Когда шатается трон Ильин Андрей
— А теперь прикинь, что будет, если хозяин уйдёт? Сядет Лаврентий на Кремль и всех вас… И нас… Ладно, если только погоны сорвёт, а может, и головы. Учинит тридцать седьмой год — и всех под нож, как Тухачевского с компанией.
— Тухачевский — заговорщик, его было за что. Тухачевский войну бы завалил, он польскую кампанию про… а мы немцам, которые вояки, зад надрали!
— Ты, Георгий, надрал.
— И я. Как все…
Льётся водочка, багровеют лица, развязываются языки. А на трезвую голову разве такое скажешь, только если под хмельком, да после баньки с веничком. Много разговоров нынче по пьяной лавочке ведётся — все чего-то ждут, друг дружку щупают, на свою сторону тянут. Шатается власть в стране, и всяк к трону примеривается и команду под себя сбивает.
— Слышь, Семён, а ты что молчишь? Ты же на Министерстве государственной безопасности сидишь, ты же глаза и уши.
— Я на МГБ, а надо мной Лаврентий — сел и ножки свесил. Он теперь как любимая наложница, его не перекукуешь.
— Куда всё идёт…
— Ясно куда — Лаврентий хозяину в затылок дышит, случись что — в его тёплое кресло свой зад воткнёт и кругом своих людей поставит, а нас на лесоповал. Я точно знаю.
— Откуда?
— От людишек, которые под ним ходят. Спецкомитет его — это же кузница кадров, он там многих приятелей пригрел, которых после по кабинетам рассадит. В наши. Они же как пятая колонна.
— А ты куда смотришь?
— Я смотрю, вижу, да укусить не могу. Мне к нему хода нет — там наука, секреты под грифами непробиваемыми, хозяин туда соваться запретил. После бомбы он Берии карт-бланш дал. Прикрылся Лаврентий своими учёными, как бронёй, хоть из гаубицы пали — не пробить!
— Слушай, Георгий, неужто у тебя людей верных нет, ты же воевал, под пулями ходил, по службе приятелей своих двигал?
— Людишки есть, конечно…
— Ну?.. А у каждого полк или дивизия. Танки, пушки. Вы же армия.
— Нет, против хозяина никто не пойдёт. И я не пойду. Он мой Верховный главнокомандующий! Мы вместе, мы от Москвы до Берлина…
— А кто про то говорит? Коба — наш рулевой. Давай за него, за отца народов, до краёв и до дна.
Разлили, опрокинули, закусили.
— А что, против Берии тоже никто не пойдёт?
— Против него любой. Армия этих гэбэшников терпеть не может. Мы воевали, а они сзади с пулемётами. Нам на Лубянке по зубам и по я… как шкодливым котам. Какие-то капитанишки да майоры. Боевым генералам! Под этого все подпишутся… Давно их пора на место поставить!
— Вот и я про то. Негоже армии на каких-то особистов оглядываться. Армия должна быть сверху. Армия и партия.
— И народ.
— И народ! Народ и армия едины! И партия, которая по заветам Ленина. И чтобы министр обороны — кремень. Вроде тебя, Георгий. А может, и ты! Чтобы по достоинству и заслугам! А не какое-то шмотье в морду, и протокол на стол.
— Не знаю… Мы люди военные, но если партия скажет…
Ну вот и сложилось. Потому что прозвучало. Утром все про всё забудут или сделают вид, что забыли, но все всё услышали, и когда придёт время… А оно придёт. Потому что бессмертных не бывает… И незаменимых тоже.
Думает Пётр Семёнович, потому что жить хочет. Желательно долго, пусть даже несчастливо. Главное, долго. А долго живёт тот, кто нос по ветру держит, как собачка гончая.
Куда Лаврентий Павлович гнёт, что хочет, зачем их сюда притащил? Темнит, ничего не рассказывает и даже не намекает. Но если судить по ксивам и по оружию, которого на полк хватит, дело их ждёт горячее. Там, за забором. Скорее всего, в Москве, коли их сюда привезли. Собрал стаю, кормит, поит, натаскивает, чтобы в нужный момент спустить. И кого он ими травить станет? Вряд ли блатных или контриков, для того у него МГБ имеется. Тогда кого?..
