Перегрузка Хейли Артур

Глава 11

— Если найдется на свете какой-нибудь завалящий еврейский праздник, о котором еще никто не слышал, — сказал Ним Руфи, сидя за рулем своего «фиата», — твои родители наверняка стряхнут с него пыль и станут отмечать.

Сидевшая рядом с ним жена рассмеялась. Еще когда Ним вечером вернулся с работы, он заметил, что Руфь была в приподнятом настроении, которое явно контрастировало с ее откровенной депрессией в последние недели. Была середина января. Хотя прошло уже три месяца после разговора об их вероятном разводе, когда Руфь обещала «немного повременить», ни один из них больше не вспоминал об этом. Тем не менее было ясно, что рано или поздно к этому вопросу снова придется вернуться. В принципе их отношения остались прежними. Это было своего рода перемирие. Однако Ним старался быть более внимательным, проводить больше времени дома с детьми. Возможно, та явная радость, которую испытывали Леа и Бенджи от общения с отцом, удерживала Руфь от окончательного разрыва. С другой стороны, Ним так и не решил для себя, нужен ему развод или нет. Да и проблемы с «ГСП энд Л» занимали большую часть его времени, оставляя мало места для личных переживаний.

— Никак не могу запомнить все эти еврейские праздники, — сказала Руфь. — О каком празднике отец говорил в этот раз?

— Рош-а-шана ле-иланот, или еврейский весенний праздник деревьев.[7] Я тут покопался у нас в библиотеке, в переводе это звучит как «Новый год деревьев».

— Новый год еврейских деревьев? Или любых деревьев?

Ним ухмыльнулся:

— Лучше спроси об этом своего отца.

Они ехали через город в западном направлении. Казалось, движение в городе никогда не ослабевало, независимо от времени суток. Неделю назад Арон Нойбергер позвонил Ниму на работу и предложил приехать с Руфью на вечер Ту би-шват — таково было более распространенное название праздника. Ним сразу согласился, отчасти потому, что во время телефонного разговора тесть был необычайно дружелюбен. Кроме того, Ним чувствовал себя немного виноватым перед Нойбергерами. И вот сейчас, казалось, представилась возможность снять напряженность в их отношениях. Правда, его скептицизм относительно фанатичного иудейства родителей жены остался неизменным.

Когда они подъехали к просторному комфортабельному двухэтажному дому Нойбергеров, расположенному в благоустроенной западной части города, возле него уже стояли машины, а с верхнего этажа доносились оживленные голоса. Увидев гостей, Ним почувствовал себя спокойнее. Присутствие незнакомых людей могло бы помочь избежать вопросов сугубо личного плана, включая и неизбежную в этой связи тему бар мицвы, то есть совершеннолетия Бенджи.

Входя в дом, Руфь дотронулась в дверях до мезузы, талисмана с молитвами, как она обычно делала в знак уважения к вере своих родителей. Ним, который прежде потешался в том числе и над этой привычкой, считая ее предрассудком, импульсивно повторил этот жест.

В доме все радовались их приезду, особенно появлению Нима. Арон Нойбергер, розовощекий, приземистый и абсолютно лысый, прежде относился к Ниму с плохо скрываемым презрением. Но сегодня вечером, когда он тряс руку зятя, его глаза, спрятанные за толстыми линзами очков, излучали само дружелюбие.

Мать Руфи Рэчел, поражавшая своей массивной фактурой, так как презирала все диеты на свете, заключила Нима в объятия. Затем, чуть отстранив от себя, она окинула его оценивающим взглядом:

— Разве моя дочь совсем тебя не кормит? Только кожа да кости. Но ничего, сегодня мы добавим к ним мясца.

