Лиля Брик. Её Лиличество на фоне Люциферова века Ганиева Алиса

«Голое» платье и духи от Герлена

Да, Лиля была модница и отлично умела себя подать. Стены в «кают-компании» (так называли столовую квартиры в Гендриковом) она придумала выкрасить в синий цвет, чтобы на этом фоне ее кожа казалась еще белее, а волосы — еще огненнее.

Абажур, подвешенный над столом, был обмотан прозрачной фиолетовой материей. Когда садились к столу за карты и абажур опускался вниз, фиолетовый отблеск оттенял белизну хозяйкиных рук. А наряды… Наряды были главным ее оружием. В годы Гражданской войны, когда люди ходили в рванье, Лиля исхитрилась соорудить себе чудо-платье из узбекской набойки и украсила его пуговицами из ракушек. Портьера же с бахромой пошла на невиданное пальто. Надежда Ламанова, создававшая по эскизам Бакста балетные костюмы для труппы Дягилева, обшивавшая императорских особ, знаменитых актрис и пузатых нэпманш, как-то раз восхитилась платьем, которое Лиля сшила себе из ситцевых платков. Лиля повезла Ламанову к себе на дачу в Пушкино, сняла с себя это платье и подарила звездной модистке.

Но и та не оставалась в долгу. В только-только открытом ателье мод на Петровке низенькая, но элегантная Лиля дефилировала в ее нарядах. В 1924 году Брик даже вывезла ламановские платья в Париж, и на вечере газеты «Се суар» две урожденные Каган демонстрировали восхищенным французам домотканые облачения с русской вышивкой и сплетенными на коклюшках вологодскими кружевами. На головах у сестер красовались шляпки из рогожи, а с талий свисали тяжелые кисти кушаков. Специально для Лили Ламанова сшила головной убор, напоминающий косынку со старинным русским орнаментом. В Париже ее коллекция прогремела, и потом модельерша не раз побеждала на международных выставках художественной промышленности.

Стиль — вот чем Лиля выделялась в толпе. «Очень дама», — подумала Галина Катанян, увидев ее впервые, а Мэри Талова, девочка-соседка из Водопьяного переулка, всю жизнь оставалась под впечатлением от вертихвосткиных образов: «Рыжая шевелюра, рыжее платье, на руках рыжий котенок. Что ни день, она меняла наряды. Подол ее платья никогда не был горизонтальным, а либо с фестонами, либо один бок нарочно длиннее другого, либо юбка с хвостом»[548].

На фотографиях Родченко она позирует то в костюме из джерси и повязанной в виде галстука косынке с кубическим узором, то в блестящем дождевике, то в китайском халате, то в шелковом прозрачном расклешенном платье, модных сандалиях и шляпке-клош. Да что шляпки! Лиля была чуть ли не первой женщиной в стране, которая носила брюки — ножки у нее были тонюсенькие, как спички, и она умело их скрывала то под брюками, то под юбками-макси.

Вообще Брик была законодательницей мод во всём. Она первая надела «голое» платье — чуть ли не за 100 лет до того, как оно превратилось в тренд красных дорожек; на одной из фотографий, сделанных Родченко, Лиля позирует в платье-сетке, под которым нет белья, открывая взгляду смущенного зрителя крепкую грудь и пушистый лобок. Есть другая, гораздо более смелая фотография в жанре «ню», сделанная Осипом Бриком в конце 1920-х (он одно время страшно увлекся фотографией и даже завел себе «лейку»): Лиля лежит на тахте совсем обнаженная, попой кверху и смотрит на фотографа. На округлой попе заметен целлюлит. Но женщины тогда не знали о его существовании — эту проблему изобретут позже… Лилины снимки и доныне действуют, как афродизиак. Один мой знакомый, молодой алжирский поэт, признался, что Гала Дали и Лиля Брик — две его эротические фантазии, но Лиля более дикая и спонтанная и поэтому лучше. А ведь речь всего лишь о фотографиях! Остается только догадываться, как Лиля воздействовала вживую.

Она первая в Москве стала приглашать к себе на домашние вечера тапера, первая из москвичек села за руль (кроме нее тогда водила авто лишь жена французского посла), первая привезла из-за бугра пластинки с фокстротом. Она обожала ткани с авангардными геометрическими рисунками, благо ее подруга, художница Людмила Попова, слыла асом в создании таких материй и необычных моделей одежды — и на поток, и штучных. Лиля была, конечно, среди первых заказчиц. Есть фотография Родченко, где она позирует в золотом платье в стиле ар-деко и косынке как раз из такой ткани.

Когда Маяковский отправлялся за границу, он получал длинный перечень модных поручений. Вот, к примеру, образец такого списка 1928 года:

«В БЕРЛИНЕ:

Вязаный костюм № 44 темно-синий (не через голову). К нему шерстяной шарф на шею и джемпер, носить с галстуком.

Чулки очень тонкие, не слишком светлые (по образцу).

Дррр (речь о застежке-молнии. — А. Г.)… — 2 коротких и один длинный.

Синий и красный люстрин.

В ПАРИЖЕ:

2 забавных шерстяных платья из очень мягкой материи.

Одно очень элегантное, эксцентричное из креп-жоржета на чехле. Хорошо бы цветастое, пестрое. Лучше бы с длинным рукавом, но можно и голое. Для встречи Нового года.

Чулки. Бусы (если еще носят, то голубые). (То есть Владимир Владимирович должен был сначала выяснить, что носят, а потом уже покупать. — А. Г.) Перчатки.

Очень модные мелочи. Носовые платки.

Сумку (можно в Берлине дешевую, в К. D. W.) (этой аббревиатурой до сих пор обозначают универмаг «Kaufhaus des Westens» — «Торговый дом Запада». — А. Г.).

Духи: Rue de la Paix, Mon Boudoir и что Эля скажет. Побольше и разных. 2 кор. пудры Arax. Карандаши Brun для глаз, карандаши Houbigant для глаз»[549].

Чулки в Лилиных письмах вообще упоминаются чаще всего. В Советском Союзе шелковых было не найти, но выручала Эльза. Лиля пишет Маяковскому:

«Скажи Эличке, чтоб купила мне побольше таких чулок, как я дала тебе на образец, и пары три абсолютно блестящих, в том смысле, чтобы здорово блестели, и тоже не слишком светлых. Купи еще штуки 3 др[угих] р[азных?] р[азмеров?]»[550].

В письмах Эльзе чулки становятся главным рефреном.

По Лилиным эпистолярным поручениям можно составить представление о ее базовом гардеробе и любимых марках косметики. Она наказывала сестре:

«Элик, пришли мне длинные брюки (черные или темно-серые), чтоб можно было носить с любой кофтой, расширенные книзу, из легкой, немнущейся шерсти. Если к ним окажется длинная кофта, я не обижусь… Одежка моя и износилась, и до смерти надоела. Лучше всё черное. Мои, купленные шесть лет тому назад, — почти лохмотья, № 46. И несколько пар чулок»[551].

Бывали задания еще сложнее:

«Купи мне, пожалуйста, два полувечерних платья (длинные) — одно черное, второе — какое-нибудь (если не слишком дорого, то что-нибудь вроде парчи, обязательно темной) и туфли к ним. Материи в этих платьях — позабавнее и туфли — тоже. Потом мне нужно 4 коробки моей пудры (телесного цвета); 3 губных карандаша Ritz — твоего цвета; румяна Institut de beaute — твой цвет (мазь, а не пудра); одороно; две очень жесткие рукавички (вроде вязаных); черные высокие ботики; чулки, конечно, — если хватит денег, то дюжину; шпильки рыжие — покороче; духи Gicky (герленовские духи «Jicky». — А. Г.); какую-нибудь забавную дешевую шелковую материю (темную, можно пестренькую, в цветочек) Жене на платье; булавки простые и крошечные английские; несколько косичек разных ниток; голубой блокнот с конвертами; мне два каких-нибудь платьишка для постоянной носки. Как видишь — список огромный, а денег мало! Скомбинируй как-нибудь»[552].

Уже в примаковский период Лиля радуется:

«Хожу во всём твоем — с ног до головы. Я теперь самая элегантная женщина в Москве! Справляли 30-летний рабочий юбилей Хохловой и Кулешова. Был банкет в Доме кино. Подарили ей — пару твоих чулок, а ему — твой галстук (не последний, конечно, а более старый). То и другое было нами передано в президиум (все наши кинорежиссеры), и подарки были развернуты под аплодисменты всего зала»[553].

Вот с каким триумфом советские деятели культуры встречали импортные товары!

Лиля делится с сестрой секретом правильного макияжа:

«Губы, оказывается, надо мазать не очень жирной помадой, а помазав, промокать бумажной салфеткой. Тогда в морщинки не затекает. Возня».

Там же сообщает:

«Копирую платье с фартучком — из черной шерсти. Васин костюм с твоими пуговицами будет готов завтра. При случае пришли такой же набор темно-серых пуговиц. Пожалуйста!! И если у тебя есть какая-нибудь темно-коричневая шапочка, которую ты уже не носишь, — пришли мне к коричневой шубке. Я купила себе новую шубку, красивую. <…> Посылаю тебе три пары наших нилоновых чулок. У нас они называются “капрон”. Они такие же прочные, как “нилон”. Не знаю, будешь ли ты носить их. Годится ли тебе цвет, качество? Если годятся — напиши, я еще пришлю. У вас сейчас, говорят, носят цветные?»[554]

Ну, положим, Лиля носила цветные чулки еще в беспокойном 1918-м, так что удивить ее было сложно. Здесь интересно другое — чулки едут из Москвы в Париж, а не наоборот! Аж гордость берет за советское производство.

Но вообще, пока советские женщины рисовали себе на голых ногах чулочные швы, Лиля щеголяла в чулках с настоящими стрелками. Правда, в модных нюансах разбирались не все ее знакомые. Наивная Луэлла вспоминала: «Как-то Лиля привезла мне чулки. Очень хорошие, серые с вышитыми стрелками и черные, белые и бежевые с коричневыми стрелками. Я решила, что стрелки — это неприлично, и аккуратненько иголкой выдернула их…»[555]

Надо сказать, и к литературной моде Лиля относилась так же, как к одежной. В конце 1920-х, когда пошли гонения на формализм и всё явственнее попахивало грубым соцреализмом, она записывала у себя в дневнике:

«Думают, что форма не играет роли. А я говорю, что новое платье может подогреть чувство»[556].

Но не менее важным было то, что скрывалось под платьем, — дорогое белье. Один немецкий литератор вспоминал, как встретил Маяковского в Берлине и тот повел его в универмаг в качестве переводчика. В универмаге с чувством, с толком, с расстановкой выбиралось дамское белье: внимательно изучались образцы, сверялись размеры. Это был вышколенный Лилей покупатель. Когда в 1925 году после долгой американской разлуки поэт и его муза встретились в Берлине (в тот самый раз, когда Маяковский не стал требовать от нее физической близости), Лиля продемонстрировала ему верх стильности. Она надела фиолетовое платье и закурила фиолетовую сигару. Редкий мужчина мог устоять.

Лиле повезло, что Эльза тонко разбиралась в моде и знала, что ей подобрать. В первые парижские годы, когда нечего было есть, молодая Триоле мастерила бусы на продажу — из всего, что попадалось под руку, хотя бы из макаронин, потом вела колонку моды для газеты «Се суар» и даже изобрела знаменитую прозрачную сумку:

«Сделала мимоходом несколько моделей бус и сумку для Lucien belong. Сумка смешная, прозрачная вся, как из стекла (вечерняя), так что видно всё внутри лежащее, всё должно быть красивое! Пудреница, деньги и любовные письма. Я продала “идеи”, первую модель, делать их не буду. Это невыгодно, но зато никакой возни, одно удовольствие».

Такие рентген-сумки и сейчас — самый писк. А ведь мало кто знает их автора. В том же году Эльза сообщает:

«Я делаю коробки для духов, очень увлекаюсь (коробки фокусные), и всякие причиндалы для моды»[557].

В послевоенном 1945 году, несмотря на инфляцию и карточки, младшая сестра продолжает радовать старшую обновками:

«Посылаю тебе: пальто с двумя воротничками, башмаки фетровые (которые я тебе чуть ли не в день приезда заказала, и как раз они готовы!), туфли ночные, две шляпы, три пуховки, бриллиантин, гребенки две бирюзовые, две золотые, четыре без ничего и расческу, тесемки для кольца… (все эти мелочи, дрянные, да лучше нет). И Джикки! <…> Получила ли ты туфли из Варшавы? Я тебе их там заочно заказала, да не знаю, послали ли тебе их»[558].

Лиля, кстати, в долгу не оставалась — отправляла Эльзе то икру, то оренбургские пуховые платки, то нужные книги.

«Джикки» — любимые Лилины духи «Jicky» от Герлена, классический аромат унисекс с восточными нотками, созданный еще в 1889 году. Это были первые духи с использованием синтезированных веществ, а флакон напоминал медицинскую склянку с пробкой, как от бутылки шампанского.

Лиля умело скрывала не только тонкие ножки, но и сгорбившуюся спинку. Часто набрасывала шали или шарфы, навешивала побольше цепочек и аксессуаров. В январе 1950-го она писала Эльзе:

«Новый год встретила в твоей накидке. На нее нашили недостающие жемчужины, и надела я ее на твое же длинное, узкое, с длинными рукавами платье (не помнишь его?). В меру своих возможностей я выглядела блестяще, очень элегантно»[559].

Но главными украшениями, конечно, были кольца-печатки с инициалами «ЛЮБ» и «WM». Кольца многих гипнотизировали — ведь это от самого Маяковского! Аркадий Ваксберг вспоминал, как реагировал на них болгарский поэт-шестидесятник Любомир Левчев, тоже побывавший в Лилиной квартире на Кутузовском: «Мы толпимся в передней, прощаясь. Любомир неотрывно смотрит на кольца, что нанизаны на золотую цепочку и висят у нее на груди. На те два, про которые столько написано. Миниатюрное и большое. По ободу одного из них Маяковский выгравировал инициалы ЛЮБ — при вращении они читались ЛЮБЛЮ Б ЛЮБЛЮ Б… Склонившись, Любомир целует оба кольца. ЕЕ и ЕГО»[560]. Кстати, в тот раз, оставшись на минутку один на один с Лилей, Левчев осмелился задать по незнанию довольно наивный вопрос: догадывался ли, дескать, Осип Брик о ее отношениях с Маяковским. Лиля же, если верить мемуарам Левчева, рассмеялась и воскликнула, что они были настоящими сексуальными революционерами и жили интимной коммуной. А потом подарила болгарину фото, где она сама сидит посередке, а Брик и Маяковский по бокам, и подписала: «На память о нашей дружной семье».

Неудивительно, что ее сразу заметил Ив Сен-Лоран. Они встретились в аэропорту Шереметьево в 1975-м — Лиля летела в Париж на выставку Маяковского, а кутюрье пересаживался на парижский рейс с токийского. Оглядывая унылое сборище толстых женщин в костюмах фабрики «Большевичка», он мгновенно обратил внимание на даму в зеленой норковой шубе от Диора. Они тут же познакомились, и в Париже он сразу стал приглашать ее на свои показы, водил на выставки, прислушивался к ее советам и даже назвал своего мопса кличкой, которой нарекла его Лиля, — «Мужик». С тех пор модельер буквально купал московскую знакомицу в подарках. Преподнес ей свой новый аромат «Опиум», два браслета и бесконечное количество авторских туалетов, существовавших в единственном экземпляре: фиолетовые бархатные брюки, пояса из перьев, бордовое суконное платье, черное платье с тафтовым низом и бархатным жакетом.

Причем она не только одевалась сама, но и любила наряжать, дарила интересные вещички знакомым — и мужчинам, и женщинам. Актриса Татьяна Васильева вспоминала:

«Иногда она мне делала подарок. Чаще всего это были французские духи, названия которых я и не слышала. Ужасно неловко было их принимать, и я старалась улизнуть. Но тогда на улице меня догоняли ее пажи: “Таня, вы забыли подарок. Вернитесь, иначе Лилия Юрьевна обидится”. В очередной раз, кроме духов, она вручила мне сверток. В этом свертке была длинная юбка, явно дизайнерская, необычная, изысканная. Я ее укоротила и еще долго носила, а потом отдала сестре. Такие красивые вещи вечны.

Лиля Юрьевна давала мне уроки этикета и хорошего стиля. Например, говорила мне: “Танечка, очень неприлично носить шубу мехом вверх. Мех должен быть внутри”. У нее я впервые увидела такую шубу — с виду как будто бы шелковый плащ, а когда его распахиваешь — внутри соболь»[561].

Салоны красоты она не жаловала; косметички, маникюрши, педикюрши всегда приходили к ней на дом. Лилина косметичка восхищенно рассказывала переводчице Юлии Добровольской, что кожа ее постоянной клиентки даже в старости как будто светится изнутри. Актриса Алла Демидова вспоминала: «Она и в старости следила за собой. Помню ее волосы, бледное, тогда немного квадратное лицо, нарисованные брови и очень яркий маникюр, тонкие руки. Она почти всегда сидела и только невластно распоряжалась: “Васенька, у нас там, по-моему, плитка швейцарского шоколада осталась, давай ее сюда к чаю”»[562].

А еще одной Лилиной изюминкой были волосы необычного янтарного цвета. В юности она их расчесывала на прямой пробор и закалывала жгутом, а в старости зачем-то стала по-девичьи отпускать косу. Парикмахеры тоже являлись к Лиле на дом. Муж племянницы Катаняна, Степанов, вспоминал: «Лиля Юрьевна всегда была оригинальна в своих суждениях. Как-то я спешил от них домой. Она поинтересовалась, почему. Объяснил, что надо постричься в парикмахерской перед утренней лекцией для студентов. Лиля Юрьевна воскликнула: “ Вот уж никогда не стала бы стричься в парикмахерской!” — “Почему?” — спросил я. “Вшивых много”, — был ее ответ. Психологи говорят, что талантливые люди — немного дети по своей непосредственности и отстраненности от меняющейся бытовой жизни. Так произошло и в описанном случае. Лиля Юрьевна была не в курсе, что педикулез перестал быть в то время проблемой»[563].

В 1966 году она пишет Эльзе:

«Только что ушел от меня парикмахер, и волосы стали красивые. Первые дней 10 причесываюсь на пробор. Сзади — новая прическа: 2/3 волос заплетены в косу и сложены вдвое, остающиеся делают петлю и висят поверх косы. Всё это заколото большой кожаной английской булавкой, удобно и хорошо держится. <…> После парикмахера — кейфую. Лежу, ем жареные орешки и читаю “Женитьбу”»[564].

Свою крашеную косу пожилая Лиля перевязывала шнуром или бантом — эту манеру она позаимствовала у жены французского переводчика Филиппа Ротшильда. «Скажи Полине, — обращалась она к сестре, — что я собезьянничала ее прическу. Мне к лицу, хоть и не по возрасту. Я такая и в театр хожу. Надо же хоть как-то развлекаться»[565]. Но коса была не всегда. В середине 1920-х, когда все носили стрижку «гарсон», Лиля тоже постриглась под мальчика. Тогда же она экспериментировала со стилем унисекс. На одной фотографии Лиля монтирует свой «Стеклянный глаз» в мужском галстуке — это было очень революционно.

«У нее было интересное мышление, — рассказывал модельер Слава Зайцев филологу Ларисе Колесниковой в 2008 году. — Она прекрасно обсуждала коллекцию, очень значительно, профессионально. Есть люди, которые мямлят, а она оттачивала каждое слово. Но с Лилей Юрьевной я общался коротко, я был скромным парнем из Иваново и робел перед ней, понимая, что она — легенда. У нее была очень сильная аура, и поэтому она была закрытой для меня, я вел себя отстраненно. Она понимала свою значимость. Я был поражен: она, будучи маленькой сгорбленной старушкой, несла потрясающий стиль. Лиля Брик была очень стильной женщиной!»[566]

Та же Колесникова приводит воспоминания театрального критика Юрия Тюрина. Какой он увидел Лилю Брик в Большом театре в 1970 году? «Было ей в ту пору около семидесяти (на самом деле 79. — А. Г.), но выглядела она на редкость моложаво. Серый шелковый костюм, такие же полусапожки, расшитые искусственным жемчугом, претендовали на модельную эксклюзивность. Волосы уже не золотистые, как во времена Маяковского, а огненно-рыжие, экстравагантно заплетены в девичью косу (ходили слухи, что искусственную. — А. Г.). Пальцы унизаны бриллиантовыми кольцами, ногти светятся холодным серебром перламутра. Но во всей этой продуманной элегантности было что-то вымученное. И только на лице, под полным вечерним гримом, черными угольями сверкали ведьминским пламенем глаза. Глаза, полные жизни и неудовлетворенной страсти. Именно в эту минуту, когда я заглянул в их омутовую бездонность, я понял, что таких женщин не бросают, а становятся их рабами до конца жизни, до гробовой доски»[567].

А еще Колесникова рассказывает, что в 2004 году в музее Маяковского готовили выставку художника Денисовского и решили впервые экспонировать его портрет Лили Брик, сделанный в 1934-м: она изображена в строгом зеленом костюме, поверх которого пущено экстравагантное, белое, в мелкую алую полоску, боа, чем-то напоминающее георгиевскую ленточку. Портрет был такой громоздкий, что Лиля его почему-то не забрала. И вот перед выставкой его потребовалось реставрировать. А женщины-реставраторы вдруг отказались с ним работать: не можем, и баста. Дескать, слишком тяжелая энергетика у дамы на портрете. Решилась только одна художница, да и то, оканчивая работу, она поворачивала портрет лицом к стенке, чтобы тот никого не смущал. Казалось бы, байка-бабайка, но портрет на самом деле жуткий. Никому не советую ночью смотреть в глаза изображенной на нем женщины. Впрочем, в чем в чем, а в смелости стиля ей не откажешь.

Выезд королевы

Майю Плисецкую Лиля увидела впервые в 1948-м, в Большом театре, причем не в балете, а в опере «Руслан и Людмила». Малоизвестная в то время юная танцовщица солировала в танце Девы. Лиля сразу восхитилась ее прыжками, позами, эротическим подтекстом танца. Недолго думая пригласила Майю к себе в Спасопесковский встречать Новый год. Собралась обычная пестрая компания — от актрисы Рины Зеленой до мастера устного рассказа Ираклия Андроникова. До утра танцевали буги-вуги, веселились, спорили — так началась многолетняя дружба балерины и ее покровительницы. Лиля стала главным Майиным агентом и популяризатором: помогала, знакомила, поддерживала советом, когда надо — покритиковывала. Вышедшая из бедности, из наполовину репрессированной семьи, из общажного быта, Майя вдруг столкнулась с изысканным обществом, с теплой опекой невероятно харизматичной и многоопытной дамы.

Что ни спектакль — Майю ожидала огромная корзина цветов от Лили. Та могла отправить своей любимице ящик мандаринов или коробку засахаренных фруктов, подарить ей новые туфли или вечернее платье для бала. Да, Лиля бывала не только ведьмой, но и доброй волшебницей. В то же время она проявляла наставническую строгость, выговаривала Майе за хореографические недочеты, за лишние килограммы. Переживала, когда гениальной танцовщице давали не те роли, задвигали, третировали.

Со своим мужем, композитором Родионом Щедриным Майя тоже познакомилась у Лили. Правда, прежде чем увидеть Майю, Щедрин ее услышал — на домашней записи из фонотеки Лили и Катаняна. Майя напевала мелодии из прокофьевской «Золушки», и Щедрин поразился — какой абсолютный слух! Сам он бывал у Лили с тех пор, как написал музыку к катаняновской пьесе «Они знали Маяковского».

Через несколько дней к Лиле прямиком с Декады французского кино пожаловал актер Жерар Филип, известный по роли Фанфана-Тюльпана. В честь француза Брик собрала интересных людей. Приглашения достались и Щедрину с Плисецкой. Щедрин играл на Лилином рояле фирмы «Бехштейн» (купленном вместо утраченного когда-то «Стейнвея»), о чем Майя записала в своем девическом дневнике. Но по-настоящему они с Майей сошлись немного позже, уже в балетном классе, где потрясенный Щедрин наблюдал за эротическими па Майи, одетой в облегающее черное трико. Она первая начала надевать в класс эластичный купальник — остальные девочки в то время всё еще тренировались в хитонах. Любовный союз получился вечным.

В 1958 году композитор и балерина поженились и поселились на Кутузовском проспекте в доме 12, напротив гостиницы «Украина». Туда же, в соседний подъезд, переехали Лиля и Катанян. В день их свадьбы Лиля отпустила шуточку: «Ваш выбор мне нравится. Но один изъян у Майи велик. Слишком много родственников по всему белому свету»[568] (она общалась и с Мессерерами, братьями Майи).

Две пары теперь частенько вместе встречали Новый год и вообще сдружились. Молодые проводили у старых все свободные вечера. Режиссер Вера Строева задумала экранизировать на «Мосфильме» оперу Мусоргского «Хованщина», и на роль Персидки позвали Майю. Строева объявила, что у Плисецкой, по слухам, самая красивая грудь в театре и ее надо непременно показать оператору и снять в фильме. Майя протестовала: с голой грудью на студии холодно, да и всё равно не пропустят, вырежут. «Вечером на Кутузовском разразились дебаты, — вспоминала балерина. — Щедрин сердился и предлагал отказаться от съемок. Ревновал. Лиля Брик, напротив, восторженно восприняла новации Строевой. Призывала снять и шальвары. Катанян держал нейтралитет»[569]. Но в ту же ночь Плисецкая слегла с ангиной, и топлес отменился сам собой.

Лиля вообще бурно участвовала в их жизни. Когда Щедрин с Плисецкой переехали на улицу Горького, Лиля помогала с обустройством новой квартиры. Но главное, поддерживала балерину в течение многих лет несправедливостей и унижений со стороны гэбистов и руководства театра. Плисецкая тогда была невыездной. Переживая, Лиля подговорила Арагонов, Катаняна, Щедрина и Майю написать письмо Хрущеву с перечислением всех обид. Ведь написала же она когда-то Сталину, и это помогло! «Три писателя приложили руку — Арагон, Триоле, Катанян. И Щедрин, Лиля… От меня осталась лишь первая строка. Обращение: “Дорогой Никита Сергеевич!”»[570], — смеялась потом Майя.

Балерина вспоминала атмосферу того новогоднего вечера: «Через несколько часов пятьдесят девятый пробьет. Поднявшись в лифте, заслеженном талыми снежными разводами и елочной иглой, звоним в 431-ю квартиру нашего Кутузовского дома. Катанян в черном приглядном сюртуке открывает дверь. Арагоны уже там. Потоптавшись в узкой передней, проходим к запруженному в переизбытке деликатесами столу. Кинто с кружкой пива на картине Пиросмани завидуще щурится на ломящуюся на блюдах снедь. Лилина работница Надежда Васильевна тащит из кухни гору дымящихся румяных пирожков собственной выпечки. У каждого прибора подарок стоит. У меня — флакон духов Робера Пите “БАНДИТ”. У Щедрина — мужской одеколон “Диор” и последняя французская пластинка Стравинского. Это Эльза Юрьевна — Дед-Мороз подарки из Парижа привезла. С тех пор я предпочитаю запах “БАНДИТА” всей иной парижской парфюмерии. И запах чуден, и память дорога…»[571]

Когда с письмом Хрущеву ничего не вышло, Лиля правдами и неправдами достала телефон главы КГБ Александра Шелепина и за спиной у Майи заставила Щедрина позвонить страшному бонзе прямо из ее квартиры. Щедрин позвонил, чрезвычайно волнуясь, говорил робко, ненастойчиво и согласился на встречу всего лишь с шелепинским замом. Лиля страшно досадовала, сердилась, но в итоге всё пошло как по маслу. Майя написала еще одно письмо Хрущеву, потом ее пригласили к Шелепину и тот, наконец, огласил счастливую новость: Хрущев поверил приме, что она не сбежит на Запад, и заграничные гастроли ей разрешили. Лилей была одержана еще одна победа — Плисецкая блистала на мировой арене.

Сама балерина вспоминала о Лиле:

«Вокруг ее имени накручена уйма чертовщины, осуждений, ненависти, укоров, домыслов, сплетен, пересудов. Это была сложная, противоречивая, неординарная личность. Я не берусь судить ее. У меня нету на это прав… И главное. Для меня. Лиля очень любила балет. В юности она изучала классический танец. Пробовала сама танцевать. Кичилась передо мной пожелтевшими, вылинявшими фотографиями, где была увековечена в лебединой пачке на пуантах. <…> Решением самого Сталина Л. Брик получала третью часть (мать и сестры другие две трети) наследия Маяковского (на самом деле, как мы помним, половину. — А. Г.). И денег у нее водилось видимо-невидимо. Она сорила ими направо и налево. Не вела счету. Когда звала меня в гости, оплачивала такси. Так со всеми друзьями.

Обеденный стол, уютно прислонившийся к стене, на которой один к другому красовались оригиналы Шагала, Малевича, Леже, Пиросмани, живописные работы самого Маяковского, — всегда полон был яств. Икра, лососина, балык, окорок, соленые грибы, ледяная водка, настоенная по весне на почках черной смородины. А с французской оказией — свежие устрицы, мули (мидии. — А. Г.), пахучие сыры…

Но в один прекрасный день Лиля оказалась нищей. Хрущев, правитель взбалмошный, непредсказуемый, безо всякого предупреждения приказал прекратить выплаты наследникам Маяковского, Горького, А. Толстого. Стабильно на Руси только горе да слезы. Лиля внезапно оказалась на мели. Стала распродавать вещи. Беззлобно итожила: — Первую часть жизни покупаем, вторую — продаем… И даже тогда Лиля делала царские подарки. Именно в ее безденежные годы она подарила мне бриллиантовые серьги, которые и сегодня со мной…»[572]

Не только Лиля помогала Майе, но и Майя вступалась за Лилю. Когда в Москву не пустили балет Ролана Пети «Зажгите звезды», посвященный любви Брик и Маяковского, Майя дала журналу «Музыкальная жизнь» интервью, в котором осудила эту политико-культурную эскападу. Но в их идиллии случалась и турбулентность. В январе 1962-го Лиля пожаловалась Эльзе:

«Мы перестали встречаться с Майей и Робиком (Родионом Щедриным. — А. Г.). Они чудовищно распустились, забыли о “пафосе дистанции”. Кроме того, Робик оказался плохим товарищем. Вася очень огорчался, а я равнодушна — Майю мне уже несколько раз пришлось отчитывать. У обоих “головокружение от успехов”. Мне это всегда было противно. Желаю им обоим всего хорошего. Мы им больше не нужны, а они нам нужны никогда не были. Вася пересел на другую лошадь (выражение, печально унаследованное от Маяковского. — А. Г.) — молодой, талантливый композитор пишет оперу на “Клопа”»[573].

Но их отношения тогда не прервались — это случилось лет через двенадцать, из-за мелкого недопонимания. Яблоком раздора стал тот самый фильм Юткевича «Маяковский — актер кино», подвергшийся сусловской обструкции. Щедрина пригласили написать к фильму музыку, а он предупредил, что не сможет, потому что будет занят другой работой — у него договор. Лиля, однако, попросила композитора всё равно поставить в заявке фильма свою фамилию — для солидности — и самолично передать ее председателю Гостелерадио Сергею Лапину. Щедрин долго убеждал Лапина и наконец уговорил включить картину в план. А когда пришло время писать музыку, напомнил Лиле, что он не сможет, как и говорил, и пообещал пригласить другого композитора. Но Лиля, видно, запамятовавшая все обстоятельства, разгневалась и бросила трубку. Щедрин, ясное дело, обиделся, а с ним и Майя. Четыре года они с Лилей не разговаривали и так и не помирились.

Но у нее в квартире и без того толклись всяческие таланты: Новелла Матвеева, Юлий Ким, Андрей Вознесенский. Лиля пишет Эльзе весной 1962 года:

«В 4-м номере журнала “Знамя” интересный цикл стихов Андрея Вознесенского. Это один из самых талантливых наших молодых. Прочти непременно. Но мне кажется, всех бьет сейчас поэт Виктор Соснора. Вот-вот должна выйти его книжка («Январский ливень». — А. Г.). Он ленинградец, слесарь, работает на заводе — прелестный, очень тонкий, очень настоящий человек. Ему 25 лет. Он битком набит своими стихами и пишет их всегда, всё время. Великолепно, по-своему, читает их. К сожалению, он ленинградец и не имеет возможности часто приезжать в Москву — некогда. Его папа-мама: Володя, Хлебников, Цветаева, но он очень индивидуален»[574].

С Соснорой Лиля обменивалась нежными письмами. Поэт вспоминал историю их знакомства: «…у меня был вечер в московском Театре сатиры, и после сразу же подошла пара: рыжеволосая женщина с громадными впадинами глаз и элегантный армянин. Они представились: Л. Ю. Брик и В. А. Катанян. До меня как-то не дошло, кто это, но я был легок на подъем, и они пригласили на ужин к себе, мы и поехали. На ужине же Л. Ю. сказала, что любит мои стихи и знает их и без Театра сатиры, цитировала. <…> И затем — семнадцать лет! — она опекала и берегла мою судьбу и была мне самым близким, понимающим и любящим другом. Таких людей в моей жизни больше не было. Она открыла мне выезд за границу, ввела меня в круг лиги международного “клана искусств”»[575]. Под занавес эпохи перестройки Соснора выпустит документальную беллетристику «Дом дней». Роман будет полон вольностей и фантазий, в том числе про Маяковского и Лилю Юрьевну. Василий Васильевич Катанян страшно разгневается, дескать, пригрели змею на груди. Впрочем, такая же отповедь достанется и Вознесенскому, опубликовавшему эссе про Лилин менаж а-труа и секс с Бриком при запертом на кухне Маяковском.

Молодого шестидесятника Вознесенского Лиля тоже приметила сразу. Связалась с ним после выхода его поэмы «Треугольная груша». Как известно, у этой женщины был колоссальный нюх на таланты. Чуть заметит в ком-то Божью искру, так сразу приглашает к себе домой. «Пока русские поэты были юными, она помогала им, — приводит Катанян-младший слова американского публициста Гаррисона Солсбери. — Они приходили охотно и часто, потому что Лиля их любила и кухня в ее доме была едва ли не лучшей во всей Москве. Она всегда просила их читать новое. Когда юные поэты становились звездами, Лиля теряла к ним интерес. “Бедняжки, — говорила она. — Они опустились до своего собственного успеха”»[576].

Лиля свела Вознесенского с Эльзой и Арагоном, и те помогали ему с организацией вечеров во Франции. Эльза переводила его стихи на французский. В 1965 году в Париже даже состоялся их с Беллой Ахмадулиной отдельный вечер. Правда, у Ахмадулиной от общения с Эльзой остался неприятный осадок. Одна русская дама надела на Беллу свое норковое манто, дескать, без манто в театре быть неприлично. Эльза, увидев манто, спросила, в Париже ли оно было куплено. А Белла честно ответила, что вещь не ее. История была сразу пересказана Лиле по телефону. Сестры ухмылялись.

В 1962-м Эльза написала Лиле, что художник Абидин поведал ей: он переходил пешеходный мост напротив Академии и увидел на мостовой портрет Лили Брик, как будто сошедшей с лефовской обложки «Про это», а вокруг стихи Маяковского по-русски и по-французски. Услышав эту историю, Вознесенский разразился стихотворением:

Когда Вознесенского травили, Лиля снова его поддерживала. От волнения за мужа Зоя Богуславская тогда на два месяца потеряла зрение. Причем почувствовала, что ослепла, дома у Лили (кстати, говорят, после попытки отравиться из-за Пудовкина Лиля тоже на какое-то время стала незрячей), но постаралась не подать виду, чтобы не пугать стариков.

Не так давно Зоя Борисовна призналась, что Лиля приняла ее не сразу: «Я была не та женщина, которую Лиля Брик предполагала рядом с Андреем Андреевичем, таким принцем-мальчиком, который читал ей стихи. Вокруг него было очень много женщин до меня, чего я никогда не скрываю, с очень крупными именами, то есть очень известные… Это было как-то понятно — поклонницы и он. И вдруг приходит взрослая женщина с ребенком. А потом, как это получилось, я не знаю, она стала очень меня любить, больше, чем Андрея: Андрея как поэта, а меня просто как существо. Поэтому она очень заботилась. И если я не приходила долго (мы жили на соседней даче) или с Андреем, или одна, то она звонила и говорила, что типично для Лили: “Зоенька, я вас чем-нибудь обидела?” Такая была форма напоминания»[577].

От стихов про мостовую Лиля была в восторге. Однако же поспешила сообщить первому покровителю Вознесенского и своему старому знакомцу Николаю Асееву, что во время парижских гастролей его протеже ни разу не упомянул его имени в интервью. Асеев обиделся и с тех пор перестал хвалить молодого поэта и начал ругать. «Была ли она святой? Отнюдь! Дионисийка»[578], — говорил Вознесенский. Уже в позднейших, не самых сильных своих стихах нулевых годов он воспоет Брик в роли ведьмы (привет дневникам Михаила Пришвина!):

Но в квартиру Лили Юрьевны забредали не только вежливые поэты, балерины, художники и композиторы. Бывали и эпатажники не меньшие, чем она сама. Эдуард Лимонов, которого знакомая притащила на Кутузовский записаться на магнитофон, вспоминал встречу с Лилей: «Вдруг из этих самых недр вышло ярко раскрашенное существо. Я был поражен тем, что старая маленькая женщина так себя разрисовала и так одета. Веки ее были густо накрашены синим. Я не одобрил ее. Точнее, мораль моей пуританской мамы, жены офицера, самурайская простая этика семьи бедных солдат отвергла ее внешний вид. Однако femme fatale Володи Маяковского оказалась умной и насмешливой, и я ей простил ее пошлый (я так тогда и подумал: пошлый) вид»[579].

В следующий раз Лимонов встретился с Брик по настоянию своей тогдашней герлфренд, позже ставшей его женой, красавицы модели Елены Щаповой. «Они вцепились друг в друга. Живая легенда, размалеванная, как в цирке, и моя “фифа”, — фирменно иронизировал Лимонов. — Лиля восхищалась Еленой, особенно ее тонкой костью, ее элегантными запястьями. “Тоньше я ни у кого не видела”, — дальше она перечисляла каких-то давно умерших красавиц 20-х или 30-х годов»[580].

Рассказ Лимонова подхватила сама Щапова — прототип главной героини скандального романа «Это я — Эдичка». Она стала не только первой русской манекенщицей в Нью-Йорке, но и литератором, нанеся экс-мужу контрудар под названием «Это я — Елена». Позже она выйдет замуж за итальянского графа де Карли и будет раздавать интервью о своих приключениях, об эмиграции в США… О том, как они с Лимоновым приехали в Переделкино к Брик и Катаняну и Лиля встретила их на пороге дачи: «“Леночка, я хочу подарить вам на память бриллиантовый браслет, который очень давно купил мне Ося. (Она имела в виду своего первого мужа Осипа Брика.) Этот браслет может подойти только мне или вам”, — и отправилась на второй этаж, в спальню. Вдруг вижу, как Вася Катанян, муж Лили, меняется в лице и молча бросается вслед за женой. Мы сидим на террасе за роскошно накрытым столом и ждем хозяев. Проходит пять минут, десять, двадцать… Через полчаса я не выдерживаю: “Эд, я умираю с голоду. Давай есть, плевать на браслет”. Наконец они появляются. Лиля очень взволнованно говорит: “Леночка, извините, я передумала…” “Ну что вы, Лиля! Глупости! Забудем об этом, а то чувствую себя героиней Куприна: какие-то страсти по гранатовому браслету!” — смеюсь я с облегчением»[581].

Щапова пересказывает еще один довольно пикантный эпизод, обнажающий вражду двух соперниц, заочно боровшихся за звание музы Владимира Маяковского, — Лили и Татьяны Яковлевой: «Она показала мне в альбоме фотографию красивой женщины. “Как вы ее находите? Эта дама — последняя любовь Маяковского”. — “Хорошенькая”. — “Да? — сухо спросила Лиля и быстро захлопнула альбом. — Странно, такое простое личико…”»[582].

Спустя какое-то время, покоряя олимп моды в Нью-Йорке, Щапова неизбежно оказалась в доме Алекса Либермана и Татьяны Яковлевой, небожителей из вселенной «Вога». Она рассказала Алексу, что видела фото Татьяны в альбоме Брик. «“Ни в коем случае не рассказывайте об этом Тане, они же друг друга ненавидят”, — забеспокоился Алекс. Но в первую же встречу с Татьяной я поняла, что она всё знает: “Я слышала, вы видели какое-то фото у Брик. Так вот, это не я, а моя дочка Фроська”. Она переживала, что ее фотография неудачна. Потрясающе: этих двух женщин до последнего вздоха волновала их слава красавиц, по которым убивался русский поэт!»[583]

Лимонов, пришедший тогда к Либерманам вместе со Щаповой, вторично ужаснулся: «Татьяна поразила меня тем, что оказалась сухопарой, раскрашенной, как клоун, женщиной. “Клоун!” — назвал ее я. Потом я вспомнил первое появление Лили и подумал, что наш великий поэт В. Маяковский подсознательно выбирал одного типа женщин, пусть они и были разного роста и облика. Экстравагантность, светскость, яркость, аляповатость и в конце концов кинематографическая ужасность»[584]. Лиля, кстати, облагодетельствовала и Лимонова — вручила ему рекомендательные письма к Арагону; но когда Лимонов доехал до Парижа, Арагон уже умер.

Впрочем, Лиля в последние годы и вправду поражала воображение. Знакомые, которые в 1970-е годы учились в московской школе № 5 на Кутузовском проспекте, рассказали: как-то раз, когда они гуляли во дворе, один знакомый мальчик указал на какую-то удивительную старуху и сообщил, что это Лиля Брик. «Лиля Брик» — эти два слова детям ни о чем не говорили, но звучали красиво, запоминались. Старуху со звонким именем везли в кресле двое представительных мужчин. «Пиковая дама», — подумалось детям.

То же впечатление возникло и у мужа племянницы Василия Абгаровича, когда он впервые столкнулся с новыми родственниками: «Женщина была довольно небольшого роста, весьма согбенна, в дорогом, но не вызывающем женском наряде. Но вот лицо ее!.. Оно было в обрамлении рыжих волос, на нем значительное количество косметики, ярко нарумяненные щеки, тонкая прямая линия бровей, казалось, подведенных выше заданной, естественной, природной высоты. “Пиковая дама!” — такая возникла у меня образная ассоциация»[585].

Секрет разноуровневых Лилиных бровей раскрыла актриса Татьяна Васильева, работавшая в то время в Московском академическом театре сатиры:

«На Лиле Юрьевне надето платье в пол от Кардена, на руках — красный маникюр. Ярко-рыжие волосы, из которых она заплетала тоненькую косичку. Эту косичку венчал красный бантик. Если некому было сделать ей грим, то этот грим делала сама. Поскольку от возраста у нее дрожали руки, то получалось, что одна бровь летела вверх, другая была опущена. Зигзагом шел контур на губах. Но всё это не имело никакого значения, потому что ее выход к гостям был похож на выезд королевы.

Она выезжала в гостиную на коляске. Или ее под руки выводили невероятной красоты молодые мужчины. Многие из них, как я понимаю, были геями. Лиля Юрьевна их очень любила, с ними было легко дружить. В гостиной всегда накрыт стол, на столе — заграничная еда. Даже сосиски у нее были заграничные, а в специальном термосе дожидалось теплое пюре. А я как назло всегда приходила голодная, и этот запах еды только возбуждал аппетит»[586].

Лиля умела смущать и огорошивать людей. В 1960-м ее старый знакомец поэт Семен Кирсанов женился в третий раз — на молодой комсомолке Людмиле. На склоне лет та вспоминала о Лиле Юрьевне в разговоре с журналистом, мастером интервью Феликсом Медведевым: «Лиля язвила, она была резким человеком. При муже она задавала мне неловкие вопросы: курю ли я, пью ли я? Могла задать любой вопрос, с потолка. “Люсенька, вы такая молодая, красивая… Скажите, у вас есть любовники?”»[587].

Лилю, конечно, искренне удивляло, что любовников могло не оказаться. Ведь любовники должны быть всегда.

Валун и опушка

Элла Каган, Эльза Триоле, муза и жена Луи Арагона, умерла летом 1970 года от сердечной недостаточности. Всю свою жизнь она положила на агитацию за советский строй, от которого когда-то бежала в страшном 1918-м. Среди ее знакомых, как и среди знакомых Лили, хватало гэбистов, использовавших ее и Арагона как агентов влияния СССР во Франции и вообще в Европе. Ни жуткие годы Большого террора, ни позорные массовые репрессии, казалось, не сминали их с Арагоном восхищения всем советским. Возможно, дело было в Лиле. Она оставалась в Москве заложницей, и ради нее приходилось кивать, воспевать, пропагандировать…

Однако же в 1968-м, с появлением советских танков в Чехословакии, сердца Арагонов дрогнули, совесть — скорчилась. «Муж у меня коммунист, коммунист по моей вине, — чистосердечно покаялась тогда Эльза, — я орудие в руках советских правителей, а еще я люблю драгоценности, люблю выходить в свет, в общем, я дрянь»[588].

Анатолий Валюженич приводит и пугающее признание Арагона, пережившего Эльзу на 12 лет: «Я не тот, кем вы хотите меня представить. Я исковеркал свою жизнь, и всё». Про покойную жену и любимую музу он скажет, что она «кардинально развернула его творчество: из бунтаря и сюрреалиста превратила его в уравновешенного писателя и коммуниста»[589].

Документы из открытых в 1990-е годы архивов французской тайной полиции подтвердили, что Эльза Триоле, по выражению парижского собкора «Известий», «поддерживала тесные контакты с советским посольством», что объясняется ее происхождением и политическими симпатиями. В 1920 году она, по всей видимости, состояла в ЧК, по поручению которой следила за литературными кругами[590].

Но даже если и так, Эльза успела сделать много такого, что отчасти искупило ее молчаливое согласие с государством-убийцей. Она уходила грустно, но достойно, смело глядя в свое отражение в зеркале. Ведь мало кто отважится под конец жизни сказать о себе: «Я дрянь».

В последнем романе Триоле «Соловей замолкает на заре» хозяйку дома находят умершей в кресле. Так произошло и с самой Эльзой. В последние годы она много волновалась — из-за Лилиной травли, из-за того, что с неожиданной невыносимостью поняла, куда ведут все эти чистые идеи, за которые они с мужем так яростно ратовали.

Похороны писательницы, лауреата Гонкуровской премии, взяла на себя Французская компартия. Примчалась под руку с Катаняном Лиля, явилось много знакомых, коллег, писателей, пришел советский посол. На похоронах играл Мстислав Ростропович. А когда многотысячная толпа французов проводила в последний путь Арагона, он упокоился рядом с Эльзой, под старым ясенем, в окрестностях дома-мельницы, где они жили, работали и принимали гостей.

Лиля скончалась восьмью годами позже. Рано утром, на Кутузовском, она упала с кровати, с совсем маленькой высоты, и сломала шейку бедра. Ее перевезли в Переделкино; уход был прекрасный, души не чаявший в ней Катанян всё время находился рядом, но Лиля тускнела, угасала — ей не хотелось лежать бездвижно, быть обузой.

Елена Щапова в своих мемуарах пишет, как Лиля еще до травмы восторгалась какой-то старушкой, которая сломала шейку бедра и выбросилась из-за этого в окно. Она, типичное дитя декаданса, находила в суициде эстетику. Муж племянницы Катаняна вспоминал, как Лиля Юрьевна при гостях заявила, что у Маяковского была «складка самоубийцы» — глубокая поперечная межбровная борозда. «Сейчас же присутствующие при этой беседе родственники стали сдвигать брови и смотреть на себя в зеркало. У всех оказалось две складки. Тогда Брик сказала: “Складка самоубийцы есть и у меня”. И продемонстрировала это наглядно»[591].

Она, как мы помним, не раз пыталась травиться: сначала в юности, потом в расцвете лет, из-за Пудовкина, вероналом. И вот теперь мысль о спасительном яде снова стала дурманить 86-летнюю Лилю.

В 1930 году, после смерти Маяковского, она записала в дневнике:

«Приснился сон — я сержусь на Володю за то, что он застрелился, а он так ласково вкладывает мне в руку крошечный пистолет и говорит: “Всё равно ты то же самое сделаешь”»[592].

В последние дни она настолько поскучнела, что впервые в жизни перестала смотреться в зеркало. Для дамы, никогда не выходившей из спальни ненакрашенной и в халате, — нонсенс.

Четвертого августа 1978 года, дождавшись, когда Василий Абгарович уедет в Москву по делам, она попросила домработницу принести воды, достала запрятанную заранее сумку со спасительными таблетками… И когда таблетки уже начали действовать, записала на обычной тетрадной страничке:

«В моей смерти прошу никого не винить. Васик! Я боготворю тебя. Прости меня. И друзья, простите. Лиля. Нембутал, нембутал…»

Почерк разъезжался, слабел, дрожал. Записки Лиля уже не закончила — заснула навсегда.

Как-то Степанов спросил ее: «А вы хотели бы покоиться рядом с ним?» — имея в виду Маяковского. Она решительно ответила: «Нет!»

«— А где? В другом месте, на другом кладбище?

— Нигде!

— То есть?!! Или в урне, замурованной в стене?

— Нет!

— Но почему же?

Она сжалась, замерла, отвердела. После мучительной, долгой паузы сказала односложно, резко, как отрубила: “Надругаются!”»[593].

До того ее замучили воронцовы и колосковы, что она всерьез боялась, что ее останки кто-нибудь осквернит.

Когда примчался Катанян, Лиля Юрьевна была еще теплой; он пытался ее оживить — безуспешно.

Покойницу обрядили в подаренное Параджановым белое украинское домотканое платье, причесали, сделали маникюр, надели на нее золотые сандалии и надушили «Опиумом» от Ива Сен-Лорана. Параджанов положил на платье ветку рябины. Во время последнего своего выхода в люди Лиля была моднее всех. На панихиде выступали Шкловский, Симонов, Рита Райт, Сонка Шамардина, Маргарита Алигер, режиссеры Валентин Плучек и Александр Зархи. Младший Катанян запомнил, что Шкловский говорил: «Они пытались вырвать ее из сердца поэта, а самого его разрезать на цитаты»[594].

Некрологи вышли только за границей, но зато с каким географическим размахом! В далекой Канаде, Японии, Индии… По давнему распоряжению Лили Юрьевны ее прах был развеян над звенигородским полем, у опушки леса, рядом с речкой. Позже на опушке был установлен валун, на котором выбили три буквы — те самые, что Маяковский выгравировал на ее кольце: ЛЮБ. А Василий Абгарович, совсем потерянный, ушел через полтора года после Лили. По одной из версий, он болел раком и Лиля об этом знала — потому и отравилась: ей было страшно вскорости остаться совсем одной, старой и одинокой.

Муза улетела по ветру, будто унеслась в картины Марка Шагала. Но о ней продолжают спорить, злоязычить и восторгаться. «О, это была великая женщина, — вспоминает актриса Татьяна Васильева. — Я понимаю тех выдающихся мужчин, которые любили ее. Она была обаятельна, остроумна, независима в своих оценках, говорила то, что думала»[595]. А Бенгт Янгфельдт в своей шведской книге, отрывок из которой он сам мне любезно перевел, рассказывает, как впервые в 1972 году постучался в дверь Лилиной квартиры:

«После еще нескольких “Кто?” и стольких же тщетных объяснений с моей стороны дверь наконец-то открыла маленькая женщина с накрашенным лицом и большими карими глазами — всё освещено красно-рыжим потоком волос, вытекающим в длинную косу.

Фото на обложке “Про это”! Я окаменел. <…> Я знал и общался с Лили Брик в течение шести лет. Последние несколько лет она становилась всё тоньше и слабее. У нее болели суставы, и двигалась она с большим трудом. Духом, однако, она была сильна до последнего. Когда я перечитываю ее письма мне, меня поражает, насколько они похожи на те, которые она писала Маяковскому и Брику (впрочем, и другим тоже). Она была капризной, своевольной и невообразимо очаровательной. Так же, как она угрожала “оторвать лапы” своим “зверикам” Володе и Осипу, если они не ответят на ее вопросы или не выполнят ее желания, она предупредила меня, что не поцелует меня в конце писем, пока я не отправлю ей пару книг, которые я ей обещал. Письмо закончилось нейтральным “Привет”. Как только книги были получены, я снова стал достойным поцелуя»[596].

Спустя время, уже сломав шейку бедра, Лиля в письме просила Янгфельдта написать ей поподробнее, как ему живется. Ответное письмо пришло только 8 августа, спустя четыре дня, как Лили не стало. «Для меня ее самоубийство стало шоком, но не сюрпризом, — признается шведский славист. — В течение многих лет у Лили были сильные боли в суставах, и бывало, что она даже не могла поднимать руки. Поэтому она несколько раз говорила, что когда боль станет невыносимой или она больше не сможет ходить, она покончит с собой. Впервые я услышал это на следующий день после триумфального и для нее счастливого открытия выставки “20 лет работы” в июле 1973 года, когда я посетил ее в Переделкине. “Я хочу ‘пиф-паф’”, — сказала она, указывая пальцем на висок; я записал в дневнике: “Устала жить”»[597].

Письмом я спросила Янгфельдта, чем он как мужчина объясняет Лилину женскую привлекательность. «Ее женская привлекательность? — откликнулся Бенгт. — Блестящий ум — острый, быстрый, неординарный; незаурядная внешность, совершенно восхитительная улыбка, огромное чувство юмора. Она никогда не говорила банальностей и не позволяла другим. Я-то знал ее в последние шесть лет ее жизни, но знал хорошо. Даже в этом возрасте ее шарм был исключителен».

Но как тогда относиться к сплетням? Ко всему нехорошему, темному, ведьмаческому, коварному, жестокому, что делала Лиля? Маяковед Олег Смола настаивал: «Давайте поверим поэту». Дескать, раз такой гений любил и возвеличивал эту женщину, значит, она того стоила. Не будем копаться в грязном белье. Нечто подобное сказал мне и Михаил Сергеевич Горбачев. Маяковский — один из его любимых поэтов, про Лилю Брик он слышал давно, но никогда не хотел вдаваться в подробности ее влияния на поэта. «Это его дело, это дело Маяковского», — повторил Горбачев.

Так или эдак, но лет через десять, двадцать, а то и все тридцать о Лиле Юрьевне Брик предстоит узнать что-то новое и неизведанное — ведь пока открыты не все тайники и не все секреты. А до тех пор — давайте искать любовь.

Основные даты жизни и деятельности Л. Ю. Брик

1891, 30 октября (11 ноября) — в Москве в семье адвоката Урия (Юрия) Александровича Кагана и пианистки Елены Юльевны Берман родилась дочь Лили (Лиля).

1896, 12 (24) сентября — рождение младшей сестры Эллы, будущей Эльзы Триоле.

1905 — познакомилась с главной любовью своей жизни Осипом Бриком.

1909/10 — проучилась два семестра на физико-математическом факультете Высших женских курсов профессора Терье.

1911 — обучалась лепке в Мюнхене в мастерской Ганса Швегерле.

1912, 26 марта — вышла замуж за Осипа Брика.

1912–1913 — провела с мужем два осенних сезона в Туркестане. Сопровождала Осипа в командировки в Нижний Новгород и Читу.

1913 — знакомство и начало романа Эльзы с Владимиром Маяковским.

1914, осень — переехала с мужем в Петроград на Малую Итальянскую (Жуковскую) улицу.

1915, конец июля — Маяковский, приведенный Эльзой на квартиру к Брикам, бесповоротно влюбился в Лилю.

Осень — познакомилась с кругом общения Маяковского. Издание Осипом Бриком поэмы Маяковского «Облако в штанах» с посвящением «Тебе, Лиля». Маяковский сочиняет поэму о Лиле «Флейта-позвоночник». Превращение квартиры Бриков в салон футуристов.

Декабрь — футуристическая елка дома у Бриков.

1916, февраль — издание Осипом Бриком поэмы Маяковского «Флейта-позвоночник».

26 мая — Маяковский написал стихотворение «Лиличка! (Вместо письма)».

1917 — переехала с Осипом в более просторную квартиру в том же доме, стала брать уроки балета.

1918, май — июнь — снималась с Маяковским в Москве в кинокартине «Закованная фильмой» по сценарию поэта.

Июль — начало жизни втроем с Осипом Бриком и Маяковским на даче в Левашове под Петроградом.

Эмиграция Эльзы с матерью — формально к французскому жениху, офицеру Андре Триоле.

Осень — переезд Маяковского и Бриков в Москву, поселение в Полуэктовом переулке. Совместная работа в «Окнах РОСТА».

1920–1921 — снимали дачу в Пушкине.

1920, сентябрь — переехали в квартиру в Водопьяном переулке.

1921, осень — ездила в Ригу по издательским делам, безуспешно пыталась выехать в Лондон.

1922, весна — совершила несколько поездок в Ригу, пытаясь добиться английской визы. Выход поэмы Маяковского «Люблю».

Лето — жила на даче в Пушкине.

Осень — встретилась в Лондоне с матерью и сестрой Эльзой. Отправилась с Эльзой в Берлин, где к ним присоединились Осип и Маяковский. Бурные страсти и азартные игры.

1922/23, зима — решила не встречаться с Маяковским два месяца. Страдающий поэт в своей комнате на Лубянке написал поэму «Про это». Закрутила роман с директором Промбанка Александром Краснощековым.

1923, 28 февраля — возобновила отношения с Маяковским, уехала с ним в Ленинград.

Март — публикация поэмы «Про это» в журнале «ЛЕФ» с Лилиным портретом работы Александра Родченко на обложке.

Июль — август — посетила с Маяковским и Осипом Бриком немецкие курорты Бад-Флинсберг и Нордерней.

Развод Эльзы с Андре Триоле.

1923–1925 — выход журнала «ЛЕФ» под редакцией Маяковского, где опубликовано несколько Лилиных переводов с немецкого.

1924, февраль — май — совершила поездки в Лондон, Париж и Берлин. Прекратила физическую связь с Маяковским.

Лето — сняла дом в Сокольниках поближе к Лефортовской тюрьме, где содержался ее арестованный возлюбленный Александр Краснощеков, и взяла к себе его дочь Луэллу.

1925, январь — помилование Краснощекова. Знакомство Осипа с женой режиссера Виталия Жемчужного Евгенией, которая станет его спутницей до конца его жизни.

Осень — отдыхала на итальянском курорте. Гастроли Маяковского по Америке, роман с Элли (Елизаветой) Джонс.

1925–1926 — приезд Эльзы из Франции в Советскую Россию на год.

1926, апрель — переехала с Осипом и Маяковским в новую квартиру в Гендриковом переулке.

15 июня — рождение в Америке дочери Маяковского Элли.

Июль — август — работала в Обществе землеустройства еврейских трудящихся в качестве организатора съемок фильма Абрама Роома «Евреи на Земле».

Лето — начало романа с режиссером Львом Кулешовым.

1927, лето — отдыхала с Кулешовым на Кавказе. На обратном пути высадилась в Харькове, где выступал Маяковский, и ночью в гостинице слушала его новую поэму «Хорошо!».

1928 — поездка Маяковского в Берлин и Париж, знакомство с Татьяной Яковлевой. Распад ЛЕФа из-за ссоры Лили с Виктором Шкловским. Эльза Триоле вышла замуж за поэта Луи Арагона.

1928–1929 — совместно с режиссером Виталием Жемчужным поставила фильм «Стеклянный глаз» с Вероникой Полонской в главной роли.

1929 — безответно влюбилась в режиссера Всеволода Пудовкина и пыталась отравиться. Вела напряженную борьбу за разлучение Маяковского с Яковлевой. Сочинила сценарий фильма «Любовь и долг» (снят не был).

Двадцатилетний творческий юбилей Маяковского. Начало романа поэта с Вероникой Полонской.

1930, февраль — апрель — ездила с Осипом в Берлин и Лондон.

14 апреля — получила телеграмму о самоубийстве Маяковского.

16 апреля — возвратилась с Осипом из-за границы. Стала наследницей половины авторских прав на произведения поэта.

Осень — появление нового мужа — советского военачальника Виталия Марковича Примакова.