Когда шатается трон Ильин Андрей
— Пошли…
Тихо, на полусогнутых, по овражкам, за кустиками, а кое-где на брюхе, колени о камни обдирая.
— Пригнись!
Кто замешкался, не согнулся в три погибели, того без жалости прикладом по хребту — не высовывайся, не демаскируй.
Дошли. Вон они, позиции вражьи, даже голоса и звяканье ложек о котелки слышно.
— Оружие зарядить.
Заклацали затворы.
— В атаку, рывком. Кто жить хочет.
Но сидят зэки, в винтовки вцепившись, страшно из укрытия в чистое поле, под пульки грудь подставлять.
— Встать! — шёпотом кричат командиры. — Встать, я приказываю!
— Не горлань, начальник. Сам первый и вставай!
— Кто сказал?! Найду, пристрелю! Моё дело сзади идти, трусов в атаку поднимать.
— В спину стрелять будешь, гражданин начальник?
— Буду, по законам военного времени, потому как право имею. Встать!
Ткнул кого-то прикладом в морду, потому как надо тихо, без стрельбы.
— В атаку! — испуганным шёпотом кричит Пётр Семёнович. А сам как на ватных ногах, подняться не может.
Сзади бухнуло несколько далёких орудийных выстрелов. Снаряды рванули возле позиций немцев, разбросав вокруг осколки и комья земли.
— Сейчас немец очухается и минами нас накроет, — сказал кто-то из бывших военных. — Все поляжем. Встать бы надо.
И как-то все это сразу поняли.
— Ладно, один хрен. Тут или немчики или краснопёрые нас зажмурят. Встали, пошли… — тихо приказал кто-то из урок. Отложил в сторону винтовку.
— Ты что? Оружие… Сдаваться?..
— Не базлай, начальник, нам с пером сподручней будет, — потянул вор из-за голенища финку, прокрутил веером в пальцах, ощерился. — Сейчас мы им требуху выпускать будем. — Он обернулся к зэкам. — Кто отстанет, тому кишки по полю размотаю!
Встали, побежали.
— За Родину! За Сталина! — заорали ротные. Но только зэки не подхватили — бежали молча, сосредоточенно.
От немецких окопов бухнул первый выстрел. За ним еще… Застучал пулемёт. Несколько зэков на ходу споткнулись, завалились на бок.
— А ну, рысью!
Было в этом молчаливом топоте сотен фигур в черных телогрейках что-то страшное и неотвратимое, словно лава текла на немецкие позиции. Среди черной массы редко мелькали зеленью мундиры командиров. Что их и губило.
Выстрел! И очередной взводный, роняя автомат падал лицом в землю.
— Взводного убили!
— Командиру первого отделения принять командование!
А кто командир первого отделения? Пётр Семёнович!
— Слушай приказ! Забирай влево, во фланг, где пулемёт! Ориентир — вон тот куст. Задача ясна?
— Хорошо… Ладно… Взвод, левее, бегом!..
С ходу зэки свалились в окопы. Ну, а дальше… Что винтовка против финки в умелых руках? Пока ее перехватишь, пока развернёшь… Кровь брызнула по стенкам окопов, по мундирам, рукам и лицам. Это была просто резня, как на бойне. Немцы поднимали руки, но урки жалости не знали, они по своим законам воевали.
— Смотри! Печатка рыжье… Чёрт, не слезает.
— Руби вместе с пальцем.
Удар! Палец с перстнем отлетает в сторону, кропя землю ещё тёплой кровью.
— А у меня котлы, глянь.
— Отставить мародёрство! Атака не закончена. Там, по высотке, вторая линия обороны.
— Не пыли, ротный, нам старший начальник обещал.
— После сюда вернётесь.
— Ну да, после… Мы теперь уйдём, а вояки здесь всё приберут.
— Отставить разговоры, это приказ! На высоту!
Скалятся урки, как волки, не желают добычу терять, не для того своей шкурой рисковали, чтобы пустыми из окопов уходить.
— Командирам построить личный состав!
— Стройся!..
Встали зэки вдоль окопа, по сторонам зыркают, добычу высматривают. Хороши лопаря у фрицев, такие не на один литр самогона сменять можно. А у этого все зубы сплошь «рыжьё» — вдарить по ним прикладом, и в карман.