Не верит Пётр Семёнович товарищу Берии, хотя и под ним ходит и верой правдой служит. Потому что бывший зэк, который до войны свой пятерик тянул, кайлом землицу мёрзлую долбя и с ворами на ножички сходясь. Всяко бывало — еле живым выбрался, спасибо товарищу Берии — вынул с кичи. Но «спасибо» — не повод головы лишаться. Не склонны зэки к преданности и не испытывают излишней благодарности, кто в такие сопливые игры играет, тот первый кони двигает. Умри сегодня ты, завтра я — вот их главный лозунг. Понял и принял его — жив будешь. А если за каждого по совести впрягаться, то быстро на пере подвиснешь или в тенета к куму угодишь.
Вот и думает Пётр Семёнович, кумекает. У него, конечно, шесток не велик, но и с него кое-что разглядеть можно. Шатает страну — хозяин стар, болезни его одолевают. Не сегодня завтра… А он как гвоздь, на нём единственном страна держится, вырви — всё посыплется. Пока товарищ Сталин жив — страна стоять будет. Сколько заговоров против него в тридцатых плели и военные, и троцкисты, и бывшие революционеры-каторжане со стажем, на волоске власть висела — дунь, и нет ее. Как он проскочить в это игольное ушко смог, не понять, видно, сам господь его вел. Война, конечно, хозяина подняла, доказав его правоту. Кабы те, другие, верх взяли, нынче все под немецкими и японскими сапогами спины гнули, почище, чем на Беломорканале. Велик товарищ Сталин. Но стар. От всей стаи ему не отбиться. Передовицы в газетах, конечно, бравурные, про власть народа и монолитность партийных рядов, но только кого та медь убедит? Помрёт хозяин или просто от дел отойдёт, соратники враз друг с другом сцепятся, власть деля, потому что нет достойных вожаков, все — шавки-пустолайки. У зэков глаз намётан, они умеют начальство по характерам отличать, без этого на зоне не выжить. Единственный кто подходит — Берия, и народ его, хоть недолюбливает, приемником вождя считает, этот, может быть, и вытянет… Для того он их сюда, как видно, и подтянул. Только вряд ли у него что выгорит — второй грузин во главе страны — это перебор. Да и зуб на него у каждого имеется, многим он дорожку заступил. Нет, обломают его и, значит, ставить на него нельзя.
Но даже если он победит, то вряд ли им от этого полегчает. Высоких должностей им не выслужить, на то у товарища Берии свои кадры имеются, которые он в топку не бросит. Туда — их пошлют. Пушечное мясо они, пехота, которую никто жалеть не будет, и даже медальки на грудь не повесят, потому как беглые зэки — это отребье человеческое. В лучшем случае — по домам распустят, рты «зашив». А в худшем… В худшем, если им поработать придётся, то от них избавятся — кому лишний компромат нужен? Тем более, они уже и так покойники. А вот с ним… Его первого в расход пустят, как самого осведомлённого. Тут без вариантов — руки, сделавшие грязное дело, рубят по плечи. Или сразу по шею. И как бы товарищ Берия не улыбался и по плечику его не стучал, обманываться нельзя. Эта работа будет последней: либо его те, либо другие. Либо в лоб, либо в затылок — дырка в черепушке всё равно будет одинаковой, со смертельным сквознячком.
Так мыслит Пётр Семёнович… Как зэк, который никому не верит, никого не боится и ни у кого ничего не просит, надеясь только на себя и свой фарт.
И что теперь делать? Может, в бега податься, документами прикрывшись? Но далеко не убежать — до первого постового. Велика Страна Советов, но только на каждом углу глаза краснопёрых или их добровольных помощников. Каждый кассир или кондуктор трамвайный тебя по ориентировке опознает и сдаст.
А если всем врассыпную, чтобы у погони глаза разбежались? Вдруг удастся проскочить? Только погоня та тысячеглазая, от неё за чужими спинами не спрятаться. Нет, пока товарищ Берия при власти, он их в любой щели отыщет и как тараканов сапогом эмгэбэшным придавит — ксивы их, может, и натуральные, но все на карандаш взяты. И еще родственники на короткий поводок посажены… Некуда родным бежать. И ему тоже. Остаётся лямку тянуть, ждать и надеяться. А это зэки умеют. Без надежды зэку никак, одной только надеждой он и жив! И одним днём…
— Студент, ко мне! Какого… ты сопли на кулак крутишь — в полную силу дерись, не на танцах с бабой жмёшься. Ну!..
Удар!.. Удар!..
— Сильнее!
— Так он лежит.
— И что?
— Лежачего не бьют.
— Ну да, верно, не бьют — добивают. Или ты хочешь ему спину подставить? Если твой враг упал — топчи его, встать не давая, бей каблуком в лицо или горло ломай. И даже когда считаешь, что тот умер — бей, чтобы убедиться, что он мёртв! Так блатные дерутся, подранков дорезая. Я видел, я сам с ними в бандах на ножичках сходился и резал, даже если у меня пощады просили, чтобы свой авторитет не уронить. Урки жалости не знают, для них ваши интеллигентские замашки признак слабости!
— Но мы не урки.
— Боюсь, мы хуже. Нам иначе нельзя, мы не на войне, нам пленных девать некуда, а живых позади оставлять опасно. Поэтому дерись, не чтобы победить, а чтобы убить. Или убьют тебя. Усёк? Не слышу?
— Так точно!
— То-то.
Суров Крюк, не знает ни пощады, ни жалости… Хотя как посмотреть, может, и груб он, и в морду ткнуть может, но только именно он его с нар вытянул, после «приговора», считай, с «перьев» блатных снял и в команду свою пристроил.
— Ножичком не играй, не показывай его, сколько раз учил, прячь перо в рукаве и улыбайся.
— Улыбаться-то зачем?
— Чтобы зарезать ловчее. Улыбка размягчает. Если ты с мрачной рожей на врага прёшь, он настораживается, а если с улыбкой, дружески руки раскинув, то он удара не ожидает, и ты ему перо снизу, под ребра суёшь как в масло, в самое сердце. Вот так… Так урки жертвы свои режут. Учись, они мастаки в деле душегубства, куда до них десанту, те в рукопашку в открытую шли, ленточки от бескозырок закусив. Так, Кавторанг?
— Так. Ходили и резали. Только улыбочки фрицам не строили — долбали чем ни попадя, а то и зубами рвали. Но Крюк прав: оружие своё показывать врагу не следует — поигрывай сапёрной лопаткой, внимание отвлекая, а бей финкой с левой руки или между ног сапогом. Рукопашка — не дуэль, там секундантов нет, там все средства хороши.
— Работаем…
— Здравствуй, Нугзар, проходи, давно у меня не был.
— Здравствуйте, дядя Иосиф.
Сел Нугзар, переводит взгляд с живого товарища Сталина на его портрет. На портрете дядя Иосиф на трибуне стоит, большой, сильный, в белом кителе, а в жизни как будто высох, как старое дерево — в морщинах весь, глаза усталые.
— Как твоя учёба?
— Спасибо, хорошо, второй курс оканчиваю.
— Молодец! Счастливый ты, Нугзар, образование получаешь, о котором мы мечтать не могли — окончишь институт, работать пойдешь, может, министром станешь! Скольким мальчишкам, таким, как ты, Советская власть счастливую жизнь подарила. Не зря мы на царских каторгах гнили.
— Спасибо вам, товарищ Ста… дядя Иосиф.
— Зачем пришёл? Может, деньги нужны?
— Нет, письма вам принёс.
Нугзар протянул несколько конвертов. Очень важных, потому пришли они не спецкурьером, не через канцелярию, а простой почтой. Издалека пришли, из Сибири. Для того и привёз дядя Иосиф Нугзара из Грузии в Москву, чтобы наладить через него канал, о котором никто знать не должен. Кто подумает на мальчонку, которого вождь народов пригрел и полюбил как родного сына? Кто обыскивать или допрашивать его осмелится?
Взял товарищ Сталин письма, осмотрел их внимательно — не потревожены ли сургучные печати. Нет, всё в порядке.
— Ты посиди пока, Нугзар, покушай вот, а я, может быть, ответ напишу. Хороший друг у меня там живёт…
Но нет по обратному адресу у Сталина друга — лагерь есть, где гоняют собранных по зонам зэков, которые пригодиться могут, если в Кремле драка начнётся.
Читает Сталин… Хорошо всё, никаких происшествий, жизнь идёт по распорядку. Но уж больно всё гладко… Нет, не будет ответа.
— Ступай, Нугзар, мне теперь некогда… И фрукты все забери. Учись, старайся, нашей стране очень образованные кадры нужны…
— Спасибо, дядя Иосиф.
— Тебе спасибо, что не забываешь, что весточки мне приносишь от сердечного друга.
Когда Нугзар ушёл, дядя Иосиф трубку разжёг и к конвертам спичку приложил, размял пепел в пепельнице.
Нет, не бывает, чтобы всё хорошо да гладко, чтобы без колдобин под ногами. Вызвал дежурного офицера.
— Васильева позови ко мне.
— Товарищ Сталин, майор Васильев по вашему приказанию…
— Зачем кричишь, зачем глотку дерёшь? Оглушил совсем. Садись, чай пей.
Папочку открыл. Пальцем в листок ткнул. Чистый.
— Пишут мне граждане, жалуются, что непорядок у нас в исправительных учреждениях. Что не воспитывают они. Проверить сигнал надо, но так, чтобы никто о том не знал. Узнают, что товарищ Сталин интересуется безобразиями, тут же заборы покрасят, заключённых переоденут… Есть у нас лакировщики, которые перед начальством выслуживаются. А мне надо так, чтобы тихо. Съезди, посмотри, после расскажешь мне, как там дела обстоят. Со стороны посмотришь, людей порасспрашиваешь. К начальству лагерному не лезь, незачем панику раньше времени сеять, а если узнаешь про непорядки, мы туда проверку пошлём. Нельзя нам жалобы советских людей без внимания оставлять. Такая будет моя просьба.
— Так точно, сделаю, товарищ Сталин! Куда ехать?
— Далеко, в Сибирь. Я тебе дам несколько адресов, которые пропустить нельзя. Еще десяток можешь сам выбрать. Бумага у тебя будет, чтобы никто лишних вопросов не задавал. Да не задерживайся там долго, мне людям отвечать. На то мы здесь и поставлены, чтобы советскому народу служить и ни одну жалобу без внимания не оставлять…
Через неделю на стол товарища Сталина легла докладная записка — работают лагеря, вохра на вышках сидит, заключённые тачки таскают. Но не любит товарищ Сталин отписки читать, хочет он живого человека послушать, чтобы ничего не упустить, в самую суть вникнуть. Такой он — отец народов.
Спрашивает:
— А этот лагерь?
— Там точно порядок. Бараки новые, чистые, заключённые одеты хорошо, в новую одежду, лица сытые.
— А занимаются чем?
— Да, вроде, ничем — на общие работы не ходят. Физкультурой занимаются. Там ведь лагерь карантинный, туда заключённых для поправки здоровья направляют. Очень положительный лагерь!
— А этот, только поподробнее…
Хотя ни «этот», ни следующий товарища Сталина не интересовал. Он ответ на свой вопрос получил. Значит, есть у писем обратный адресат — работает лагерь. Ну и хорошо…
И невдомёк вождю народов, что не тот это лагерь, что собран там разный сброд для отвода глаз. А та команда, которую он собирал, совсем в другом месте, и подчиняется совсем другому человеку. Так всё обернулось.
Велик товарищ Сталин, с тысяч портретов на страну смотрит, да только уследить за всем не может — чужими глазами он на мир глядит, чужими ногами дороги топчет — как ему правду узнать? Да и не до того ему уже, возраст знать себя даёт…
— Ну иди, спасибо за службу. И о просьбе моей никому не говори, а то обидятся на меня товарищи мои, что я через их голову проверку учинил, подумают, что не доверяет им товарищ Сталин. А мы ведь одно общее дело делаем.
— Так точно! Никому не скажу.
— Ну вот и хорошо. Верю тебе.
Сидят командиры кружком, папиросы смолят. Виданное ли дело для зэков — ни самокрутки, ни бычки, на помойке подобранные, а папиросы из только что начатой пачки. И харчи у них добрые, такие, что обглоданные корки никто в карманы не суёт. Матрасы мягкие и простыни чистые. Все у них хорошо, но отчего-то не весело…
— Труба наше дело.
— Почему?
— Ты оружие видел? Такие стволы только для большого боя. Там одних ручников три десятка, а еще гранаты. На нас что, танки пойдут? Что скажешь, Кавторанг?
— Скажу, что в таком бою пехотинцу полчаса жизни отпущено. Тут или победить, или умереть.
— Кого победить? Немцы уже побиты. Для кого этот арсенал? Чего молчим?
А что тут ответить? Просто так такое оружие не выдают. И за здорово живёшь на убой не кормят. Не бывает халявы, это любой зэк знает — за всё платить надо.
— Если мы против блатных или краснопёрых — шанс есть. Если против армии, то нас в пять минут покрошат.
Сидят командиры, гадают на «баланде» — зачем их с нар сняли, зачем в карантине натаскивали, кровью вязали, а после с лесными братьями и эмгэбэшниками схлестнули? А теперь халатики эти, линейки, мелки с досочками, ксивы и… пулемёты. К чему бы это? Может, больше Пётр Семёнович знает, но молчит как рыба об лёд.
— Ладно, чего базарить, когти рвать нужно.
— Когда? Мы тут, как мухи в паутине, повязаны.
— Не теперь, когда время приспеет. А пока прикинем… Партизан, ты что умеешь делать?
— Землянки и схроны рыть, костры без дыма жечь, тайные тропы бить, гати прокладывать и метки ставить, каши из коры и корешков варить, и еще лягушек, мосты взрывать, глотки резать, собакам нюх отбивать. Следы прочесть могу, определить, кто и куда шёл. В лесу не потеряюсь. Могу затаиться так, что в шаге пройдут и не заметят. Идти сутками могу, если требуется, или неделю в снегу в дозоре лежать. Сохатого ножом с одного удара завалю, когда жрать нечего. Или косолапого. Ногу или руку умею отчекрыжить топором или пилой, хоть даже ножиком перочинным.
— Зачем?
— Чтобы заражение дальше не пошло. У нас хирургов не было, а ранения случались. Много чего еще могу.
— Кавторанг?
— Захватывать и удерживать.
— И всё?
— Ну почему… Личный состав пинками и матом из окопов поднимать, жрать несъедобное, пить всё, кроме яда, жить в таких местах, где ни одна собака не сможет. И при этом воевать. Карты читать. Могу реку с пулемётом переплыть или с соломинкой по дну перейти. «Языка» добыть и вопросы ему задать так, что он ответит. Сапёрные лопатки и финки кидать, стрелять из автоматов, пулемётов, миномётов, полевых и башенных орудий. Могу танк и бронекатер водить. Самолёт не пробовал, но если надо будет…
— Крюк?
— Слежку выявлять или, напроив, от филеров уходить. В карты на интерес играть так, чтобы всегда выигрывать, гомонки с фраеров снимать, замки ломать, малявы передавать, лохов разводить, резать исподтишка или шнурком горло давить, знаю много способов человека жизни лишить. Ксивы подделывать могу, если они простые, следакам вола вертеть, так что они хлебала откроют. Могу под блатного закосить, чтобы за своего сойти. «Малину» сыщу в любой деревне, где всего три дома. Я как Партизан, только он в лесу, а я в городе. Не пропаду и другим не дам. Ну а ты, Абвер?
— Я всё могу, что вы перечислили. А еще на ключе стучать, шифровать, тайники устраивать и снимать, мины из подручных средств делать, и яды тоже, «легенды» сочинять.
— Чего? Может, еще сказки русские народные?
— «Легенды» — это вам не сказки, а нужные биографии с мельчайшими деталями — местом жительства, родственниками, друзьями детства, памятными событиями. Ни один «барбос» не раскусит. Немецкий знаю, как родной. Английский — более-менее. Могу внешность с помощью грима менять — учили. От слежки отрываться. Любой транспорт водить. Самолёт, кстати, тоже могу.
Много чего умеют зэки, не простая у них жизнь была, и экзаменаторы под стать. Только что толку — одни они, а против них целая страна. В войну всё просто — перед тобой враг, за тобой — свои, а здесь кругом чужие. Нет шансов. Но может, что в стране изменится, и тогда…
— Ну что, Партизан, не пора нам землянки рыть?
— Землянку сладить не велика наука, а как в ней богу душу не отдать — вот задача…
* * *
Долга зимняя ночь, без конца и края. Тишина кругом, только стволы деревьев потрескивают, лопаясь изнутри. Мороз… В снегу, словно труп, лежит человек, не шевелится. Стынут руки в рукавицах, покалывает мороз кончики пальцев, немеет лицо, хоть замотана голова по самые глаза непонятной грязной тряпкой. На бровях, на прядках волос, выбившихся на лоб, — сосульки. Дыхание изо рта и ноздрей серебрит волоски на коже. Ползёт ледяной озноб по спине, гладит, хватает окоченевшими пальцами.
Стужа… Трудно, невозможно человеку, а не зверю лесному, без шерсти и даже без подшёрстка, выжить в зимнем лесу. Невозможно — не волк он и не лось. И даже не белка. Вместо шкуры — тонкая кожа, которая, если прихватит морозом, мнётся и ломается как пергамент. А коли не уследить, то пальцы на ногах и руках проморозит до черноты, так что их можно ломать, как спички, вместе с костью, безо всякой боли. Мороз — не тётка… Одно спасение — костёр. Только его нельзя развести: огонь и дым привлекут внимание. Но и огонь в зимнем лесу не панацея, коли нет еды. Один чёрт сдохнешь, только, может быть, на несколько дней позже. А сытый хоть в одних подштанниках на мороз выскочит или в прорубь нырнёт — только пар от него во все стороны. Нипочём сытому холод, когда брюхо салом с картохой заполнено. А коли желудок к хребту примёрз — не жилец ты!
Вот и он уже два дня ничего не ел, кроме сухих пшеничных зёрен, завалявшихся в кармане, так и те кончились! И теперь, если не раздобудет еды, во вторую ночь помрёт, и зверье лесное обдерёт с него, еще живого, кожу и мясо, дыша вонью в лицо, выгрызет глаза, вырвет с урчанием потроха, а после кости растащит так, что и хоронить нечего будет. Такой закон — или ты прикончишь, или тебя разорвут и слопают. Без сомнений и сожалений. Без остатка. Закон джунглей. И человек, когда лихие времена наступают…
Немеет тело, слипаются глаза, и чудится, что с ног тепло поднимается… Худо дело, коли ступни прихватило. Попрыгать бы, разогреться в движении, разогнать по жилам тёплую кровь. Но нельзя… Топтаться вокруг нельзя, следы останутся. Можно лишь шевелить в промёрзшей обуви пальцами, напрягать мышцы. Неужели и сегодня… И настанет ли тогда завтра?..
Час… Два…
Но вот в мёрзлой тиши заскрипел вдалеке снег под полозьями, застучали по насту копыта, зафыркали лошади.
Обоз? Показались вдали тёмные фигуры — идут двое солдат в полушубках, с местных крестьян снятых. Вместо пилоточек — шапки-ушанки. Не по уставу, зато тепло. Морды красные, распаренные, не иначе самогонки хватанули под хорошую, жирную закусь. Им мороз нипочём, идут расстёгнутые, а из-под тулупов пар валит. Говорят о чём-то, смеются.
Нет, с такими не справиться, шустрые они, разогреты перед дракой. А ты как деревяшка, даже встать быстро не получится, ног не разогнуть. Нет… Они и стрелять-то не будут, свалят с ног играючи, потопчут, бросят на телегу и повезут в комендатуру допросы чинить.
Сошли с дороги, глянули с пригорка по сторонам — свежие следы на снегу ищут. Вот почему топтаться нельзя было… Обернулись, крикнули что-то.
Если обоз большой, если плотно едут — шансов нет. И на жизнь нет — после него другой не раньше чем через пару дней пойдёт. У немцев всё по ранжиру — вначале одну деревню под метёлку выметают, потом другую…
Мычание… Видно, коров за собой ведут.
Передняя подвода показалась. На телеге мужик из местных, который собственное добро на своей же кобыле от семьи, от детишек голодных увозит. А попробуй ослушаться — сейчас на ближайшей берёзе на вожжах вздёрнут и табличку на груди повесят про саботаж. Немцы — они не церемонятся, суд у них короткий, и приговор один. А могут еще избу запалить и тогда всем пропасть.
Еще подвода. Дозор мимо прошёл… Напрячь, ослабить, снова напрячь… разогреть мышцы. В голове застучало, страх — он помогает, страх кровушку по жилам гонит. После, конечно, как тряпка, но это после…
Еще подвода. На ней фельдфебель сидит, грязными пальцами сало держит, режет и жрёт даже без хлеба. Начальство обычно в середине обоза держится, где безопаснее всего. Значит, еще пять-шесть подвод… На последней мужиков не будет, на неё немцы обычно полицаев сажают или сами едут, опасаясь, что мужик отстать может или скинуть чего в придорожные сугробы. Ну или пару солдат подсаживают.
Плотно обоз движется, не сунешься. Последняя телега — пар из ноздрей коня, мужик в латаном-перелатаном полушубке, рядом полицай дремлет. Немцев нет. Странно… Полицаям они тоже не доверяют, зная, что те всегда норовят что-нибудь из добычи Рейха утянуть. Проехали…
Всё? Еще день скитания по зимнему лесу, еще холодная ночь — и смерть?
Но вдруг скрип полозьев за поворотом. Полозья телеги по насту скользят. Телега… Одна. На подстилке из сена мужик-возница, полицай и немец. Немчура в шинельке, нахохлился, как воробей на ветке, на коленях автомат держит. Может, там еще кто сзади едет?.. А ну как мотоциклист с пулемётом? Хотя нет, в морозном воздухе тарахтение движка далеко слышно. А коли подвода… Тогда худо — заметят издалека, покрошат в момент, пока он через сугробы перекатывается. Но если успеть оторваться, то в лес за ним никто не побежит — не любят обозники по снежной целине скакать, рискуя на пулю нарваться. Постреляют на удачу и дальше поедут. Так что можно рискнуть… Место он выбрал подходящее, здесь дорога подковой изгибается, так что ни вперёд, ни назад дальше полверсты не видно. Если кто сзади и едет, то не сразу увидит и не сразу сориентируется. Надо рискнуть — уж лучше от пули, чем волки тебя рвать будут.
Тихо перекатится, подползти к обочине, к заранее примеченной ёлке. Отложить винтовку, она тут не в помощь — на выстрел быстро прибегут, так что к телеге даже сунуться не успеешь. И зачем тогда шкурой рисковать? Тут только если тихо…
Вытянуть нож. Финку, которую он накануне о камень шоркал до бритвенной остроты. Ведь нельзя тупым лезвием тулуп и подстёжку с ходу пробить, поэтому он нож пуще глаза своего хранит-бережёт.
Приподняться, прислушаться. Вроде больше ничего не слышно — мужик вожжами постукивает, полицай зевает. А немец — нет. Тот по сторонам зыркает. Это плохо. Не успеешь — он с колен, автомат не поднимая, длинной очередью полоснёт вдоль дороги… Что делать? Пропустить? Нет, это последний шанс, потому что последняя подвода.
Приподняться за стволом дерева, сжаться пружиной. Ноги… ноги… Как ходули ноги!.. Шевелить пальцами, напрягать мышцы!
Телега сравнялась с ним. Сейчас главное — немец, у него автомат. У полицая винтовка, с ней быстро не управиться. Да и немчику придётся предохранитель дёргать и палец в спусковую скобу совать, а это на морозе подмёрзшими пальцами не сразу сделаешь.
Ну что, пора?..
Поднять заранее приготовленный камень, швырнуть подальше, назад. Ах, как удачно — ударился камень о ветку, посыпался сбитый с еловой лапы снег. Вскинулся, оглянулся полицай. Немец автомат вздёрнул… Смотрят.
Прыжком, длинным, страшным, болью ломая задеревеневшие мышцы, рвануться к подводе, стараясь ступать мягко, без лишнего топота, для этого подошвы тряпкой обмотаны, как у лошадей, которых цыгане уводят. Ну и для тепла тоже.
Еще прыжок!.. Немец зашевелился, оборачиваясь. Полицаю оглядываться дольше, он спиной сидит, другую сторону дороги обозревая. Да и в тулупе он, что сковывает движения. А вот немец… Шустрый немец, еще не повернувшись, уже затвор дёргает. Но поздно, поздно! Не с той стороны он нападения ждал. Здесь я. Увидел краем глаза, повёл автоматом. Боец…
С ходу пнуть ногой под ствол, вышибая оружие из рук, палец в спусковой скобе выламывая. Секунды, на всё секунды… Ткнуть немца ножом в бок, под вздёрнутую руку. Но это еще не смерть, он еще минуту или две сможет трепыхаться, сможет стрелять. Выдернуть из чужого тела клинок, ударить в лицо, целя в глаз, чтобы ослепить, и уж потом поперёк горла чиркануть. Всё практически одним, отработанным ударом!
Теперь полицай. Винтовка ему в ближнем бою не в помощь, пока ее прокрутишь, пока затвор передёрнешь. Повернуться, ударить в шею или лицо, потому что тулуп, а под ним еще одежда. Было такое — рубанул он с маху, а до тела не достал, потому как под тулупом буханка хлеба согревалась. Нет, только в лицо…
Но что это?.. Полицай винтовку отбросил, руки задрал. Да ведь пацан совсем — пятнадцати нет. Смотрит в ужасе, лопочет скороговоркой:
— Дяденька, не надо, не убивай. Не по своей охотке я. Дома братья с сёстрами, есть нечего, помрут они без меня… Мамка велела…
— Сзади кто есть?
— Нет, мы последние, отстали…
Смотрит с надеждой на нож. Который чуть парит на морозе, чужой смертью согретый.
Плохо это — надо было сразу, без раздумья, легко, на рефлексах. А теперь через силу придётся, потому что совсем пацан, вон слёзы по щекам покатились, и губа трясётся. Похоже, не врёт он про сестрёнок и братишек, и про то, что не по своей воле. Не выжить им иначе, вот и пришлось…
Но только враг он, который может шумнуть.
Сказать успокоительно:
— Тихо, тихо. Никто тебя не тронет.
Переложить нож из правой руки в левую, протянуть ладонь как для рукопожатия. Улыбнуться…
— Тебя как зовут-то?
— Пе…
Ткнуть лезвие под кадык, провернуть перерубить сонную артерию и трахею, чтобы не закричал. Увидеть удивлённые, закатывающиеся глаза. И лицо мужика с выпученными глазами, в испарине и брызгах чужой крови. Этот не страшен.
— Разворачивайся, гони обратно. И ни звука!
Кивнул испуганно. Потянул вожжи.
— Но-о, пошла…
Но сам не на дорогу смотрит, на нож.
— Где еда?
— Там.
Поднять сено, выдернуть краюху хлеба. В лукошке яйца.
— Мясо, сало, масло где? — Хлебушком одним жив не будешь.
— Туточки, левее.
Кинуть шматы сала в импровизированную торбу. Туда же тёплое еще мясо, видно, только что телёнка или кабанчика зарезали… В любой момент на дороге хоть с той, хоть с другой стороны немцы или полицаи могут показаться.
— Стой.
— Тпру!
Вскинула голову лошадь, встала, как вкопанная.
— Ложись… Не сюда, под сено. Руки за спину!
Заломить, стянуть руки случайной верёвкой.
— Мил человек, скоро ж ночь, замёрзну я тут, а у меня детишки.
— Ничего, дотерпишь.
Пихнуть в рот какую-то тряпку.
— Смирно лежи. Немцам скажешь, что партизан было трое. Понял?
Кивнул испуганно.
Забросить на спину неподъёмную торбу — пуда полтора будет. Сдёрнуть с немца автомат, нашарить за поясом гранату. И быстро-быстро в сугробы. Пройти, петляя как заяц, снова выскочить на дорогу, где на насте не остаётся следов, прислушиваясь и таясь пройти до перекрёстка, до другой дороги-грунтовки, по которой лес таскают, а уж с нее шагнуть в лес. Пусть теперь ищут — впереди ночь, не сунутся.
Всё… Теперь месяц, если не от пуза наедаться, если впроголодь, можно жить. А там… Там, глядишь, весна подоспеет или другой обоз. Такая партизанщина… Не победы ради — для жизни…
Лучше жить стало в Стране Советов, веселее. Города разрушенные отстроили, поля, осколками да минами засеянные, вспахали, карточки продуктовые отменили, цены чуть ли не каждый год снижаются, смешные комедии в кинотеатрах идут. После войны всё в радость — живи не хочу.
Но тянутся к Москве составы, в вагонах-теплушках солдаты на полках пухнут. Нет, не солдаты — сплошь офицеры-гвардейцы. Длинна дорога с хребтов уральских, не торопится поезд, на мелких станциях в тупичках отстаиваясь. Да и пассажиры не в претензии — харч есть, подъёмные выплачены, и водочка по дороге в сельмагах и ресторанах прикупается. Живи себе, не тужи.
А они вопросы задают:
— Интересно, куда нас?
— Возьми приказ да почитай, там всё прописано. Учёба у нас по линии политико-воспитательной работы, изучения трудов и повышения общекультурного уровня. Нормально всё — не в глушь, не в ЗабВО, в столицу едем, может, Большой театр увидим с балеринками или ГУМ.
— Я в ГУМе ни разу не был, а Москву только на параде видел, когда знамёна к стене бросал. Интересно по ней прошвырнуться.
— Так-то оно так, только непонятно, за каким нам вместо вагона с ручками и тетрадками прицепили в хвост вагон с оружием и цинками? А до того год по лесам натаскивали, как салабонов. Мы же не политработники, чтобы нас подковывать, мы боевые офицеры. За каким нам эта культурная учёба?
— Чтобы ты, неуч, жене про Третьяковку рассказать мог и чулки фильдеперсовые привезти. Не бери в голову, нас послали — мы едем. Под приказом подпись видел?
— Ну видел, Жукова.
— То-то. Константиныч знает, что делает и для чего нас по лесам и урманам гонял…
Тащатся, едут составы к Москве, загоняются на неприметные, за забором, станции.
— Первый взвод, выходи строиться!..
Подъезжают крытые армейские грузовики, развозят, растаскивают личный состав по лесным гарнизонам и лагерям, которых в Подмосковье как поганок.
— Выходи… Вот казарма, вот столовая, вот периметр. Из лагеря ни ногой, за самовольный уход — трибунал и партийный билет на стол. Родственникам о местонахождении не сообщать, ни с кем не общаться, связь через переписку раз в неделю. Вопросы?..
— Долго нам здесь… отдыхать?
— Столько, сколько надо.
Приехали бойцы — и пропали, как и не было их. И вроде ничего не происходит, но всё больше и больше «погон» оседает вокруг столицы, и что это за люди и для чего сюда прибыли — никто толком не знает. Кроме тех, кому положено знать. Тревожное время, непростое, а когда оно простым было? Русь-матушку всегда трясло, и людишки на дыбу отправлялись…
— ЧП у нас, Пётр Семёнович.
— Что такое?
Читать бесплатно другие книги:
