету «проверку» — операцию по избавлению от кагэбэшного хвоста. Важно было вовремя выйти из дома. Если он покинет квартиру и уйдет от преследователей слишком рано, они могут в конце концов понять, что происходит, и забить тревогу.
А если он выйдет слишком поздно, то может не успеть избавиться от слежки — и тогда притащит за собой на вокзал остатки кагэбэшного хвоста.
Он уложил в обычную полиэтиленовую сумку немногочисленные отобранные вещи: легкий пиджак, датскую кожаную кепку, успокоительные таблетки и маленький атлас пограничного с Финляндией района — скорее всего, неточный, потому что на советских картах прилегающие к границам (и потому особенно важные в военном отношении) зоны намеренно искажались.
Про нюхательный табак он забыл.
Финская часть операции «Пимлико» шла по плану. Команда собралась в маленьком мотеле километрах в пятнадцати от границы. Вероника Прайс и Саймон Браун прибыли с поддельными паспортами в Хельсинки накануне вечером и переночевали в гостинице при аэропорте. Мартин Шоуфорд, молодой сотрудник МИ-6, отвечавший за координацию действий в Финляндии, уже ждал их, когда они подъехали к парковке при мотеле, а еще через несколько минут появились и двое датчан из ПЕТ — Эриксен и Ларсен. Так совпало, что все они взяли автомобили в одной и той же прокатной компании прямо в аэропорту, и теперь Шоуфорд с ужасом увидел, что на стоянке припаркованы три совершенно одинаковые машины — ярко-красные новехонькие «вольво» с последовательными числами на номерных знаках. «Мы смотрелись как одна шайка-лейка. Мы бы сразу всем бросились в глаза». Еще до наступления завтрашнего дня нужно было заменить хотя бы один автомобиль.
Место встречи на финской стороне границы выбиралось давно — еще когда Вероника Прайс разрабатывала план. В 8 километрах к северо-западу от пограничного пункта от шоссе уходила вправо и углублялась в лес лесозаготовительная дорога. Впереди, на расстоянии 1.5 километров, слева от дороги находилась небольшая поляна, куда заворачивали лесовозные грузовики. Вокруг росли деревья, и с основной дороги это место не было видно. Это было достаточно близко к границе, чтобы можно было поскорее выпустить Олега и его семью из багажников на свежий воздух, но достаточно далеко, чтобы не бояться бдительного надзора пограничников.
Совместная команда МИ-6 и ПЕТ провела полную рекогносцировку окрестностей намеченного места встречи. Оттуда во все стороны тянулся сплошной финский сосновый лес. Никаких домов поблизости не просматривалось. Здесь команде предстояло встретить беглецов, быстро пересадить перебежчиков в финские арендованные машины, а затем разбиться на две группы. Финская часть команды вновь соберется уже в другом месте, в лесу, километрах в пятнадцати от первого места, чтобы там проверить состояние здоровья беглецов, дать им переодеться и спокойно поговорить, не боясь быть подслушанными через «жучки» в дипломатических машинах. Тем временем московская команда поедет в сторону Хельсинки и остановится у первой же заправки. А беглецы начнут долгое путешествие на север, к финско-норвежской границе: Лейла с одной дочерью поедет в машине с датчанами, Гордиевский со второй дочерью — вместе с Брауном и Прайс. Шоуфорд присоединится к московской команде из МИ-6 на заправочной станции, там он примет отчет Аскота и Джи и сделает важный звонок из телефонной будки.
Этот звонок будет автоматически направлен начальнику отдела операций в странах советского блока, который вместе с командой бюро P5 будет ждать в Сенчури-хаус. Телефон при заправочной станции, вполне вероятно, прослушивается КГБ или финской разведкой, поэтому о результате операции «Пимлико» нужно будет доложить иносказательно. Если Гордиевского с семьей удастся благополучно вывезти, Шоуфорд должен сообщить, что рыбалка прошла удачно. Если же попытка побега провалится, ему нужно сообщить, что сегодня улова не было.
Хорошенько осмотрев место встречи, команда поехала в Хельсинки, заменила одну из ярко-красных «вольво» на машину другой модели, а потом все разъехались по разным гостиницам.
В своих дипломатических квартирах Каролина Аскот и Рейчел Джи паковали вещи. Личную одежду они не могли брать, потому что все место в багажниках предназначалось для Гордиевского и членов его семьи. Зато они брали несколько пустых дорожных сумок, которые выглядели довольно объемистыми, если затолкать внутрь подушки, зато пустыми, в сложенном виде почти не занимали места. Из сейфа в британском посольстве был вытащен специальный набор для побега, приготовленный еще семь лет назад: бутылки для воды и детские пластмассовые чашки-непроливайки (в тесном багажнике девочкам будет легче пить из таких поильников), две большие пустые бутылки, куда при необходимости можно помочиться, и четыре термоодеяла из теплоотражающего тонкого синтетического материала, какие обычно используются для уменьшения потери тепла при переохлаждении или физических перегрузках. Считалось, что тепловые датчики и инфракрасные камеры на советских погранпунктах могут выявить спрятанного человека, но никто в МИ-6 не знал в точности, как именно работает эта аппаратура, да и применяется ли она там вообще. Беглецам придется раздеться до нижнего белья, а затем натянуть на себя эти термозащитные одеяла: внутри багажников будет жарко, и чем ниже будет у них температура тела, тем меньше шансов, что их почуют служебные собаки.
Каролина собрала принадлежности для пикника — большую корзину с крышкой, подстилки, бутерброды и картофельные чипсы. Все это они разложат на траве у обочины — для вида. Возможно, беглецы не сразу вылезут из укрытия. Может быть, они даже опоздают на место встречи. На площадке для отдыха могут оказаться и посторонние люди, и они могут заподозрить неладное, если четверо иностранцев будут околачиваться там просто так, без видимой причины. Аскотам и Джи нужен был какой-то безобидный предлог, который объяснял бы, почему они вдруг свернули с шоссе, — а традиционный британский пикник служил как раз идеальным прикрытием. Каролина приготовила и отдельную дорожную сумку для Флоренс, положив туда запас одежды, детского питания и чистых подгузников.
Рейчел Джи сходила прогуляться в парк с двумя детьми и свекровью. То и дело она останавливалась и хваталась за поясницу, как будто ее скручивала боль. Она притворялась так искусно, что мать Артура потом спрашивала сына: «Ты уверен, что у нее действительно ничего не болит? Знаешь, мне она совсем не показалась здоровой».
В Москву из поездки в Финляндию вернулся заместитель военно-морского атташе — один из нескольких военных экспертов при посольстве Британии — и, сам того не подозревая, подложил большую свинью разведчикам, планировавшим побег. Он рассказал о том, что в Выборге кагэбэшники из пограничной службы сильно цеплялись к нему — и когда он выезжал, и когда въезжал обратно в СССР. Вразрез с дипломатическими правилами пограничники распорядились обыскать его машину, и атташе не возражал. «Этот болван разрешил им подойти с собакой!» — возмущался Аскот. Если пограничные органы пошли на грубое нарушение дипломатической конвенции и досматривают теперь британские дипломатические автомобили с участием служебных собак, значит, на плане побега можно ставить крест. Четыре тела, горячие и живые, затолканные в багажники двух машин, будут издавать сильный запах. Атташе, сам того не зная, создал опасный прецедент в самый неподходящий момент.
Аскот спешно сфабриковал официальную дипломатическую ноту протеста от имени посла в советский МИД, пожаловавшись на то, что машину атташе подвергли обыску, и подчеркнув, что тем самым была нарушена дипломатическая неприкосновенность сотрудника британского посольства. Нота не была отослана адресату, но Аскот снял с нее копию (чтобы создать впечатление, что все-таки была) и присовокупил к ней перевод на русский язык соответствующих пунктов Венской конвенции. Если кагэбэшники попытаются обыскать машины на границе, он начнет размахивать у них перед носом этим фальшивым письмом. Впрочем, не было никакой гарантии, что этот фокус сработает: если пограничники вознамерятся заглянуть в багажники машин, их не остановят никакие официальные ноты протеста.
Осталось подготовить еще одну бумажку. Вайолет, секретарь московского отделения МИ-6, отпечатала экземпляр инструкций к плану побега на растворимой бумаге. Если КГБ всех арестует, эту шпаргалку «можно растворить в воде или, в худшем случае, рассосать во рту». В случае крайней необходимости команда МИ-6 просто съест операцию «Пимлико».
Гордиевский надел тонкий зеленый свитер, старые зеленые вельветовые брюки и поношенные коричневые ботинки — их он вытащил из дальнего ряда в шкафу, надеясь, что на них не распыляли радиоактивной пыли или каких-то других веществ, которые могли бы привлечь внимание собак-ищеек. Эта «спортивная» одежда должна была навести консьержку (а заодно и соглядатаев из КГБ) на мысль, что, скорее всего, он отправляется на пробежку. Гордиевский запер снаружи дверь квартиры. Уже через несколько часов ее вскроют кагэбэшники. «Я понимал, что не просто запираю дом и свое имущество, а навсегда расстаюсь с семьей и прежней жизнью». Он не стал брать с собой ни фотографий близких, ни других памятных вещиц. Не стал делать прощальных звонков ни матери, ни сестре, хотя понимал, что, скорее всего, никогда больше их не увидит. Не оставил записок с объяснениями или оправданиями. Он не сделал ничего такого, что выходило бы за рамки его обычной жизни, как-то выделяло бы этот день среди прочих. Консьержка даже не подняла головы, когда он проходил мимо. У него оставалось ровно полтора часа на то, чтобы через всю Москву добраться до Ленинградского вокзала и в последний раз уйти от хвоста.
В предыдущие разы, уходя от слежки, он заворачивал для начала в ближайший торговый центр. В этот раз он сразу пересек проспект и направился к лесу, тянувшемуся с другой его стороны. Оказавшись среди деревьев, перешел на бег трусцой, затем стал постепенно увеличивать скорость и наконец помчался во весь опор. Теперь за ним точно не угнался бы тот толстяк-кагэбэшник. В конце лесопарка он снова пересек дорогу, повернул, а затем вошел в торговый центр, но уже с обратной стороны. Полиэтиленовые хозяйственные пакеты были тогда относительной редкостью и слишком бросались в глаза, поэтому он купил небольшую дешевую сумку из кожзаменителя, переложил туда содержимое пакета и вышел из магазина с другой стороны. Потом он методично прошел все привычные этапы «проверки»: в метро впрыгнул в уже закрывавшиеся двери вагона, через две остановки вышел, дождался следующего поезда, убедился в том, что в него вошли все до одного пассажиры, стоявшие на платформе, а потом, когда двери захлопнулись, сел в поезд, который шел в противоположную сторону. Выйдя из метро, он зашагал сначала по одной улице, затем дважды свернул, зашел в магазин с одной стороны, а вышел с другой.