— Ротных и взводных командиров к комполка!
Протискиваясь, подтянулись командиры. Редко, когда взводному на войне удаётся увидеть командира полка, но тут случай особый и контингент не простой.
— Все?
Грозен комполка, глазищами сверкает, кулаки сжимает.
— Ставлю боевую задачу: с ходу, пока немцы не очухались, атаковать вторую линию обороны. У меня приказ взять высоту любой ценой. Поднимайте бойцов в атаку, паникёров и отказников расстреливать на месте, такой мой приказ. Кто первый возьмёт высоту — орден на грудь повешу! Доведите приказ до личного состава. Разойдись.
Встал Пётр Семёнович перед взводом — новоиспечённый командир, который должен их в атаку вести.
— Взвод… Слушай мою команду…
Прячут глаза «мужики», ухмыляются блатные, сплёвывают себе на ботинки.
— Приказ комполка — взять высоту.
— На пулемёты идти — дураков нема. Мы своё дело сделали, немцев порезали, теперь пусть другие.
Ракета.
— Приготовиться! Приказ комполка — расстреливать паникёров на месте.
— Ну, давай, стреляй, сука краснопёрая. — В руках блатных сверкнули «перья».
Пётр Семёнович поднял пистолет.
— У меня приказ!
— Я же тебя, падла, сейчас достану. На кого прёшь, козёл, на кого пасть разеваешь?
И как-то так само собой, не сознательно, от испуга — прозвучал выстрел! Урка, схватившись за грудь, рухнул на дно окопа. Остальные отхлынули. И теперь уже отступать поздно.
— В атаку!..
И где-то рядом уже карабкаются на бруствер бойцы соседнего взвода. И Пётр Семёнович, уже не «мужик», который под блатными ходит, а командир, которому подчинены тридцать душ.
Винтовочный треск и пулемётные очереди навстречу, пули выбивают фонтанчики земли из-под ног, находят, дырявят живую плоть.
— Вперёд!
Тает взвод, падают бойцы.
Стрижёт пулемёт личный состав, как коса траву. Залегли бойцы, распластались, жмутся к земле лицами, как червяки, но находят, находят их пули, сочно чмокая в затылки.
— Ротного ранило. Приказ взводному первого взвода принять командование…
Быстра карьера на войне, потому что смертью питается. Сегодня ты рядовой, завтра взводный, а послезавтра — мертвец в общей могиле, без роду и племени.
Смотрит взвод на новоиспечённого ротного. Давай, командир, командуй.
— Рота, слушай меня!.. — встал Пётр Семёнович. В полный рост. А как встал, да не убило его в первую секунду, куда-то страх пропал. — Слушай сюда!.. Были мы зэки и зэками сдохнем, а коли высотку возьмём, то получим полную амнистию. Ну или помрём по-человечески. Вперёд! Кто отстанет — пристрелю!
И это уже серьёзное предупреждение, потому что перешёл Пётр Семёнович ту самую черту. Это все поняли. Пнул кого-то, не глядя, у кого-то у самой головы в землю пальнул. Одного поднял, другого. Пошла рота, пошла. И блатные подтянулись. Им мордой к земле прижиматься, дожидаясь расстрельной пули в затылок, не резон.
— Ур-ра!
Взяли высоту. Не все целы — половина роты на склонах полегла.
— Закрепиться. Оружие собрать!
Комполка прискакал на чёрном взмыленном жеребце.
— Кто ротой командовал? Молодец, выполнил задачу. Назначаю тебя временно исполняющим обязанности комбата. Убили его только что. Забирай батальон и держись, сейчас немцы в атаку пойдут. Сам-то из кадрового состава?
— Никак нет, учитель я.
— Хреново. Отыщи среди личного состава кадровых военных — они помогут. И чтобы ни было — назад ни шагу, сдохни, а высоту удержи! Приказ ясен?.. Действуй!
Поскакал обратно. Доложил в дивизию:
— Батальон принял Крашенинников. Да, из зэков, но других у меня теперь нет, все командиры выбиты… Справится, он эту высоту брал, ему и держать… Да, под мою ответственность!
Из дивизии тут же рапортуют о захвате стратегически важной высоты, потому как в начале войны мало еще высот брали, всё больше сдавали.
— Какое подразделение отличилось? Что передавать «первому»?
А какое подразделение? Нет у подразделения ни номера, ни знамени. Не успели — сразу с марша в бой бросили, дыру в обороне затыкая.
— Зэки это, бывшие.
— Что?.. Какие зэки?
— Согласно приказу командующего Северным флотом адмирала Головко. Он распорядился сформировать из заключённых прифронтовых лагерей боевые подразделения.
— А командир батальона?
— Тоже зэк.
— Какая статья? Что? Вы с ума сошли — враги народа боевыми подразделениями командуют! Немедленно убрать и назначить туда нового командира!
— Никак невозможно. Батальон третьи сутки дерётся в окружении.
— Чёрт-те что… А если они к немцам перебегут? Все! Они же зэки.
— Но до сих пор не побежали. Им амнистию обещали.
— Ну, это не по нашей части, это к Лаврентию. Подготовь краткую справку…
Читает товарищ Берия, карандашиком по столу постукивает.
— Кто высоту удерживает?
— Заключённый Крашенинников, статья…
— Он что, военный?
— Нет, учитель.
— Очень интересно. Если выживет, ко мне его! Посмотрим, что это за ухарь.
А сам подумал, что можно этим Крашенинниковым кое-кому крепко насолить, потому что армейские отступают, а его зэки высоты отбивают! Хозяину эта история может понравиться.
— Приказ по Крашенинникову готовить?
— Какой?
— Об амнистии.
— Нет, не будем спешить. Пока он зэк, то под нами ходит, а если погоны наденет, то его армейские к рукам приберут. Нет, хочу приглядеться к учителю, который высоты берёт и в окружении дерётся, когда другие немцам свои жопы показывают.
Высотку удержали. Всего горстка зэков осталась, так что батальон не из кого формировать было. Так и остались они безвестным отрядом. Месяц Пётр Семёнович в госпитале провалялся, а потом…
— Заходи, герой.
Вошёл Пётр Семёнович, и опешил. Перед ним человек сидит, которого он только на портретах в лагерной администрации видел.
— Заключённый Крашенинников, статья пятьдесят восьмая…
— Какой же ты заключённый? Ты командир батальона. За что сидел?.. — Хозяин кабинета пролистнул дело. — Товарища Сталина взорвать хотел…
— Никак нет, это ошибка.
— Ты же знаешь, наши органы не ошибаются… Но за высотку спасибо. Тебе за нее, кажется, амнистию сулили?
— Так точно.
— Боюсь, амнистии не получится, уж слишком статья у тебя тяжёлая.
— Но мне… нам обещали!
— Ты что думаешь, взял какую-то поганую высотку, и Родина тебя простит? Нет.
— Так что, теперь обратно на нары?
— Зачем на нары? Там тебе жизни не будет. Ты ведь, кажется, кого-то из блатных пристрелил?
— Так точно.
— Ну вот, видишь… В лагере тебя сразу на ножички поднимут. Будешь пока при мне, нам люди, которые высотки брать умеют, пригодятся. Послужишь, а там посмотрим, может, и амнистию выслужишь, наш народ зла не помнит, умеет прощать тех, кто верой и правдой…
Не попасть так просто в «малину». Это как высший свет для простолюдина, туда без протекции не сунешься — своя иерархия, свои авторитеты, правила, этикет…
— Теперь я один пойду, маляву от Серого понесу, — сказал Крюк.
Маляву эту Серый в сортире с панорамой на унитазы писал, куда его «по самое не могу» макнуть грозились и сверху окропить. Зубами скрипел, но писал.
— Передам письмецо, посмотрю, что да как. Всем шалманом в гости соваться нельзя, вначале надо мосты навести. — Крюк посмотрел на Петра Семёновича. — Не боись, не сбегу. Хотел бы, раньше сорвался, тюкнул бы тебя по темечку — и ноги в руки. Темечко-то у тебя слабенькое, как у всех, любым камешком проломить можно или гвоздиком пробить.
Поморщился Пётр Семёнович от таких слов.
— Встречаемся здесь же через пять часов и после через каждый час. Если повяжут меня или хвост за мной увяжется, то я правую руку в кармане держать буду.
— В каком?
— В любом, или просто кулак сожму: не видите пальчики, значит, табак дело — тикайте со всех ног обратно в шарашку. А пока, чтобы не отсвечивать, в продмаг смотайтесь за гостинцами, негоже нам с пустыми руками к уважаемым людям являться. Да не жмитесь, чего подороже берите, чтобы пыль в глаза пустить.
На том и разошлись. А через пять часов…
— Нормально всё, примут нас. Вот адресок. На месте вести себя тихо, поперёд меня не высовываться, лишнего не болтать. Повадки блатных и разговор их вы знаете, в лагерях наблюдали, но не переигрывайте. Тебе, Пётр Семёнович, на стрёме стоять, и если что, то знак подать.
— Как?
— Громко. Проще всего драку со случайным прохожим затеять, чтобы вопли свои оправдать. Мы услышим. Ну что… пошли?..
Малина — это ягодка, которая на вид красная, да на вкус сладкая, а «малина» — избушка на курьих ножках у чёрта на рогах, с глухим забором под два метра и какой-то древней старушкой перед калиткой на лавочке, сильно похожей на сказочную Бабу-Ягу. Но это только случайный ротозей в старушке дремлющую пенсионерку признает, а любой опер сразу смекнёт, что сия дама на шухер посажена и с утра до ночи, да и ночью тоже глазками во все стороны стрижёт, легавых высматривая, и чуть что — тревожный сигнал отобьёт, а может, и волыну из кармана потянет и начнёт палить во что ни попадя. Может, и не подстрелит никого, но шум до небес поднимет. Такие случаются старушки на «малинах», про которых никогда не подумаешь…
— Вы чего это, вы куда это? — смотрит старушка подслеповатыми глазками, губы жуёт.
— В гости мы.
— К кому? Нету тут никого, одна-одинёшенька я на белом свете осталась, круглой сиротой, детишек всех и мужа маво на войне поубивало, а тятька с мамкой еще прежде померли, некому мне таперича стакан воды поднести… — запричитала-заголосила бабка. А сама ногой шнурок потянула, и в доме, наверняка, колокольчик звякнул или консервные банки, на гвозде подвешенные, громыхнули.
— Не пыли, старуха! — рявкнул ей в самое ухо Крюк. — Ждут нас. Рваный ждёт.
За воротами стукнуло что-то два раза.
— А-а… Тоды проходи, — кивнула бабушка и замерла на скамейке каменным истуканом. Мимо такой не проскочишь, не пролетишь…
Калитка открылась. Чьи-то быстрые, цепкие глаза оглядели, ощупали честную компанию и улицу в обе стороны.
— Заходи.
Стукнул запор на калитке, такой, что с ходу не выбьешь, не сломаешь, минут пять возиться придётся. Крепко они здесь обосновались.
Крыльцо. Дверь деревянная, старенькая на вид, но попробуй ее высадить. А позади избы или из подпола наверняка еще один ход в сторону леса ведёт.
Зашли, щурясь. Темно в сенях, специально, чтобы чужаков, зашедших со света, ослепить, да рассмотреть хорошенько. Привыкли глаза. Стоят урки, руки в карманах держат, где у них заточки или волыны. Судя по тому, как штанины топорщатся — стволы.
Всё Крюк подмечает и с картотекой, которая у него в башке навек засела, сверяет: лица, глаза, скулы, приметы особые… Нет, вроде как незнакомые все рожи…
И урки смотрят, силясь понять, кто к ним пожаловал и не припахивает ли от гостей казённым гуталином. Так две стаи, встретившиеся в тайге, обнюхиваются, готовые в любой момент прыгнуть, чтобы рвать друг друга на куски.
— Кто из вас Залётный?
— Ну я, — выступил вперед Крюк. — Про меня в маляве Серый писал.
— Знаем… — чуть размякли уки. — Слышали про тебя. Это ты Фартового на перо посадил?
— Было дело, — согласился Крюк. — И его, и других… которые лишние вопросы задавать любили.
— Ладно, заходи.
Комната. Дощатый стол. На столе бутылки и стаканы, консервы, ножами взрезанные. За столом, в драном кресле развалясь, человечек сидит, очень расчётливо расположился — лицом к двери, спиной между окон, чтобы его ни увидеть с улицы, ни стрельнуть в спину невозможно было. И ход у него в обе стороны свободен — все стулья убраны, и дверь в соседнюю комнату распахнута настежь — один прыжок — и нет его.
— Кто такие?
— В маляве Серого все про нас прописано. — Крюк с грохотом отодвинул ногой лавку, сел без приглашения. Тут важно показать себя, статус свой подчеркнуть, как минимум равный с принимающей стороной. Может, от него иного обхождения ждали, но после войны многие воровские правила переиначились.
— А на словах Серый велел передать, чтобы встретил ты нас ласково, как друзей старых, напоил, накормил. Но и мы не с пустыми руками, — Крюк кивнул на стол, на который горой посыпались балыки и колбасы, встали бутылки. — Прими от чистого сердца.
Урки довольно загалдели.
Рваный глянул на заваленный деликатесами стол.
— Чего с под меня надо?
— Приютить нас на время, ксивы справить. После барыгу одного облегчить помочь на пуд «рыжья». Навар — фифти-фифти. Обузой не станем, за лишнее беспокойство башляем сколько скажешь. — Крюк вытащил и швырнул небрежно на стол пачку денег.
Рваный оценил толщину пачки, но сам брать не стал, кивнул кому-то из шестёрок. Воровские обычаи, конечно, сила, но бабки свой вес имеют, который много чего перевешивает.
— Лады. Серый — вор уважаемый, да и про тебя, Залётный, разные слухи ходят, за тебя базара нет. А это кто такие?
— Эти со мной. За них, если что, я ответ держать стану.
— И за этого? — Рваный указал на Студента. — Мутный какой-то фраерок.
— Верно говоришь, только он на папашу-барыгу выведет и дверь открыть поможет. Без него много шума выйдет — там квартира что твой «медведь», только если «кулаком» ломать или динамитом. Так?
Студент кивнул.
— А тот, что на улице маячит, тоже твой?
Срисовали, значит, Петра Семёновича.
— Мой. Из врагов народа, вместе с нами на лыжи встал.
— Ладно, твои люди — твоя беда. Приют дам, ксивы сделаю, но только сидеть вам здесь тихо, не кипишуясь.
— Нам высовываться не резон, у нас менты на хвосте сидят. Рыжье возьмём и на дно.
— Это не моё, это ваше дело. А Серому при встрече передай, что дела его добрые помню, поэтому и людишек от него принять всегда готов…
* * *
Кабинет в здании под рубиновыми звёздами. Два человека, известных всей стране.
— Что, товарищ Берия, нового в твоем хозяйстве? Бомбу ты славную сделал, честь тебе и хвала. Чем еще народ наш порадуешь?
— Восемьдесят восьмое НИИ работает над ракетой с ядерной начинкой. Генеральный обещает, что она сможет до Америки долететь!
— Подарок нашим союзникам готовишь, Лаврентий?
— Какие союзники? На войне были союзники, теперь враги. Разведка информацию дает, что Пентагон план «Шейкдаун» перекраивает в большую сторону. Хотят они теперь не на сто, а на сто пятьдесят наших городов четыреста бомб сбросить.
— Ай-ай… Вместе с Гитлером воевали, руки друг другу жали, а теперь они желают СССР в пыль обратить. Хуже фашистов стали. Верно предупреждал товарищ Ленин, нельзя верить капиталистам, как лисы они, всегда норовят в чужой курятник влезть, на лицах улыбки, а за спиной дубина. Хм… хорошая картинка, надо нашим Кукрыниксам ее идею подсказать, пусть они обрисуют этих американцев, как они умеют. Смех — это тоже оружие. Запиши.
— Сделаем, товарищ Сталин.
— И ракеты тоже сделай — нельзя нам без них. Была бомба у одних только американцев, был соблазн бросить ее. У нас бомба появилась, остыли друзья-капиталисты. Теперь ракетная гонка. Отстанем — опять они захотят мускулами поиграть. Армия у нас, конечно, самая большая в мире, но только танками и пушками теперь войны не выиграть. Надеются капиталисты из-за океана нас достать, так чтобы своих солдат ни одного не потерять, а у нас миллионы сжечь. Неправильно это, всякий агрессор должен получить равнозначный ответ! Будет паритет, будет мир во всем мире. От нас с тобой он теперь зависит. Так что работай Лаврентий, гоняй своих ученых хоть в хвост, хоть в гриву, хоть палкой. Люди нужны — на любого укажи. Деньги — говори сколько, денег на такое дело не жалко. Сделал бомбу, сделаешь ракеты. Верю тебе.
— Спасибо, товарищ Сталин.
— Не меня благодари, советский народ, который пояса затянул, чтобы ты мог страну от новых врагов защитить. Николашка с трехлинейными винтовками против япошек и германцев воевал и тех не хватало, а мы авиацию подняли, танкостроение, флот построили… Теперь вот ракеты… Нельзя нам от врагов отставать, сожрут они нас, коли слабину почуют. В банду против нас, против Страны Советов сбились, лишь момента ждут, чтобы наброситься со всех сторон. Не успеем, опоздаем — не будет нам прощения.
Встал товарищ Сталин, трубку в кулак взял, подошел к окну, глянул задумчиво… Куда?
А может, и верно, хоть не велик росточком Сталин, но дальше других видит, от скольких угроз страну отвел, сколько врагов разглядел. Может, и ошибся в чем, но кто не ошибается? Из царской нищеты Россию поднял, крестьян с лошадок на трактора пересадил, войну выиграл, Гитлеру, который пол-Европы захватил, хребет сломал, послевоенную разруху в полдесятилетия одолел, советскую науку считай из ничего создал, а те бомбу атомную… Так может, и с Америкой совладает?! Смотрит товарищ Сталин в будущее и хочется надеяться, что на сто лет вперед видит, а может, и на двести. И будет народ его после него жить и процветать. И ракеты у него будут, и армия самая сильная в мире, и станков, и машин больше, чем у всех, и цены, как теперь, каждый год будут снижаться. А та Америка дружбы искать со Страной Советов начнет, а не ракетами ее пугать. Наверное, так и будет. Должно быть! Потому что не в одиночку товарищ Сталин, но с народом вместе в светлое завтра идет, и каждый готов, не щадя пота и крови, созидать и строить, так как помнят времена недавние, когда перед барином приходилось шапку ломать и всю жизнь десятину свою пахать, просвета не видя, и умирать в нищете, до того половину детей схоронив. Оттого не склонился народ перед Гитлером, миллионы сынов положил, свое право на новую жизнь защищая. И те, следующие поколения, которые за ними придут, смогут, конечно, оценить завоевания отцов и будут не грамоте уже учиться аз, буки, веди в слова складывая, но высшую математику изучать и право на жилье иметь и на отдых в народных здравницах, лечиться бесплатно и видеть себя равным среди равных, так как не будет буржуев и богатеев, чужим трудом свой карман набивающих. И это всеобщее равенство и равные права и есть главное завоевание социализма…
Наверное, так думал товарищ Сталин, в окно глядя. Потому что хорошо помнил, как было, видел, что стало, и знал, что будет…
И Берия думал и помнил. Как все прочие, с кем он в один хомут впрягся, под один кнут спины подставив, не Сталина-Джугашвили даже, под кнут мирового социального эксперимента, который они, который Ленин в семнадцатом году затеял, чтобы новую жизнь себе и детям своим и внукам с правнуками добыть. Все они от сохи. Каганович с четырнадцати лет грузчиком на мельнице работал, из тринадцати его сестёр и братьев половина умерли, Ворошилов с семи лет пастухом, Хрущёв на шахте… И все они вместе, все единой петлей стянуты, как бурлаки, и идти им только вперед, только против течения… А кто не хочет, не может, кто оступился, того никто жалеть не станет, ни товарищи по партии, ни народ, который ради новой жизни в гражданскую шашкой махал, своей и чужой кровью умываясь, и после треть века жилы в куски рвал…
Вперед, только вперед, как на передовой, когда из окопа под пулеметы встал и дальше без оглядок и сомнений, чтобы или победить, или умереть!..
А иначе зачем было все то, что было… Со страной. И с ним тоже…
Лаврентий Павлович Берия по склонности своей был технарём. Сколько раз, уже будучи в больших чинах, он просил партию отпустить его учиться на инженера, напоминая, что по профессии он техник-строитель и хотел бы заняться любимым делом. Склонен он был делать то, что «ручками пощупать» можно — хоть мандариновые плантации разбивать, хоть высотки московские строить, хоть атомную бомбу создавать. Получалось это у него. В Грузии экономику с нуля до невиданных высот поднял, страну цитрусовыми завалив, сотни заводов и курортов отстроил. Но партия сама решает, кто ей и где больше нужен.
В Москве Берия с товарищем Сталиным долгую беседу имел.
— Взялись мы ряды чистить, чтобы страну от тайных и явных врагов избавить. Много их развелось снизу доверху… Мы ниточку потянули, а там целый клубок змеиный сплёлся. Потом дела почитаешь, где преступники чистосердечно в своих преступлениях признаются: как на японцев с американцами работали, как народу нашему вредили, как товарища Сталина убить хотели. Расслабились мы, допустили, не разглядели вовремя. Наша вина.
— Но товарищ Ежов обещал очистить партию от скверны.
— У товарища Ежова случилось головокружение от успехов. И не у него одного. Вот Никита дополнительный список прислал: восемь тысяч имён под высшую меру просит. Всё мало ему, всё неймётся. Я ему в ответ «Никита Сергеевич, вы свободны, мы от тебя устали». Так не понимает, линию свою гнёт, пришлось ему по-простому сказать: «Уймись, дурак». Разве так можно? Люди с мест пишут, что много лишних честных работников мы забрали, а кого-то, напротив, проглядели. Нехорошо всё это. ГПУ — меч, но и щит, который защищать должен. Так Феликс учил, когда ВЧК создавал. А товарищ Ежов зазнался, выше партии себя поставил, в заблуждение руководство ввёл. Сколько лишних людей пострелял… Разобраться надо в работе органов.
Слушает Берия и не понимает, куда товарищ Сталин гнёт: или искренен он, или чего-то замышляет, о чём только он один знает.
— Думаю, ты сможешь, Лаврентий, разобраться с перегибами и дать верную оценку. Не должны мы во всяком человеке врага видеть, но и расслабляться не можем. Надо учиться отделять зёрна от плевел. Иди, Лаврентий, работай и лично мне докладывай о результатах.
Через пару недель лёг на стол товарища Берии список приговорённых, почитай, триста с лишним душ под высшую меру подвели. Читает он и мрачнеет: знакомые имена в том списке попадаются, всё больше грузинские, с иными людьми он встречался, с другими соседствовал, с третьими работал вместе, с четвёртыми дружбу водил, а кто-то выручил его в трудную минуту. И надобно ему на список резолюцию наложить, которая пуле в затылок равна. Понимает Лаврентий, что проверяют его, что после этого списка ходу назад ему не будет. Обрубили ему корни, не примет его Грузия, несмотря на былые заслуги.
— Сомневаешься, Лаврентий, считаешь, что ошибаются органы? — смотрит товарищ Сталин прищуром испытующе, отчеркивает ногтем в списке имена. — Может быть… Ежов много лишней крови допустил. Ты посмотри сам, разберись, я тебе верю. Невиновных отпусти, только чувствам своим не доверяй, враг может под любой личиной таиться, в самое сердце заползти. Дружба — это хорошо, это правильно, но допускать мягкотелость к истинным врагам народа мы не можем, не должны. Ты предашь — я тебе приговор вынесу, я предам — ты меня не жалей. Дело социализма выше личных симпатий. В трудное время мы живём, Лаврентий, враги на границах голову поднимают, не сегодня-завтра война… Не можем мы расслабляться, не можем сантименты допускать. Теперь врага пожалеем, завтра он нам в спину нож воткнёт. Иди, Лаврентий, суди-решай… под свою ответственность…