Лиля Брик. Её Лиличество на фоне Люциферова века Ганиева Алиса

В. Д.: К Маяковскому или к искусству?

В. Ш.: К Маяковскому. Он был настоящий апостол Маяковского. Одновременно, как всякие апостолы, они хотят втереть свое учение Христу. Это кончается тем, что Павел подменяет Христа. Но вот литература факта… Брик не любил искусство. Он любил кино за то, что кино — не искусство, что оно плохое искусство, скажем, что его надо отдалять от искусства. Но вот эта литература факта, с одной стороны, была… черт его знает, там и мои статьи очень ранние, но это вообще… истерика этого — была бриковская истерика. Я тогда печатал, что когда они отрицали искусство, я говорю, что у нас в журнале печатается Маяковский, Пастернак, Асеев, печатаете Бабеля и одновременно говорите, что искусства нет. Это не получается. Это получается так, как ханжа попадает в тюрьму в “Пиквикском клубе” и ему говорят: “Хотите что-нибудь выпить?” Он говорит: “Все спиртные напитки — это суета сует”. Тогда его спрашивают: “А какую из суеты сует вы любите?” Он говорит: “Крепкую”. И ему подают ром. Так что всё это суета сует. Значит, литература факта — это не была ошибка, потому что она сейчас значила в мировом искусстве очень много и очень много значит в чешском искусстве. И это значение мемуара и включение по достоверности… там такая школа Дзиги Вертова, включение, новое отношение к фотографии, отношение… создание эстетики фабричных зданий, понимание того, что эстетика облегчает работу, — это было всё…

В. Д.: Всё это придумано было уже тогда. Сейчас…

В. Ш.: Это было придумано тогда.

В. Д.: А сейчас это к нам вторично приходит с Запада.

В. Ш.: К сожалению, вот видите, это очень так серьезно. Была такая история. ЛЕФ был аскетическая организация.

В. Д.: ЛЕФ?

В. Ш.: Да. Там, значит, служащие: один на жалованье — это Петя…

В. Д.: Незнамов, да (поэт и критик Петр Незнамов состоял во владивостокской футуристической группе «Творчество». — А. Г.). Еще были две… машинистка… Чистякова? (Черткова?) и Ольга Маяковская (младшая сестра Маяковского. — А. Г.).

В. Ш.: Ольга Маяковская тоже служила там на четверть ставки. И всё, больше никого. И мы издавали журнал. Ну, платили, конечно, за рукописи мало.

В. Д.: Но платили всё-таки?

В. Ш.: Платили, но мало. Это привело в ужас Бабеля, когда мы за его… собственно, за его собрание сочинений заплатили столько, что он мог пойти в кафе или один раз пообедать. Неправдоподобно мало. Ну вот. И ЛЕФ был великое непонятое революционное искусство. Там были номера, когда в одном номере печатался Маяковский, Эйзенштейн, Дзига Вертов, опоязовцы — и всё это были вещи, которые остались.

В. Д.: Да. Не все номера равноценны. Вот это как раз вы говорите про первые номера, 23-го года, лучшие»[234].

В общем, в 1923 году Маяковский, с одной стороны, ваял агитки (не поступаясь при этом новаторством воплощения), с другой — занимался тем самым бытом. Надо было постоянно подтверждать свое право на комнатку в Лубянском проезде: он с Бриками снова собирался за границу, и за время отсутствия хозяина квадратные метры могли изъять. Рассматривался даже вариант с пропиской там Лили.

Любовные отношения тоже стоило привести в порядок, вышколить себя, повыдергивать из тела мещанские колючки ревности. Лиля мечтала научить его жить так, как легко удавалось ей самой: совмещая ненавистный, казалось бы, быт (уют, чаепития, бирюльки, портниху в Фурманном переулке, прислугу Аннушку) и свободные взгляды на секс и любовь. Она пишет:

«Ты мог бы мне сейчас нравиться, могла бы любить тебя, если бы был со мной и для меня. Если бы, независимо от того, где были и что делали днем, мы могли бы вечером или ночью вместе рядом полежать в чистой удобной постели; в комнате с чистым воздухом; после теплой ванны! Разве не верно? Тебе кажется — опять мудрю, капризничаю. Обдумай серьезно, по-взрослому. Я долго думала и для себя — решила. Хотелось бы, чтобы ты моему желанию и решению был рад, а не просто подчинился!»[235]

Вот как просто всё складывалось у нее в голове: днем гулять и крутить романы, а вечером, после ванны, лежать рядышком как ни в чем не бывало. Романы романами, а семья — святое. И почему Маяковский не мог понять? Ося ведь понял.

Летом они полетели в Германию — рейсом Москва — Кёнигсберг, про который Маяковский напишет стихи. Сначала в санаторий под Гёттингеном, потом на остров Нордерней, куда также приехали Эльза, Елена Юльевна, Шкловский и еще несколько друзей. Эльза лежала в комнате больная и дулась — Шкловский был с ней всё так же нестерпимо горяч, а Маяковский — всё так же холоден. На этот раз он вел себя паинькой. Никаких карт — купание в море, прогулки на пароходике, ловля крабов, загорание на пляже, чтение Гейне (книжку, которую он в то лето всё время носил с собой, Эльза сохранила у себя как реликвию). Впрочем, Якобсон, по словам Б. Янгфельдта, вспоминал, что до Нордернея был не Гёттинген, а южнонемецкий курорт Бад-Флинсберг (сейчас — польский Сверадув-Здруй), и вот там-то Маяковский с огромным пылом обыгрывал в карты всех подвернувшихся, в частности какого-то русского эмигранта, вывезшего из Сибири чуть ли не тонну платины.

Маме Каган, видать, пришлось смириться с ненавистным поэтом. На фотографиях вся компания отдыхающих выглядит счастливой. Еще бы, несколько недель сплошного отдыха — сказка. Мужчины на снимках в черных купальных костюмах, Лиля счастливо щурится на солнце: фирменная широкая улыбка, нос вздернут.

Маяковский, по воспоминаниям Шкловского, был весел и по-мальчишески плескался в волнах. Правда, как сказано в стихотворении «Нордерней», написанном 4 августа, ему якобы всё время чудились выстрел «Авроры» и буря революции, кроме которой ему, дескать, ничего не надо — что явно притянуто за уши, чтобы оправдать собственное наслаждение буржуйским курортом. «Аврора» к песчаным дюнам острова так и не подошла:

  • …Но пляж
  • буржуйкам
  • ласкает подошвы.
  • Но ветер,
  • песок
  • в ладу с грудастыми.
  • С улыбкой:
  • — как всё в Германии дешево! —
  • валютчики
  • греют катары и астмы…

И Брики, и Маяковский, хотя и выехали из РСФСР по выданным Луначарским служебным паспортам, никакой особенной пропагандистской работы не вели. Маяковский лишь раз выступил в Берлине и вернулся на несколько дней раньше Бриков — Осипу надо было выступать, Лиле — гулять по музеям и встречаться со знакомыми. Вернуться-то вернулся, но уже мечтал и хлопотал о поездке в Америку. Тем более что в Нью-Йорке было кого навестить — там уже обретался Давид Бурлюк.

Брики везли из Германии новую мебель, а Маяковский обсуждал журнал «ЛЕФ» у Луначарского, встречался с Троцким. В Водопьяном продолжались сборища, теперь под эгидой ЛЕФа. Девочка Мэри из их коммунальной квартиры, зимой наблюдавшая с интересом, как выгнанный Маяковский стоит под окнами, теперь прислушивалась к разговорам шикарных жильцов. Днем у них чтение стихов, завтраки, обеды, совещания. Вечером — на извозчиках в ресторан, в театр. Ночью — карты на деньги, иногда до утра. Пока господа в театрах, Аннушка, убиравшая в комнатах, щедро угощала помогавшую ей Мэри конфетами. Девочке нравились краски Маяковского, украшавшие будуар этюды к «Окнам РОСТА» и висевшая в простенке между дверью и окном афиша «Закованная фильмой» с Лилей, запутавшейся в кинопленке…

Атмосферу тех лет передают два анекдота. Первый со слов Юрия Тынянова, писателя, опоязовца, формалиста, профессора Института истории искусств, записал в дневнике Чуковский. Другой широко пошел в народ. У Тынянова в пятом и шестом номерах «ЛЕФа» (это первые номера 1924 года) выходили статьи «Словарь Ленина-полемиста» и «О литературном факте». Чистая классика. Так вот, напечатать их напечатали, а гонорар всё никак не платили. Версия № 1: «Однажды ЛЕФ в лице Осипа Брика задолжал Тынянову 50 р. и не заплатил. Пришли к Брику они вдвоем с Шкл[овским]. Брика нет. Лиля пудрится, “орнаментирует подбородок”, а Брик не идет… Шкловский советует Тынянову: “Ты поселись у него в квартире и наешь на 50 р.”. План не удался. Тогда Шкл.: “Юра, тебе нужен указатель Лисовского?” (Фундаментальное издание «Библиография русской периодической печати. 1703–1900» книговеда Николая Лисовского, содержавшее наиболее полные сведения о всей выходившей тогда в России периодике: время и место издания, данные об изменении названий, периодичность, фамилии издателей, редакторов и т. д. — А. Г.) Еще бы. “Вот возьми”. Снял с полки у Брика книгу, сунул Т[ыняно]ву в портфель, и они оба ушли. Брик заметил пропажу только через год»[236].

Вторая версия гораздо более пикантная. Тынянов пришел за деньгами, а Брика нет. Лиля одна. Стол сервирован. На столе — алкоголь, угощение. Лиля раздевается и наступает. Тынянов не то чтобы очень хочет, к тому же он женат — на старшей сестре вирусолога и иммунолога, будущего лауреата Сталинской премии Льва Зильбера и писателя Вениамина Каверина. Но подарок слишком соблазнителен — почему бы и нет? Наутро они просыпаются вместе. Тынянов собирается уходить, мнется и робко спрашивает: «А как же гонорар?» Тогда Лиля бросает ему насмешливое: «Ах, вы еще и денег хотите?» В некоторых вариациях анекдота идея расплатиться за публикацию телом Лили принадлежит Осипу Брику. Эпизод, возможно, и выдуманный, но очень похожий на правду. Осип и вправду предстает эдаким невидимым режиссером, маленьким тихоней-дьяволом и немножко сутенером, который дергает за ниточки всех, кто его окружает. «В те годы Брик был настоящим вождем, — вспоминал в разговоре с Дувакиным литератор Виктор Ардов. — Я скажу так, я заметил и тогда, в 20-х годах: если Брик мне сегодня что-нибудь расскажет (какое-нибудь открытие или какой-нибудь тезис, теорию), Маяковский через два месяца будет об этом говорить в Политехническом музее. Он был настоящим вождем»[237].

Да, Осип был вождем. А Лиля — вождихой.

Всяческих охотников до наших жен

Еще зимой 1922/23 года, когда писалась поэма «Про это», Маяковского раздирали ревнивые подозрения — у Лили кто-то есть. 31 января он пишет ей:

«Ты не ответишь потому что я уже заменен что я уже не существую для тебя что тебе хочется чтоб я никогда не был».

Лиля убаюкивает:

«Я не скуплюсь, Володик; я не хочу “переписки”! Ты не заменен. Это правда, хотя я и не обязана быть правдивой с тобой».

Маяковский не отступает:

«Во всём какая то мне угроза. Тебе уже нравится кто то. Ты не назвала даже мое имя. У тебя есть. Все от меня что то таят»[238].

Похоже на паранойю, ведь буквально в те же дни Лиля кокетливо пишет сестре:

«Романов у меня — никаких. С тех пор, как не бывает Володя, — все пристают пуще прежнего. Но я непоколебима! Довольно нас помещики душили!»[239]

Но Лиля врала. Еще летом 1921 года она познакомилась с бойцом, светилом, революционером и главой Дальневосточной республики Александром Краснощековым. Сын еврейского портного из Чернобыля, в юности под влиянием своего репетитора Урицкого он стал социалистом-подпольщиком, прошел через несколько тюрем и еще за 15 лет до революции бежал сначала в Берлин, а потом в Нью-Йорк, где взял фамилию Тобинсон и осуществил американскую мечту: начал с работы портным, маляром и расклейщиком обоев, а кончил студентом факультета экономики и права Чикагского университета и юристом по вопросам профсоюзов и иммигрантов. Он даже участвовал в создании Рабочего университета Чикаго для просвещения трудящихся, где также преподавал, а еще вступил во всевозможные пролетарские организации, включая анархо-синдикалистский профсоюз. Как только грянула Февральская революция, вернулся в Россию — через Тихий океан во Владивосток, сразу втянулся в бои Гражданской войны, прослыл героем и в 1920-м создал Дальневосточную республику, где стал министром иностранных дел, а потом еще и председателем правительства.

С Маяковским Краснощеков познакомился через читинских футуристов на одном из московских приемов (его тогда часто приглашали переводчиком — к примеру, в качестве компаньона пожаловавшей в СССР танцовщицы Айседоры Дункан). Он приехал из Сибири летом 1921 года в собственном железнодорожном вагоне. В Москве его отстранили от должности. Причина, конечно, крылась в интригах на почве политики. В дальневосточно-забайкальском государстве царили свобода прессы и парламентский плюрализм. Поэтому, когда еще через год угроза со стороны белых и японцев поубавилась, огромную республику одним махом пристегнули к Советской России. Краснощеков тем временем успел поработать в правительстве помощником наркома финансов, а биограф Лили Аркадий Ваксберг утверждает, что у него была еще одна — тайная — должность в комиссии по изъятию церковных ценностей.

Обожавший Краснощекова Ленин уже угасал, поэтому в Наркомфине тот тоже продержался недолго. Впрочем, выбрасывать такие ценные кадры красные вожди при всём желании еще не могли, и в октябре 1922-го блистательный экономист Краснощеков возглавил свежесозданный Промышленный банк, в задачи которого входила накачка советских предприятий инвестициями. Написанная Краснощековым (вышедшая в 1923-м) книга «Финансирование и кредитование промышленности» прямо относилась к его обязанностям. Мало того что он сразу организовал на американский манер сеть банковских филиалов и значительно облегчил банковские переводы советским гражданам от родственников из-за границы, он к тому же оказался мастером эффектных имиджевых пиар-кампаний. К примеру, будучи председателем правления первой советской авиакомпании «Добролет», он добился, чтобы один из самолетов получил имя «Промбанк». Именно «Промбанк» совершил первый в стране регулярный пассажирский рейс — из Москвы в Нижний Новгород. На борту находился и сам Краснощеков.

Когда Лиля впервые увидела его летом 1921-го, он жил еще с женой, сыном и дочерью. Через год они снимали дачу в Пушкине по соседству с Бриками и Маяковским. Лиля сразу его «навертела». Словечко было унаследовано ею от танцовщицы и вертихвостки Гельцер, с которой она дружила еще до революции. Когда Гельцер нравился какой-нибудь мужчина, она командовала: «Навертите меня ему!» Тогда объекту отправлялись фотографии Гельцер во всех позах, и в дело вступали подруги-«навертчицы», которые приманивали к Гельцер ее жертву.

Вот и Лиля, когда ей становилось скучно и хотелось в кого-нибудь влюбиться, говорила своим «подлилкам»: «Навертите мне кого-нибудь», — и те начинали расписывать какого-нибудь мужчину в ярчайших тонах, вызывая к нему интерес. «Навертеть» Краснощекова было легко: он был высокий, 42-летний, знаменитый, обладал властью, а для Лили это было очень важно. Она коллекционировала героев. И вскоре Краснощеков был пленен. Именно к нему направляла она своих «звериков», когда те хлопотали о заграничных визах в августе 1922-го. Из Риги Лиля вела с ним тайную переписку через Риту Райт, и он, конечно, бывал у них в Водопьяном. Тяжелый разговор с Маяковским после возвращения из-за границы совпал с отъездом жены Краснощекова. Почуяв недоброе в советском воздухе, она с десятилетним сыном вернулась в США, а Краснощеков с дочерью остался в России. Он был всецело у Лилиных ног, и та отвечала ему бурной взаимностью. Маяковский это чувствовал и терзался.

Впрочем, роман Лиля не скрывала. Скоро их связь стала главной светской сплетней красной столицы. Уже было написано «Про это», уже Маяковский был прощен, но Лиля кипела страстью к другому, и страсть была серьезной, выходящей из берегов.

Меж тем вокруг Краснощекова клубились партийные недруги и плелся заговор. Дело было не только в политике, но и в элементарном дележе влияния. Краснощекова ненавидели в Госбанке — конкуренте Промбанка, то и дело подставляли ему подножку — к примеру, в мае 1923-го устроили кунштюк с уменьшением кредита, в результате чего Промбанк остался совсем без денег. К тому же Краснощеков хотя и подчеркивал перед служащими, что Промбанк подчиняется Наркомфину, но как будто не хотел понимать, в какой стране живет, и искренне считал, что так называемый партмаксимум зарплаты, существовавший для начальников-коммунистов, его не касается, ведь у его банка, помимо государства, были и другие акционеры.

В конце концов кто-то пустил слушок о растратах директором Промбанка и генпредставителем Российско-американской промышленной корпорации каких-то немыслимых денег. Лиля со своими «мальчиками» уехала на моря как раз в разгар этих слухов. На следующий день после возвращения Маяковского из Берлина Краснощекова арестовали.

Дело его очень походило на теперешние «коррупционные» дела, возбуждающиеся по политическим или сугубо личным мотивам: якобы Краснощеков давал ссуды своему брату, возглавлявшему «Американско-российский конструктор», под слишком низкий процент (кстати, Осип Максимович оказывал этой компании юридические услуги), устраивал вакханалии в ленинградской гостинице «Европейская» — той самой, где в марте останавливались Лиля с Маяковским. Якобы приглашал в номера цыган и забрасывал их золотом и толстенными пачками червонцев, отправлял вторую свою зарплату (от Российско-американской промышленной корпорации) за бугор, жене, растрачивал казенные деньги на меха и подарки дамочкам, барствовал на дорогущей даче, пользовался принадлежащими банку тремя упряжными лошадьми с колясками и двумя верховыми. Покупку цветов для своих любовниц директор Краснощеков, по версии следствия, оформлял как «вывоз мусора», а специальную заграничную клизму — как инструмент для конюшни, расплачиваясь, разумеется, не своими, а банковскими деньгами.

Новость об аресте Краснощекова стала бомбой. Чиновники поспешили априори заверить общественность, что преступления его доказаны. То есть о правовом судебном разбирательстве речи не шло. Бывшего героя громили в главных правительственных газетах. Процесс был показательным.

Суд состоялся в марте 1924-го, когда Ленин, главный защитник Краснощекова, уже лежал в Мавзолее (Лиля с «мальчиками», конечно, пришла на прощание с вождем, по журналистскому удостоверению Маяковского им удалось пройти без очереди и посмотреть на тело десять раз).

Адвокат Краснощекова блистал красноречием, наглядно объясняя, что гибкость в определении процента ссуды — залог успеха и что за полгода директорства Краснощекова капитал банка увеличился в десять раз и инвестиции потекли рекой. Что роскошная дача в Кунцеве была заброшенным домом и его единственным жильем, а всё остальное (оргии и наличие любовниц) никак не связано с его профессиональной деятельностью. Тем не менее аморального Краснощекова признали виновным по всем статьям и осудили на шесть лет тюрьмы и лишение гражданских прав сроком на три года. Попало также его брату и нескольким служащим.

Любопытно, что Лиля, которая крутила с Краснощековым и наверняка получала от него богатые подарки (хорошо пожить она умела и любила), в деле не упоминалась. Сильные же у нее были покровители! Возможно, ее бесконечные заграничные разъезды, по времени совпавшие со следствием и процессом, тоже были неспроста — нужно было залечь на дно.

Любовницей, фигурировавшей в официальном деле, была другая женщина, Донна Груз, служащая банка с правом второй подписи. (Пройдут годы, Краснощеков на ней женится, и в 1937-м его расстреляют, а она получит восемь лет лагерей.)

В день оглашения приговора о растратах и безобразных кутежах, в которых сама она, очевидно, с удовольствием участвовала, Лиля фланировала по Парижу и подумывала, не поехать ли в Ниццу или в Испанию. Они с Эльзой флиртовали, демонстрировали на вечерних приемах наряды от русской модельерши Надежды Ламановой и постоянно скакали с одной вечеринки на другую.

Впрочем, в письме «кошкам, собакам и белкам» (у Бриков тогда жила купленная Маяковским белочка) между хвастливыми перечислениями светских развлечений и успехов есть и вопрос об «А. М.» — Александре Михайловиче Краснощекове:

«Здесь совсем искутились. Эльзочка завела записную книжечку, в кот[орую] записывает все наши свидания, на десять дней вперед! Я начинаю мечтать о тихой жизни!

Танцую, но — нет Герцмана, кроме Герцмана!!! Все они ему в подметки не годятся, а друг его, Ren, препротивный субъект. Наши более или менее постоянные кавалеры — Lger (художник) и Шалит (Герцман, кажется, знает — из Лондона). Оба очень славные малые. Водят нас повсюду — от самых шикарных мест — до апашей включительно.

Хорошие тряпки и здесь очень дороги. Если выиграете какие-нибудь бешеные деньги, можете послать через банк, телеграфно (абсолютно выгодно!) или через Либера (дипслужащего. — А. Г.) если не очень много (! — А. Г.).

Что с А. М.?»[240]

С А. М. дело было худо — он был в Лефортовской тюрьме. В конце марта Лиля отправилась в Англию к недомогавшей матери, но на границе ее развернули. Причиной была ее близость к Маяковскому, которого тогда секретным циркуляром запретили пускать в Британию как коммунистического пропагандиста. Впрочем, через три недели Лиля каким-то образом в Англию прорвалась (она умела обходить препятствия!). Сам Маяковский к тому времени успел погастролировать по Украине и всё еще пытался добиться визы в США через третью страну (прямых дипотношений тогда не было).

Он еще не знал, что попал под санкции и в британской визе ему откажут, поэтому ждал, маялся и даже успел съездить в Берлин с выступлениями о ЛЕФе. В Берлине он встретился с Лилей, которая привезла из Англии скотч-терьера по кличке Скотик. Здесь-то Лиля, наконец, решилась порвать с Маяковским как с мужчиной — видно, чувства к арестованному Краснощекову оказались слишком сильны. Она написала своему Щениту записку, в которой сообщила, что больше его не любит и что ей кажется, что и он любит ее много меньше и особо мучиться не будет. Приведу кусочек беседы В. Шкловского с В. Дувакиным по этому поводу:

«…В[иктор] Ш[кловский]: Поэты нетерпеливы. Они думают, что счастье, разное счастье, в том числе и счастье революции, наступит скоро. Ну вот, так и Володя. Ну, и когда это затянулось, то он оказался одиноким. У него не было семьи.

В[иктор] Д[увакин]: А когда, вы считаете, с Лилей затянулось? Вот как вы трактуете биографически “Про это”? Это расставание?

В. Ш.: Расставание. Она хотела уйти к Краснощекову.

В. Д.: Это вот директор ГУМа, бывший красный партизан? Судили его за…

В. Ш.: Да. Он не директор [ГУМа], он директор… банка, банка.

В. Д.: Дело Краснощекова.

В. Ш.: Он был крупный деятель Коммунистической партии на Дальнем Востоке.

В. Д.: А потом здесь, во время НЭПа, на хозяйственной работе был. И было организовано дело Краснощекова.

В. Ш.: Его посадили. Лиля взяла его дочку себе и развелась… видимо, развелась с Бриком.

В. Д.: Развелась?

В. Ш.: Да. И уехала из бриковской квартиры на новую квартиру на какой-то Олений проезд в Сокольниках.

В. Д.: А, я знаю, Олений Вал.

В. Ш.: Да. И я помню, Лиля говорит Осе: “Прощай, Брик”, а он ей отвечает: “Прощай, Каган”. Это ее девичье имя. Она приняла новую фамилию.

В. Д.: Но потом опять.

В. Ш.: Опять стала…

В. Д.: И уехала… А на Оленьем Валу она, что же, жила с Краснощековым?

В. Ш.: Очевидно.

В. Д.: Они же там с Маяковским, по-моему, жили.

В. Ш.: Потом они с… Краснощекова уже посадили.

В. Д.: Краснощекова посадили позже, в 24-м году.

В. Ш.: Ну, во всяком случае, он…

В. Д.: Вы знали Краснощекова?

В. Ш.: Нет. Вот это “Про это” — это про Краснощекова. Это уход к Краснощекову».

Виктор Борисович, конечно, немного напутал — и немудрено: беседа происходила через 40 лет после событий. Но в целом всё, видимо, случилось примерно так, хотя и не совсем. Одну из двух комнат в Водопьяном переулке у Бриков и Маяковского всё же отобрали как лишнюю площадь — ведь у Маяковского была своя комната на Лубянском проезде. Решили перебраться на дачу в Сокольниках, поближе к Лефортовской тюрьме, где сидел Краснощеков, — все вместе. Маяковского хотя и отлучали от Лилиного ложа, но всё держали как члена семьи. Литератор Ардов в разговоре с Дувакиным говорил про Лилю:

«…В[иктор] А[рдов]: Именно с ней находясь в связи, Краснощеков так нарушал этические нормы члена партии, что из него сделали подсудимого по показательному процессу о разложенцах во время нэпа, и ему дали несколько лет тюрьмы. Он сидел в Сокольнической тюрьме, а Лиля Юрьевна переехала с Бриком и с Маяковским поближе к нему, в Сокольники.

В[иктор] Д[увакин]: Ах вот с чем связано!..

В. А.: Да. На эту тему написана пьеса Ромашова “Воздушный пирог”; и там, значит, Лиля Брик называется Рита Грин, по-моему, и Осип Максимович мне сказал, что ему Лиля Юрьевна сказала: “Знаешь, Ося, вот идет пьеса ‘Воздушный пирог’, там про нас что-то нехорошо сказано”»[241].

На самом деле героиня пьесы Бориса Ромашова звалась Рита Керн и занималась балетом. Сам драматург, будущий лауреат Госпремии СССР, будет так описывать актерам, задействованным в пьесе, ее характер: «…очень элегантная, красивая особа… В нее можно влюбиться, хотя это насквозь прожженная огнем беспорядочной жизни и любовных утех женщина. Капризна и избалована… Это своеобразная гетера, которая, пользуясь случаем, делает себе карьеру; она цинична и даже, может быть, к чему-нибудь приспособлена благодаря внешним данным, но по существу глубоко отрицательное явление, паразитическая особа, пахнущая фиалками и способная вскружить голову стройной фигурой и красивым, томным лицом»[242].

Продолжение беседы:

«В. А.: Она была очень крутого темперамента, такая вырвавшаяся на свободу амазонка или Екатерина II — это уже меня и нас с вами не может особенно интересовать, только в той мере, в какой это отражалось на быте Маяковского. Но Маяковский очень скоро к ней охладел…

В. Д.: Вы так считаете?

В. А.: “Вот и любви пришел каюк, дорогой Владим Владимыч…” Это “Разговоры с Пушкиным”.

В. Д.: Да, 24-й год.

В. А.: Ну вот, видите, а она в это время жила аккурат с Краснощековым».

Жить с Краснощековым Лиля тогда не могла, но передачки ему в Лефортово носила регулярно. Заключение давалось тому с трудом — он страдал болезнью легких, а в Лефортовской тюрьме воздух был вонючий и влажный. В другую тюрьму его так и не перевели, зато позволяли работать в камере. Лиля приносила ему книги, и за время заключения банкир-кутежник перевел Уолта Уитмена и написал глобальный труд «Современный американский банк».

Его дочку Луэллу Лиля действительно забрала к себе в Сокольники. Четырнадцатилетняя девочка, как и большинство встречавших Лилю мужчин и женщин, сразу попала под ее обаяние. Она читала новой «маме» свои школьные сочинения и с радостью примеряла сшитые ею платья. Брики устроили девочку в школу при Центральной биостанции юных натуралистов имени К. А. Тимирязева в Сокольниках.

Дача, которую они занимали, не считалась полноценным жильем (тогда это еще был загород), и потому вселение не требовало никакого согласования с госдарственными органами. Как обычно, к лефовскому тройственному ядру, несмотря на отдаленность, тут же повалили гости. Потом снова отдыхали в любимом Пушкине. Луэлле некуда было деться, и ее взяли и туда. С дочкой Штеренберга Виолеттой (Фиалкой) она играла на Лилиной кровати в «пьяницу», а с дочкой Веры Инбер Жанной прыгала через кучи скошенного сена.

Маяковский теперь часто отлучался и много времени проводил у себя, на Лубянском — переживал сердечную муку. Лиля Брик однажды рассказывала маяковеду Олегу Смоле: «Мы с Володей были близки, как муж и жена, примерно до середины 20-х годов. Потом мне это было уже неприятно, я стала тяготиться близкими отношениями. Начались размолвки, и я уже готова была совсем не встречаться с ним, но В. В. это почувствовал (он ведь был очень умный человек) и старался больше не приставать ко мне. Так, например, мы вместе с ним возвращались в отдельном купе в Москву. Он ехал из Америки, я была в это время в Берлине, из Берлина мы вместе и поехали (видимо, аберрация памяти: из Берлина ехали в мае 1924 года, так и не добыв американскую визу, а в США Маяковский попал только в конце 1925-го. — А. Г.). В течение всего пути он, понимая мое настроение, не сделал ни одной попытки сближения. Когда приехали в Москву, я сказала ему: “Володечка, какой ты умница”. Сказала ему это или что-то в этом роде. А он мне говорит: “Я всё прекрасно понимал, боялся потерять тебя”. С тех пор мы в личном плане были свободны друг от друга»[243].

Аллюзии на все эти события так и фонтанируют в стихотворении «Юбилейное», приуроченном к 125-летию Пушкина. Маяковский гремит:

  • …Я
  • теперь
  • свободен
  • от любви
  • и от плакатов.
  • Шкурой
  • ревности медведь
  • лежит когтист.
  • …………………………………………..
  • Было всякое:
  • и под окном стояние,
  • письма,
  • тряски нервное желе.
  • Вот
  • когда
  • и горевать не в состоянии —
  • это,
  • Александр Сергеич,
  • много тяжелей.
  • Айда, Маяковский!
  • Маячь на юг!
  • Сердце
  • рифмами вымучь —
  • вот
  • и любви пришел каюк,
  • дорогой Владим Владимыч.
  • …………………………………………………..
  • Так сказать,
  • невольник чести…
  • пулею сражен…
  • Их
  • и по сегодня
  • много ходит —
  • всяческих
  • охотников
  • до наших жен.

После отдыха в Пушкине Лиля и вправду сначала вернулась в Сокольники одна, прихватив Луэллу. «Сняли одну большую комнату поблизости от моей школы, — вспоминает дочь Краснощекова. — У нас был телефон 2-35-79. Мы с Лилей спали на одной тахте под разными одеялами. Лиля иногда читала мне вслух. Помню, что она читала Пушкина, и часть наизусть. Денег, очевидно, было мало. Помню, раз вечером нам очень захотелось чего-нибудь вкусного, но денег не было, и вдруг Лиля обнаружила в кармане вязаной кофточки, которую надела после долгого перерыва, 10 рублей. Я немедленно поехала на Сокольнический круг за вкусным»[244].

Но Лиля недолго оставалась затворницей. Вскоре к девочкам присоединились Ося и Маяковский, и снова начался привычный кавардак. Притащили откуда-то бильярдный стол. Причем играли все, включая Лилю и Луэллу. К Луэлле приходили одноклассницы и тоже повально влюблялись в Лилю, удивляясь, что у Маяковского в доме всё не настолько развратно, как сплетничали у них по домам. Из Водопьяного переулка приезжала Аннушка — убираться и готовить обед. Ночевали (все, кроме учившейся в Сокольниках Луэллы) в городе, поскольку на даче было слишком холодно. Одну комнату в Водопьяном удалось сохранить, потому что Осип в Союзе писателей оформил Аннушку своим секретарем.

Именно в Водопьяном в ноябре на глазах у плачущих Луэллы и Аннушки умер привезенный из Англии Скотик, подхвативший чумку (в начале декабря Маяковский напишет Лиле: «Ужасно горевал по Скотику. Он был последнее что мы делали с тобой вместе»[245]).

Лиле, как всегда, удалось оставить бывшего любовника в друзьях. Мало того, в их семейной жизни как будто мало что изменилось. Только Маяковский теперь гораздо чаще путешествовал, изо всех сил желая отвлечься от внутренней драмы, от ревности. В августе скатал в живущий под комендантским часом Тифлис (незадолго до того там случилось контрреволюционное выступление), где говорил по-кутаисски, щеголял грузинскими народными частушками-шаири и обсуждал переводы своих стихов на грузинский; в день отъезда чуть не опоздал на поезд, заигравшись в бильярд.

В конце октября поэт уехал в Париж, всё еще надеясь прорваться в Америку. В Париже, в монпарнасской гостинице «Истрия» теперь жила Эльза, перебравшаяся из Берлина. Маяковский поселился там же. Таская с собой в качестве гида и переводчицы Эльзу (изъясняясь, как он выражался, «на триоле»), он встречался с художниками Пикассо, Делоне, Леже. Кутил, играл (по своему азартному обыкновению во всё подряд — от карт до игр, придуманных им самим), покупал подарочки для Лили. В этой семье очень любили покупать подарочки и заботиться обо всех домашних всех знакомых, к тому же Лиля каждый раз напичкивала его заказами. Маяковский отчитывался:

«…заказали тебе чемоданчик — замечательный и купили шляпы вышлем как только свиной чемодан будет готов. Духи послал (но не литр — этого мне не осилить) — флакон если дойдет в целости буду таковые высылать постепенно. Осилив вышеизложенное займусь пижамками!»[246]

Эльзе он покупает шубу в подарок от себя и Лили. Ходит к портному и сам, указывает ему на рисунке недостатки своего тела и объясняет, как их можно скрыть. При этом признается Лиле в письме, что главные его чувства — тревога до слез, усталость и полнейшее отсутствие интереса ко всему парижскому. Признаётся, что от каждой Эльзиной похожей интонации впадает в «тоскливую сентиментальную лиричность».

Эльза, конечно, чувствовала, что если он и нежен с ней, то какой-то отраженной нежностью. Она вспоминала: «Время от времени Володя меня спрашивал: “Ты Лиличку любишь?” — “Люблю”. — “А меня ты любишь?” — “Люблю”. — “Ну, смотри!” И так он мне надоедал этими вопросами, что в конце концов я начинала сердиться: “Чего — смотри!”»[247]. Вдвоем они ходили глядеть на перенос тела расстрелянного социалиста и борца против колониализма Жана Жореса в Пантеон. Толкалась толпа народа, и Маяковский подсаживал Эльзу к себе на плечо.

Виза же в Америку никак не шла, а из префектуры вдруг прибыла повестка, предписывающая Маяковскому немедленно покинуть Париж. Побежали с Эльзой в префектуру, где какой-то важный чиновник яростно чеканил, что Маяковский должен убраться из Франции в 24 часа (еще бы — советский пропагандист). Но, убедившись, что Маяковский знает по-французски только слово «жамбон» (ветчина), чиновник успокоился и разрешил продлить его пребывание, а другой чиновник, ставя поэту штамп в паспорт и увидав, что Маяковский из грузинского села Багдады, страшно обрадовался: он сам несколько лет работал в Багдады виноделом. То были времена великого перемешивания Европы.

Маяковский в ту парижскую поездку очень громко страдал и сильно отравлял Эльзе жизнь своими некрасивыми выходками: то пошлет взрослого человека за папиросами, то смахнет Эльзины перчатки на грязный заплеванный пол и не поднимет. Причиной, конечно, был Краснощеков. Лиля писала Маяковскому из Москвы:

«Волосик, ужасно обрадовалась письму, а то уж я думала, что ты решил разлюбить и забыть меня (вот этого Лиля стерпеть не могла, как бы сама ни распоряжалась своей любовью. — А. Г.). Что делать? Не могу бросить А. М., пока он в тюрьме. Стыдно! Так стыдно, как никогда в жизни. Поставь себя на мое место. Не могу. Умереть — легче»[248].

И в том же письме вдруг приказывает, как бы сигналя, что койки, конечно, врозь, но связь у них остается прежняя:

«Куда ты поедешь? Один? В Мексику? Шерсть клочьями? Достань для меня мексиканскую визу — поедем весной вместе»[249].

В ответном письме (от 6 декабря) Маяковский, как обычно, плачет:

«Я ужасно грущу по тебе. Ежедневно чуть не реву. Трудно писать об этом и не нужно. Последнее письмо твое очень для меня тяжелое и непонятное. Я не знал что на него ответить. Ты пишешь про стыдно. Неужели это всё что связывает тебя с ним и единственное что мешает быть со мной. Не верю! — А если это так то ведь это так на тебя не похоже — так не решительно и так не существенно. Это не выяснение несуществующих отношений — это моя грусть и мои мысли — не считайся с ними. Делай как хочешь ничто никогда и никак моей любви к тебе не изменит. Последние телеграммы твои такие не ласковые — нет ни “люблю” ни “твоя” ни “Киса”!»[250]

При этом Лиля по своему игривому обыкновению сообщает в письмах, что ее любит Бескин (мелкий Бескин!), что жена Асеева ревнует ее к мужу, потому что она теперь — второй Маяковский и с Асеевым неразлучна, что Альтер (рижский любовник) привез ей в Сокольники добермана-пинчера, сучку. Жалуется: «С шубкой 22 несчастья, не так положили ворс, и когда я в первый раз надела ее, то вызвала в трамвае бурные восторги своими голыми коленками». Рассказывает, что «Малочка звонит по телефону»[251] (по утверждению Шкловского, партийный работник, руководитель кинокомпании «Межрабпом-Русь», а позднее Изогиза Борис Малкин тоже был то ли любовником, то ли ухажером Лили). Еще одна постоянная тема в письмах — задержка выхода номеров «ЛЕФа». Чем дальше от революции, тем сильнее выпалывалось литературное поле. В 1925-м журнал совсем прекратят финансировать, и он закроется.

Стулья тогда шатались под многими — под тем же наркомвоенмором Троцким. Сохранилось четверостишие, бродившее в народе и якобы принадлежавшее перу Маяковского:

  • Я — от Лили, Краснощековым взлелеянной,
  • вы — от интендантских выдач,
  • оба мы получили по шее,
  • уважаемый Лев Давыдыч.

Период был мрачный не только для Маяковского, провалившегося со своей американско-кругосветной затеей и вернувшегося в Москву, где всё дразнило его Лилей и Краснощековым. Страдала и Лиля: у Краснощекова в тюрьме развилось воспаление легких, и она писала Рите Райт, что вряд ли его увидит и что думает о самоубийстве.

Но вдруг произошло чудо: «товарищ правительство» неожиданно смилостивилось и перевело Краснощекова в правительственную больницу, а в январе 1925-го бывший глава Дальневосточной республики и директор банка был помилован. Впрочем, он был так плох, что еще долго лежал в клинике. Слегла и Лиля — у нее на нервной почве развилась какая-то гинекологическая опухоль. Лечил ее профессор Исаак Брауде, директор гинекологической клиники Второго МГУ. Лиля чуть ли не месяц провела в больнице, а потом валялась дома, в Сокольниках, и Маяковский, разумеется, с ней нянчился.

Вполне возможно, спасению Краснощекова поспособствовали Лилины хлопоты. Исследователь Анатолий Валюженич приводит ее письмо видному партийному и правительственному функционеру Льву Каменеву от 9 ноября 1924 года — свойское, почти фамильярное; видно, были на короткой ноге:

«Лев Борисович, звонила Вам по телефону три дня — так и не дозвонилась. Если можете найти для меня час времени — очень прошу Вас позвонить мне 67–10, чтоб условиться, когда и куда придти к Вам (может быть, удобнее Вам — ко мне?).

То, о чем хочу говорить с Вами, касается лично меня — хотелось бы, чтобы никто не знал об этом.

Жму руку

Лиля Юрьевна Брик»[252].

Лиля запросто предлагает зайти к себе домой председательствующему на заседаниях политбюро, зампреду Совнаркома, председателю Совета труда и обороны, директору Института Ленина!

В это же время состоялась премьера ромашовской пьесы, так что личная жизнь Лили Брик и ее мужчин обсуждалась пуще прежнего по всем углам. Как пишет Б. Янгфельдт, о знаменитой нетрадиционной семье судачили даже иностранные журналисты — к примеру, француз Поль Моран, который в своей книге очерков «Я жгу Москву» вывел богемную Лилю под именем Василиса. «Моран констатирует, что все, в том числе и он сам, безоглядно влюблены в соблазнительную Василису, которая принадлежала к столь распространенному типу, что любому мужчине казалось, будто он уже обладал ею»[253]. Книга, конечно, страшно разозлила всю семью. Маяковский потом напишет Лиле: «Сегодня получил вернувшегося из Москвы Морана — гнусность он повидимому изрядная»[254].

Но тайну магии Лили Брик Моран как будто разгадал. Ее прославленный взгляд каждого ободрял, каждому сулил удовольствие, пробуждал в мужчинах уверенность в своем таланте, уме, силе и манил, как вечная молодость. И как молодая вечность.

Деньгов совсем мало

В 1925 году Маяковскому удалось-таки с третьей попытки добраться до Америки. На вокзале вспомнил, что вместе с ключами оставил дома и подаренное Лилей кольцо-печатку с инициалами WM. Дело в том, что на поэтических выступлениях народ усиленно передавал ему записочки по поводу неуместности кольца на пальце у советского поэта. Сдавшись под напором трудящихся, Маяковский стал носить кольцо в виде брелока, на связке с ключами.

Без кольца он уехать не мог и, меняя извозчиков и трамваи, сквозь уличную чехарду помчался назад, рискуя опоздать и сорвать драгоценную поездку. Лиля Юрьевна позже писала, что поэт относился к кольцу суеверно, как к амулету. В Пушкине нырял за ним в речку, в Ленинграде уронил в сугроб на Троицком мосту и долго рылся, пока не нашел.

С Лилей был связан и другой его амулет — их общая фотокарточка (самая первая, сделанная в 1915 году), вставленная в серебряный отцовский портсигар. Он увозил любимую с собой — в сердце.

Отправился сначала в Париж самолетом через Кёнигсберг и страшно восторгался летчиком Шебановым, который на каждой границе приседал на хвост, при встрече с другими аэропланами помахивал крылышками, а в Кёнигсберге с шиком подкатил к самым дверям таможни, перепугав служащих. В Париже поэт опять братался с художниками Леже, Витраком, Пикассо, бродил по монмартрским богемным клоакам и шикарным ресторанам, встречался с лидером итальянского футуризма Томмазо Маринетти, участвовал в открытии советского павильона на Художественно-промышленной выставке, смотрел фильм Чаплина, покупал, как обычно, подарки Осе и Лиле.

Но дальнейшие планы чуть не полетели в тартарары. Как-то утром, пока Маяковский в отеле «Истрия» выходил в располагавшийся в коридоре клозет, вор пробрался в его незапертый номер и похитил гигантскую сумму, предназначавшуюся на полугодовое кругосветное путешествие, — все его деньги, 25 тысяч франков, равнявшиеся трехлетнему доходу среднего советского гражданина. Уцелели только билеты. Эльза, метавшаяся с ним в полицию и по разным инстанциям, потом вспоминала, что многие неприкрыто злорадствовали и смеялись над несчастьем Маяковского, даже полномочный представитель СССР во Франции Красин.

Но не возвращаться же в Москву, так и не побывав в Америке. Горе-путешественник и без того почти на неделю отсрочил отъезд из Москвы, потому что накануне вылета продул дорожные деньги то ли в бильярд, то ли в карты. Спас Госиздат. В том году у поэта должно было выйти шеститомное собрание сочинений, и через Лилю был выбит и прислан аванс. Какие-то деньги выплатил «Парижский вестник» за стихи, какие-то дал Андре Триоле, с которым Эльза снова общалась. Остальное занималось у всех попадавшихся русских. Эльза и Маяковский засели в кафе на Монмартре и буквально охотились на каждого потенциального кредитора да еще и делали ставки, гадая, кто сколько даст. Когда сумма, которую одалживал добрый русский, оказывалась ближе к загаданной Эльзой сумме, то деньги доставались ей, когда к загаданной Маяковским, то ему. Если человек отказывал, Владимир Владимирович долго отплевывался, а потом обзывал его собакой. А вот совсем не богатый Илья Эренбург, без всяких вопросов вынувший из кармана 50 бельгийских франков, так растрогал ограбленного поэта, что тот долго еще не мог успокоиться и повторял с восторженным смехом: «Они еще и бельгийские!»

Кстати, это была не единственная пропажа. Потом у Маяковского украли еще и башмаки, которые он выставил за дверь для чистильщика. Сделала это женщина, безответно влюбленная в жившего в той же «Истрии» художника Марселя Дюшана, родоначальника искусства «реди мейд», которого многие знают по писсуару «Фонтан». Так вот, чтобы Дюшан никуда не сбежал от ее преследований, женщина выкинула в помойку его ботинки, а чтобы не подумали на нее, прихватила и обувь Маяковского.

В Париже ему подворачивались провожатые и помимо Эльзы — симпатичные русские девушки-эмигрантки, которых он жалел, покупал им чулки и уговаривал вернуться в Россию. Наконец горемыка сел на корабль «Эспань» и отплыл в Мексику, а оттуда — в США.

Эльза же, ужасно скучавшая по Москве, решила отправиться в Россию — к Лиле, в Сокольники. В советском консульстве ее приняли не очень ласково, но документы оформили. В то лето на родину из Англии, воспользовавшись отсутствием Маяковского, пожаловала и Елена Юльевна. Однако ее старшая дочь снова жила не с одним Осипом. В Сокольниках маячил Краснощеков.

Пока Лиля принимала гостей и озорничала, Маяковский давал громкие выступления, собирая многосотенные залы в Нью-Йорке, Кливленде, Детройте, Чикаго, Филадельфии, Питсбурге. Квартиру в Большом яблоке ему помог найти глава Американской торговой корпорации (Амторг) Исайя Хургин, которого все любили и через которого Маяковский надеялся добыть визу для Лили, просившей устроить ей поездку в Америку: «Очень хочется приехать в Нью-Йорк»[255]. Но в августе случилось несчастье: моторная лодка, в которой Хургин катался по озеру Лонг-Лейк вместе с председателем советского треста «Моссукно» и ближайшим человеком Троцкого Эфраимом Склянским, перевернулась, и оба утонули. Происшествие было странным, и мало кто сомневался, что этот несчастный случай — не что иное, как политическое убийство. Сталин уже начал избавляться от троцкистов. Маяковский очень переживал, на похоронах нес урну с прахом Хургина и даже произнес трогательную речь. Визу для Лили так и не достали.

Вообще к нью-йоркскому периоду она заметно потеплела к Маяковскому, а он, напротив, как будто слегка охладел.

Из Парижа он еще пишет Лиле:

«Я ужасно рад что ты в письме к Эльке следишь за мной что б я спал что б вел себя семейно и скорей ехал дальше — это значит что я свой щенок и тогда всё хорошо».

С мексиканского парохода «Эспань» шлет совсем душещипательное:

«Ходил по верхней палубе где уже одни машины и нет народу и вдруг мне навстречу невиданная до сих пор серенькая и очень молоденькая кошка. Я к ней поласкать за тебя а она от меня убежала за лодки. Кисик а ты от меня не будешь так уходить за лодки? Любименькая не надо от меня за лодки! Я тебя ужасно ужасно как люблю»[256].

Из Нью-Йорка же пошли совсем коротенькие и редкие телеграммы. А Лиля вдруг принялась безостановочно бомбардировать поэта посланиями. Надо сказать, в это время она отдыхала на Волге с Краснощековым, о чем Маяковский узнал от посторонних. В июне он написал ей:

«Как на Волге? Смешно что я узнал об этом случайно от знакомых. (Не от Эльзы ли? Всё еще ревнующая сестра могла сдать «лилёнка». — А. Г.) Ведь это ж мне интересно хотя бы только с той стороны что ты значит здорова!»

Лиля отвечает на это письмо аж через месяц:

«Я на Волге совсем было поправилась, но приехала и заболела детской болезнью: у меня во рту сделались афты — это такие язвочки, кот[орые] бывают у детей от сырого молока. Пролежала неделю с температурой не пимши, не емши и опять облезла. Сейчас совсем, во всех отношениях здорова».

И там же делится планами поездки в Италию на грязи:

«Хорошо бы нам в Италии встретиться. Интересно — попадешь ли ты в Соед[иненные] Штаты! (Она еще не знала, что Маяковский прибудет в Штаты буквально на следующий день, 27 июля. — А. Г.) Пиши подробно, как живешь (с кем — можешь не писать)»[257].

Но в ответ на ее указание «Телеграфируй подробно» от Маяковского приходит лишь скупое: «Дорогая Киса пока подробностей нет. Только приехал»[258]. (На самом деле он приехал почти неделю назад.)

«Я ужасно удивилась и обрадовалась, что ты в New York’e. Пришли мне пожалуйста визу и деньгов»[259], — требует Лиля. От Маяковского ответа нет.

Следом Лиля пишет, как хочет в Нью-Йорк. Маяковский отвечает, что очень старается достать визу.

Лиля командует: «Телеграфируй часто». Маяковский молчит.

«Скучаю люблю. Телеграфируй», — просит Лиля, подписавшись уже не «Киса», а просто «Лили». Маяковский молчит.

«Куда ты пропал?» — волнуется она еще через неделю. В ответ Маяковский пишет, что из-за несчастья с Хургиным дело с визой расстраивается. Его можно понять. На новом континенте на поэта со всех сторон нахлынули мощные впечатления. Наконец-то встретились с «Бурлючком». И самое главное — в это время он крутит роман с двадцатилетней, но уже пережившей много тягостей эмигранткой (из русских немцев-меннонитов), манекенщицей Элли Джонс, знакомой Хургина и женой бухгалтера Джорджа Джонса. Задружился он с ней сначала из практических интересов — нужен был провожатый и переводчик, хотя бы для того, чтобы накупить подарки «жене» (как он называл Лилю); но дело закончилось довольно серьезными чувствами. Встречались осторожно — Маяковскому нельзя было светиться в обнимку с эмигранткой, да еще и замужней. На людях он всегда называл ее Елизаветой Петровной или миссис Джонс, целовал руки и ничего большего не позволял.

  • …Мы целуем —
  • беззаконно! —
  • над Гудзоном
  • ваших
  • длинноногих жен…

Три месяца он пробыл в Америке, но к исходу октября деньги совсем закончились, и ему пришлось покинуть Нью-Йорк в плохонькой каюте на самой нижней палубе корабля «Рошамбо». Визу в Японию он так и не достал, и вместо кругосветного путешествие получилось полукругосветным. Впрочем, несмотря на стесненность в средствах, перед самым отъездом он купил Элли шерстяной костюм, дешевое твидовое пальто и внес месячную плату за ее комнату. Когда Элли, заплаканная, вернулась после его проводов домой, то увидела, что вся ее кровать устлана незабудками. Не имея за душой, считай, ни цента, на покупку целого моря цветов он денежку всё-таки раздобыл.

Но куда же девались все деньги? Ведь он выступал, зарабатывал. Деньги девались к Лиле. Только за октябрь, по расчетам Б. Янгфельдта, Маяковский ухнул ей в долларах те же 25 тысяч франков, которые брал с собой на всё путешествие.

«Да! — пишет она ему в конце июля. — Очень плохо, что ты не зашел к Вионне. Если окажутся деньги — пошли им обязательно сколько-нибудь: 50, Av. Montaigne, Madeleine Vionnet. Paris. Mr. Louis Dangel». Мадлен Вионне была владелицей парижского модного дома, где Лиля заказывала себе платья. «Надо денег на квартиру Vionnet», — напоминает она в середине августа. «Госиздат три месяца не платит. Масса долгов. Если можешь, переведи немедленно телеграфно денег»[260], — просит в сентябре.

«Завтра посылаю телеграфно деньги. Окончив лекции немедленно еду тебе. Прости что плохо позаботился. Не мог предполагать», — отчитывается Маяковский, обзывая себя паршивым щеном.

«Необходимо немедленно перевести весь долг Андрэ. 43 Boulevard Capucines Lloyds bank»[261], — инструктирует Лиля следующим письмом.

«Лиленок тебе надо ехать полечиться, — волнуется Маяковский. — Если поедешь могу четвертого послать пятьсот долларов»[262]. Деньги он вскоре действительно переводит — через Амторг. Потом таким же способом посылает еще 350 баксов.

Но с итальянского курорта Сальсомаджоре Лиля требует еще:

«Переведи мне телеграфно денег»; «Прошу срочно перевести мне денег. Очень беспокоюсь. Телеграфируй немедленно»[263].

Маяковский, сам гол как сокол, переводит еще сотню долларов. Но Лиля, собираясь из Сальсомаджоре в Рим, жалуется:

«Телеграфируй, есть ли у тебя деньги. Я совершенно оборванец — всё доносила до дыр. Купить всё нужно в Италии — много дешевле»[264].

Маяковский сообщает ей, что «деньгов совсем мало», но всё же, поскребя по сусекам, отправляет еще 250 долларов.

Аппетиты у Лили были пантагрюэлевские. Помимо переведенных телеграфом долларов, она постоянно получала рубли от всех печатавших Маяковского изданий. Гонорарами поэта оплачивались все домашние счета. Но денег всё равно не хватало. Неудивительно, что Краснощеков проворовался! Шкловский, конечно, не преминул посудачить с Дувакиным и на этот счет:

«В[иктор] Ш[кловский]: Она неплохой товарищ. Она не очень жадна.

В[иктор] Д[увакин]: Не очень?

В. Ш.: Не очень.

В. Д.: Но вместе с тем, не заботясь о нем, она всё-таки требовала от него забот, денег и всего…

В. Ш.: Конечно. Требовала.

В. Д.: Вот эта односторонность в этом при односторонности в сторону Маяковского в главном, очень как-то…

В. Ш.: Тут еще одно. Вы подумайте, как трудно зарабатывать деньги систематически несистематическим трудом. Не пишется. А деньги нужны. И нужно денег много. Хотя Брик тратил немного, но тоже надо кормить Брика.

В. Д.: Брик тоже кормился Маяковским?

В. Ш.: Конечно.

В. Д.: А сам почти ничего не зарабатывал?

В. Ш.: Да, не зарабатывал. Но он не рвач.

В. Д.: Она, вы хотите сказать, не скупа?

В. Ш.: Это да, она не скупа.

В. Д.: Она вместе с Маяковским даже щедра. Но быть щедрым за чьей-то спиной — это другое…»[265]

Деньги, впрочем, тратились не зря. Лиля с головы до ног упаковалась в роскошные обновки. В Италии после дневных прогулок она возвращалась в номер с синюшными ногами — восхищенные мужчины-итальянцы выражали свой восторг, щипля ее за икры, — такая у них была мода. Поэтому, когда спустя несколько десятилетий кто-то предложит Лиле съездить в Италию, она откажется — дескать, там щиплются, — будто не осознавая, что уже старуха. С Маяковским встретились в Берлине. Он уже подготовил ей комнату в «Курфюрстен-отеле»: разложил вазы и корзины с цветами, гаванские сигары в нарядных ящичках, деревянные игрушки, цветастый ковер, даже поставил цветущую камелию, достал американский складной утюг и другие подарки. Лиля, в свою очередь, подарила ему иранского слоника с бронзовой инкрустацией.

На волне долгожданной встречи с возлюбленной Маяковский был бы и рад пристать к любимому берегу — попроситься к ней в номер, но понимал, что от этого Лиля, как раковина, совсем захлопнется, и держал себя под контролем. Янгфельдт, к примеру, пишет, со слов самой Лили Брик, что после ужина Маяковский подошел к ее номеру, но «на пороге комнаты он остановился и, опершись о дверной косяк, мягко произнес: “Спокойной ночи, детка. Не буду тебя больше мучить”»[266]. Впрочем, интервьюировавшие Лилю в старости американские исследователи Энн и Сэмюэл Чартер подают этот эпизод совсем иначе: дескать, Лиля была очень даже не прочь, но Маяковский уже и вправду не относился к ней, как мужчина к женщине, — скорее как к якорю и родственной душе: «В этот же вечер, 14 ноября, в берлинской гостинице поэт зашел в ее номер, дверь которого была предусмотрительно не заперта, и, к ее удивлению, заявил: “Спокойной ночи. Больше я никогда не буду к тебе приставать”»[267].

Про роман с Элли Джонс он, конечно же, всё ей рассказал. Как в любой семье со свободными отношениями, амуры вне дома здесь не утаивались. А Лиля была и рада — пусть тешится, главное, чтобы не отрывался от своей Кисы и продолжал обожать, холить, обеспечивать и посвящать ей стихи. Ну а спит пусть с другими — спать с Маяковским она сама не очень любила. Там же, в Берлине, поэт зачем-то сдал анализ на сифилис (вероятно, Лиля и отправила — мало ли что за американка эта Элли Джонс, могла ведь и заразить). А потом они вдвоем по железной дороге пустились в Москву. К встречавшим их Эльзе и Осе Лиля выходила из поезда в эффектной беличьей шубе, следом — преданный Волосит. Ради шубки для любимой стоило и поэкономить, и понадрываться. А дома, в Сокольниках, Маяковского встречал их новый пес — бульдожка Булька.

Евреи, дети, женщины и новоселье

Эльза, постигавшая азы писательского мастерства, в тот год осталась в Москве. Ночевали то в городе, то в Сокольниках, где зимой почти не топили, а спать приходилось чуть ли не с ружьями на изготовку (один из гостей по неосторожности даже прострелил себе палец). В доме плохо запирались входные двери, поэтому к ручкам привязывались стулья, чтобы они в случае чего громыхали и пугали взломщиков. Дорога к трамваю, шедшая через лес, тоже внушала страх. Тем не менее на этой даче на Оленьем Валу постоянно крутились Лилины ухажеры и разная литературная публика: Асеев, Пастернак, Кирсанов, Шкловский, Кручёных, Родченко, Бескин (у которого Лиля даже мимолетно жила в начале 1926-го), некий Яша Эфрон. О последнем Бенгт Янгфельдт рассказывал в одном интервью: «Я ее спрашиваю в письме, кто такой был Яша Эфрон, — это мне было нужно для комментариев. Василий Абгарович (Катанян-старший. — А. Г.) отвечает, что это была — цитирую — “ничем не примечательная личность, о которой и сказать нечего”. А Лиля в конце письма делает приписку: “Яша Эфрон был очень симпатичный и очень красивый человек”»[268].

Заглядывал и Жан Фонтенуа, рубаха-парень, корреспондент французского информационного агентства «Гавас». Правда, так вышло, что он дважды подложил Брикам свинью. В первый раз — когда привел в их гостеприимный дом Поля Морана, очернившего их в своей книжке (Моран, в частности, зачем-то выдумал, что Лиля куртизанничала даже с балетным танцовщиком Асафом Мессерером и целовалась с ним под дохой в пролетке; сплетня эта жива до сих пор). Во второй раз — когда привел журналиста Берро, который, вернувшись во Францию, начеркал репортаж о Советской России в отвратительных тонах (ну а чего они ждали?). После этого Маяковский пригрозил набить Фонтенуа морду, если тот еще раз приведет к ним француза. (Дальнейшая карьера Фонтенуа сложится эпично: он поработает корреспондентом в Китае, где, по слухам, заведет шашни с женой генералиссимуса и будущего президента Китайской Республики Чан Кайши, потом вернется на родину, свяжется с нацистско-антисемитской Французской народной партией и закончит свою жизнь в Берлине, в боевых рядах Легиона французских добровольцев против большевизма.)

Но таскаться в Сокольники вскоре стало незачем. Маяковский после долгих хлопот наконец получил ордер на отдельную квартиру в Гендриковом переулке (сейчас переулок Маяковского) в районе Таганки: три спальни по десять квадратных метров и четырнадцатиметровую гостиную. Маяковского полагалось уплотнять, и он уплотнил себя Бриками. Но переехать сразу не получалось — квартира была в ужасном состоянии и вся в клопах. Требовался капитальный ремонт.

Жилые площади тогда, стоило зазеваться, запросто оккупировались чужаками, поэтому Брик, Маяковский, художник Алексей Левин и Николай Асеев въехали в комнаты с пустыми чемоданами и, сменяя друг друга, дежурили там круглые сутки, пока не нашлись рабочие для ремонта. В январе 1926 года Маяковский отправился в южное турне (Украина, Ростов-на-Дону, Азербайджан), чтобы заработать на отделку квартиры, а все полученные деньги отправлял Лиле. В феврале он пишет ей из Баку:

«Дорогой солник очень тебя жалею что тебе одной возиться с квартирой. И завидую потому что с этим повозиться интересно»[269].

Лиля же обустраивала, руководила перепланировкой, выбирала интерьер. Умудрилась даже выкроить место для ванной (теперь можно было вечерами, после теплой ванны, вместе лежать в постели независимо от того, чем и с кем занимались днем, — так, как она мечтала).

Мебель изготавливалась на заказ, а от старой, включая свадебный подарок родителей Осипа — концертный рояль «Стейнвей», избавлялись. Зато в квартире появились шведские столики с откидными крышками, не поместившиеся в комнатах книжные шкафы заперли висячими замками и вынесли на лестницу. А на входную дверь заказали медную табличку «БРИК. МАЯКОВСКИЙ». Стены в квартире были голые, без излишеств, только над топчанами «звериков» — индейские накидки-плащи серапе из Мексики, а над тахтой Лили — вышитый шерстью и бисером коврик, подаренный Маяковским в 1916 году для смеха как символ мещанства. Лиля поселилась в «каюте» слева от входа, около ванной, Осип — прямо напротив входа, а Маяковский — справа, в комнатке, смежной со столовой.

Луэлла Краснощекова, почему-то всё еще обретавшаяся у Лили, несмотря на освобождение отца (видимо, в то время он восстанавливал здоровье в Крыму), вспоминала о жизни трех новоселов:

«В ванной комнате висел Володин плакат “В грязи живет зараза, незаметная для глаза”. В ванную Володя должен был пройти через столовую, и там ему мешали стулья, поэтому в столовой стоял грохот, пока Володя их переставлял. <…> Утром ставили самовар, и после чая все расходились по делам. Если Володя работал дома, он много ходил по столовой и своей комнате, всё время переставляя стулья и бормоча, а иногда он закрывался у себя в комнате.

Вечером Володя часто читал новые стихи Лиле и Осе, и я часто вместе с ними слушала первые чтения стихов Маяковского. После обеда Ося и Володя отдыхали у себя в комнатах — причем Ося шел отдыхать в любых случаях, кто бы в гостях за обедом ни был. Мы с Лилей сидели у нее в комнате или в столовой. Лиля всегда посылала меня спросить, не хотят ли Ося или Володя чаю. Осю я спрашивала без страха, а Володю почему-то стеснялась и всегда — перед тем как открыть щелочку в дверях и спросить: “Володя, вы хотите чаю?” — я немножко постою и только потом спрошу. Если было нужно, я относила чай с чем-нибудь вкусным по комнатам и Осе, и Володе в стаканах с подстаканником, на ручке которого было место для пальца.

Вечером почти всегда бывали гости. Играли в маджонг (китайская азартная игра с использованием костяшек, схожих с домино. — А. Г.), в карты, Ося играл в шахматы. Много разговаривали. Володя иногда одновременно играл на двух столах, отчего бывал ужасный шум!»[270]

(В том же году Краснощеков получит новую должность — возглавит Главное управление новых лубяных культур Наркомзема СССР и Институт нового лубяного сырья. Ему выделят квартиру, и Луэлла переедет туда.)

В семье между тем поменялось еще кое-что, кроме адреса проживания. Осип Максимович, котик, человек-броня, человек-робот, генератор идей, почти лишенный чувств, всех удивил. Как сказал литератор Ардов, «Брик отличался… гипертрофией логики в ущерб эмоциональной стороне нормальной человеческой личности»[271]. Но в 1925 году он неожиданно влюбился — и влюбился по-настоящему. Объектом его чувства стала Евгения Соколова-Жемчужная, работница детской библиотеки и жена сценариста и кинорежиссера Виталия Жемчужного. Она была молода, крепка, светловолоса и походила на красивую физкультурницу, только что вернувшуюся с парада. Они прожили вместе до самой Осиной смерти, но Лиля, разумеется, не отпускала свою единственную любовь насовсем. С Женей Осип Максимович проводил дни, а ночевал всегда у Лили и в заграничные путешествия катался только с ней. Женя оставалась как бы женой «внутреннего пользования».

Вначале Лиля очень ревновала и фыркала — ведь ее, такую сногсшибательную, такую пышущую сексом, Осик толком никогда не хотел и быстро ею наелся, а эту сдобную блондиночку, на девять лет ее моложе, хотел. Обескураженная Брик всё спрашивала, пожимая плечами: «Да о чем с ней вообще можно говорить?» — но в конце концов проглотила обиду и сдружилась с гостевой женой любимого мужа — по крайней мере, создала видимость дружбы, пусть товарка и недотягивала до нее ни остроумием, ни элегантностью.

Утомленная длинным ремонтом, Лиля уехала на Черное море, в Сочи. В поезде ей попалась симпатичная попутчица, и всё мужское население вагона их обихаживало, о чем она не преминула сообщить Володику и Осику — Лиля всегда спешила поделиться с ними своим успехом у мужчин, наверное, чтобы не забывали, как им повезло. Из Сочи она пишет «мальчикам», что каждый день ест шашлыки и клубнику, что комнатка ее выбегает прямо на море, а море ежеминутно меняет цвет.

А возвратившись в Москву, Лиля окунается в водоворот светских радостей. Она шутливо сообщает гастролирующему по Крыму Маяковскому:

«Мы живем роскошно, весело и разнообразно: по понедельникам у нас собираются сливки литературной, художественной, политической и финансовой Москвы… В остальные дни Ося бывает у женщин (Оксана, Женя), а я езжу в Серебряный Бор к одним из представителей живущих там “верхов” — Тайе (кто это, выяснить не удалось. — А. Г.) и Альтеру. Только не завидуй, Волосит!»[272]

Но в вихре развлечений нашлось немного времени и для работы (судя по всему, неоплачиваемой). Лиля неожиданно втянулась в деятельность ОЗЕТ — Общества землеустройства еврейских трудящихся. В районе Евпатории государство тогда пыталось создать еврейские земледельческие колонии — затея довольно странная, учитывая, что место для колоний было выделено сухое и степное, а свезенные для земледелия евреи все были горожанами, не приученными к полеводству. Тем не менее по заказу ОЗЕТ планировались съемки документального фильма о быте и работе переселенцев. Режиссером был Абрам Роом, автором сценария — Шкловский, субтитры писал Маяковский, а Лиля стала ассистентом режиссера — в титрах она значилась как организатор съемок.

Вскоре она выехала в Евпаторию, и они с Маяковским переписывались с двух берегов Крыма. Параллельно Роом и Шкловский снимали игровой фильм «Ухабы», и неразбериха на площадке стояла страшная. Как-то Виктор Борисович с оператором куда-то пропали на целых два дня, и отчаявшаяся Лиля послала Маяковскому телеграмму, умоляя их разыскать. Новоявленный ассистент режиссера обращалась к поэту также с просьбой срочно раздобыть кинопленку, два ящика — у них закончилась. После Лилиных съемок они встретились в гаспринском пансионате «Чаир» (с крымско-татарского — «Горный луг»), где провели две недели отдыха.

  • …На молоко
  • сменил
  • чаи
  • в сияньи
  • лунных чар.
  • И днем
  • и ночью
  • на Чаир
  • вода
  • бежит, рыча…

Впрочем, это версия Янгфельдта. Маяковский и Лиля действительно запечатлены на фотографии, под которой значится, что это «Чаир» — Лиля в белом платье, сидит на лавочке, к ней прислонилась чья-то мужская трость (Краснощекова?). Маяковский — загорелый, бритый, в черной майке — сидит напротив. Фоном служат фруктовая лавка и несколько позирующих торговцев в светлых одеждах. Но именно в «Чаире» Маяковский приударял за юной Наташей, дочкой украинского профессора-фтизиатра Бориса Хмельницкого, которую будет навещать в Харькове еще пару лет. Лили в санатории Хмельницкая не припоминает.

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

Если ты теперь живешь в теле могущественной волшебницы, принимай все, что к этому прилагается: верны...
У Кирилла всё по-прежнему. Изучение магии не отвлекает его от того, что происходит вокруг. Идёт войн...
Будучи богиней справедливости, живущая на Небе Эмия Адалани ежедневно тратит время на то, чтобы возд...
Они оба стали жертвой ловко расставленной ловушки – альфа могущественной стаи и его подруга. Они люб...
Тыл, напрягая все свои силы, ведёт работу. Запускаются заводы, эвакуированные на Урал, по железным д...
Книга о том, насколько важны нюансы при ведении бизнеса. Закрывая глаза на «разбитое окно», можно до...