На Ленинградском вокзале наблюдалась необычайная толчея, его патрулировало множество милиционеров. В Москву съезжалось около 26 тысяч леваков из 157 стран — со следующей недели как раз начинался XII Всемирный фестиваль молодежи и студентов, проходивший под лозунгом «За антиимпериалистическую солидарность, мир и дружбу». На торжественном открытии Горбачев заявит участникам фестиваля: «Здесь, на родине великого Ленина, вы можете непосредственно ощутить, сколь глубоко предана наша молодежь благородным идеалам гуманизма, мира и социализма»[78]. Большинство участников фестиваля приехали в Москву, конечно, совсем не ради Ленина, а ради музыки: среди исполнителей должны были выступать Дин Рид — американский просоветский певец, перебравшийся по другую сторону «железного занавеса», — британский поп-дуэт Everything But the Girl, а также Боб Дилан, которого пригласил лично поэт Андрей Вознесенский. Многие молодые делегаты приезжали из Скандинавии через Финляндию. Гордиевский вначале встревожился, увидев столько милиции на платформах, но потом успокоил себя: раз такое количество людей пересекает сейчас северную границу, у пограничников и так хлопот полон рот, может быть, они обратят меньше внимания на дипломатические машины, едущие в противоположную сторону. Он купил в ларьке хлеб и сосиску. Хвоста за собой не заметил.
Ночной поезд «Москва — Ленинград» состоял в основном из плацкартных вагонов, где в каждом отсеке имелось по шесть коек, с общим открытым коридором. Гордиевскому досталась верхняя полка. Он взял у проводницы комплект белья и постелил себе постель. Проводница — девушка, скорее всего студентка, подрабатывавшая в летние каникулы, — не обратила на него особого внимания. Ровно в половине шестого поезд тронулся. Гордиевский съел свой скромный ужин, стараясь унять беспокойство. Рядом его соседи по отсеку дружно решали кроссворд. Часа через три Гордиевский принял двойную дозу успокоительного, залез на свою полку и провалился в глубокий сон, осложненный умственным утомлением, страхом и химикатами.
Фуршет в честь вступления нового посла в должность прошел очень удачно. Сэр Брайан Картледж, приехавший в Москву накануне вечером, произнес небольшую речь, из которой сотрудники МИ-6 впоследствии не могли вспомнить ни единого слова. Рейчел осталась дома, продолжая исправно стонать в спрятанные микрофоны, то и дело «всхлипывая для разнообразия». После часа дипломатического трепа под канделябрами двое сотрудников разведки вежливо откланялись, сказав, что им необходимо сегодня же вечером выехать в Ленинград, чтобы завтра показать Рейчел врачу в Финляндии. Из всех присутствовавших на приеме лишь посол, министр Дэвид Рэтфорд и секретарь МИ-6 Вайолет Чэпмен знали об истинной цели этой поездки. Под конец вечеринки Вайолет достала из принадлежавшего МИ-6 сейфа «дорожную аптечку», подготовленную для операции «Пимлико», и вручила ее Аскоту. Там лежали транквилизаторы для взрослых и два шприца — для вкалывания успокоительного двум перепуганным маленьким девочкам.
На Кутузовском проспекте, пока мужчины относили в машины все необходимое, Рейчел вошла в спальню, где уже спали дети, и поцеловала их на прощанье. Она не знала, когда увидит их в следующий раз. «Если нас поймают, — думала она, — мы застрянем где-нибудь очень надолго». Джи отвел свою ковыляющую жену с негнущейся спиной к «форду-сиерре» и усадил на переднее пассажирское сиденье.
Примерно в четверть двенадцатого автоколонна из двух машин выехала на широкий проспект и поехала на север. Джи ехал первым на «форде», за ним следовал Аскот на «саабе». Обе супружеские пары взяли с собой кучу кассет с разной музыкой, чтобы было что слушать во время долгой поездки до Хельсинки.
До Сокола за ними следовала машина наружного наблюдения КГБ, а потом отстала. Выезжая на широкое шоссе, Аскот и Джи не заметили за собой явной слежки. Но само по себе это не должно было слишком их обнадеживать. У КГБ не было необходимости просто все время сидеть на хвосте у машин: вдоль каждой из основных автомагистралей через некоторые промежутки располагались посты ГАИ (Государственной автоинспекции), и их сотрудники отмечали, когда именно мимо проехала машина, находящаяся под наблюдением, передавали по рации сообщение об этом следующему посту, а в случае необходимости связывались с автомобилями кагэбэшников, которые могли ждать неподалеку, в неприметном месте.
Внутри машин атмосфера сохранялась неестественная и напряженная. Поскольку считалось, что дипломатические автомобили напичканы «жучками», которые или записывают на пленку, или транслируют все звуки из салона в какую-то невидимую машину с радиосвязью, спектакль нужно было разыгрывать и дальше. Теперь начался его второй акт — на колесах. Рейчел жаловалась на боли в спине. Аскот ворчал, что ему приходится ехать куда-то за сотни миль с маленьким ребенком, да еще сразу же после приезда нового посла. Никто ни слова не говорил ни о побеге, ни о том человеке, который сейчас, как все очень надеялись, едет в поезде в Ленинград.
«Все это какая-то западня, — мрачно думал Джи, сидя рядом с уснувшей Рейчел. — Нам ни за что не прорваться».
Гордиевский проснулся на нижней полке. У него раскалывалась голова, и вначале он долго не мог сообразить, где же он находится. Наверху, на его месте, лежал какой-то молодой человек, и на вопрос, что случилось, тот ответил: «Вы упали на пол». Приняв успокоительное, Гордиевский погрузился в такой глубокий сон, что, когда поезд резко затормозил, он скатился с верхней полки, свалился на пол и ударился обо что-то виском. Свитер у него был весь в крови. Он слез вниз, выглянул в проход — оттуда тянуло свежим воздухом. Оглядевшись, он увидел в соседнем отсеке молоденьких девушек из Казахстана, которые оживленно беседовали. Гордиевский попытался было вступить в их разговор, но едва открыл рот, как одна девушка в страхе отпрянула и сказала: «Оставьте нас в покое, а то закричу». Только тогда он осознал, какой у него жуткий вид. Он встал, собрал свои вещи и прошел по проходу к купе проводников. Ехать до Ленинграда оставалось еще около часа. Гордиевский испуганно думал: не сообщат ли другие пассажиры в милицию, приняв его за пьяного? На всякий случай он дал проводнице пять рублей (огромные чаевые) и тихонько сказал: «Спасибо за помощь», — хотя никакой помощи она ему не оказывала, только выдала, как и положено, постельное белье. Девушка посмотрела на него как-то укоризненно, но деньги все-таки взяла. Поезд продолжал с грохотом нестись, за окном уже светало.
На полпути к Ленинграду, на Валдайской возвышенности, перед англичанами предстал величественный рассвет, и на Аскота нашло лирическое настроение: «Над озерами и реками поднимался густой туман, растягиваясь в длинные полосы вдоль холмов, окутывая деревья и деревни. Земля медленно сливалась в единое целое, зримо проступая сквозь эти пенящиеся фиолетово-розовые берега. На небе, являя совершенную симметрию, сияли три яркие планеты: одна — слева, вторая — справа, третья — прямо впереди. Мы проехали мимо одиноких фигурок людей, которые уже косили сено, собирали травы или выводили коров пастись по склонам холмов и оврагам общинного выгона. Это было потрясающее зрелище, настоящая идиллия. Трудно было поверить, что в день, начавшийся с такой красоты, может произойти что-то дурное».
Флоренс безмятежно спала на заднем сиденье.
Как истовый католик и вообще религиозный человек, Аскот подумал: «Мы выбрали путь и движемся по нему — есть лишь один путь, и именно тот, которым мы решили двигаться».
Между тем во второй машине Артур и Рейчел Джи переживали собственный необыкновенный опыт, глядя, как над горизонтом восходит солнце и как окутанный мглой русский холмистый пейзаж заливает свет.
В магнитофон была вставлена кассета с альбомом Brothers in Arms («Братья по оружию») группы Dire Straits, и казалось, что виртуозная гитарная мелодия Марка Нопфлера звучит в унисон с рассветом.
- These mist covered mountains
- Are a home now for me
- But my home is the lowlands
- And always will be
- Someday you'll return to
- Your valleys and your farms
- And you'll no longer burn
- To be brothers in arms
- Through these fields of destruction
- Baptisms of fire
- I've watched all your suffering
- As the battles raged higher
- And though they did hurt me so bad
- In the fear and alarm
- You did not desert me
- My brothers in arms[79]
«Вот тогда я впервые подумала: а может, у нас еще все получится», — вспоминала потом Рейчел.
В ту же минуту за британским «эшелоном», на расстоянии метров шестидесяти, пристроился тупоносый коричневый «фиат» советского производства, известный больше под названием «жигули» — стандартная патрульная машина КГБ. «За нами хвост».
Когда поезд подошел к платформе, Гордиевский первым из пассажиров спрыгнул на перрон. Он быстро зашагал к выходу, не осмеливаясь оглядываться, чтобы проверить: не показывает ли на него проводница вокзальной милиции, не рассказывает ли, что этот странный человек упал ночью с верхней полки, а потом сунул ей непомерные чаевые? Площадь перед вокзалом была пуста, к такси выстроилась длинная очередь, но неподалеку крутилось несколько частников. Гордиевский не торгуясь сел в одну из машин. «До Финляндского вокзала», — сказал он.
На Финляндский вокзал он прибыл без четверти шесть. В центре почти пустой площади возвышается большой памятник Ленину, увековечивающий тот момент в 1917 году, когда великий теоретик революции прибыл из Швейцарии на этот вокзал, чтобы встать во главе большевиков. По преданию, широко тиражировавшемуся коммунистами, Ленин выступал там перед толпой, взобравшись на броневик, и потому Финляндский вокзал стал символом революционной свободы и рождения Советского Союза. Для Гордиевского же он символизировал еще и путь к свободе — только в противоположном направлении от Ленина (во всех смыслах).
Первая электричка в сторону границы отправлялась в 7:05. На ней Гордиевский собирался доехать до Зеленогорска, расположенного в 45 километрах к северо-западу от Ленинграда, что составляло чуть больше трети расстояния до финской границы. Там он сойдет и пересядет на автобус, идущий по главному шоссе до Выборга. Гордиевский вошел в вагон, сел на лавку и притворился спящим. Электричка ползла мучительно медленно.
Осталось неясным, когда именно в КГБ заметили, что Гордиевский куда-то пропал. Но к рассвету 20 июля группа наружного наблюдения из китайского отдела ПГУ, должно быть, не на шутку встревожилась. В последний раз объект видели в пятницу, во второй половине дня, когда он совершал пробежку в лесопарке у Ленинского проспекта, с полиэтиленовым пакетом в руках. В предыдущие три раза, исчезнув из поля зрения соглядатаев, Гордиевский через несколько часов показывался снова. На этот раз он не вернулся домой. Он не объявлялся ни у сестры, ни у тестя, ни у своего друга Любимова, ни по какому-либо другому из известных сыщикам адресов.
В тот момент разумнее всего было бы забить тревогу. Тогда КГБ немедленно начал бы погоню, перерыл бы квартиру Гордиевского в поисках улик, которые могли бы указать на его местонахождение, опросил бы всех друзей и родственников, удвоил бы надзор за британскими дипломатами, а затем перекрыл бы все пути к бегству — по воздуху, по суше и по морю. Однако нет никаких свидетельств того, что группа наружного наблюдения что-либо предпринимала утром 20 июля. Более того — похоже на то, что ее участники поступили ровно так, как поступают все приспособленцы во всех автократических системах, где честное признание своих ошибок сурово карается: они вообще ничего не стали делать — просто понадеялись, что проблема как-нибудь рассосется сама собой.
Эксфильтрационная команда МИ-6 припарковалась рядом с ленинградской гостиницей «Астория». Кагэбэшные коричневые «жигули» ехали за ними до самого центра города, а потом отстали. «Наверное, у нас появился новый хвост», — решил Аскот. Британцы открыли багажники и «принялись нарочито копаться внутри, чтобы продемонстрировать соглядатаям: нам нечего прятать, в багажниках у нас действительно полно багажа». Джи и обе женщины зашли в гостиницу, чтобы покормить младенца и позавтракать («отвратительными яйцами вкрутую и деревянным хлебом»), а Аскот остался сидеть в машине и делал вид, будто дремлет. «Вокруг шныряли кагэбэшники, а мне не хотелось, чтобы кто-то заглядывал к нам в салон». К его машине дважды приближались какие-то люди (поодиночке) и всматривались сквозь стекло; оба раза Аскот делал вид, будто внезапно проснулся, и очень сердито смотрел на незнакомцев.
По оценке Аскота, чтобы преодолеть примерно 160 километров до условленного места встречи, понадобится часа два. Таким образом, чтобы успеть туда к половине третьего (с большим запасом), им нужно выехать не позже 11:45. И то, что до Ленинграда за ними ехали «жигули», и то, что здесь ошивались какие-то чрезмерно любопытные типы, говорило о повышенном интересе КГБ к их машинам. «В тот момент я уже понимал, что они собираются пасти нас до самой границы, и это как-то обескураживало». Конечно, мощные западные автомобили были вполне способны оторваться от одной кагэбэшной машины советского производства и успеть свернуть на запасную полосу, оставшись незамеченными. Но что, если кагэбэшники пустят еще одну свою машину спереди, как они это иногда делают? Если Пимлико не сумеет уйти от надзора, они, быть может, едут прямиком в засаду. «Больше всего я боялся того, что две команды КГБ замышляют двойной захват прямо на нашем месте встречи. Мой прежний оптимизм быстро испарялся».
Нужно было как-то убить два часа, и Аскот предложил, смеха ради, сходить в Смольный институт и монастырь — одну из самых чтимых святынь коммунистов. Когда-то там располагался Смольный институт благородных девиц — первое в Российской империи женское учебное заведение (только для дворянок). Затем, в дни Октябрьской революции, Ленин приспособил это величественное здание в стиле классицизма под свой революционный штаб, а потом там размещалось правительство большевиков — до тех пор, пока его не перенесли в Москву, в Кремль. Теперь, по словам Аскота, в Смольном выставлялась всякая лениниана.
В саду возле Смольного четверо британцев уселись на скамейку и для вида дружно склонились над путеводителем. «На самом деле мы устроили последний военный совет — повторили все, что нужно было помнить», — вспоминал Аскот. Если они благополучно доедут до места встречи, содержимое багажников нужно будет перераспределить, чтобы там могли поместиться беглецы. Пока мужчины будут разгружать багажники, Рейчел разложит на обочине все приготовленное для пикника, а Каролина тем временем, держа на руках Флоренс, направится к началу съезда на запасную полосу и будет смотреть в оба. «Заметив что-нибудь подозрительное, она должна была снять платок». Но если горизонт будет чист, Джи поднимет капот своей машины, чтобы подать Пимлико сигнал: все в порядке, можно вылезать из укрытия. Поскольку все боялись невидимых микрофонов в автомобилях, все действия следовало совершать без единого слова. Если Гордиевский будет один, его спрячут в багажник к Джи. Подвеска у «форда» была более высокая, чем у «сааба», и если в багажнике окажется лишний вес, со стороны это будет чуть менее заметно. «Артур должен был первым отъехать от места встречи, — писал Аскот. — А я должен был прикрывать его сзади — на случай попытки протаранить его багажник».
Штаб Ленина по подготовке революции оказался удачным местом для сборища заговорщиков. «Мы, можно сказать, щелкали КГБ по носу».
Перед тем как снова рассесться по машинам и преодолеть последний отрезок пути, британцы прогулялись по берегам Невы и понаблюдали, как река течет мимо заброшенной верфи, «заваленной теперь останками ржавых бесколесных автобусов, с ошметками целлофана, запутавшимися в прибрежных камышах». Аскот решил, что теперь — самое время пообщаться со Всевышним. «Мы все четверо погрузились в размышления. Все мы очень остро ощущали связь с каким-то потусторонним началом — и она нам была необходима».
На окраине Ленинграда они проехали мимо большого поста ГАИ с дозорной вышкой. А уже через несколько секунд за ними пристроилась голубая «лада» с двумя пассажирами-мужчинами и высокой радиоантенной. «Мы сразу приуныли, — писал Аскот. — Но худшее было еще впереди».
Гордиевский сошел с поезда и огляделся по сторонам. Городок Зеленогорск (до 1948 года известный под своим финским названием — Териоки) уже просыпался, и на станции было людно. Казалось невероятным, что хвост за Гордиевским мог добраться и сюда, но в Москве, наверное, группа наружного наблюдения уже подняла тревогу. Возможно, пограничный пункт в Выборге — в 75 километрах к северо-западу отсюда — уже предупрежден. Согласно плану побега, теперь Гордиевский должен был сесть в автобус, проехать на нем оставшуюся часть пути и выйти возле дорожного указателя «836» — в 836 километрах от Москвы и примерно в 25 — от приграничного города. На автостанции Гордиевский купил билет до Выборга.
Старенький автобус был наполовину пуст, и когда он с хрипом выехал из Зеленогорска, Гордиевский попытался устроиться поудобнее на жестком сиденье и закрыл глаза. Перед ним уселись два мужика лет тридцати, разговорчивые и дружелюбные. А еще, хоть было только девять утра, они оказались уже сильно навеселе (такое явление можно наблюдать, наверное, только в России). «Вы откуда? — спрашивали они заплетающимися языками. — Куда едете?» Гордиевский пробормотал что-то неразборчивое, но, как это бывает с пьяными, жаждущими общения, они повторили свои вопросы уже громче. Он ответил, что навещал друзей в деревне поблизости, вспомнив какое-то название из атласа. Даже ему самому такой ответ показался отъявленной ложью. Но подвыпивших мужиков он вполне устроил, а минут через двадцать они, слегка покачиваясь, вышли и приветливо помахали ему на прощанье.
По обеим сторонам шоссе тянулись густые леса — хвойные деревья вперемежку с низкорослыми березами и осинами, и изредка виднелись поляны со столами для отдыха. Здесь легко заблудиться, но еще здесь хорошо прятаться. Навстречу ехали автобусы с туристами-скандинавами, спешившими на молодежный фестиваль. Еще Гордиевский заметил большое количество военной техники и бронетранспортеров для личного состава с вооруженными солдатами. Здесь, в приграничном районе, размещалось много воинских частей, и, возможно, прямо сейчас велись учения.
Показалась развилка: шоссе шло дальше прямо на север, а боковая дорога отходила вправо. Гордиевский вдруг опознал ту местность, которую Вероника Прайс часто показывала ему на фотографиях. Он не заметил нужного километрового указателя, но был уверен, что это — то самое место. Вскочив на ноги, он стал смотреть в окно. Автобус уже почти опустел, и водитель вопросительно поглядывал на него через зеркало. Потом он остановил автобус. Гордиевский все еще колебался. Автобус снова тронулся. Тогда Гордиевский спохватился и побежал по проходу, приложив ладонь ко рту. «Простите, я плохо себя чувствую. Позвольте мне сойти!» — обратился он к водителю. Тот с явной досадой остановил автобус еще раз и открыл двери. Когда он уже отъезжал, Гордиевский наклонился над придорожной канавой и сделал вид, будто его тошнит. Похоже, он все время привлекал к себе лишнее внимание. Теперь его наверняка хорошо запомнили около полудюжины человек: проводница из поезда, тот молодой человек, что обнаружил его на полу вагона и уложил на нижнюю полку, двое подвыпивших мужиков и водитель автобуса, который наверняка припомнит странного пассажира, которому вдруг стало плохо, и при этом он явно не знал, где ему выходить.
Съезд на запасную полосу был впереди, до него оставалось метров триста, там лежал огромный валун. Дальше дорога образовывала D-образную петлю длиной метров в сто, и от основного шоссе ее скрывал ряд деревьев с густым подлеском из кустарников и папоротника. В самом широком месте этой петли вправо, в еще более густой лес, отходила военная дорога. На грунтовом покрытии запасной полосы лежал слой пыли, а почва вокруг оказалась сырой и даже заболоченной — с озерцами стоячей воды. Становилось теплее, и от земли исходил резкий неприятный запах. Рядом запищал комар, потом другой. Они принялись кусаться. В лесу стояла какая-то звенящая тишина. На часах была только половина одиннадцатого. До приезда машин с агентами МИ-6 — если, конечно, они вообще приедут — оставалось еще часа четыре.
Страх и адреналин оказывают странное воздействие на поведение человека — и на его аппетит. Гордиевскому следовало бы затаиться в подлеске, натянуть на голову пиджак и отдаться на растерзание комарам. Ему нужно было просто ждать. А он вместо этого сделал нечто такое, что задним числом выглядит чистым безумием с его стороны.
Он решил отправиться в Выборг и там чего-нибудь выпить.
Два автомобиля МИ-6 покидали окраины Ленинграда, а за ними следом ехали кагэбэшные «жигули», как вдруг перед носом у «сааба» Аскота на трассу вывернула советская милицейская машина и возглавила всю автоколонну. А вскоре навстречу проехала еще одна милицейская машина, потом она подала сигнал, развернулась и пристроилась позади кагэбэшного автомобиля. Кортеж замкнула четвертая машина — горчичного цвета «жигули». «Нас взяли в вилку», — подумал Аскот. Он бросил тревожный взгляд на Каролину, но ничего не сказал.
Минут через пятнадцать милицейская машина внезапно вырвалась вперед. В тот же момент кагэбэшная машина тоже ускорилась и, обогнав британцев, поехала перед ними. Километрах в полутора оказалось, что первая милицейская машина остановилась на обочине. Как только вереница проехала, она снова тронулась и поехала в самом хвосте. Британцы снова оказались в вилке — только теперь кагэбэшники ехали впереди, а две милицейские машины — позади. Произошла классическая властная перестановка, скоординированная при помощи рации и вылившаяся в причудливый моторизованный танец: «Кагэбэшники явно сказали милиции: „Можете остаться, но вести эту операцию будем мы“».
В каком бы порядке они ни предпочитали ехать, все равно это был усиленный надзор — без малейшей попытки замаскироваться. Аскот совсем приуныл. «Я думал, что нам готовят двойной захват. Я прямо-таки видел эту картину: вот мы приезжаем на условленное место, а там нас уже ждет целый комитет — и из кустов вылезает толпа людей в форме».
У дороги один за другим мелькали километровые столбы. «У меня не было никакого плана, подготовленного на такой случай: я просто не представлял себе, что нам предстоит двигаться к месту встречи в сопровождении КГБ в нескольких метрах и впереди, и позади нас». Пока одна машина едет впереди, а позади — еще три, сворачивать на запасную полосу просто немыслимо. «Если они не отстанут от нас, когда мы туда подъедем, — думал Аскот, — операцию придется отменить». Тогда Пимлико — и его семья, если они собрались бежать все вместе — останутся ни с чем. Если, конечно, им вообще удалось выехать из Москвы.
Первой машиной, ехавшей в сторону Выборга, оказалась «лада», и она охотно остановилась, как только Гордиевский проголосовал. В СССР был распространен автостоп, власти даже поощряли его. И в районе, где повсюду размещались воинские части, автостопщик-одиночка, в принципе, не вызывал особых подозрений. Молодой водитель был в гражданской одежде, но Гордиевский принял его за военного или кагэбэшника. Впрочем, он оказался совсем не любопытен, ни о чем его не спрашивал, и всю дорогу до окраины города в машине гремела западная поп-музыка. Выходя, Гордиевский протянул водителю трехрублевку (очень много за такую короткую поездку), тот принял деньги, не сказав ни слова, и поехал дальше, не оборачиваясь. Через несколько минут Гордиевский уже сидел в кафетерии. Он заказал жареную курицу и две бутылки пива.
Покончив с первой бутылкой, Гордиевский почувствовал блаженную сонливость: выброс адреналина прекратился. Куриная ножка показалась ему чуть ли не самой вкусной едой, какую он когда-либо ел. Пустой кафетерий на окраине Выборга был абсолютно невзрачным и безликим: просто пузырь из стекла и пластика. Официантка, принимая заказ, едва взглянула на него. Он не то чтобы почувствовал себя в безопасности, но ощутил какое-то странное спокойствие — и внезапную усталость.
В разные столетия Выборг много раз менял подданство: от Швеции он переходил Финляндии, от Финляндии — России, потом Советскому Союзу, затем снова Финляндии и наконец опять СССР. В 1917 году в Выборге проездом оказался Ленин во главе своей организации большевиков. До Второй мировой войны в городе насчитывалось 8о тысяч жителей, среди них большинство составляли финны, но были и шведы, немцы, русские, цыгане, татары и евреи. Во время Зимней войны между Финляндией и СССР (1939–1940) практически все население было эвакуировано, и больше половины зданий подверглось разрушению. После ожесточенных боев город заняла Красная армия, а в 1944 году СССР его аннексировал. Тогда изгнали последних финнов и заселили Выборг советскими гражданами. В облике города наблюдалась та особая вялость и безжизненность, какая свойственна всем городам, которые пережили разрушение, этническую чистку и быструю и дешевую перестройку. Все здесь казалось ненастоящим. Зато в кафе было тепло.
Гордиевский вдруг очнулся. Он что, уснул? Оказалось, что уже час дня. В кафетерии теперь сидели три молодых человека, они смотрели на Гордиевского, как ему показалось, с подозрением. Одеты они были модно. Стараясь не делать торопливых движений, Гордиевский положил вторую, непочатую, бутылку пива в сумку, оставил на столике деньги и вышел. Собравшись с духом, он зашагал в южном направлении и, лишь пройдя метров четыреста, отважился обернуться. Те трое по-прежнему сидели в кафе. Но куда же утекло время? На дороге было пусто. Близилось обеденное время, и поток машин почти иссяк. Гордиевский побежал. Уже через пару сотен метров он начал обливаться потом, но только развил скорость. Он ведь был хорошим бегуном. Несмотря на пережитые за последние два месяца терзания, он оставался в форме. Перейдя на бег, он почувствовал, как колотится сердце — и от страха, и от физической нагрузки. Автостопщик не должен был привлекать внимания, а вот человек, быстро бегущий по пустому шоссе, наверняка вызвал бы любопытство. Что ж, он хотя бы бежит от государственной границы, а не в ее сторону. Гордиевский увеличил скорость. Почему же он не остался в условленном месте? Успеет ли он пробежать 26 километров за оставшиеся час двадцать минут? Конечно, нет. Но все равно он продолжал бежать во весь опор. Речь шла о спасении жизни.
На финской стороне границы команда встречающих сотрудников МИ-6 прибыла на условленное место заранее. Они знали, что накануне вечером Аскот и Джи вовремя выехали из Москвы, но с тех пор никаких новостей о них не получали. Прайс и Браун припарковали свои красные «вольво» неподалеку от дороги, на краю поляны. Шоуфорд и датчане расположились по обе стороны от шоссе. Было решено, что, если за беглецами будут по горячим следам ехать кагэбэшники, Эриксен и Ларсен попытаются перегородить им дорогу своим автомобилем или даже протаранить преследователей. Похоже, их очень веселила такая перспектива. Было жарко и тихо — и эта мирная тишина очень удивляла после лихорадочной деятельности, происходившей в течение последних четырех дней.
«Находясь в центре вертевшегося мира, я ощущал необыкновенный покой», — вспоминал потом Саймон Браун. Он взял с собой «Отель „У озера“» — роман Аниты Брукнер, получивший в тот год Букеровскую премию. «Я подумал, что брать с собой книгу потолще — значит искушать судьбу, потому выбрал короткую». Датчане дремали. Вероника Прайс пробегала в уме все этапы плана побега. Браун нарочно читал как можно медленнее и старался не думать о пролетающих минутах. То и дело у него в голове проносились какие-нибудь мрачные мысли: «Я подумал, уж не убьем ли мы детей инъекциями снотворного?»
Советские дорожно-строительные службы гордились своим шоссе, тянувшимся от Ленинграда до финской границы, — главными воротами между Скандинавией и СССР. Это была образцово-показательная дорога — широкая, с грамотно положенным асфальтовым покрытием и изгибами, с аккуратно расставленными дорожными знаками и указателями. Маленькая автоколонна мерно продвигалась вперед, набирая скорость до 120 километров в час; впереди ехала машина КГБ, посередине — патрулируемые машины МИ-6, а позади, на некотором отдалении, — две милицейские машины и вторая кагэбэшная. Уж слишком гладко все выходило у кагэбэшников — и Аскот решил немного усложнить им задачу.
«Я находился под надзором много лет, и мы уже проникли в психологию людей из Седьмого управления КГБ. Они часто и сами знали, что мы знаем, что они за нами следят, но их по-настоящему смущало и обижало, когда кто-нибудь нарочно показывал им, что засек их. Это вполне можно понять — ни одной команде сыщиков не понравится, когда объект их наблюдения ясно дает им понять, что они замечены, а значит, недостаточно профессиональны. Они терпеть не могут, когда им делают козу и, по сути, говорят: „Да видим мы вас, и знаем, чем вы тут заняты“». Аскот всегда принципиально делал вид, что не замечает группы наружного наблюдения, как бы сильно те ни светились. Теперь же он впервые поступился собственным принципом.
Виконт-шпион стал сбрасывать скорость, пока не снизил ее до 55 километров в час. Все остальные машины последовали его примеру. У столба с километровой отметкой «800» Аскот снова замедлился — и вот уже вся колонна тащилась со скоростью меньше 45 километров в час. Головная машина КГБ замедлила ход и стала ждать, когда ее нагонят британцы. За колонной уже растянулась целая вереница машин.
Водителю-кагэбэшнику все это не понравилось. Британцы явно издевались над ним, намеренно мешая движению. «Наконец, нервы у него не выдержали, и он умчался вперед на полной скорости. Ему не хотелось выглядеть посмешищем». Через несколько километров выяснилось, что голубые кагэбэшные «жигули» дожидаются у съезда на боковую дорогу, ведущую к поселку Климово. Потом «жигули» пристроились за другими машинами слежения. «Сааб» Аскота вновь оказался первым.
