Когда шатается трон Ильин Андрей

* * *

Урки стояли рядком, построившись в комнате не по росту — по чину, по иерархии в воровском мире. Стояли довольно спокойно, потому как привыкли держать фасон: негоже вору выказывать свой страх, хотя даже перед лицом смерти.

— Ну что, господа воры, отдохнули?

Неделю как их вынули с кичи, накормили, приодели, через полстраны прокатили, да не в столыпинских вагонах, а в купейных с проводниками, матрасами, белыми простынями и чаем в подстаканниках. Такие чудеса!

Но только не ждут урки от сего тёплого приёма ничего хорошего — лучше бы на них конвой орал и собаки ляжку рвали, тогда всё понятно и привычно. А так…

Стоят воры, ухмыляются, глазки лениво щурят, под ноги себе поплёвывают. Тёртые-перетёртые, «мусорские прожарки» прошедшие, суками резанные, кумом пуганные.

— Мысочки подравняйте.

— А полы тебе языком не вылизать? Ты нас на понт не бери, базарь, чего надо, а мы послушаем.

— Надо, чтобы вы ровненько встали, мысочек к мысочку.

— Да пошел ты!..

Бодрятся воры, а всё равно тревожно им, жизнь — она у всех одна, что у фраеров, что у воров. Ворам помирать гораздо горше, чем мужикам, которые кроме тачки своей или делянки лесной ничего не видели. А у воров на зоне жизнь справная да сытая. Но главное, нет здесь подле них подручных приблатнённых, которых они привыкли вперёд себя на заточки бросать. Одни они, с голыми спинами.

— Значит, не хотите… Запускай личный состав.

— Взвод!..

Ввалились в зал бойцы, разбежались, встали ровным рядком против урок. Они тоже, по сути, зэки — скалятся злобно, как псы на привязи, только что не рычат и пену с клыков не роняют. Сколько они от воров и блатных на зонах натерпелись, а сколько те их дружков-приятелей заточками не за понюх табака зарезали. Очень хочется теперь отыграться. Очень, просто руки чешутся!.. А кто-то и узнал своих обидчиков. Тесен мир, особенно за колючкой, когда через десяток крыток и зон проходишь.

— Что, Резаный, узнал? Помнишь Тагильскую зону?..

Узнал, и хорошо, что узнал, сговорчивее будет.

Выступил вперёд Кавторанг, набрал в грудь воздуха, гаркнул так, что уши заложило.

— Значит, так, урки недорезанные! Здесь вам не там! Привычки свои блатные забудьте, мы здесь подразделение, которое по уставу живёт. Трогать мы вас не будем, но и вы не рыпайтесь, не лезьте на рожон. Ясно? Не слышу ответа!

Стоят урки, переглядываются, силятся понять, что их ждёт и куда они попали.

— А если не по-твоему будет?

— А как тебе надо?

— По понятиям. Вы тут кто? Мужичьё да фраера, а мы в авторитете и всяких шавок, которые гавкают, слушать не должны. Вы, по ходу, суки. Краснопёрым продались, а мы честь воровскую чтим.

— В отказ идёшь?

— Считай, что так. Можешь меня в БУР определить.

— Нет у нас барака усиленного режима. И прокурора нет, который срок добавляет. Я за всех, — зло сказал Кавторанг. Подошёл, встал, навис над вором, желваками играя. Не зэк он уже, который на зоне под урок вынужденно прогибался, а офицер с передка. — Это последнее твоё слово?

Вор брезгливо сплюнул на ботинки Кавторанга, злобно ухмыляясь и глядя ему в глаза. Крепок оказался, промахнулся Пётр Семёнович.

— Ну, значит, последнее, — усмехнулся Кавторанг. — И ты его сказал.

Молча, не предупреждая, не пугая, выдернул из кармана пистолет и, ткнув в переносье урки, нажал на спусковой крючок. Выстрел прозвучал неожиданно громко, отразившись от стен эхом. Вор рухнул навзничь с тем же презрительным оскалом на губах. Но уже без черепа.

— Продолжим? — спокойно спросил Кавторанг.

И эта хладнокровная расправа, без блатного разогрева, без истерических выкриков, угроз и долгих базаров, возымела своё действие. Как муху Кавторанг вора прихлопнул. И был готов прихлопнуть еще несколько, чтобы не жужжали.

— Дай-ка я. А то ты всех тут положишь, — отодвинул Кавторанга Крюк. Прошёл вдоль строя. — Поядки наши вам понятны, Кавторанг доходчиво объяснил. А теперь я добавлю от себя. Смерти вы, возможно, не боитесь. Допускаю. Это достойно уважения. Только смерть для вас не самый худший выход. Отсюда. Не сговоримся, отправитесь вы на крытый режим, на «фунт», на четыреста граммов черняшки в прикуску с кипяточком, чтобы лишний жирок сошёл. Потом кум вас в пресс-хату определит, где вас «шерсть» ждёт не дождётся, которую вы на зоне опускали. Вы — их, они — вас. Любят они, когда к ним воров подселяют. Уж так любят… все по очереди.

Слушают урки, щерятся злобно. Верно всё излагает Крюк — «пресс-хата» с опущенными для вора хуже смерти, оприходуют его по наводке кума и к параше приставят, биографию воровскую крест-накрест перечеркнув. Был вор авторитетный, а стал «петушок», которому ходу обратно нет и даже смерть от позора его не спасёт.

— А может, здесь вас к сортиру приставим, дерьмо за бойцами чистить. Кто-то, кажется, языком предлагал?.. Можно и языком. Интересно будет посмотреть.

— Беспредел это, начальник.

— Может быть, только у нас здесь свои законы — не ваши.

— А если мы сговоримся?

— Жить будете. Причём хорошо. Камера у вас отдельная, можно сказать, со всеми удобствами, харч добрый, курево, чай, газетки, можете жить по своим законам, хоть в параше друг друга топите. После на зону вернётесь. Живыми. А кто не захочет дальше срок тянуть — на воле останется.

— Сладко поёшь, начальник. А ну как кинешь нас, в деревянный ящик упаковав, когда мы дело сладим?

— Может, и так, только вы всё равно в плюсе будете: поживёте лишние месяцы или даже год в тепле и сытости. Всё лучше, чем теперь в земле червяков кормить или в «пресс-хате» на насесте кукарекать.

Смотрят воры на мёртвого приятеля своего, у которого из разбитой черепушки кровь и мозги по полу текут, и понимают, что не шутят с ними, не пугают. Предупреждают.

— Что мы должны делать?

— Стать проводниками в ваш блатной мир.

— Сексотами нас сделать хочешь, начальник, чтобы нас честные воры на перо посадили?

— Нет. Мне информация про ваши делишки без надобности, я не кум и не прокурор.

— Зачем тогда?

— Затем, что мы хотим на дно залечь или дело совместное с корешами вашими провернуть.

— Не-а, за так никто вам помогать не станет, нет таких фраеров, чтобы за чужие грехи в огонь башку совать.

— А мы не за так… — Крюк потянулся, раскрыл, толкнул ногой коробку.

Ё-моё! Это же сколько в коробке бабок!..

— Расчёт будет купюрами или рыжьем — как захотите. Ну и в общак, естественно, отстегнём. Нам халява не нужна.

— А если мы согласимся, а после вас кинем?

— Не кинете. На тот случай мы компромат организуем: по запретке погулять попросим между колючками, что для правильного вора позор несмываемый, очко отдраить, а мы все эти ваши подвиги запротоколируем.

— А если нет, если мы вас пошлём?

— Тогда на карачки, и тоже в очко, но уже мордой, а сзади кто-нибудь пристроится. Вот и прикиньте: или при авторитете и при бабках, или с рожей в дерьме по уши.

Крепко Крюк воров за грудки взял, знает, как их убедить. Куда там куму или прокурору.

— А если не мы, а вы нас после сдадите?

— Какой в том резон? Нам крепко дружить нужно, мы не то что закладывать, мы опекать вас будем, по вашей преступной лесенке продвигать. Всё выше и выше. В наших возможностях вы смогли убедиться, раз не на зоне теперь, а здесь стоите. Подумайте, мы не торопим — время ваше казённое. За сим общее собрание объявляю закрытым, дальше с каждым отдельно беседовать буду, а уж по душам или через колено — от вас зависит.

Собрались на беседу.

— Когда?

— В ближайшие дни. После будет труднее, — ответил Пётр Семёнович. — Того и гляди проверка нагрянет по головам вас считать.

— Сколько сможешь за периметр вывести?

— Шесть-семь человек, не больше. И то лишь максимум на неделю.

— Кто пойдёт?

— Я, Ржавый, Старлей и… — Крюк обвёл взглядом собравшихся. — И Студент.

— И я, — подал голос Абвер.

— Командиры не должны на штыки лезть, — возразил Кавторанг. — Командирское дело личным составом с НП командовать, осуществляя общее руководство.

— Можно подумать, ты на НП с утра до ночи харю давил.

— Я — другое дело. Мои ближние тылы в трёхстах метрах от окопов противника были, плацдарм от края до края платком накрыть можно. Всё хозяйство в одном окопе — и штаб, и госпиталь, и огневой рубеж. И сортир с братскими могилами под боком, так что не продохнуть.

— Ну вот, и у нас считай «пятачок». Дело это для меня новое, надо осваивать.

— Смотри, Абвер, — усмехнулся Крюк. — Наши урки — это тебе не фрицы, которые ручки марать не любят. Урки кишки любо-дорого выпускают с улыбочками и прибаутками. Чик — и ты на небесах. Так что ходи тихо, не высовывайся, и поперёд батьки в пекло не лезь. Твоё дело двадцать пятое, хоть ты нынче и командир.

— Ладно, согласен, — кивнул Абвер.

— Не понял? — показно удивился Крюк. — Как нужно отвечать?

— Так точно! — поправился Абвер.

— То-то! На время операции требую полного и безоговорочного подчинения. Скажу «режь» — пускай в ход финку, не задумываясь. Прикажу на заточку животом лезть — лезь. Скажу «беги» — сверкай пятками.

— Есть! — повторил Абвер.

Уходили в ночь, чтобы меньше глаз. Инструктаж давал Крюк:

— Лезем в логово, прикрываясь авторитетом Серого, он проводником будет. Малява нужным людям уже ушла, так что встреча будет горячая.

— А если…

— А «если», то когти рвать будем. Коли успеем. «Малина» — не зона, а урки не вертухаи — стреляют и режут без предупреждения. Так что базарить за всех я буду. Роли выучили?

— Так точно. Только вот Студент… Не вписывается он в нашу компанию.

— Студент среди нас потому, что батя его барыга при больших бабках и он нам его взять на хомут поможет. Чай папаша, сынку обрадовавшись, дверцу откроет и всю честную компанию в дом пустит. А там рыжья и камушков немерено. А на «малину» мы заявимся, чтобы ксивами и волынами разжиться, потому что нас «зелёный прокурор» освободил. Такая легенда.

— А если они в долю захотят?

— Захотят, — согласился Крюк. — На то и расчёт.

— И где мы того барыгу возьмём?

— Есть на примете два-три, — заверил Крюк. — Возьмём их по-тихому, с них не убудет, барыш поделим с компаньонами, в общак отстегнём, стол накроем. Всё чин-чинарем. Совместный гоп-стоп — лучшая проверка и рекомендация в блатном мире. После дела нас урки как родных примут без всяких вопросов. Потом на дно заляжем, но в любой момент сможем за помощью обратиться, и нам не откажут. Да и у нас деньги лишними не будут. Вопросы?.. Тогда совет. Если всё не по плану пойдёт — живыми блатным в руки не давайтесь, лучше сами себя перечеркните, иначе они с вас живых шкуру на ремни порежут. Лютая смерть будет. И долгая. Кто сам не сможет — другие помочь должны. И меня, коли я споткнусь, кончайте на месте без сожаления. Такая установка… Мало нас, трудно будет, даже тылы прикрыть, и на стрёме постоять некому… — Тут Крюк внимательно глянул на Петра Семёновича. И все к нему повернулись. — Подпишешься, Семёныч, или ты в кабинетах отсиживаться предпочитаешь?

— Подпишусь, — кивнул Пётр Семёнович. — Не впервой. Заодно пригляжу за вами, чтобы не разбежались. Или вы думаете, я каких-то урок испугаюсь? Нет, не испугаюсь, потому как пуганный и ментами, и блатными, и фрицами… Или думаете, только вы полными ложками из котелков горе хлебали, а я из фарфоровой миски вилочкой осетринку таскал? Нет… И я похлебал, да не ложкой, а полным половником, аж до самого горлышка. — И Пётр Семёнович резанул себя поперёк шеи ладонью…

Тишина в лагере непонятная, тревожная. Вертухаи как нахохлившиеся воробьи на вышках сидят, хотя лето. Начальство туда-сюда снуёт, на зэков внимания не обращая. Но, главное, громкоговорители молчат, которые обычно советские марши с утра до ночи орут и про успехи советского народа вещают. Тишина! И ползут, множатся тревожные слухи: говорят, война, немец напал, что-то теперь будет?

— Ничего не будет. По сопатке фашистам настучим и в Берлин въедем. Малой кровью, на их территории. А потом амнистию объявят в честь победы.

— Не говори гоп, немец вояка серьёзный… — сомневаются те, кто постарше, кто Германскую войну прошёл. — Несколько месяцев провоюем, а может, и год.

Наконец построение. Стоят зэки серыми колоннами под дулами автоматов. Вперёд начальник лагеря вышел.

— Немецкие фашисты вероломно напали на нашу Родину… Приграничные бои… Все как один… Не пощадим жизни… — И в конце как водится: — С сегодняшнего дня в лагере вводится особый режим, любые свободные перемещения запрещены, ходить только строем, к колючке не приближаться, охрана стреляет без предупреждения. Нормы выработки поднимаются на тридцать процентов, паек урезается…

Заволновались заключённые: куда урезать, и так доходим.

— Разговорчики! — прикрикнул начлаг. — Страна напрягает все силы, армия громит врага, солдаты за вас жизни кладут, а вы тут гавкаете! Кому не нравится — сейчас в карцер на десять суток! Разойдись!

Разошлись зэки, разбежалась вохра, которой на вышках вдвое стало. На холме против ворот станковый пулемёт установили.

— Чего это он?

— Того самого. На фронт загреметь не хочет. Тут до границы полтораста километров, и до моря сто. А ну как мы к врагу податься надумаем?

— К норвегам, что ли?

— К немцам, норвежцы под ними с сорокового года лежат. Вот и прикинь: мы снимемся, а начальство под трибунал! Забегаешь тут.

Тревожно живётся в прифронтовом лагере, никто не знает, что дальше будет, все ждут чего-то. А тут ещё самолёты залетали, и где-то там, далеко, взрывы заухали.

— Мурманск бомбят.

— Брось. Наши красные соколы не допустят!

— Не бухти, я сам летун, я Финскую прошёл и знаю. Теперь они порт утюжат…

Чем дальше, тем тревожнее слухи, тем мрачнее зэки.

— А если немцы сюда придут — куда нас?

— Под пулемёты и в овраг. Или ты этапа в Сочи ждёшь? Будут тебе Сочи!

Всё злее вохра, всё скуднее паёк, всё свирепее оголодавшие овчарки конвоя.

Опять построение, но какое-то не такое, непривычное.

— Застегнулись, мысочки выровняли, кто вякнет — на штрафных сгною.

Бегает начальство как ошпаренное. Ворота открыли. В ворота легковушка въехала, за ней грузовик с солдатами. Что-то будет…

Машина лихо развернулась на плацу, из нее водила выскочил, дверцу открыл, вышел человек весь при погонах и орденах — полный адмирал.

— Это кто?

— Хрен в пальто с погонами контр-адмирала.

— Ни хрена себе! За каким мы ему сдались?

— На корабли вместо балласта. Погрузят и утопят.

Адмирал ноги расставил, гаркнул так, что уши заложило, словно стоит на мостике в шторм:

— Я представитель командующего Северным флотом Головко Арсения Григорьевича. Буду краток: немец напирает, у меня каждый штык на счету, а вы тут хари на нарах мнёте. Или вы надеетесь здесь в тепле и уюте войну пересидеть?

Молчат зэки.

— Значит, так. Своей властью я мобилизую ваш преступный элемент для ведения боевых действий. Нехрен тут бока отлёживать, когда другие смерть за вас принимают. Дело это добровольное, но кто откажется, того я допеку — слово адмирала. Кто хочет Родине послужить?..

— Оружие дашь, начальник, или с голыми руками на пулемёты погонишь?! — крикнул кто-то из строя.

— Каждый получит по винтовке и двадцать патронов к ней. Остальное у врага добудете.

Это как же так — зэкам оружие доверить? Это где такое видано?

— Кто назад побежит или к немцам подастся — того на месте в расход. Кто не дрогнет, кто победит, обещаю с нар вытащить и бойцами в армию определить. Всё ясно?

— Как же так, — забегал, засуетился начлаг. — Такого приказа сверху отпущено не было. У меня отчётность, я за каждого заключённого…

— Н…ть мне на твои отчёты! — гаркнул адмирал. — Нынче война, враг у ворот, а у тебя полторы тысячи бойцов груши в тундре околачивает! Считай, полк! Развёл тут малину-ягоду!..

— Я буду вынужден доложить в Москву.

— Валяй. Только не теперь, позже. Теперь я тебя, данной мне властью и в связи с чрезвычайными обстоятельствами, мобилизую. Растрясёшь жирок на передовой, а то ишь пузо наел, за неделю не объедешь.

— Я буду жаловаться.

— Жалуйся, если в первом бою не ляжешь. Нам товарищ Сталин дал чрезвычайные полномочия для удержания фронта, чтобы любой ценой. Или тебе приказа Сталина мало, или ты, душонка гнилая, немцев в гости ждёшь, чтобы полторы тыщи душ им сдать?

Побледнел начлаг, губами затряс:

— Я нет… Никак нет!

Загудели зэки, понравились им такие речи.

— Тогда собирай своих дармоедов, грузи оружие и провиант, и шагом марш к фронту. Встанешь позади своих зэков, кто побежит — стреляй на поражение. Такой мой приказ. — И уже, к строю повернувшись, добавил: — Всем всё ясно? Тут или пан или пропал! Кто готов кровью искупить — шаг вперёд!

Стоят зэки, с ноги на ногу переминаются. Здесь, конечно, голодно и тоскливо, но пули не свистят. А там, на фронте, будешь ли жив или через час откинешься — неизвестно.

— Даю минуту на размышление, — поднял адмирал руку с часами. — Для большего понимания: во вновь сформированных подразделениях паёк усиленный, флотский, плюс сто граммов спирта на брата в сутки. Если прорвётесь, позиции немцев захватите, три часа к вам никто не сунется, обещаю. Что найдёте — тащи себе.

Зэки одобрительно загудели. У немцев много чего интересного сыскать можно — Европа!

— А шмонать после не будешь, начальник?

— Нет, слово офицера. Что на штык взяли, то ваше! Время!..

Первым Пётр Семёнович шагнул, а уж за ним другие потянулись. Один хрен, где помирать, хоть там, хоть здесь. Только там в одежонке приличной, с брюхом полным, почти на свободе, а здесь…

— Фамилия?

— Заключённый Крашенинников.

— Звать как? Ты не зэк теперь — боец!

— Пётр Семёнович.

— Назначаю тебя, Пётр Семёнович, смотрящим за этой братией. До первого боя. Дальше разберёмся. За личный состав отвечаешь головой. Вместе с этими, — кивнул в сторону вохровцев. — Людишек за просто так не изводить и не обижать, они теперь солдаты, а не зэки. Считай, ты теперь здесь мои глаза и уши. Первым вышел — тебе и карты в руки. Ну и я тебе пару человек дам для пригляда, чтобы ты не забаловал. Ясно?

— Я, конечно… Но ведь я не военный…

— Ясно?! — гаркнул адмирал, так что головы закачались. — Отвечать, как положено!

— Так точно!

— Всё! На сборы четыре часа. Кадровые военные есть?

Из строя выдвинулись несколько человек.

— Кто такие?

— Полковник. На Халхин-Голе батальоном командовал.

— Ты?

— Майор, танкист. В Финскую воевал и еще в Испании.

— Ты?

— Майор. Штабист. Академию окончил.

— Вот и добре. Поможете Петру Семёновичу. И дисциплинку подтянете, а то смотреть на ваших бойцов больно… До передовой дойдёте — пять дней на боевую подготовку, гонять бойцов до седьмого пота! Майор, ко мне.

Подбежал, путаясь в полах полушубка, начлаг.

— Обеспечь колонну на марше усиленным питанием и тёплой одеждой тех, у кого рванина.

— Но у меня запасов верхней одежды нет.

— С себя сними. С вертухаев своих. Найди и доложи. Отобранные вещи передашь под расписку Крашенинникову, а он распределит дальше.

— Ему? — выпучил глаза и аж затрясся начлаг. — Он же зэк.

— Он назначенный мною командир вновь сформированной маршевой колонны. Или мне тебя вместо него поставить, чтобы ты в первых рядах? Или мне тебя к стенке прислонить, если полк не выполнит боевую задачу?

— Что? Нет. То есть, никак нет!

— То-то! Привычки свои вертухайские забудь. Я любому зэку больше, чем тебе, доверяю — тебя сверху поставь, ты их голодом уморишь до передовой не доведя. А мне бойцы нужны, а не доходяги! Всё. — Повернулся и пошёл к машине. — Петров, пригляди за ними. За всеми. Десять бойцов тебе в помощь.

С грузовика посыпались солдаты. Всё верно, доверяй, но проверяй.

Не прост адмирал, оказал зоне доверие, в маршевую колонну командиром зэка назначив. Если бы кого из вохры, так не исключено, что разбежались бы зэки во все стороны. А так… Красивый жест, правильный. Заключённые оценить сумеют. Но кто бы на это решился, кабы не крайняя нужда? Где это видано, чтобы зэкам оружие вручили и в бой бросили? Нигде такого не было, а здесь случилось.

Через неделю полк, уже полк, бросили в бой.

— Вон высотка, там ложбинка, если по ней тихо на карачках пройти, то до окопов метров сто открытого поля останется, там надо рывком… Все не добегут, но кто-то должен. Обязан. Вопросы есть?

— Артиллерия поддержит?

— Пару залпов дадим, но на большее не рассчитывайте.

Встали бойцы в окопе, каски надели, ремешки затянули. И Пётр Семёнович уже не комполка, а командир отделения. Командиров повыше, как адмирал обещал, других прислали.

— Получай патроны.

Не раньше, не позже, перед самым боем.

— Обоймы в карман, кто сразу в винтовку сунет — расстрел на месте.

Не верят командиры недавним зэкам, мало ли что у них на уме. Патроны выдают, а сами автоматами по лицам шарят и пальцы на спусковых крючках держат.