Когда шатается трон Ильин Андрей

* * *

Разговор был скользкий, когда нужно говорить о главном, но говорить так, чтобы за язык друзья-приятели не ухватили и хозяину на тебя не донесли. Это как по тонкому весеннему льду идти, а лёд, того и гляди, под тобой проломится, и ты камнем пойдёшь ко дну. Но и не говорить нельзя, так как ситуация назрела, и не сегодня-завтра всех их под белы рученьки возьмут, из высоких кресел на нары пересадят. Тут только намёками и полунамёками, от которых откреститься можно.

— Вот заключение врачей. — Берия раздал машинописные листы. — Я попросил собрать консилиум и дать объективные прогнозы относительно здоровья… пациента.

Все уткнулись в текст. Н-да… Список болезней немаленький. А какой может быть набор заболеваний у мужчины, перешагнувшего семидесятилетний рубеж, да и ведущего не самый здоровый образ жизни? Инсульт в сорок пятом году, чуть не закончившийся смертью пациента из-за хронического пятилетнего недосыпа и напряженной, по пятнадцать часов в сутки, без выходных и отпусков, работы. В сорок девятом второй инсульт, с временной потерей речи. В пятьдесят первом начались провалы в памяти. Летом пятьдесят второго года, согласно заключению академика Виноградова, осмотревшего Сталина, у пациента отмечено резкое ухудшение здоровья, в том числе прогрессирующий атеросклероз мозга, в связи с чем ему было настоятельно рекомендовано отказаться от политической деятельности и уйти на покой. Но этого не случилось…

— Прогнозы?

— Разные. При определенных обстоятельствах — чрезмерной физической или нервной нагрузке, эмоциональной встряске, ошибки в лечении, может случиться еще один инсульт. В любой момент.

Нервная нагрузка — это понятно, работа у пациента такая, что приходится каждый час оглядываться, подозревая всех и во всем, а это мало способствует душевному покою. Встряска… может случиться. А что Лаврентий имел в виду под врачебной ошибкой?

— Вот этот пункт? — отчеркнули строку в тексте.

— Ошибка — это случайная передозировка лекарств или их несовместимость. Препараты довольно сильные и при определенных обстоятельствах могут спровоцировать приступ… Сами понимаете, от этого никто не застрахован.

Все кивнули, потому что поняли…

Лечение — это всегда тень на плетень. Это тебе не яд в ухо и не табакеркой по башке, раскроившей надвое череп, просто пара лишних капель прописанного препарата или не та таблетка под язык… Разберись потом…

— Именно поэтому мы самым тщательным образом должны наблюдать за течением болезни и лечением нашего дорогого товарища Сталина, — добавил товарищ Берия, внимательно оглядывая соратников. — Предлагаю заменить часть медперсонала на более компетентных и внимательных товарищей. Надо обсудить и сообща принять новые кандидатуры.

Все слегка напряглись. «Сообща» — это значит разделить ответственность. Страхуется Лаврентий, вяжет их одним узлом.

— Более того, мне кажется, необходимо пересмотреть медицинские рекомендации в сторону более тщательного и действенного лечения. Многие препараты уже не действуют должным образом, так как организм к ним привык. Я тут советовался с фармакологами, они утверждают, что лекарства лучше чаще менять для достижения большего лечебного эффекта.

И тут все согласились. Если следовать рекомендациям врачей, то вина, случись что, ляжет на них. Правда, пациент непростой…

— Иосиф может не согласиться с заменой персонала, к которому привык.

— В этом вопросе, мне кажется, Политбюро должно проявить принципиальность, — заявил Хрущёв. — Для нас жизнь товарища Сталина очень ценна, чтобы мы могли идти у него на поводу в таких вопросах. Его жизнь принадлежит стране и народу, и мы не можем допустить…

— Да, верно, о здоровье Владимира Ильича тоже заботились товарищи по партии, направили в Горки, несмотря на его сомнения. Благодаря этому он, возможно, прожил на несколько лет дольше. Владимир Ильич понял и исполнил решение партии. Когда речь идёт о жизни нашего вождя и друга, мы не должны проявлять мягкотелость. Или мы готовы рисковать его здоровьем?

— Нет, конечно, нет! — горячо заверили все. — Народ не простит нам, если с товарищем Сталиным что-то случится!

— Может, поместить Иосифа для более серьёзного обследования в клинику или санаторий, например, в Крыму? Там мы оградим его от нервных перегрузок, обеспечим максимально щадящий режим.

— Исключено! С дачи он не уедет ни при каких обстоятельствах. Вы же знаете его отношение к себе, к делу…

— И к нам, — добавил кто-то.

— Значит, надо организовать обследование и лечение на месте, обязав врачей каждый день докладывать о состоянии его здоровья. И в случае кризиса созвать врачебный консилиум и, следуя медицинским рекомендациям, поместить пациента в стационар единогласным решением Политбюро.

— Силой?

— Если для спасения жизни вождя потребуется применить силу, мы обязаны будем это сделать. Если с ним что-то случится, нам не будет прощения. Или кто-то считает иначе?

Все снова согласно закивали.

— Да, может быть. Иосиф, как никто другой, заслужил отдых. Подлечившись, он снова сможет с утроенной силой руководить страной.

Фразы звучали как праздничные, застольные тосты — за здравие, но смысл в них на этот раз был иной, потому что говорили — за упокой.

— Теперь хочу поставить вопрос о… наших действиях при наихудшем варианте развития событий. В случае, если врачи… если медицина… окажутся бессильны.

Все напряглись. Хотя понимали, что именно ради этого вопроса они здесь собрались.

— Если случится худшее, нельзя опускать руки, как бы ни велика была горечь потери.

— Мы должны продолжить дело товарища Сталина, подхватить поднятое им и Лениным в семнадцатом году знамя революции…

— Страна не может остаться без руководства. И надо, превозмогая и сплотившись…

— …приложить все возможные усилия.

— …собрать волю в кулак.

— …Хотя невозможно представить, как мы сможем жить без нашего дорогого Иосифа.

А дальше пошёл разговор сугубо деловой, с делёжкой будущих портфелей, полномочий, должностей и сфер влияния, со сколачиванием коалиций и союзов, хотя глава государства был еще жив, более-менее здоров и не помышлял ни о смерти, ни даже об отставке. Но если не успеть, то можно… опоздать. Политика — это искусство допусков, предположений и поиска компромиссных решений, и если им не договориться теперь, то после придётся драться за портфели не на жизнь, а на смерть. А если договориться, то… товарищ Сталин обречён стать трупом, как минимум — политическим, запертым в саркофаге какого-нибудь престижного санатория… Как Ленин в Горках… Ну, или…

Встреча, как пишут в газетах, «прошла в тёплой, дружеской обстановке», хотя за столом собрались соперники, а в скором времени, возможно, враги. Но теперь их объединила общая цель — свалить вожака, чтобы занять его место. Кому?.. Это следующий вопрос.

— Будем считать, что мы пришли к согласию и сможем общими усилиями продолжить дело, начатое Лениным — Сталиным, на благо нашей страны и советского народа. Но, надеюсь… все мы надеемся, что до этого не дойдёт и товарищ Сталин доживёт до ста лет. И к этому мы приложим максимум усилий…

— Пришёл? Садись.

Пётр Семёнович сел на краешек стула. Въевшаяся в натуру зэковская привычка сидеть «на уголке», демонстрируя следователям свою убогость, уважение и готовность внимать добрым советам. А если усесться развалясь, да на спинку откинувшись, это может сильно не понравиться. Но, главное, с уголка проще вскочить в любой момент или удачно упасть, если тебе по роже кулаком въедут. Зэки — они кругом на краешке.

Берия остановился, глянул испытующе.

— Что твои люди?

— В порядке. Бегают, стреляют — повышают боевую.

— Очухались?

— С трудом.

— Уверен в них?

— Теперь уверен. В которых не верил — тех уже нет. Я контролирую ситуацию.

— Ушки свои имеешь?

— И ушки и глазки. Без этого нельзя. Часть людей пришлось сдать, но остальные работают.

— Ладно, это твои заботы и твоя ответственность. Башкой за каждого отвечаешь.

— Я знаю.

— Завтра или послезавтра выезжаете на объект. На этот раз без второго дна. — Берия расстелил на столе карту. — Нужно расположиться максимально близко и взять под контроль вот эту дорогу.

Пётр Семёнович склонился над картой. Знакомое место, вернее, подходы, которые он уже изучал. Лес, единственная петляющая дорога, периметр, обозначенный пунктирной линией, абрис зданий с обозначением внутренней планировки. Неужели…

— Можно вопрос?

Вопросы товарищ Берия любил. Если человек не задаёт вопросов, значит, он либо дурак, либо трус, который боится лишнее слово поперёк начальству сказать, либо ничего не собирается делать. Вопросы должны быть всегда, если ты работаешь на результат!

— Задавай.

— А вдруг нас местные менты, простите, милиционеры заметят, документы начнут проверять, вопросы задавать?

— Бумагами прикроешься. Я обеспечу. Милиция от бумажек с печатями МГБ как чёрт от ладана шарахается. Только держаться надо понаглее.

— А если они что-то заподозрят и выше сообщат или охрана нас заметит?

— А вы на рожон не лезьте. Схоронитесь где-нибудь в лесу и замрите. Там у вас, кажется, партизан есть, вот пусть и организует. От немцев он ведь как-то прятался.

— Партизан один был, да и фрицы в лес глубоко не совались. А здесь… — Пётр Семёнович еще раз посмотрел на карту. — Редколесье, скорее парк, чем лес, такой толпой за кустиками не спрятаться. Можно, конечно, землянку выкопать, но теперь февраль, следы на снегу остаются, по ним как по тропке в лагерь прийти можно, и собаки не понадобятся. Если охрана заметит свежие следы, уходящие в лес, то обязательно по ним пройдёт. В этом месте наверняка без разрешения даже лесникам шагу ступить нельзя.

Берия поморщился.

— А вы не высовывайтесь.

— Можно и не высовываться, но сам схрон вычислить не трудно, даже если следы на снегу заметёт.

— Как это?

— По дерьму. Народа много, куда-то все отходы девать нужно. Когда людей мало, то можно яму в землянке вырыть и лапником прикрывать. Но при таком числе едоков… Здесь придётся парашу оборудовать и выносить раз в сутки, или из землянки такой дух пойдёт, что за версту в нос шибать будет. Кроме того, тепло… Когда столько людей в землянке и все дышат… Да еще и снег плавят, и еду готовят — сугроб над схроном может осесть. И пар поднимается, на ветках инеем оседая, тепло и влагу земляным накатом не удержишь, влага дырочку найдёт. Схроны лесных братьев не только зимой, но и летом, на рассвете, вычисляли по колебанию тёплого воздуха, поднимающегося над землёй.

— Тогда посади людей в машины, и пусть они там сидят.

— Круглые сутки?

— Ничего, не помрут.

— Помереть, конечно, не помрут, но как будут боевую задачу выполнять, если закоченеют? Возить их греться? Но такая смена машин неизбежно привлечёт внимание. Машина не иголка, ее всегда видно.

— Предложения?

— Не знаю. Нужно людей как-то легально возле объекта расположить. Может, лагерь разбить, палатки армейские поставить под видом учений.

— Военные вблизи объекта? Чушь! И Министерство обороны начнёт свой нос совать: что это за палатки, откуда люди, к кому приписаны? Пара запросов — и всё.

— А если строительство?

— Что, например?

— Просеку нужно прорубить, столбы вкопать или дорогу проложить. Кто эту работу будет делать?

— Зэки. Гражданским такой подряд никто не доверит. А зэки под круглосуточной охраной.

— Так, может, начать что-то строить? Стройка не будет привлекать к себе внимания, как машины или следы в лесу. К стройкам все привычны. Поставить барак, обнести колючей проволокой с фонарями и вышками и начать заливать фундамент.

— Умно. Необходимые бумаги, проект и разрешение я обеспечу. Машины бортовые, материалы возить — тоже. На них, если что, до объекта пять минут ходу. Будем строить!

— И еще гражданских архитекторов и инженеров прикомандируйте, чтобы веры больше было. Пусть они считают, что это стройка.

— Но тогда строить придётся.

— Значит, будем строить — не впервой.

Товарищ Берия припечатал ладонь к столу.

— Молодец, Пётр Семёнович, умеешь мыслить. Такую маскировку придумал, что никому в голову не придёт! Ценю. За какой срок справишься?

— Если все бумаги и материалы будут в наличии — за неделю.

— Неделя — много. Три дня. Народа у тебя в достатке, одни будут колючку тянуть, другие барак собирать. Если что, костры разведёшь или палатки для ночёвки поставишь. Работать круглосуточно в три смены. На стройку наложу гриф секретности, чтобы никто не совался. Если кто-то посторонний проявит ненужное любопытство, то вывезешь своих людей, а я на их место обыкновенных заключённых и вохру подгоню. Действуй, Пётр Семёнович, большое дело тебя ждёт. Справишься, все статьи с тебя сниму и домой с почётом отправлю. — Товарищ Берия встал, пожал Петру Семёновичу руку и добавил: — Верю тебе!

А что при этом подумал — это только ему одному ведомо.

Работа кипела, десятки людей в черных телогрейках долбили ломами мёрзлую землю, вкапывали в ямы столбы, растягивали на них колючую проволоку, ставили по углам вышки с прожекторами, раскатывали брёвна под барак и заливали фундаменты… По всему периметру горели жаркие костры, возле которых грелись «строители». А потом они снова долбили, копали, пилили и стучали топорами.

Среди зэков бродили гражданские инженеры с мерительными лентами и уровнями и что-то такое мерили и считали в блокнотах.

— Вот здесь угол не соответствует заданным техническим параметрам. На полградуса. Полюбуйтесь, любезнейший. Так нельзя, это стройка союзного значения, а вы допускаете халтуру.

Хотя никакая это не стройка, а чистая туфта для отвода глаз. И инженер этот — туфта, хотя об этом не догадывается, честно надрывая на стройке пуп.

— Я настоятельно прошу переделать вот здесь и здесь…

И еще один сотрудник, с каким-то совочком и круглыми от возмущения глазами.

— Я взял пробы бетона.

— Ну, хорошо.

— Ничего хорошего! Это… это безобразие! Вы какой марки цемент используете? Что?! А надо пятисотый, с морозоустойчивыми добавками. Это фундамент, голубчик, а фундамент — основа всего!

Кто бы спорил…

— Вот теперь берите ломы и разбивайте от этого места до вон того.

А вот здесь уже хочется поспорить.

— Он же схватился в монолит, его отбойником не расшибить.

— А вот это меня не волнует. Я отвечаю за качество, так что будьте любезны. Я не хочу, как вы, в телогрейке…

Ну, ладно, раздолбим, наше дело маленькое: начальник сказал — зэк сделает. Беломорско-Балтийский канал кирками и лопатами прорыли, а здесь десяток кубов бетона искрошить. Тем более спешить некуда, потому что работа идёт не на результат, а на время.

Ну вот, главного инженера принесло.

— Вы что тут долбите?

— Фундамент. Цемент не той марки оказался.

— Какой цемент?.. Вы с ума сошли, у меня сроки, с меня голову снимут за срыв сдачи объекта. Ну-ка, дайте сюда кувалду… — Долбанул пару раз со всей дури, так что искры полетели. — Нормальный бетон, в самый раз. Начинайте кладку…

Ну, хорошо, начнём. Зэку пофиг, что он там делает, его итог не интересует, он так далеко не загадывает.

От КПП дежурный прибежал.

— Там эти… менты приехали, начальство требуют.

Менты в шинелях и шапках-ушанках бродили вокруг «бобика», от нечего делать пиная мёрзлые комья земли.

— Что тут у вас?

— Стройка.

— Мы видим, что стройка. Где разрешение на строительство?

— Вот разрешение, вот землеотвод, вот проект… Что еще?

— Нам надо посмотреть, столько заключённых! А ну как они в бега подадутся? Тут посёлки вокруг, школы, дети.

Экие настырные попались.

— Всё понимаю, но объект режимный, под грифом «Секретно», так что доступ посторонним сюда закрыт.

— Какие мы посторонние, это наша территория. Нас начальство сюда пригнало, глянуть, что да как, может, помочь чем. Случись беда, вместе беглых ловить будем.

— А начальству передайте, что этот объект строится по заказу Спецкомитета, который курирует лично товарищ Берия, и если у кого-то есть вопросы, то он может обратиться непосредственно к нему. Могу телефончик дать…

Милиционеры побледнели и вытянулись по стойке смирно.

— А если кто-то что-то еще хочет узнать, могу удовлетворить его любопытство, но тогда ему придётся остаться здесь, на общих работах, до завершения строительства и снятия грифа секретности. У нас как раз пара зэков вчистую откинулись, так что вакансии имеются. Ну что, желаете еще что-то спросить?

— Никак нет! Всё понятно, всё в порядке.

— Привет начальству.

Милиционеры повернулись и чуть ли не бегом кинулись к машине.

Эти сюда больше не сунутся. Имя Берии охраняет надёжнее, чем минные поля, пулемёты и три ряда колючей проволоки.

— Что там у вас?

— Заглубление траншеи. Минимум еще полметра копать надо. Вот, посмотрите сами. Ну нельзя же так, ей-богу. Прикажите своим рабочим, чтобы они немедленно взяли лопаты и выбрали грунт вот до этой отметки…

Редко остаётся товарищ Сталин один — круглые сутки вокруг него людишки толкутся, много дел у него, ничего упустить нельзя. Не может страна без хозяина, с древних времён на Руси так повелось — один за всех ответ держит, про всех всё знает и никому спуску не даёт. Вот поэтому-то на площадях переломанные на дыбе мертвецы сохнут, отрубленные головы на кольях частоколом торчат, да висельники на перекладинах сухими гроздьями болтаются. А как иначе, когда народишко российский по натуре своей своевольный да вороватый — чуть отвернись, всю державу растащат. От того и молчит народишко, когда его в бараний рог царьки гнут, последние соки выжимают. Уж так повелось. И товарищ Сталин гнёт, не жалеючи, страну через колено ломает. Да только своя плеть всяко милосердней будет, чем иноземная.

Всё так. Но когда товарищ Сталин один остаётся, одолевают его мысли разные, нехорошие, и о них никому знать не положено. Сидит генералиссимус, в пустоту смотрит, в кулаке давно потухшую трубку мнёт-терзает. Где его грозный взгляд, от которого маршалы бледнеют, где прищур ехидный? Ничего нет, только пустота во взоре и усталость. Никто его таким не видит и не знает, всем кажется, что Отец Народов — вождь несгибаемый, без страха и сомнений. И так и должно казаться, иначе окружение его, что та волчья стая, почуяв слабину, вмиг набросится, разорвёт, растерзает. Одолевают товарища Сталина сомнения: всё ли как надо он делал, ведь через кровь шли, чуть не по колено, сколько людей извели, чтобы другим счастливо жилось… Искупают ли такие жертвы счастье народа?

Но ведь писал враг, кровник власти советской, великий князь Александр Мхайлович Романов: «Никто не спорит, они убили трёх моих родных братьев, но они также спасли Россию от участи вассала союзников…»

Значит, не зря… Но не спросится ли за злодеяния с него здесь, но больше — там?.. Товарищ Сталин — марксист, но куда прошлое девать, как семинарию забыть, в которой он школяром Закон Божий зубрил и в примерных учениках ходил, перед иконами молебны вознося. В это время и закладывался его характер, все мы родом из детства. Не вытравить прошлого…

Не раз товарищ Сталин с патриархом с глазу на глаз беседовал да вопросы разные задавал.

— Скажите, Ваше Святейшество, простится мне кровь пролитая или воздастся мне по заслугам моим?

Вздыхает Его Святейшество:

— Не мне судить тебя, Иосиф, на все воля Божья. Мы пыль в руках Всевышнего. Коли допустил он кровь, значит, на то была воля Его, которую ты лишь исполнил. Если бы не ты, то кто-то другой…

— Юлите, Ваше Святейшество. Я же священников к стенке ставил, списки расстрельные подписывал.

— Не мерь поступки наши своим мирским мерилом. Мученическая смерть священнослужителя, принятая во имя веры, есть христианский подвиг, приравнивающий его к лику святых, к чему всякий истинно верующий должен стремиться. Ранние христиане тысячами всходили на костёр с именем Бога на устах, почитая смерть свою мученическую не наказанием, но великим благом. А кровь… Что кровь? Много ее с именем Бога пролилось. И в Библии… Не ты первый…

— Злодеем меня почитаете?

— Путь человеческий устлан, как мостовая булыжником, телами невинно убиенных. Коли ты виновен — ответишь за деяния свои. Все ответим… Не со мной ты, Иосиф, теперь споришь — с собой, с совестью своей, что покоя тебе не даёт. Сомнения тебя гложут, кровь жертв в душе вопиёт.

— Кровь?.. А на ком крови нет? Пётр, коего народ Великим прозвал, сколько народу извёл? Или Иван Грозный? А Екатерина, что огнём и мечом территории приращивала? И даже Николай Романов, который милосердным слыл, сколько миллионов безвинных душ загубил, в чужую войну ввязавшись и страну свою на растерзание бросив? Кабы не он, мы бы и теперь по ссылкам и каторгам мыкались, о революции мечтая. Только он власть отдал, а мы подняли!

— И пошёл брат на брата…

— Нет, Ваше Святейшество, пошёл богатый на бедного, а бедный на богатого! Одни, чтобы неправедно нажитое сохранить, другие, чтобы по справедливости поделить. Разве это не богоугодное дело — голодным хлеб дать, а рабам свободу? Кабы нам не мешали, мы бы теперь уже рай на земле сотворили. Вы его только обещаете там, на небесах, а мы здесь и сейчас строим!

— Не слишком ли дорогой ценой?

— А Средние века? Костры инквизиции, Крестовые походы, Варфоломеевская ночь? Вы за свою веру людей жизни лишали, оком не моргнув, мы — за свою. Чем же мы хуже вас? Мы людей на площадях живьём не жгли.

— Бог рассудит. Одно скажу: веру ты нашу и народ свой защитил, за что низкий тебе поклон. За то многие грехи проститься могут.

— Прощаете меня?

— Я ни прощать, ни осуждать не могу. Жизнь твоя — Божий промысел, как и всё на этом свете. Коли пришлось народу нашему всё, что было, претерпеть, значит, то было Создателю угодно. Не нам о том судить.

— А есть ли Бог, когда он такое на земле допускает?

— Это каждый для себя сам решает. Терзания твои, Иосиф, от того, что не веруешь ты, богохульствуешь. А как беда придёт — сразу к Богу обращаешься. Не можешь ты ни к какому краю прибиться.

— Вы говорите о молебнах за победу, про то, что иконы в самолётах над Москвой летали?

— Да. И про пайки, которые ты священнослужителям в голодное военное время дал и тем жизни им сохранил. Вера, она в страданиях рождается, поэтому-то, когда худо, все к Богу обращаются. Не в райкомы ваши идут, а к Богу. И, умирая, «Прости, Господи!» шепчут, а не лозунги. И ты к Богу идешь… уже пришёл. С Бога начал, к нему же и возвращаешься. Наверное, это и есть покаяние.

— В чём?

— Тебе виднее. Каждый о своих грехах лучше других знает.

— А вот если я вас теперь, Ваше Святейшество, на Лубянку сошлю за контрреволюционную агитацию и пропаганду?

— Воля твоя, Иосиф. Одним святым мучеником станет больше. Но только не тронешь ты меня, нет. С кем ты еще, Иосиф, вот так поговорить сможешь? Ни с кем. Один ты в сомнениях и терзаниях своих, и уста твои на замке.

— Грехи мои желаете отпустить?

— Нет, я не буду. К твоим грехам особый подход нужен. Нельзя тебя одним аршином с рядовыми прихожанами мерить. Много на тебе крови, но этой кровью ты, возможно, еще бульшее кровопролитие остановил. Веру притеснял, но через то ее от скверны избавил, от сомневающихся и корыстолюбцев очистил. Коммунизм вы строите, а это почти по заповедям Божьим. Теперь сомнения тебя одолевают, а это первый шаг к покаянию. Ленин ваш, тот в истинном безбожии жил и умер, а ты, Иосиф, нет. Есть в тебе Бог, который тебя ведёт и направляет. Зови меня, если нужда будет, никто про беседы наши не узнает.

— Тенёта плетёте, Ваше Святейшество… Но, может, вы и правы: всяк свой грех сам несёт, как крест на Голгофу. Мои грехи никаким молебном не замолить, хоть не по злобе я их творил, по обстоятельствам. С волками жить — ягнёнком не поблеешь. Может, верно говорила матушка: надо мне было семинарию окончить, приход взять, Богу служить… Но вышло иначе. Как уж вышло. И… как еще выйдет…

— Пётр Семёнович?..

В трубке что-то трещало и скрипело, так что половины слов не разобрать было. Но голос… Его голос!

— Так точно, товарищ…

— Первый. Для тебя первый и единственный. Слушай меня внимательно. Стройку сворачивай, гражданских на сегодня-завтра взашей за периметр. «Строителей» своих приодень, документы вручи ну и… сам понимаешь. Посадишь их в машины в полной готовности, кормёжка там же, термосы у тебя есть, если кому по надобности приспичит — пусть прямо возле машин садятся. Моторы не глушить, водителей из-за баранок не выпускать. Потому что в любую минуту и без задержки. Не за минуты, за секунды спрошу! Ясно?

— Так точно!..

Инженеров вытолкали за забор.

— Почему?! Как вы смеете, у нас работа!

— Чрезвычайная ситуация. В траншее боеприпасы зацепили, которые с войны лежат, похоже, целый армейский склад. В любой момент рвануть могут. Так что до приезда сапёров сюда ни ногой. Там машина, вас отвезут.

— А остальные?

— Остальные зэки, за них спроса не будет. Да и некуда мне их теперь девать. Сейчас щели выкопают и в них пересидят. Всё, счастливо!

Зэков загнали в барак. За забор вывели поисковые группы, чтобы прочесать окружающую местность на предмет обнаружения любопытных. Из барака выходили уже не заключённые, а бойцы в форме МГБ при полном вооружении. В кузова забросили ящики с гранатами и ручные пулемёты.

— Всем находиться в машинах, выход запрещён. Ноги и руки закутать в одеяла, чтобы не задубели. Спать, кто сможет уснуть, разрешаю. Горячие бутерброды и чай через каждый час.

— Лучше бы сто граммов.

— Хоть триста, но после операции. Что делать, каждый знает, по макету сто раз бегали. В случае непредвиденных обстоятельств — пункты сбора всем известны, добираться туда группами или поодиночке.

Час, два, три… Ночь уже морозцем прихватывает.

— Люди подмерзают. Может, в барак по очереди пускать?

— Нет. Перегоните машины за фундаменты, чтобы их с дороги не видно было, и разводите костры, тлеющие, чтобы без лишнего пламени. Пусть около них бойцы греются. Половина. Другие — в машинах сидят. Если караулы заметят что-то подозрительное — оружие в схрон, форму долой, в руки ломы и лопаты и долбите там что-нибудь. Работа у вас ночная. Времени, пока гостей на КПП держат, будет предостаточно. Разведением костров пусть урки занимаются, нехрен им хари в бараке мять.

— Урки могут не согласиться.

— Тогда своими ж… будут личный состав греть. Так и передай. Кто выступать станет — того в расход, чтобы другим неповадно было. Бригадиром этого назначишь, у которого бабушка-фрейлина, он справится.