Постепенно он принялся увеличивать скорость. Его примеру последовал Джи — сохраняя между своим «фордом» и «саабом» дистанцию не больше полутора метров. Три машины преследователей начали отставать. Дорога впереди была ровной и пустой. Аскот разогнался еще больше. Теперь они мчались уже со скоростью 140 километров в час. Между машиной Джи и «жигулями» кагэбэшников образовался зазор уже более чем 8оо метров. Вот просвистел мимо столб с указателем «826». До условленного места оставалось всего 10 километров.
Вынырнув из-за очередного поворота, Аскот нажал на тормоза.
Шоссе слева направо пересекала армейская колонна: танки, гаубицы, реактивные пусковые установки, бронетранспортеры для личного состава. Впереди уже остановился хлебный фургон, пропуская технику. Аскот окончательно затормозил и занял место за фургоном. За ним встал Джи. Машины кагэбэшников нагнали их и скопились позади. Русские солдаты, ехавшие в танках, заметили иностранные машины, подняли руки со сжатыми кулаками и стали выкрикивать какие-то насмешливые приветствия с явным намеком на противостояние в холодной войне.
«Ну, все, — подумал Аскот. — Вот мы и попались».
Гордиевский услышал шум автомобильного двигателя раньше, чем увидел грузовик, и проголосовал. Водитель охотно подобрал его. «Чего ради вы собрались туда ехать? Там на километры кругом нет ничего», — заметил он, когда Гордиевский, шумно дыша, сообщил, что хочет доехать до километрового указателя «836».
Гордиевский состроил хитрую мину и ответил: «Да вы просто не знаете! Там в лесу несколько дач, и в одной из них меня ждет милая женщина». Водитель грузовика одобрительно хмыкнул и заговорщически ухмыльнулся.
«Какое у него славное лицо, — подумал Гордиевский, когда водитель десять минут спустя высадил его в нужном месте и поехал дальше, дружелюбно подмигнув ему и положив в карман три рубля. — Какое славное, открытое русское лицо».
Он быстро свернул на запасную полосу и заполз в подлесок. Комары радостно зазвенели. Мимо вдруг проехал автобус с женщинами, видимо, ехавшими к мужьям на военную базу. Гордиевский вжался в сырую землю, боясь, как бы его не заметили. Потом наступила тишина — если не считать комариного звона и стука его собственного сердца. Гордиевского давно мучила жажда, и он наконец осушил вторую бутылку пива. Он стал посматривать на часы: вот уже и половина третьего. А вот и 2:35.
В 2:40 на него вдруг нашло второе умопомрачение: он вскочил на ноги, вышел из укрытия, пересек кружную дорогу и зашагал по основному шоссе в сторону Ленинграда, откуда должны были ехать его спасители. Он подумал, что, выйдя им навстречу, сбережет несколько драгоценных минут. Но потом разум все-таки вернулся к нему. До него дошло, что, если за британцами идет на хвосте КГБ и его сейчас засекут, то их всех тут же поймают. Он побежал обратно в укрытие и снова залег в зарослях папоротника.
«Надо ждать. Держи себя в руках!» — приказал он самому себе.
Последняя единица военной техники наконец проехала. Аскот дернулся, стремительно обогнал хлебный фургон и рванул вперед. Джи отставал от него всего на несколько метров. Они унеслись уже метров на сто, пока кагэбэшники только заводили двигатели. Впереди на дороге — никого. Аскот вжал педаль газа в пол. Музыкальная приставка проигрывала ораторию Генделя «Мессия». Каролина включила звук на полную громкость. Из динамиков лились слова: «Народ, сидящий во тьме, увидел свет великий, и сидящим в стране и тени смертной воссиял свет»[80]. Аскот подумал: «Если бы только…»
Сотрудники МИ-6 уже несколько раз ездили этой дорогой, и оба они знали, что до нужного поворота остается всего несколько километров. Через считаные секунды они снова разогнались до 140 километров в час, машины преследователей отстали от них уже на 500 метров, и разрыв увеличивался с каждым мгновеньем. Как раз перед указателем «836» дорога выпрямлялась, и начинался небольшой уклон длиной около полукилометра, затем — снова подъем и резкий поворот вправо. Заветный поворот был справа, метрах в 200 впереди. А вдруг на запасной полосе окажется куча русских пикникеров? Каролина Аскот все еще не знала, рискнет ли ее муж свернуть туда — или промчится мимо условленного места. Не знал этого и Джи. Не знал даже сам Аскот.
Когда после спуска они снова поднялись и Аскот уже скрывался за поворотом шоссе, Джи взглянул в зеркало заднего вида и отметил, что голубые «жигули» только-только показались на горизонте, примерно в полукилометре позади. Разрыв во времени составлял всего полминуты или даже меньше.
Вот показался приметный валун — и тут Аскот, почти не сознавая, что он делает, нажал на тормоза, вырулил на запасную полосу и со скрежетом остановился. Джи в точности повторил его маневр, и их забуксовавшие шины взметнули целое облако пыли. От шоссе их отгораживали только деревья и тот здоровенный валун. На площадке для отдыха не было ни души. Часы показывали 2:47. «Господи, только бы они не заметили поднятой пыли», — мысленно взмолилась Рейчел. Вылезая из машин, они услышали, как за заслоном из деревьев, всего в 5 метрах от них, по главному шоссе с недовольным бурчаньем двигателей пронеслись три «лады». «Если хоть один из них посмотрит в зеркало заднего вида, то засечет нас», — подумал Аскот. Шум двигателей вскоре затих. Пыль улеглась. Каролина повязала голову платком, взяла на руки Флоренс и направилась к наблюдательному пункту у съезда на запасную полосу. Рейчел, следуя сценарию, достала корзину с припасами и стала расстилать подстилки для пикника. Аскот принялся перемещать сумки из багажника на задние сиденья, а Джи встал впереди «сааба», приготовившись открыть капот, как только Каролина подаст сигнал, что опасности не видно.
В эту секунду из подлеска вдруг выскочил какой-то бродяга — небритый, неопрятный, весь в грязи, в пыли, в мокрых ошметках папоротника, с засохшей кровью в волосах. с самым диким выражением лица он сжимал в руках какую-то дешевую коричневую сумку. «Он совсем не походил на фотографию, которую нам показывали, — вспоминала потом Рейчел. — Мы-то ожидали увидеть элегантного, утонченного шпиона, и тут эти фантазии вмиг развеялись». Аскот подумал, что перед ними будто из-под земли вырос «какой-то лесной тролль или дровосек из сказок братьев Гримм».
Гордиевский узнал в Джи человека с батончиком Mars. Но Джи толком не успел разглядеть его там, перед булочной на Кутузовском, и теперь в недоумении смотрел на него: неужели этот грязнуля — тот самый человек? с секунду, застыв на этой пыльной дороге в русском лесу, шпион и люди, которых отрядили спасать его, глядели друг на друга в полном замешательстве. В МИ-6 готовились увидеть четверых — двух взрослых и двух малышей, но Пимлико явно был один. Гордиевский же полагал, что его подберут двое агентов. Вероника ничего не говорила ему о женщинах. К тому же эти женщины явно выкладывали всякую снедь для настоящего английского пикника — даже чайные чашки с собой прихватили. А это еще что такое? Младенец? Неужели сотрудники МИ-6, идя на такую опасную операцию, действительно могли взять с собой маленького ребенка?
Гордиевский переводил взгляд с одного британца на другого и, наконец, хрипло спросил по-английски: «В какую машину?»
Глава 15
«Финляндия»
Аскот жестом показал на открытый багажник машины Джи. Каролина, прижимая к себе младенца, поспешила назад. Рейчел взяла покрытые засохшей грязью, вонючие и, возможно, радиоактивные ботинки Гордиевского, положила их в полиэтиленовый мешок и засунула под переднее сиденье. Гордиевский залез в багажник «сиерры» и улегся там. Джи передал ему воду, аптечку и пустую бутылку и показал знаками, что ему нужно раздеться там, внутри. Сверху на него набросили алюминиевое одеяло. Женщины свалили принадлежности для пикника на задние сиденья. Джи аккуратно закрыл багажник, и Гордиевский очутился в темноте. Обе машины выехали на шоссе и стали набирать скорость. Аскот ехал впереди.
Вся операция подбора беглеца заняла восемьдесят секунд.
У километрового столба «852» показался очередной пост ГАИ, а рядом с ним — незабываемая сцена. Справа от дороги стояли «жигули» горчичного цвета и две милицейские машины, все двери были распахнуты. Кагэбэшники в штатском о чем-то серьезно беседовали с пятью милиционерами. «При нашем появлении все быстро обернулись». Они с раскрытыми ртами уставились на машины британцев, на лицах у них явно читалось замешательство с облегчением пополам. «Как только мы проехали, водитель-кагэбэшник побежал садиться за руль, — писал потом Аскот. — Лицо у него было очень озадаченное и недоверчивое, и я ждал, что нас остановят и как минимум расспросят о том, куда мы подевались и зачем». Но машины наружного наблюдения просто пристроились сзади, как и раньше. Сообщили ли они по рации пограничникам, чтобы те готовились к приезду группы иностранных дипломатов? Доложили ли они наверх, что на несколько минут потеряли британцев? Или, быть может, просто подумали, что иностранцы ненадолго съехали с основной дороги, чтобы облегчиться по советскому обычаю в кустах, и решили скрыть от начальства, что на несколько минут объект наблюдения куда-то пропадал? Точного ответа на этот вопрос нет, но угадать его легко.
Рейчел и Артур Джи слышали из багажника приглушенное пыхтенье и стук — видимо, это Гордиевский в страшной тесноте с большим трудом стаскивал с себя одежду. Затем отчетливо послышалось журчанье — он явно опорожнял мочевой пузырь от выпитого пива. Рейчел включила музыку: «Лучшие хиты» американской рок-группы Dr. Hook — компиляцию из альбомов «Only Sixteen», «When You’re in Love with a Beautiful Woman» и «Sylvia’s Mother». Композиции Dr. Hook часто называют «легкой музыкой». Гордиевский не нашел в ней ничего легкого. Даже втиснутый в раскаленный багажник автомобиля, спасая свою жизнь, он с отвращением отметил и надолго запомнил, что его заставили прослушать какую-то низкопробную слащавую попсу. «Это была ужасная, ужасная музыка. Терпеть не могу такую».
Но Рейчел больше всего беспокоили не звуки, которые производил их тайный пассажир, а исходивший от него запах: сложная смесь запахов пота, дешевого мыла, табака и пива. Не то чтобы запах был очень неприятный, но он был весьма характерным и ощущался очень сильно. «Это был типично русский запах. Его было бы очень странно обнаружить в нормальной английской машине». Служебные собаки наверняка учуяли бы, что задняя часть машины пахнет совершенно иначе, чем пассажиры, сидящие впереди.