Эта обстановка развеселила и одновременно тронула Нима. Ему подумалось: слухи о том, что их брак в опасности, наверняка дошли до Нойбергеров. Поэтому, отбросив все прочие эмоции, они устремились спасать брак своей дочери, чтобы сохранить семью. Ним краем глаза посматривал на Руфь, которая с умилением взирала на демонстративный характер происходящего. На ней было свободного покроя платье из серо-голубого шелка, в ушах поблескивали серьги такого же оттенка. Как всегда, ее черные волосы были элегантно причесаны, безупречная кожа лица поражала нежностью, хотя, как показалась Ниму, и была бледнее, чем обычно. Когда Ним и Руфь направились навстречу прибывшим ранее их, он прошептал ей на ухо:

— Ты выглядишь очаровательно.

Она проницательно посмотрела на него и тихо проговорила:

— А помнишь ли, когда ты мне это говорил последний раз?

Однако продолжать этот разговор было просто невозможно. Их окружали люди, начались знакомства, пожатия рук. Всего гостей было около двадцати, из которых Ним знал совсем немногих. Большинство приглашенных уже ужинали, обставив себя целой батареей тарелок с разными вкусностями.

— Пошли со мной, Нимрод! — Мать Руфи вцепилась зятю в руку и потащила из гостиной в столовую, где был сервирован буфет. — С остальными нашими друзьями ты пообщаешься позже, — объявила она. — А теперь тебе надо подкормиться и заполнить свои пустоты, а то еще упадешь в обморок от голода.

Она взяла тарелку и стала щедро накладывать ему, словно это был последний день перед постом Йом Кипур. Ним познавал деликатесы национальной еврейской кухни: паштеты книши, кишке, запеченные в виде шаров локшен, фаршированная капуста. На десерт предлагались пирожные с медом, разные штрудели и пироги с яблоками. Ним налил себе бокал белого израильского кармельского вина. Вернувшись в гостиную, он услышал объяснения хозяина дома. Рош-а-шана ле-иланот отмечается в Израиле посадкой деревьев, а в Северной Америке по этому поводу следует есть фрукты прошлогоднего урожая. На этот раз Арон Нойбергер и другие гости ели инжир, выбирая его со стоявших повсюду тарелок. Кроме того, хозяева дома организовали сбор пожертвований на посадку в Израиле новых деревьев. Несколько пятидесяти- и двадцатидолларовых банкнот уже лежали на серебряном подносе. Ним положил свои двадцать долларов и принялся за инжир.

— О, кого я вижу!

Ним обернулся. Рядом с ним стоял пожилой, невысокого росточка, мужчина с веселым пухлым лицом и копной седых волос. Ним вспомнил, что это врач-терапевт, у которого иногда лечилось семейство Нойбергеров. Ним напряг память и даже вспомнил его имя.

— Добрый вечер, доктор Левин. — Подняв бокал с вином, Ним произнес еврейский тост: — Ле хаим!

— Ле хаим… Как поживаешь, Ним? Не часто встретишь вас на таких вот еврейских праздниках. В вас что, проснулся интерес к Святой земле?

— Доктор, я не религиозен.

— Между прочим, Ним, я тоже. И никогда не был. В своей клинике я ориентируюсь увереннее, чем в синагоге. — Доктор дожевал инжир и взял еще. — Но мне по душе обычаи и церемонии, вся древняя история нашего народа. Ты ведь знаешь, что не религия сплачивает еврейский народ, а чувство общности, имеющее пятитысячелетнюю историю. Огромный, огромный промежуток времени. Никогда не задумывался об этом, Ним?

— Очень даже часто задумываюсь.

Левин посмотрел на Нима и лукаво улыбнулся:

— И тебя это когда-нибудь беспокоит? Интересно, много ли в тебе еврейской крови? А может, ты полностью еврей и без соблюдения всей этой запутанной ритуальной чепухи, которую обожает Арон?

Ним улыбнулся при упоминании о своем тесте, который, пробираясь через гостиную, чтобы устроиться в укромном уголке с только что подоспевшим гостем, с увлечением рассказывал ему о Ту би-шват, восходящем к Талмуду…

— Примерно так оно и есть, — отреагировал Ним.

— Хочу дать тебе один совет, сынок. Не забивай себе голову. Поступай, как и я. Радуйся, что ты еврей. Гордись всеми достижениями нашего народа, что же касается всего остального — будь разборчив. Соблюдай Святые дни, если это тебе по душе. Лично я в это время уезжаю на рыбалку. Но если и не соблюдаешь, то в моем катехизисе это тоже допустимо.

Ним ощутил расположение к этому приятному маленькому доктору и сказал:

— Мой дед был раввином. Я хорошо помню этого старого доброго человека. А вот отец порвал с религией.

— И порой тебе приходит в голову мысль, а не вернуться ли в ее лоно?

— Для меня это не совсем ясно. И не так серьезно.

— В любом случае забудь это! Для человека твоего — или моего — положения психологически невозможно стать ортодоксальным евреем. Начни посещать синагогу, и ты убедишься в этом за пять минут. Просто у тебя ностальгия, Ним, тяга к прошлому. Ничего страшного.

Ним задумчиво проговорил:

— Пожалуй, так оно и есть.

— Позволь сказать тебе кое-что еще. Такие люди, как ты и я, относятся к иудаизму словно к старым друзьям: определенное чувство вины за то, что видимся с ними не так уж часто плюс эмоциональная привязанность. Я ощутил это, когда ездил с одной группой в Израиль.

— С религиозной группой?

— Вовсе нет. Это были в основном деловые люди, среди них несколько врачей и юристов. — Доктор Левин тихо засмеялся. — Вряд ли кто-нибудь из нас брал с собой кипу. Я — нет. Одолжил, когда ходил к иерусалимской Стене плача. Вот там мной овладело чувство гордости и сопричастности. Я действительно почувствовал себя евреем! И это навсегда.

— У вас есть дети, доктор? — спросил Ним.

Его собеседник покачал головой:

— И никогда не было. Моя дорогая жена — она умерла, вечная ей память! Мы с женой всегда жалели о том, что у нас не было детей. Пожалуй, только об этом я и сожалею.

— А у нас двое детей, — сказал Ним. — Девочка и мальчик.

— Да, я знаю. И из-за них ты начал размышлять о религии?

Ним улыбнулся:

— Кажется, вы хорошо знаете все вопросы и все ответы.

— Просто я долгое время думал об этом. Не беспокойся о своих детях, Ним. Воспитывай их в духе истинной человечности, и я уверен, все получится. А в остальном они сами найдут свою дорогу.

Следующий вопрос напрашивался сам собой. Преодолев смущение, Ним спросил:

— Поможет ли еврейский день совершеннолетия моему сыну найти свое место в жизни?

— Но это же никому не повредит, не так ли? Если ты определишь сына в школу с изучением иврита, это не причинит ему никаких социальных неприятностей. Кроме того, празднование дня совершеннолетия всегда сопровождается хорошим, черт возьми, званым вечером. Там можно повстречаться со старыми друзьями и поесть больше, чем следует. Но это все в радость.

Ним усмехнулся:

— Вы лучше, чем кто-либо еще, ответили на волнующий меня вопрос.

Доктор Левин церемонно поклонился.

— Я сказал бы даже больше. Твой мальчик вправе сделать для себя выбор. Обретая совершеннолетие, он как бы вступает в духовное наследие. Это словно открывающаяся дверь: пусть он сам решит, войти в эту дверь или нет. Некоторое время спустя он пойдет либо дорогой Арона, либо твоей или моей, или, может быть, выберет нечто среднее. Что бы он ни выбрал, вас это не должно беспокоить.

— Я признателен вам, — сказал Ним. — Вы мне очень помогли.

— Пожалуйста. Мне это не составило труда.

Пока они беседовали, количество гостей возросло и голоса отдельных людей слились в единый гул. Собеседник Нима все время оглядывался по сторонам, кивая и улыбаясь. Очевидно, он был знаком почти со всеми прибывшими. Его взгляд остановился на Руфи Голдман, беседующей с какой-то дамой. Ним узнал в ней пианистку, часто выступавшую с благотворительными концертами в пользу Израиля.

— Твоя супруга сегодня великолепна, — заметил доктор Левин.

— Да, — согласился Ним. — Я ей сказал об этом, когда мы сюда приехали.

Доктор кивнул.

— Она прекрасно скрывает мучающие ее тревоги. — Он сделал паузу, потом добавил: — Она сильная.

— Вы говорите о Руфи? — спросил озадаченный Ним.

— Разумеется, — вздохнул Левин. — Иногда я жалею, что вынужден лечить таких близких мне людей, как твоя жена. Я помню ее еще маленькой девочкой. Ним, я надеюсь, ты понимаешь, что все возможное и невозможное делается. Абсолютно все.

— Доктор, — сказал Ним. Чувство тревоги внезапно всколыхнуло его с такой силой, что у него засосало под ложечкой. — Доктор, я не имею ни малейшего представления, о чем вы говорите.

— Это как? — Теперь уже пришла очередь удивляться доктору, на его лице отразилось смятение. — Разве Руфь тебе ничего не сказала?

— Сказала — что?

— Дорогой друг, — произнес доктор Левин, положив руку Ниму на плечо. — Я допустил оплошность. Пациент, любой пациент, имеет право на свою тайну и защиту от словоохотливых докторов. Но ты же супруг Руфи. Я полагал, что…

Но Ним его перебил:

— Ради Бога, о чем идет речь? Что это за тайны?

— Извини, но я не могу тебе сказать. — Доктор Левин покачал головой. — Сам поговори с Руфью. Когда сделаешь это, скажи ей, что я сожалею о своей некорректности. Но обязательно передай ей: я думаю, тебе следует быть в курсе дела.

Все еще испытывая смущение и не дожидаясь новых вопросов, доктор удалился. Для Нима следующие два часа стали настоящей пыткой. Соблюдая все правила приличия, он знакомился с гостями, участвовал в разговорах и отвечал на вопросы тех, кто знал о его положении в «ГСП энд Л». Но в мыслях у него была только Руфь. Черт возьми, что же Левин имел в виду, когда сказал: «Она прекрасно скрывает мучающие ее тревоги»? И что означали его слова о том, что делается все возможное и невозможное, абсолютно все? Дважды Ним пробирался сквозь толпу гостей к Руфи и дважды отходил в сторону, понимая, что откровенного разговора здесь не получится.

— Я хочу поговорить с тобой, — только и успевал он произнести, но на этом все и заканчивалось. Значит, надо подождать возвращения домой.

Между тем вечер стал подходить к концу, количество гостей заметно поубавилось. Серебряный поднос заполнился деньгами, пожертвованиями на посадку в Израиле новых деревьев. Арон и Рэчел Нойбергер провожали гостей до дверей, желая им спокойной ночи.

— Пошли, — сказал Ним Руфи.

Она забрала свою накидку из спальни, и они присоединились к уходящим гостям. Они были уже последними, поэтому четверо родственников ощутили близость, невозможную ранее. Когда дочь поцеловала на прощание родителей, мать Руфи сказала:

— Может, побудете еще немного?

Руфь покачала головой:

— Уже поздно, мама, мы устали. — И добавила: — У Нима много работы.

Ним ухмыльнулся:

— То, что я съел за сегодняшний вечер, мне не переварить и за целую неделю. — Он протянул руку тестю. — Прежде чем мы уедем, я хотел бы сообщить вам кое-что приятное. Я решил записать Бенджи в еврейскую школу, чтобы он мог отметить свое совершеннолетие.

На несколько секунд воцарилось молчание. Затем Арон Нойбергер поднял руку и, проведя по голове тыльной стороной ладони, произнес как в молитве:

— Хвала Богу, Господу Вселенной! Нам всем нужно быть в здравии, чтобы дожить до этого знаменательного дня!

За толстыми линзами очков в его глазах показались слезы.

— Мы поговорим подробнее… — начал было Ним, но не смог закончить фразу, потому что тесть с тещей стали его обнимать.

Руфь промолчала. Но несколько минут спустя, когда они уже сидели в машине, она повернулась к нему:

— Здорово, что ты так поступил, даже если это идет вразрез с твоими убеждениями. Почему ты так решил?

Ним пожал плечами:

— В иные дни я сам не знаю, во что верю. Твой друг доктор Левин помог мне разобраться с моими мыслями.

— Понятно, — тихо проговорила Руфь. — Я видела, как ты беседовал с ним. Причем долго.

Руки Нима крепче сжали руль.

— Ты ничего не хочешь мне рассказать?

— О чем?

Ним уже больше не мог сдерживать себя.

— О том, зачем ты бываешь у доктора Левина, почему ты тревожишься и почему скрываешь это от меня. Да, еще твой доктор просил извиниться перед тобой за бестактную обмолвку. Он сказал, что мне обязательно надо знать все, что бы это, черт возьми, ни означало.

— Да, — сказала Руфь, — я полагаю, что время для этого настало. — Голос ее звучал вяло, от прежней веселости не осталось и следа. — Может, подождешь, пока приедем домой? Там я тебе все и расскажу.

Оставшуюся часть пути они ехали молча.

— Я бы выпила бурбон с содовой, — сказала Руфь. — Не мог бы ты позаботиться об этом?

Они сидели в маленькой уютной гостиной своего дома. Вокруг царил полумрак. Был почти час ночи. Леа и Бенджи уже несколько часов спали у себя наверху. Руфь, обычно предпочитающая вино, попросила вдруг крепкий напиток. Подойдя к стенному шкафу, служившему в качестве бара, он смешал бурбон с содовой, себе же налил коньяка. Вернувшись, Ним сел напротив жены. Руфь одним глотком выпила треть содержимого своего бокала, потом, поморщившись, поставила его на стол.

— Хорошо, — проговорил он, — теперь начинай!

— Ты помнишь родинку, которую я удалила шесть лет назад?

— Да, конечно. — Странно, но Ним только недавно вспоминал об этом. В ту ночь он был совсем один в доме. Руфь уехала, а он собирался вылететь в Денвер. Он случайно заметил родинку на портрете Руфи, висевшем в их гостиной. На нем она была изображена в открытом вечернем платье. Ним снова взглянул на портрет, увидев родинку такой, какой помнил ее еще до удаления — в виде маленького темного пятнышка на левом плече.

— Ну и что же? — спросил он.

— Это была меланома.

— Что-что?

— Меланома — родинка, представляющая собой злокачественную опухоль. Поэтому доктор Миттельман — ты, наверное, помнишь, он тогда занимался мной — посоветовал ее удалить. Я согласилась. И тогда другой врач-хирург ее вырезал. В общем, ничего особенного. После этого оба врача заявили, что родинка оказалась чистой, без каких-либо последствий.

— Да, я действительно помню, Миттельман это говорил. — В то время Ним был немного обеспокоен, но врач уверял, что это было лишь мерой предосторожности и ничем более. Как сказала Руфь, это произошло несколько лет назад, и Ним уже позабыл детали.

— Но оба доктора ошибались, — проговорила Руфь, ее голос дрогнул и зазвучал уже как шепот. — Это была меланома — раковые клетки. Пошли метастазы. Теперь они… все больше… распространились по всему телу.

Руфь с трудом выговаривала последние слова. И вдруг ее прорвало, и она потеряла всякий контроль над собой. Пронзительный вопль отчаяния вырвался из ее груди, и все тело содрогнулось от рыданий. На мгновение Ним замер в оцепенении, он отказывался поверить в услышанное. Затем к нему вернулось ощущение реальности происходящего. Захваченный вихрем бурных эмоций — это и ужас, и вина, и боль, и жалость, и любовь, — он придвинулся к Руфи и обнял ее. Он старался утешить ее, крепко прижимая к себе.

— Моя родная, моя самая любимая, почему ты ни разу не сказала мне? Ради Бога, скажи, почему?

— Мы не были близки… Не любили больше друг друга… Я не хотела от тебя жалости… Ты был занят другими делами… другими женщинами…

Волна стыда и отвращения к самому себе нахлынула на него. Непроизвольно он опустился на колени перед Руфью и, взяв ее за руки, взмолился:

— Поздно просить прощения, но я это делаю. Я был непростительно глупым, слепым эгоистом…

Руфь покачала головой, к ней постепенно возвращалось самообладание.

— Ты не должен был все это говорить!

— Но это правда. Я не ощущал этого прежде, однако теперь точно знаю, что так оно и есть.

— Я уже говорила тебе, мне не нужна… только жалость.

— Взгляни на меня! — убедительно проговорил он. Когда она подняла голову, он мягко произнес:

— Я люблю тебя.

— Ты уверен, что говоришь это не потому, что…

— Я сказал, что люблю тебя, и это правда! И считаю, что всегда любил, просто из-за своей глупости находился в каком-то дурмане. Чтобы понять это, видимо, надо было такому случиться… — Он замолчал и спросил с мольбой в голосе: — Может, уже слишком поздно?

— Нет. — По лицу Руфи проскользнула едва заметная улыбка. — Я не переставала тебя любить, несмотря на то что ты вызывал во мне отвращение.

— Я это принимаю.

— Знаешь, — сказала она, — мы оба с тобой в долгу перед доктором Левином.

— Послушай, дорогая. — Он аккуратно подбирал слова, чтобы успокоить жену. — Мы вместе одолеем недуг. Испробуем все, что предлагает медицина. И ни о каком разводе речи быть не может.

Она с убежденностью подхватила эту мысль.

— А я никогда и не желала нашего развода. О, Ним, дорогой, обними меня! Поцелуй меня!

Он выполнил ее просьбу. И после этого возникло ощущение, что пропасть между ними исчезла, словно ее никогда и не было. Он спросил ее:

— Ты не очень утомилась, чтобы все подробно мне рассказать?

Руфь покачала головой:

— Я готова это сделать.

И она в течение целого часа говорила, а Ним внимательно слушал, задавая ей вопросы. Как выяснилось, примерно восемь месяцев назад Руфь обнаружила небольшой узелок слева на шее. Доктор Миттельман к тому времени ушел на пенсию, поэтому она попала к доктору Левину. Тот с подозрением отнесся к опухоли и назначил серию процедур, включая рентген грудной клетки, обследование печени и костного мозга. Продолжительные тесты стали причиной дневных исчезновений Руфи, на которые обратил внимание Ним. Результаты гистологических анализов показали, что раковые клетки после шестилетнего затишья вдруг активизировались и распространились по всему телу Руфи.

— Когда я узнала об этом, — сказала Руфь, — у меня голова пошла кругом, я не знала, как мне реагировать.

— Что бы там ни было между нами, тебе следовало поставить меня в известность, — решительно возразил Ним.

— Мне казалось, тебя захлестнули дела. Как раз в то время при взрыве на «Ла Мишен» погиб Уолтер. В общем, я решила ни с кем не делиться своими переживаниями, переключившись на бумажную войну со страховой компанией и прочие заботы.

— Твои родители в курсе?

— Нет.

Руфь рассказала, что, когда был поставлен диагноз, она стала регулярно, раз в неделю, посещать местную клинику, чтобы пройти курс химио- и иммунотерапии. С этим также было связано ее отсутствие дома в дневное время. Руфь часто мучила тошнота, она потеряла в весе из-за многочисленных процедур, но ей удавалось скрывать от Нима и то и другое, потому что он нередко отсутствовал дома. Ним обхватил голову руками, его мучил стыд. Он предполагал, что Руфь встречается с мужчиной, а она все это время… Руфь рассказала Ниму, что доктор Левин проинформировал ее об институте «Слоун Кеттеринг» в Нью-Йорке, где практикуют новый метод лечения. Он настоял, чтобы она поехала туда и все выяснила. Руфь последовала этому совету и в течение двух недель проходила там бесчисленные обследования. Тогда Ним подолгу ее не видел. Тот период времени он воспринял в общем-то с безразличием. Это беспокоило его просто как ощущение некоторой бытовой неустроенности. Ним просто не знал, что сказать.

— Ну, что было, то было, — сказала Руфь. — Ты ведь не мог знать.

И тут он задал вопрос, который ему самому внушал страх:

— Каковы же их прогнозы?

— Во-первых, нет необходимых лекарств. Во-вторых, оперировать уже слишком поздно. — Ее голос звучал спокойно. К ней полностью вернулось самообладание. — Но мне еще отпущено много времени, хотя никто не знает сколько. А что касается института «Слоун Кеттеринг», мне пока самой не ясно, стоит ли пройти там курс лечения. Врачи в этом институте применяют микроволновой метод для повышения температуры опухоли с последующим радиоактивным облучением, которое может — или не может — уничтожить раковую ткань. — Руфь грустно улыбнулась. — Как ты понимаешь, я разузнала об этом все, что могла.

— Я хотел бы сам поговорить с доктором Левином завтра, — сказал Ним и поправился: — То есть это получается уже сегодня. Как ты думаешь?

— Думаю? — вздохнула Руфь. — Нет, я ничего не думаю. Это так прекрасно иметь человека, на которого можно положиться. О, Ним, мне так тебя не хватало!

Он снова обнял ее. Чуть позже Ним выключил свет, и они поднялись наверх. Впервые за несколько месяцев Ним и Руфь легли вместе и ранним утром, когда забрезжил рассвет, отдались любви.

Глава 12

Сверкнуло лезвие ножа. Струей брызнула кровь. Наблюдая за процедурой кастрации, Ним ощутил легкое головокружение… Стоявший рядом судья Йел весело посмеивался:

— Благодари Господа Бога, что тебе выпало родиться мужчиной, а не таким вот бычком.

Они стояли на узком помосте над загоном для скота на пастбище в долине Сан-Хоакин, которая считается самым центром сельскохозяйственных угодий Калифорнии. Пастбище являлось собственностью фонда семьи Йел.

— Мысль о кастрации любого самца угнетает меня, — сказал Ним.

Он прилетел сюда рано утром, чтобы обсудить с Полом Йелом вопрос о влиянии электроэнергии на сельское хозяйство. Фермеры Калифорнии были важными потребителями электроэнергии; сельское хозяйство и связанная с ним промышленность потребляли десятую часть всей производимой «ГСП энд Л» электроэнергии. Без электричества фермерство как важнейшая отрасль штата перестала бы существовать.

Во второй половине дня бывший судья Верховного суда должен был присутствовать как представитель «ГСП энд Л» на региональных слушаниях по проекту «Тунипа». На заседания энергетической комиссии — некоторые называли их показательными выступлениями — приглашались представители местных властей и жители, заинтересованные в получении электроэнергии. Фермеры из долины Сан-Хоакин, увидевшие в вероятном сокращении потребления энергии угрозу для своих хозяйств, относились к числу решительных сторонников проекта. На заседания наверняка явятся и представители оппозиции. Все еще наблюдая за действиями людей под помостом, Йел обратился к Ниму:

— Я понимаю сожаления по поводу уничтожения мужского начала, пусть даже у животных. С одной стороны, жалко, а с другой — необходимо. Фермер даже не задумывается о таких вещах.

— А вот вам приятно сознавать себя одним из них?

— Фермером наполовину? Даже не знаю, что вам сказать. — Старик нахмурился. — Я занимаюсь главным образом бухгалтерией, просматриваю балансовые отчеты, стараясь понять, почему та или иная операция нашего семейного фонда не приносит прибыли.

— Но то, что мы сейчас наблюдаем, видимо, окажется рентабельным.

— Рентабельным, но чертовски дорогостоящим.

Им предстояло быть свидетелями кастрации шестимесячных бычков, переведенных со скотных дворов на пастбище для нагула веса и последующей продажи на рынке. Итак, пятеро ковбоев, сплошь мужчин среднего возраста, в грубой хлопчатобумажной одежде контролировали начинающееся действо. Весь процесс начинался с загона полдюжины бычков в специальное огороженное пространство круглой формы. Затем животных, подгоняя электрострекалами, оттесняли в узкий коридор с высокими цементными стенами, открытый с торца. Каждое животное обильно поливали специальным раствором для уничтожения на их туловище личинок жуков и насекомых.

Ниму подумалось, что коридор с ужасной неизбежностью вел в гидравлическую металлическую клетку. Попадавший в нее бычок оказывался зажатым с боков, его голова высовывалась наружу, а тело приподнималось над землей. Перепуганные животные издавали оглушительный рев. Для начала бычку в каждое ухо впрыскивали моторное масло для устранения клещей. Затем в рот ревущему животному с помощью огромного шприца заливался особый раствор для уничтожения червей и глистов. После этого острые рога отсекались мощными ножницами, оставлявшими кровоточащие срезы.

Даже до помоста доносился тошнотворный запах жженой шерсти и горелого мяса, когда раскаленными докрасна пластинами осуществлялось электрическое клеймение на боку животных. Далее следовало нажатие рычага, и по свистку клетка с животным посредством гидравлики поворачивалась набок на девяносто градусов. В днище клетки, ставшем теперь ее стенкой, виднелась небольшая дверца. Ковбой распахивал ее, доставал баллончик с антиинфекционным аэрозолем и опрыскивал бычьи гениталии. Затем откладывал баллончик и вынимал нож. Сделав надрез на мошонке, он нащупывал яички, вытягивал их и, обрезав, бросал в стоявший рядом контейнер. Обработкой аэрозолем кровоточащей зияющей раны вся операция и заканчивалась. Кастрированный бычок, лишенный отныне всех желаний, кроме желания поесть, будет быстро набирать вес.

Гидравлическая клетка, приняв первоначальное положение, открывалась, и все еще ревущее животное устремлялось в следующий загон. Вся процедура от начала до конца занимала менее четырех минут.

— Сегодня все происходит быстрее и проще, — сказал Йел. — Когда был жив мой дедушка, и даже до недавнего времени, бычков приходилось отлавливать с помощью лассо и связывать перед тем, как проделать все то, что ты только что наблюдал. Теперь ковбои редко скачут на лошадях, а некоторые из них даже не знают, как это делается.

— Сейчас это обходится дешевле? — поинтересовался Ним.

— По идее должно быть дешевле, но на самом деле нет. Происходит инфляционный рост всяческих затрат — труда, материалов, кормов, электричества. Причем особенно электричества. Данная операция в значительной мере зависит от подачи электроэнергии. Мы также используем ее для смешивания кормов для сорока тысяч бычков. А знаешь ли ты, что в загонах всю ночь горит свет?

— Как я понимаю, для того чтобы бычки видели корм.

— Верно. Они мало спят, много едят и быстро набирают вес. Но наши счета за электроэнергию просто астрономические.

Ним пробормотал в ответ:

— Кажется, я уже слышал эту песенку раньше.

Йел рассмеялся:

— Наверно, я напоминаю тебе недовольного покупателя, правда? Что ж, сегодня так оно и есть. Я дал указание своему менеджеру снижать издержки, экономить, отслеживать потери — в общем, удерживать траты на прежнем уровне. По-другому нам нельзя.

В это утро Ним встретился накоротке с Норрисом, суровым, хмурым человеком далеко за пятьдесят. У него была контора в городе и, помимо фонда семьи Йел, он управлял еще имуществом других клиентов. Ниму показалось, что Норриса больше бы устраивало, если бы Пол Шерман Йел продолжал оставаться в Вашингтоне, не вмешиваясь в дела фонда.

— Чего бы я хотел, так это распродать имущество и кое-что другое, оставшееся от деда, — сказал Йел. — Только вот сейчас не лучшие для этого времена.

Беседуя с Йелом, Ним продолжал наблюдать за происходившим внизу.

— А вот последний бычок и еще один перед ним не были кастрированы. Это почему? — вдруг спросил Ним.

Один из находившихся рядом ковбоев, услышав вопрос, повернулся к нему. На смуглом лице мексиканца заиграла широкая улыбка. Йел тоже улыбнулся.

— Ним, мой мальчик, — доверительно заметил старик, наклонившись к Ниму, — должен открыть тебе тайну. Два последних бычка оказались телками.