Старательно изворачиваясь, Гордиевский сумел снять с себя рубашку и брюки, но на это ушло столько физических сил, что ему перестало хватать воздуха. И без того было очень жарко и душно, и воздух внутри багажника, казалось, уплотнялся с каждым судорожным вдохом. Гордиевский проглотил успокоительную таблетку. Он уже представил себе сцену, которая разыграется, если его обнаружат пограничники. Британцы изобразят изумление и заявят, что все это провокация, беглеца им подбросили в Ленинграде. Их всех задержат. Его увезут на Лубянку, заставят во всем сознаться и потом расстреляют.
Между тем в Москве КГБ наверняка уже понял, что что-то неладно. Однако оттуда не поступали распоряжения закрыть ближайшую сухопутную границу, и, похоже, никто не заметил связи между исчезновением Гордиевского и отъездом двух британских дипломатов, которые накануне вечером ушли пораньше с вечеринки в посольстве, чтобы отправиться на автомобилях в Финляндию. Поначалу кагэбэшники почему-то решили, что Гордиевский, наверное, покончил с собой и лежит теперь на дне Москвы-реки или, может быть, напился где-то до бесчувствия. Выходные — это маленькое летаргическое оцепенение во всех крупных бюрократических аппаратах: в эти дни на работу заступают сотрудники второго звена, а начальство отдыхает. КГБ начал искать Гордиевского, но без особой расторопности. В конце концов, куда ему бежать-то? А если он совершил самоубийство, то можно ли найти лучшее доказательство его вины?
На двенадцатом этаже Сенчури-хаус Дерек Томас, заместитель второго секретаря отделения разведки Министерства иностранных дел, вместе с командой Пимлико ждал в кабинете главы P5 телефонного звонка Шоуфорда, чтобы узнать о результатах «рыбалки» в Финляндии. В самом МИДе Дэвид Гудолл, постоянный второй секретарь, созвал своих старших советников, и они все вместе ожидали новостей от Томаса. В половине второго — в половине четвертого по московскому времени — Гудолл, набожный римский католик, поглядел на часы и объявил: «Дамы и господа, в эти самые минуты они должны пересекать границу. Думаю, сейчас самое время вознести маленькую молитву». И полдюжины чиновников склонили головы.
В Выборге улицы оказались запружены, транспорт еле полз. Если КГБ замышлял вывести британцев на чистую воду — а именно, подстроить дорожно-транспортное происшествие и протаранить одну из машин, — то это должно было случиться здесь, в центре города. «Жигули» уже куда-то пропали. Потом отстали и милицейские машины. «Если они собираются нас схватить, то схватят уже на границе», — подумал Джи.
Рейчел вспоминала, как по настоянию Вероники Прайс они тренировались в лесах под Гилдфордом: втискивались в багажник, заворачивались в термоодеяло, слушали звуки двигателя, музыку из магнитофонной приставки, неожиданные толчки, остановки и голоса, разговаривавшие по-русски. «Тогда это все казалось каким-то безумием». Теперь же все это обрело смысл: «Мы все понимали, каково ему там, внутри».
Гордиевский принял еще одну таблетку и почувствовал некоторое умственное и физическое расслабление. Он укрылся с головой термоодеялом. Хотя он и разделся до трусов, с него градом лил пот и скапливался лужицей на металлическом полу багажника.
Километрах в 15 к западу от Выборга они подъехали к началу военизированной приграничной зоны, обнесенной сетчатым забором с колючей проволокой наверху. Ширина приграничной зоны составляла приблизительно 20 километров. Между этим местом на дороге и Финляндией находилось пять погранзастав — три советские и две финские.
На первом КПП пограничник лишь «пристально посмотрел» на британцев, но пропустил их, даже не проверив документы. Пограничников явно предупредили о приезде группы дипломатов. На следующем КПП Аскот вгляделся в лица пограничников, «но не ощутил особой бдительности» по отношению именно к подъехавшим британцам.
Между тем во второй машине Артура Джи одолевала другая тревожная мысль. Это состояние знакомо каждому, кто, отъехав на порядочное расстояние от дома, вдруг спохватывался: «А выключил ли я утюг?» Он никак не мог вспомнить, запер ли в спешке багажник. Он даже не был уверен, что закрыл его как следует. Джи вдруг очень зримо представил себе кошмарную картину — как крышка багажника внезапно отскакивает, как раз когда они проезжают пограничную зону, и все видят шпиона, лежащего там в позе эмбриона. Он не выдержал напряжения, остановил машину, выскочил, побежал к краю леса и помочился в кусты. На обратном пути он проверил — как бы невзначай, — заперт ли багажник. Он оказался заперт (как и утюг обычно оказывается выключенным). Задержка заняла меньше минуты.
Следующая застава оказалась собственно пограничным переходом. Британцы припарковали свои машины в зоне ожидания миграционного контроля, а сами встали в очередь у будки таможенного досмотра. Заполнение документов, необходимых для выезда из Советского Союза, иногда занимало очень много времени. Рейчел и Каролина приготовились к долгому ожиданию. Из багажника не доносилось ни звука. Рейчел оставалась на пассажирском сиденье и делала вид, что скучает и иногда страдает от боли. Маленькая Флоренс раскапризничалась, и очень кстати: ее крики хоть как-то отвлекали от тревожных мыслей и заодно заглушали посторонние шумы. Каролина вышла из машины и, тихонько укачивая дочку на руках, начала беседовать с Рейчел через открытую автомобильную дверь. Между рядами автомобилей расхаживали пограничники. Рейчел уже приготовилась «закатить истерику», если они вдруг вздумают досмотреть машину. Если же они будут настаивать, тогда Аскот вытащит свою ноту протеста и перечень условий Венской конвенции. Если у пограничников и после этого не пропадет охота заглянуть в багажник, Аскот и сам закатит дипломатическую истерику и заявит, что они немедленно возвращаются в Москву, чтобы заявить официальный протест советским властям. Вот тогда-то их всех, наверное, и арестуют.
Рядом были припаркованы два больших туристических автобуса, их пассажиры или дремали, или праздно смотрели в окна. Под забором с колючей проволокой тянулись обильные заросли иван-чая в цвету. Откуда-то доносился сильный запах свежескошенного сена. За окошечком таможенного контроля сидела хмурая, усталая женщина. Она очень медленно рассматривала документы и жаловалась, что из-за молодежного фестиваля и наплыва пьяных молодых иностранцев на них навалилась лишняя работа. Аскот поддержал с ней пустяковый разговор по-русски, борясь с желанием поторопить ее. Пограничники внимательно досматривали другие автомобили — принадлежавшие в основном западным предпринимателям, временно жившим в Москве, и финнам, возвращавшимся домой.
Было душно и безветренно. Рейчел услышала из багажника тихое покашливанье и увидела, что машина слегка покачнулась: это Гордиевский ворочался, меняя положение тела. Не зная о том, что здесь уже погранзона, он прочищал горло, чтобы сильно не раскашляться потом. Рейчел включила музыку. Над залитой бетоном площадкой нелепо зазвучал Dr. Hook — «Only Sixteen». Появился кинолог с собакой и, остановившись метрах в восьми от машин британцев, принялся внимательно их разглядывать, поглаживая овчарку. Вторая служебная собака обнюхивала контейнеровоз. Первая собака подошла поближе — она тяжело дышала и натягивала поводок. Рейчел как бы невзначай потянулась за пакетиком с чипсами, открыла его, угостила Каролину и уронила парочку чипсов на землю.
Британские сырно-луковые чипсы имеют весьма характерный запах[81]. Эту искусственную смесь лукового, сывороточного и сырного порошков, декстрозы, соли, хлористого калия, усилителей вкуса, глутамата натрия, 5’-рибонуклеотидов натрия, дрожжей, лимонной кислоты и красителей изобрел в 1958 году ирландский картофельный магнат Джо «Картошка» Мерфи. Каролина купила пачку этих чипсов Golden Wonder в магазине при посольстве, куда регулярно поставляли дрожжевую пасту Marmite, диетическое печенье и прочие типично британские продукты, которые невозможно было достать в СССР.
Советские служебные собаки, скорее всего, никогда раньше не нюхали ничего похожего на сырно-луковые чипсы. Рейчел угостила одну из собак, и та успела жадно проглотить хрустящую субстанцию, пока ее не окликнул неулыбчивый кинолог. Но другая собака уже вовсю обнюхивала багажник «сиерры». Гордиевский слышал прямо над собой приглушенную русскую речь.
Видя, что собака кружит около багажника, Каролина Аскот пустила в ход оружие, какое еще никто и никогда не применял ни в холодной, ни на какой-либо другой войне. Поверх багажника, прямо над спрятанным шпионом, она положила Флоренс и стала менять ей подгузник, который малышка только что, по счастливой случайности, замарала. Перепеленав девочку, Каролина бросила перепачканный и сильно пахнущий подгузник совсем рядом с любопытной овчаркой. «Как я и ожидала, собака обиженно убралась прочь». Обонятельная диверсия изначально не входила в план побега. Уловка с подгузником стала полнейшей импровизацией — и сработала как нельзя лучше.
Мужчины вернулись с заполненными бумажками. Через пятнадцать минут показался пограничник со всеми четырьмя паспортами, сверил фотографии с лицами пассажиров, вручил паспорта их владельцам и пожелал всем счастливого пути.
Перед последним заслоном образовалась очередь из семи машин. Там тоже тянулось заграждение с колючей проволокой, высились два наблюдательных пункта, а пограничники были вооружены пулеметами. В течение двадцати минут британцы медленно-медленно продвигались, помня о том, что с дозорных вышек за ними пристально наблюдают в бинокли. Теперь Джи был впереди, а Аскот за ним. «Нервы у нас были напряжены до предела».
Последним советским барьером был собственно паспортный контроль. Советские пограничники изучали британские дипломатические паспорта, казалось, целую вечность. Потом, наконец, шлагбаум открылся.
Теперь они были, в принципе, уже в Финляндии, но впереди оставались еще два заслона: финская таможня и финский паспортный контроль. Достаточно было бы одного телефонного звонка из СССР, чтобы там их развернули. Финский таможенник внимательно изучил документы Джи, а затем указал на то, что всего через несколько дней у него истекает срок автомобильной страховки. Джи возразил, что они вернутся в СССР раньше. Таможенник пожал плечами и поставил на документ печать. Гордиевский почувствовал, что дверь со стороны водителя закрылась, а вскоре машина дернулась и снова поехала.
Автомобили съезжались к последнему заслону. Дальше простиралась Финляндия. Джи просунул через решетку паспорта. Финский чиновник медленно их рассмотрел, вернул и вышел из будки, чтобы поднять шлагбаум. Но тут у него зазвонил телефон. Он вернулся в будку. Артур и Рейчел Джи молча смотрели прямо перед собой. Казалось, протекла вечность. Затем пограничник снова вышел и, позевывая, открыл дорогу. Было уже 4:15 по московскому времени, в Финляндии — 3:15.
Гордиевский во тьме багажника услышал, как шины с шипеньем начинают двигаться по асфальту, и ощутил вибрацию, когда «форд» начал набирать скорость.
Внезапно из магнитофонной приставки на полную громкость зазвучала музыка. Это был уже не ненавистный Гордиевскому Dr. Hook — это были звуки классического произведения для оркестра, которое он хорошо знал. Артур и Рейчел Джи еще не могли сообщить своему тайному пассажиру словами, что теперь он на свободе. Зато они могли сделать это при помощи музыки — а именно, торжественными начальными аккордами симфонической поэмы финского композитора, в которой он прославил свою родную землю.
Звучала «Финляндия» Яна Сибелиуса.
Через двадцать минут две британские машины свернули на проселочную дорогу и начали углубляться в лес. Местность выглядела совершенно иначе, чем на фотографиях, которые Аскот рассматривал в Лондоне: «В лесу проложили несколько новых дорог, и вокруг условленного места припарковалось, как мне вначале показалось, слишком много щегольских новых машин, а из них на нас глазели какие-то типы с каменными лицами, которых я никогда раньше не видел». Это были датчане — Эриксен и Ларсен, «готовые пойти в атаку на враждебные советские машины». Аскот был не единственным, кого насторожила внезапная активность в этом обычно тихом месте. Подъехала видавшая виды коричневая «мини» с пожилой финкой за рулем — она явно приехала за грибами. «Конечно, она перепугалась и быстренько уехала». За деревьями Аскот заметил Мартина Шоуфорда — «его я сразу узнал по светлой шевелюре». Проехав мимо бежевой «вольво» и приготовившись остановиться, он вдруг увидел лицо Вероники Прайс, прижавшееся к окну. Она произнесла одними губами: «Сколько?» Аскот поднял один палец.
Гордиевский почувствовал, как машина с глухим ударом остановилась на лесной дороге.
Сцена, которая затем разыгралась, напоминала замедленный и беззвучный эпизод из сновидения. Браун и Прайс бросились вперед. Датчане остались на местах. Браун открыл багажник. Там лежал Гордиевский — весь в поту, в сознании, но и в оцепенении. «Он лежал полуголый в луже: и мне сразу же показалось, что передо мной новорожденное дитя в амниотической жидкости. Действительно, он будто чудом родился заново».
Гордиевского на миг ослепил солнечный свет. Он видел только голубое небо, облака и деревья. Браун помог ему выбраться и встать на ноги. Вероника Прайс не любила открыто выказывать эмоции, но было видно, что она растрогана, «у нее на лице читалась смесь узнавания и любви». Она даже в шутку погрозила пальцем, как бы говоря: «Это надо же — в такую передрягу попал!»
Гордиевский схватил обе ее руки, поднес к губам и поцеловал: этим характерным русским жестом он выразил ей благодарность за освобождение. Потом он, пошатываясь, зашагал туда, где стояли Каролина Аскот и Рейчел Джи. Отвесив низкий поклон, он и им поочередно поцеловал руки. «Мы все видели, как из кустов выходит какой-то одичалый бугай, а тут вдруг перед нами предстал учтивый мужчина, способный на самые галантные жесты». На плечи у него все еще было накинуто алюминиевое одеяло. «Он был похож на бегуна, только что пробежавшего марафонскую дистанцию».
Вероника взяла его под руку и тихонько отвела в сторонку — метров на десять в сторону леса, подальше от микрофонов, спрятанных в британских машинах.
Наконец, он произнес (назвав Веронику ее кодовым именем, под которым всегда знал ее): «Джоан, меня кто-то выдал».
Но времени для разговоров сейчас не было.
На этом втором месте встречи Гордиевский быстро переоделся в чистое. Его грязную одежду, обувь, сумку и советские документы засунули в пакет, свернули и положили в багажник машины Шоуфорда, вместе с фальшивыми паспортами для Лейлы и детей и не понадобившимися шприцами и одеждой. Прайс села за руль арендованной финской машины, а Браун с Гордиевским разместились на заднем сиденье. Прайс свернула на шоссе, уходившее на север. Гордиевский отмахнулся от предложенных ему бутербродов и фруктового сока, которые припасла для него Вероника. «Мне так хотелось виски, — говорил он позднее. — Почему они не захватили для меня виски?» Браун ожидал, что Гордиевский будет на грани нервного срыва от усталости, но он «отлично держал себя в руках». Он начал рассказывать обо всем, что с ним случилось в СССР: как его напичкали каким-то психотропным веществом и учинили ему допрос, как он несколько раз уходил от слежки и как потом кагэбэшники выслеживали его, но необъяснимым образом не арестовывали. «Как только у него появилась возможность говорить — он сразу же принялся разбирать дело и указывать нам, где мы просчитались». Браун деликатно поинтересовался, что же стало с семьей. «Брать их с собой было слишком рискованно», — сухо ответил Гордиевский и, не пускаясь в дальнейшие объяснения, воззрился на пролетавшие за окном финские сельские пейзажи.
На бензозаправочной станции по пути в Хельсинки, где машины остановились пополнить запасы горючего, Шоуфорд встретился с Аскотом и Джи, выслушал в их кратком пересказе историю побега и ринулся к телефонной будке. На столе у главы P5 в Сенчури-хаус зазвонил телефон. Вокруг стола сгрудилась вся команда Пимлико. Глава отдела, ведавшего операциями в странах соцлагеря, поднял трубку.
— Как погода? — осведомился он.
— Погода прекрасная, — ответил Шоуфорд, и его собеседник передал его слова команде, столпившейся вокруг его стола. — Рыбалка выдалась очень удачная. Солнышко светит. У нас теперь еще один гость.
Последняя фраза вызвала мгновенное замешательство. Как это понимать: «еще один» — не считая четверых Гордиевских? Он что, взял с собой кого-то еще? Значит, в Норвегию сейчас едут пятеро? Если так, то как еще один «гость» будет пересекать границу без паспорта?
Шоуфорд уточнил:
— Нет. У нас ОДИН гость. Всего один.
Когда телефонный разговор закончился, команда Пимлико издала дружный победный вопль. Но не все радовались одинаково. Сара Пейдж — секретарь МИ-6, очень многое сделавшая для того, чтобы дело продвигалось вперед без осложнений, — была на шестом месяце беременности, поэтому ей сразу же стало больно за Лейлу и детей. «Бедная жена, бедные дочери, — подумала она. — Значит, они остались там. Что с ними теперь будет?» Она повернулась к другому секретарю и спросила: «Значит, семьей пришлось пожертвовать?»
Глава P5 позвонил К. К позвонил на Даунинг-стрит, 10. Чарльз Пауэлл рассказал все Маргарет Тэтчер. Глава отдела операций в странах соцлагеря выехал в Чивнинг-хаус — загородную резиденцию министра иностранных дел в Кенте, — чтобы лично проинформировать Джеффри Хау о том, что Гордиевский пересек советскую границу. В последнюю минуту он раздумал брать с собой шампанское — и поступил разумно, потому что Джеффри Хау, никогда особенно не одобрявший операцию «Пимлико», пребывал отнюдь не в праздничном настроении. У него на столе была расстелена большая карта Финляндии. Гость из МИ-6 показал ему ту дорогу, по которой в эти минуты Гордиевского везли на север. «А что вы намерены делать, если окажется, что за ними выслан карательный отряд КГБ? — спросил министр. — Или если что-то пойдет не так? Как поведут себя финны?»
В тот вечер на верхнем этаже самой роскошной хельсинкской гостиницы «Клаус Кирки» Шоуфорд устроил ужин в честь эксфильтрационной команды МИ-6. Подали жареную тундряную куропатку и кларет. Здесь, оказавшись вне досягаемости кагэбэшных микрофонов, московские сотрудники МИ-6 впервые услышали настоящее имя Пимлико и узнали о том, кто он такой. Если бы КГБ продолжал шпионить за британцами, там бы заметили, что Рейчел Джи волшебным образом излечилась от боли в спине.
После ужина обе машины поехали сквозь белую ночь дальше — по направлению к Северному полярному кругу. Они сделали только две короткие остановки: один раз — чтобы заправиться бензином, и второй раз — чтобы Гордиевский сбрил трехдневную щетину в горном ручье, глядя в боковое зеркало. Он успел побриться только наполовину, тучи комаров загнали его обратно в машину. «Мы все еще находились на полувраждебной территории. Русские еще могли что-то предпринять против нас, если бы захотели. Это было вполне в их силах. Но чем дальше мы отъезжали от советской границы, тем увереннее становились». Датчане из ПЕТ ехали поблизости. Полярное солнце совсем ненадолго нырнуло за горизонт и вскоре снова взошло. Гордиевский, оставшись с половиной бороды, впадал в полусон и почти не разговаривал. В начале девятого утра в воскресенье они достигли финско-норвежской границы у поселка Каригасниеми. Дорогу преграждал один-единственный заслон. Пограничник едва взглянул на три датских и два британских паспорта и сразу пропустил машины. В Хаммерфесте вся компания остановилась в гостинице при аэропорте.
Никто не обратил особого внимания на мистера Ханссена, довольно усталого на вид датского господина, и его друзей-британцев, вылетевших следующим утром в Осло, а оттуда другим рейсом — в Лондон.
В понедельник вечером Гордиевский оказался в Саут-Ормсби-холле — большом загородном поместье в холмах Линкольншир-Уолдс — в окружении слуг, среди зажженных свечей, великолепных залов с обшитыми деревом стенами, где его спешили поздравить радостные и приветливые люди. К этому дворцу — родовому гнезду Массингбердов-Манди с 1638 года — примыкал парк площадью 1214 гектаров, а главное, здесь начисто отсутствовали любопытствующие соседи. Владелец поместья, Адриан Массингберд-Манди, был осведомителем МИ-5, и он с удовольствием предоставил свои хоромы для оказания пышного приема почетному гостю разведслужбы. Он изумился, когда ему сообщили, кто в действительности этот гость, и отправил пожилого слугу на велосипеде в ближайшую деревню — послоняться возле паба и «послушать, не болтают ли там лишнего».
Еще сорок восемь часов назад Гордиевский лежал в багажнике машины — напичканный успокоительными, полуголый, пропитанный собственным потом, оцепеневший от страха. Теперь же ему прислуживал дворецкий. Контраст был разительный. Он спросил, можно ли позвонить жене в Советский Союз. Сотрудники МИ-6 ответили, что нельзя. Его звонок оповестил бы КГБ о том, что он находится в Британии, а британцы не хотели, чтобы это стало известно раньше времени. Измотанный, встревоженный Гордиевский, не понимавший, зачем вообще его привезли в этот старинный английский дворец в какой-то глухомани, удалился в спальню, где его ждала кровать с балдахином.
В тот вечер из МИ-6 была послана телеграмма начальнику финской разведслужбы Сеппо Тиитинену, в которой сообщалось, что британские разведчики вывезли советского перебежчика на Запад через Финляндию. Через некоторое время пришел ответ: «Сеппо доволен. Но он хочет знать, не применялась ли сила». Эксфильтрационная операция была выполнена без применения силы, заверили его в МИ-6.
Последствия — и негативные, и благоприятные — самого успешного шпионского дела в Британии за всю холодную войну начали сказываться задолго до того, как стала известна новость об удивительном бегстве Гордиевского.
Проведя день в Хельсинки (в течение которого машину Джи тщательно вымыли, чтобы удалить все следы пребывания Гордиевского в багажнике), эксфильтрационная команда быстро поехала обратно в Москву. Оба дипломата понимали, что их объявят персонами нон грата и вышвырнут из СССР, как только КГБ узнает о случившемся. Но все равно они ликовали. «Я еще никогда не испытывал такого душевного подъема, — рассказывал потом Аскот. — Мы возвращались в „империю зла“ — и мы ей показали! После двух с половиной лет, проведенных в такой системе, которая всегда одерживала верх, — мы вдруг чудесным образом дали им прикурить!» Дэвид Рэтфорд, временный поверенный, от радости пять минут бегал по посольству как угорелый. Посол, правда, радовался куда меньше.
Несколько дней спустя сэр Брайан Картледж официально вручил свои верительные грамоты Кремлю. Чтобы сделать парадный фотоснимок, нового посла окружили все сотрудники посольства, нарядившиеся согласно дипломатическому этикету. Аскот и Джи тоже там были — и прекрасно сознавали, как и сам посол, что им на своих местах суждено оставаться недолго.
В понедельник утром в 11:13 Михаил Любимов ждал на станции «Звенигород» прибытия электрички. Но Гордиевского в последнем вагоне поезда не оказалось. Не приехал он и на следующей электричке. Любимов — раздосадованный, но и встревоженный — вернулся к себе на дачу. Может быть, Гордиевский просто лежал у себя дома в стельку пьяный? Или с его старым другом, некогда «по-немецки педантичным», случилось что-нибудь похуже? «Пьянство влечет за собой необязательность», — грустно подумал Любимов. А через несколько дней его вызвали в штаб КГБ на допрос.
По КГБ уже начали ходить слухи об исчезновении Гордиевского, и их сопровождали различные дикие догадки и сознательная дезинформация. В течение нескольких недель в Управлении «К» упорно считали, что он все еще находится в стране — или пьяный, или мертвый. Были начаты поиски в Москве и Подмосковье — в числе прочего проверяли озера и реки. Некоторые говорили, что он удрал через Иран — с липовыми документами, изменив внешность до неузнаваемости. Буданов заявлял, будто британцы тайно переправили Гордиевского на конспиративную квартиру после того, как он сбежал из санатория КГБ, — хотя сам прекрасно знал, что Гордиевский вернулся из «Семеновского» за несколько недель до исчезновения. Вызвали с Каспийского побережья Лейлу и отвезли в Лефортовскую тюрьму на допрос. Первый допрос (впереди их было еще много) продолжался восемь часов. Ей без конца задавали один вопрос: «Где ваш муж?» Лейла отвечала с суровым упрямством: «Он ваш сотрудник. Это вы мне скажите, где он!» Когда допросчики открыли ей, что Гордиевского подозревают в работе на британскую разведку, Лейла отказалась им верить. «Мне показалось это бредом». Но по мере того как дни переходили в недели, а никаких вестей от Олега не поступало, до нее начинала доходить мрачная правда. Ее муж пропал. Однако Лейла наотрез отказывалась примириться с тем, что ей рассказывали о предательстве мужа. «До тех пор, пока он сам не расскажет, я не поверю в это», — заявляла она кагэбэшникам. «Я оставалась очень спокойной, я оставалась сильной». Гордиевский ведь предупреждал ее, просил не верить никаким обвинениям, которые могут посыпаться в его адрес, и она помнила его слова.
Гордиевского перевели из Саут-Ормсби-холла[82] в форт Монктон — учебную базу МИ-6 на полуострове Госпорт. Его разместили в номере люкс для гостей над воротами крепости, выстроенной в пору войн с Наполеоном. Обычно в этих комнатах останавливался сам шеф, обстановка там была простая, но уютная. Гордиевскому совсем не хотелось, чтобы его чествовали и баловали. Ему хотелось приступить к работе и доказать (прежде всего самому себе), что жертва, на которую ему пришлось пойти, принесена не напрасно. Но поначалу его почти раздавило обрушившееся на него чувство утраты. Во время своего первого — четырехчасового — доклада он рассказывал почти исключительно об обстоятельствах своего побега и о судьбе жены и детей. Он чашками пил крепкий чай и бутылками — красное вино (отдавая предпочтение «риохе»). Он раз за разом спрашивал, нет ли новостей о его семье. Но новостей не было.
В течение следующих четырех месяцев форт Монктон служил ему домом — уединенным, отрезанным от мира и надежно защищенным. Информация о личности таинственного жильца надвратных покоев хранилась в секрете от всех, кому не положено было знать этого по служебной надобности, но вскоре многие сотрудники и сами догадались, что этот неизвестный — весьма важная особа, и обходиться с ним следует как с почетным гостем.
Делу было присвоено новое — последнее — кодовое название, сообразное моменту торжества. Санбим, он же Ноктон, он же Пимлико, теперь и отныне стал называться Овейшн — «овацией». Под именем Санбим Гордиевский поставлял разведданные об операциях КГБ в Скандинавии; под именем Ноктон в Лондоне он передавал информацию, которая затем оказывала значительное влияние на стратегическую доктрину, разрабатывавшуюся на Даунинг-стрит и в Белом доме. Теперь, получив название «Овейшн», дело должно было принести наибольшую пользу. Многие из сведений, ранее переданных Западу Гордиевским, были слишком хороши, чтобы использовать их сразу, так как они носили чересчур специфический характер и потому могли обличить самого информатора. В целях безопасности эту информацию дробили, перекомпоновывали, маскировали и распределяли крайне скупо, знакомя с ней лишь очень узкий круг лиц. В течение одного только лондонского периода дело Гордиевского дало сотни отдельных отчетов — и длинные документы, и политические доклады, и подробные контрразведывательные сводки, — из которых лишь немногие получали хождение за пределами собственно британской разведки, да и то в отредактированном виде. Теперь французам можно было передать все разведданные, касавшиеся непосредственно Франции; немцам можно было рассказать о том, насколько мир приблизился к катастрофе во время паники, вызванной учениями Able Archer; скандинавам можно было без утайки поведать о том, как именно попали под подозрение Трехолт, Хаавик и Берглинг. Теперь, когда Гордиевский находился в безопасности в Британии и оперативное дело закончилось, можно было в полную мощь использовать собранный им клад разведданных; наконец пришло время забрать все выигранное. У Британии появилось множество секретов для обмена. И в форте Монктон развернулись чуть ли не самые масштабные упражнения в сборе, сопоставлении и распределении разведданных, какие когда-либо предпринимались в МИ-6: плоды шпионажа Гордиевского пожинали многочисленные сотрудники, аналитики и секретари разных уровней.
После успешной эксфильтрации возник целый ряд новых вопросов. Когда следует рассказать ЦРУ и другим западным союзникам об удачном маневре МИ-6? Оповещать ли о нем СМИ и если да, то как? И, самое главное, как не испортить отношения с Советским Союзом? Не улетучится ли взаимопонимание между Тэтчер и Горбачевым, уже наладившееся благодаря тайным стараниям Гордиевского, выдержит ли оно столь драматичный поворот событий в шпионской войне? Но в первую очередь в МИ-6 ломали головы над вопросом: как быть с Лейлой и двумя девочками? Возможно, если пустить в ход тонкую дипломатию, Москву и удастся убедить выпустить их. Начатая специальная кампания по воссоединению Гордиевского с семьей, хранившаяся в глубокой тайне, получила кодовое название «Гетман» (от исторического звания казачьих армейских командиров).
В МИ-6 никогда не сомневались в честности Гордиевского, однако некоторым трудно было принять отдельные элементы его биографии. В Уайтхолле горстка скептиков задавалась вопросом, «не сделался ли Гордиевский двойным шпионом еще в Москве и не заслали ли его потом намеренно в Британию в таком качестве». Почему его не арестовали и не бросили в тюрьму сразу же, как только он вернулся в Москву? Аналитики объясняли это излишней самоуверенностью КГБ, законническим подходом, желанием поймать шпиона и его кураторов с поличным, а еще страхом. «Если ты служишь в КГБ и собираешься кого-то расстрелять, у тебя должны быть железные доказательства, потому что иначе потом придет и твоя очередь. Они там слишком усердно старались раздобыть такие доказательства — это его и спасло. А еще — его собственная отчаянная смелость». Однако рассказ Гордиевского о том, как его напичкали наркотиками и подвергли допросу на даче Первого главного управления, звучал совсем уж дико, казался невероятным. «Последовательность событий вызывала сомнения. Все это отдавало какой-то мелодрамой». И наконец, над всем делом повисал главный и самый тревожный вопрос: кто же все-таки выдал Гордиевского?
Читать бесплатно другие книги:
