Лиля Брик. Её Лиличество на фоне Люциферова века Ганиева Алиса
Не забыто было и Пушкино — там так же собиралась веселая компания. Скакала Булька, острили лефовцы, маячили чекисты. На групповой фотографии Лиля смеется во всю глотку и выглядывает, обнажая свои прекрасные зубы, из-за крапленного ромбиками плеча Агранова.
На 25-летие знакомства с Осей пили шоколад с кренделем. Было много цветов.
«Спросила Осю, отчего он когда-то на мне женился, — я ведь совсем не его тип. Говорит — потому и женился, а то что бы он стал делать, если б этот тип ему разонравился?»[426]
В октябре в Москву с кучей вкусностей приехали Арагоны, остановились в Гендриковом, и в доме тут же собралась толпа. Еще бы — приехал известный француз-коммунист и поэт. Они с Эльзой носились по Москве, смотрели достопримечательности, и везде их принимали с помпой. Младшая сестра расправляла крылья.
Лиля же, оставшаяся без преданности Щена, страдала. Договор с Госиздатом канителился, обступали долги. Привыкшая к удобствам, жаловалась:
«В комнатах холодно. Нет ванны. Машина чинится. Денег нигде не платят. Булька пристает. Трудно без Володика».
Еще через неделю:
«1) Договор еще не подписан,
2) я не получила денег,
3) машина еще не вышла из ремонта,
4) дров еще нет.
Всё это должно было быть через 2–3 дня.
Это невыносимо, что Володя застрелился!»[427]
Кажется, в этих жалобах больше эгоизма и жалости к себе, чем тоски по близкому человеку. Впрочем, иногда прорываются у Лили и спазмы нежности:
«Волосит, маленький мой, Щенит. Сегодня поплакала у тебя в комнате на Лубянке — представила себе, как всё это случилось. Ужасно маленькая комнатенка»[428].
На 39-летие Лили собралось человек сорок, причем справляли день рождения по старому календарю (по новому отмечали вдвоем с Осей). Денег нет, поэтому накрывают стол всем дареным — «Абрау», кренделями, конфетами. «Арагончики» тем временем купались в советском гостеприимстве — их пригласили в Харьков на Всемирный конгресс революционных писателей. Там они познакомились с Фадеевым, который подарил Эльзе свой роман «Последний из Удэге» с интересным автографом: «Эльзе Юрьевне с любовью и робостью». Биограф Эльзы, французская писательница Доменик Десанти (урожденная Перская, дочь русского эмигранта), потом утверждала, что между Лилиной сестренкой и Фадеевым якобы вспыхнул роман. Интересно, каким образом? На глазах у Арагона? Как бы то ни было, связь, если она даже и возникла, со временем превратится в сугубо профессиональную — всесильный Фадеев будет дирижировать поездками французской парочки по Союзу, а они, с его подачи, начнут пропагандировать во Франции не только Маяковского, но и всю советскую культуру — к примеру (вот неожиданность!) труды агронома и биолога Лысенко. Отныне визиты в СССР сбежавшей когда-то Эльзы будут организовываться на правительственном уровне.
Когда Арагоны вернутся из Харькова, Лиля запишет:
«Заходили с Элей к Фадеевым (!) в дом Герцена и расстроились — гадость!»[429]
Домом Герцена назывался исторический особняк на Тверском бульваре, дом 25, где позже открылся Литературный институт. Тогда в его флигеле располагалось общежитие литераторов, и Фадеев предоставил Арагонам свою комнату. «В комнате имелась походная кровать, стол, стул и туманная возможность умыться»[430], — вспоминала Эльза гораздо позже, уже после самоубийства писателя. Может быть, Лилю расстроила именно эта туманность возможности умыться — или неожиданная дружба сестренки с чуждым рапповцем. Вообще, вытянутый Эльзой счастливый билетик на фоне ее собственных горестей начинал нервировать. Брик записала в конце ноября:
«У Арагонов слишком много самолюбия. Раздражаюсь, когда говорю с Эльзой, — ходит около самих дверей, а попасть в двери не может. Всё кругом да около, совсем рядом».
Когда Арагоны, наконец, уехали, она отметила, наверняка не без толики ревности: «Кулешов в грустях по Эльзе»[431].
Впрочем, ей уже незачем было киснуть. Ведь Лиля снова была при мужике, да при каком! Она всегда выбирала крупнокалиберных. Это был военачальник, комкор Виталий Маркович Примаков. Имя его тогда гремело. Он был герой Гражданской войны, трижды кавалер ордена Красного Знамени. Его называли «батька атаман», поскольку в Гражданскую он командовал Червонной казачьей дивизией. В 1924–1925 годах он был начальником Высшей кавалерийской школы, где обучались будущие маршалы Г. К. Жуков и К. К. Рокоссовский.
Примаков только что вернулся из Японии, где служил военным атташе. По легенде, присутствуя во время вручения императором верительной грамоты, отказался снять оружие; после долгих препирательств саблю ему оставили, только клинок припаяли к ножнам. До Японии воевал в Афганистане, под именем Рагиб-бей, брал города и спасал падишаха Амануллу-хана от восставших пуштунов. Интересно, что Примаков сам переодевался дервишем и, изображая глухонемого, проникал в стан врага с целью сбора разведданных. Главной целью операции была ликвидация среднеазиатского басмаческого движения, угрожавшего большевикам, — в пику Англии, поддерживавшей пуштунов. Падишах вынужден был отречься от престола и бежать в Индию, но планы Советов это не нарушило, потому что к власти пришел его дядя, басмачи успокоились, а Примакова наградили.
Еще раньше, в 1925–1926 годах, Примаков разрабатывал армейские уставы и создавал офицерскую школу в Китае, был советником маршала Фэн Юйсяня и даже участвовал в захвате белого генерала Анненкова, наводившего ужас даже на самих колчаковцев. В Пекине Примаков наверняка пересекался с поэтом-лефовцем Сергем Третьяковым, преподававшим в тамошнем университете. Видно, тот и свел его с Лилей.
Впрочем, согласно легенде, всё случилось, как в плохой мелодраме. Якобы Лиля возвращалась из театра в проливной дождь. Все дамы сняли туфельки, а Лиля смело пошлепала по лужам прямо в обуви (довольно странная смелость; я бы не удивилась, если бы она поступила наоборот). Оказавшийся поблизости 33-летний Примаков восхитился удивительной дамой и предложил ей познакомиться, на что Лиля якобы ответила сакраментальное: «Знакомиться лучше в постели».
По другой версии, с Примаковым она общалась уже давно, и представлял их друг другу чуть ли не Маяковский, но надежных свидетельств этому тоже не имеется. «Примаков был красив — ясные серые глаза, белозубая улыбка, — вспоминала пожилая Лиля Юрьевна. — Сильный, спортивный, великолепный кавалерист, отличный конькобежец. Он хорошо владел английским, был блестящим оратором, добр и отзывчив. Как-то в поезде за окном я увидела крытые соломой хаты и сказала: “Не хотела бы я так жить”. Он же ответил: “А я не хочу, чтобы они так жили”»[432].
Примаков был моложе ее на шесть лет, но опыт имел недюжинный. Подростком, еще при царском режиме, успел пережить арест за расклейку антивоенных листовок и хранение оружия, был сослан в Сибирь на пожизненное поселение, после Февральской революции вернулся на Украину, а потом избрался депутатом Учредительного собрания. Был среди организаторов штурма Зимнего дворца, где заседало Временное правительство; на Втором съезде Советов избран членом ВЦИКа, потом командирован на Украину для создания советских украинских войск — той самой Червонной дивизии, с которой выиграл десятки боев с махновцами, петлюровцами, деникинцами.
Новый Лилин знакомец был дважды женат: первый раз — на дочери украинского писателя-классика Михаила Коцюбинского и сестре украинского политдеятеля Юрия Коцюбинского Оксане. Оксана умерла при родах, не выжил и ребенок. Второй женой стала Мария, одноклассница Оксаны, тоже участница подпольных черниговских социал-демократических кружков. В Гражданскую она командовала санитарным эшелоном на Южном фронте. Она родила Примакову сына.
А осенью 1930-го грозный красный командир уже находится в сладкой власти музы Маяковского. Жена, привязанная к часто болевшему сыну, не могла везде ездить с мужем, а Лиля была слишком притягательна. Юсуп Абдрахманов записал в своем дневнике:
«Вечером был с М. у Лили. Там же встретил В[италия] П[римакова]. Странное впечатление произвел на меня В. В нем не чувствуется облика партийца, бойца, каковым я его знал два года назад. Родненькая считает, что Л. и В. замечательная пара, а я боюсь, что их связь может привести к тому, что Вит застрянет в болоте обывательского благополучия и будет потерян для партии и Революции…»[433]
«М.» и «родненькая» — это, судя по всему, Муся Натансон, футуристка, сосланная во Фрунзе за ярую поддержку Троцкого и закрутившая там пылкий роман с Абдрахмановым. Она знала Бриков и, наверное, была тем мостиком, что годом ранее свел Юсупа и Лилю. Кстати, у Примакова с Мусей тоже был романчик незадолго до Лили. Он ведь тоже поддерживал Троцкого, но в 1928 году публично отрекся от прежних оппозиционных симпатий.
Судя по следующей записи Юсупа, Примаков всё еще адаптировался к богатому прошлому Лили и явно знал об их прошлогодней ленинградской поездке:
«Поехал к Брикам. Лиля рассказала мне, что Виталий очень ревнив и особенно ко мне. Чудак. Ревность к прошлому глупо, а в настоящем между мной и Л. нет ничего, кроме светской дружбы. Л. — неплохой человек и достаточно умна, но Комкор, водящий собачонку Л. во двор, производит гнетущее впечатление. Незавидная роль. Не останется ли навсегда в этой роли? Жаль бойца и неплохого»[434].
Есть у Юсупа в дневнике и другая ноябрьская запись:
«В 10 час. вечера поехал к Брикам. Повидал Аграновых, познакомился с Златой (кто это, выяснить не удалось. — А. Г.). У нее много общего с Лилей. Вит, как и вчера, ухаживает за собачкой Л. — отвратительно. Лиля убеждена, что Вит ее очень глубоко любит и она тоже его любит, но не очень, не так, как Вит. Более того, она считает возможным без боли для себя разрыв с Витом, если он не перестанет ревновать ее к прошлому и не поймет ее отношение к Оське. В общем, отзывается о Вите сдержанно лестно, но не совсем похвально. Л. почему-то не хочет, чтоб я об этих вещах рассказал родненькой. Она, видимо, не знает, что у меня нет и не будет никакого секрета от М.»[435].
Вероятно, Примаков в конце концов усмирил свою ревность, и они поселились втроем: Ося, Лиля и Виталий Маркович. Примаков занял комнату Маяковского, когда (используем шекспировский образ) еще не стоптались Лилины башмаки, в которых она шла за гробом поэта… Сын Примакова спустя много лет рассуждал: «Я лишь один раз видел Л. Ю. Брик и не мог не заметить ее ума, ее быстрой реакции на события и ее цинизма. Она не сделала в жизни ни одного ошибочного хода, и думаю, что это привлекало к ней мужчин. Она, конечно, ярко выделялась на советском фоне (именно умом, а не красотой), и близость с ней Маяковского и моего отца говорит о ее незаурядности»[436].
Новый муж был не чужд литературе, сам писал довольно яркую публицистику: опубликовал книги «Записки волонтера» — о Китае (под псевдонимом «Лейтенант Аллен»), «Афганистан в огне», «По Японии», мемуары «Рейды конницы», повесть «Митька Кудряш»… Горький хвалил его опыты и принимал у себя на Капри. Говорят, именно Примаков сочинил слова к популярной в то время песне:
- На степях на широких,
- На курганах высоких,
- У бескрайнего синего моря
- Много крови пролито.
- Много смелых убито,
- Не стерпевших народного горя…
Теперь Лиля была командирской спутницей и следовала за ним, куда бы его ни назначили. Даже диву даешься — все любовники куда-то испарились. В декабре она уехала с Примаковым, назначенным командиром 13-го стрелкового корпуса, в Свердловск. Поселились в элитной новостройке — Первом доме горсовета на улице Ленина. Но пока шел ремонт и Примакова еще не прикрепили к хорошему распределителю, Лиле всё было не по нраву. Она писала своему Ослиту в Москву:
«Ты не представляешь себе, как они закакали стены! Одна комната голубая, вся в узорах и орнаментах, вторая — розовая. Когда я увидела, меня сразу затошнило, по-настоящему. Остальные две комнаты удалось спасти, и их просто выбелили.
Во-вторых, клопы живут дружными семьями. Придется сделать дезинфекцию серой, а после этого четыре дня нельзя въезжать — вонь страшная… вещи наши все в чемоданах, ванны нет. Грею воду на примусе и моюсь в резиновом тазу. Сам понимаешь, что не об этом я мечтала.
Никакой книжки (о Маяковском. — А. Г.), конечно, не пишу — опять жру. От непрерывного хождения людей в форме кажется, что сижу в милиции.
Обедаем в Доме чекиста. Замечательный дом (архитектурно), и за гроши идеально кормят. Вообще городок чудесный, весь в новых огромных домищах, с громадными окнами»[437].
Но и после переезда было на что подуться:
«…нет прислуги, не топят, и я не знаю, когда же я начну писать книжку! Ужасно мне надоело такое житье!»[438]
В Свердловск тогда как раз доехала та самая злосчастная выставка, посвященная двадцатилетию работы Маяковского. Лиля пишет о ней:
«…убого, отвратительно, ничего не показано, а что показано — не объяснено»[439].
Народ на выставку почти не шел. Новый год встречали с Осипом порознь, дважды — учитывая разницу во времени. Лиля понемножку знакомилась с военными: с Иеронимом Уборевичем, с дамским угодником Михаилом Тухачевским (и как они удержались от романа?).
Но в Свердловске ей не сиделось, и она периодически вырывалась в Москву. Там ждали дела, в первую очередь — подготовка собрания сочинений Маяковского. В январе она уже сидела в столовой квартиры в Гендриковом переулке и раздавала команды Родченко, Катаняну, Осе. Тут же, с места в карьер, написала письмо Сталину, тоже в почти начальственной манере:
«Уважаемый тов. Сталин, год тому назад, в день памяти Ленина, в Большом театре В. В. Маяковский читал последнюю часть своей поэмы “Ленин”, и Вы при этом присутствовали. <…> Поэтому обращаемся к Вам с просьбой написать несколько слов о Вашем впечатлении. Том должен быть сдан в печать 1 февраля, поэтому очень просим не задержать ответом»[440].
Это была первая, бесплодная Лилина попытка достучаться до вождя по поводу Маяковского. В апреле Лиля снова прибыла в Москву на «Володины дни» и радостно писала Эльзе, что уже ходят разговоры о присвоении Триумфальной площади и аудитории в Политехническом музее имени Маяковского. Ося в это время работал в издательстве «Молодая гвардия» редактором-консультантом по детскому сектору, а Женя оформилась к нему секретарем. Примакова в письмах сестре Лиля называла Иншаллой — мусульманская присказка прилепилась к нему после афганских сражений. Означает она по-арабски «если на то будет воля Аллаха» — практически толстовское «ебж» — «если буду жив». Лиля переняла это словечко и с тех пор то и дело ввинчивала его в письмах.
Сидя в провинции, Лиля надеется, что ее Виталия всё-таки переведут в центр, да и сам он в своих кругах сокрушался, что Ворошилов, вечный простоватый враг передового Тухачевского, то и дело задвигает подальше самых лучших. Лилина тоска по Ослиту растет:
«Я поссорилась с телефонной барышней — просила ее дать мне другой провод, а она мне нагрубила, а я пожаловалась Виталию, а он пожаловался на нее на станцию, но от этого было слышно ничуть не лучше, и я тогда просто заплакала и плакала минут 15! Морда у меня распухла, я намазала ее густо мазелином (так. — А. Г.) и пишу тебе письмо»[441].
Она учит Примакова немецкому и по обычаю подробно отчитывается Осику о походах в зоопарк и обо всех увиденных животных.
Кстати, с квартирой, которую им пробивал Маяковский, вышла небольшая осечка: заселиться в Камергерский переулок им (в отличие от счастливчиков Светлова, Асеева и прочих) так и не удалось — зато им дали квартиру в Спасопесковском, на Арбате. Лиля сообщила Осипу:
«Чудеса в виде свободных квартир бывают в тех случаях, когда владельцев этих квартир арестовывают, и я слышала, что Тарасов-Родионов (деятель РАПП. — А. Г.) по захвату таких квартир большой спец»[442].
Пока Лиля ездила на Уралмаш, лечила нервы, каталась с Примаковым на пароходе по Каме, ездила в Казань на маневры и смотрела там учения и газовую тревогу, Осип перевез все вещи в новую квартиру. В июле там появляется и Лиля. Заказали для двери две таблички: «Брик» и «Примаков». Наконец что-то сдвинулось в издательских делах: были сданы в набор и первый том собрания сочинений Маяковского, и альбом его рисунков и плакатов. Но когда все снова разъехались — Лиля в Свердловск, Осип с Женей — на Иссык-Куль к Абдрахманову, в их отсутствие вдруг началась квартирная схватка.
Их новая квартира располагалась на втором этаже, а на пятом поселился нарком иностранных дел Георгий Чичерин. Дом был новый, без лифта, и Чичерин затеял рокировку: Бриков с Примаковым ссылали наверх, а его спускали на их место. Лиля в тревоге раззвонилась во все колокола, Примаков слал молнии Чичерину, Тухачевскому, военному прокурору, жилтовариществу — всё бесполезно. Чичерин упирал на то, что ему гарантировали квартиру на втором этаже, а на пятом он жить не собирается. Дело так и не уладилось добром, поэтому решали через Нарсуд. В итоге девять рабочих в присутствии прокурора, судебного исполнителя, понятых и ответчиков Катаняна и Гринкруга перетащили все их вещи на несколько этажей выше, да так аккуратно, что не придерешься. «Виталий ужасно возмущен переселением и состоит в оживленной переписке с московским военным прокурором»[443], — делилась Лиля с Осипом. Так же, дистанционно, Лиля продолжает дирижировать ремонтом московской квартиры: приказывает выбелить двери, окна и ванную масляной краской. Хотя, казалось бы, к чему такая спешка, ведь еще оставалась надежда отвоевать жилплощадь на втором этаже.
В общем, жизнь идет своим чередом: Володины костюмы перешиваются на Осю, Булька щенится, деньги более или менее капают — пенсия за Маяковского, издательские переводы да еще и зарплата мужа-командира. Лиля то и дело ездит отдыхать в санатории, принимает от Виталия шкурки на шубу и периодически пеняет Осику, что он недостаточно часто ей пишет, что он совсем ее разлюбил и что Женя своему Жемчужному пишет чаще. Ося теперь заделался штатным либреттистом Ленинградского Малого оперного театра. У него то и дело премьеры на сцене и на экране. На показе фильма по Осиному сценарию «Кем быть?» присутствовал сам Киров. Лиля же стреляет из нагана, катается на лошадях (однажды даже получила пинок подковой, ходила с синячищем), отправляет Осипу с Женей продукты и товары из распределителя. Ужасно хочет в Москву, но Виталия не бросает. Периодически к ней наезжают друзья, с Осипом и Женей они вместе отдыхают на уральском озере Чебаркуль. Туда же, на Урал, наведываются и Арагоны. Это официальная поездка: французских писателей-коммунистов знакомят с советским индустриальным размахом. Впечатленный Арагон даже напишет книжку «Ура, Урал!».
В 1932 году Примакова переводят в Ростов — заместителем командующего Северо-Кавказским военным округом. Продолжаются и кисловодские курорты. Лиля пишет Осипу:
«В будущем году обязательно надо устроить Женю сначала в Ессентуки на грязи, а потом нам всем встретиться в Кисловодске: и тебе, и Жене, и Виталию — покупаться в нарзане (мне нельзя из-за фибромы)».
Когда приезжают в Москву, их встречают на высшем номенклатурном уровне. Лиля инструктирует:
«Кисик, еще раз говорю, когда приедешь на вокзал нас встречать и точно выяснишь, когда придет поезд, — позвони с вокзала в Кремль, в Автотранспортный отдел ВЦИКа (№, кажется, записан в длинной книжке), скажи, что ты — член ВЦИКа Примаков, № билета 280, что ты приехал, ждешь на Курском вокзале и просишь немедленно выслать тебе машину»[444].
Карандашом дописано: «Кремль, 0-26-00, до 0-40-00, доб. 272».
Приезд в Москву был приурочен к волнующему событию — Примакова на полгода посылали в Берлин стажироваться в Военной академии при Генеральном штабе германской армии. Требовалось поднатаскаться в военно-техническом деле — подглядеть секреты милитаристского искусства у стремительно коричневеющего союзника. Брать с собой жен в такие почетные командировки разрешали не всегда, но Лилю (официально — жену Осипа Брика) взять почему-то разрешили.
Правда, тут же огорошила другая новость, на сей раз неприятная: вышел первый том Маяковского, и выяснилось, что оттуда забыли вымарать, во-первых, Троцкого, а во-вторых, старую, еще лефовскую передовицу 1924 года с призывом не штамповать изображения Ленина и не печатать их на купюрах (за эту передовицу власти наезжали на Маяковского уже тогда, а теперь могло достаться еще жестче). Спасла плохая полиграфия — настолько небрежная, что Госиздат сам же и предложил отправить том в топку. Ответственные редакторы (Лиля и Катанян) были спасены.
Из Берлина Лиля не писала ни о нацистских факельных шествиях, ни о самоубийстве дочери Троцкого, ни о других более или менее любопытных деталях эпохи. Вся ее корреспонденция — кружево бытовых мелочей: издательские дела, покупки чулок, походы в зоопарк, цирк или кино, мелкие сплетни о знакомых. Ося разве что упоминает паспортизацию городского населения. Мама Лили Елена Юльевна теперь снова жила в России, Арагон переводил Маркса и воспевал в стихах ГПУ. Жить становилось лучше и веселее.
Вернувшись из Берлина, Примаков поучаствовал в Седьмом съезде ВКП(б) — «съезде победителей», парадном, очковтирательском, с уже очень сильно пробивающимся культом Сталина. Впрочем, Сталин после съезда всё равно остался мрачен, полон мести и вражды — даже после всех чисток и просеиваний многие партийцы голосовали против него. К тому же до него дошел слушок о сходке на квартире Орджоникидзе, где велись разговоры о том, что неплохо было бы заменить Сталина Кировым, — причем дошел чуть ли не от самого же Кирова.
Вернувшись в Ростов, Лиля ездит с Примаковым по всему региону в персональном салон-вагоне со всеми удобствами. У Примакова важная миссия — довести до местных парторганизаций результаты московского съезда. В это время выходит его книжка по итогам германской стажировки «Тактические задачи и военные игры». Одновременно бывшие лефовцы выпускают сборник «Альманах с Маяковским» с воспоминаниями Лили и новеллами Примакова. Эльза была от новелл в восторге: «Таким языком сейчас просто никто не пишет, один Горький»[445].
В литературных кругах альманах был воспринят почему-то как лефовский скандал. Лидия Гинзбург записала тогда свой разговор с писателем Николаем Олейниковым, одним из сгинувших потом в 1937-м. «Но ведь это неумно», — говорил Олейников. «Но это не от глупости, — отвечала она. — Это от страстного желания доказать, что они живы. Что Маяковский умер, а они живы». За год до этого Шкловский спросил, почему она не ходит к Брикам. Гинзбург призналась: «Потому что… мне всё кажется, что в этом доме лежит покойник», — на что Шкловский тут же состроумничал: «Нет. В этом доме торгуют трупом»[446].
Пока шла торговля трупом, в 1934-м Примакова, к великому счастью Лили, перевели в Москву — заместителем инспектора высших учебных заведений Красной армии. Его «военная» книжка давала плоды. Почти одновременно Агранова (друга семьи) назначают первым замом наркома внутренних дел Ягоды. Лиля Брик становится влиятельной дамой. Недаром ей пишут ученики Казимира Малевича — сообщают, что у мастера рак предстательной железы, но от него это скрывают, что в России закрыты оба радиевых института и художника нужно срочно отправить лечиться в Париж. Требовалась тысяча рублей золотом — для этого ученики просили пробить у государства разрешение на вывоз и продажу картин больного Малевича за границей. Что ответила Лиля, неизвестно; кажется, ничего. Малевича так и не выпустили, и через несколько месяцев он скончался.
В Колонном зале Дома союзов уже литаврил Первый съезд советских писателей под председательством вернувшегося из Италии Горького. Ося с Катаняном получили на съезд гостевые билеты. В своих речах бросались именем Маяковского Кассиль, Асеев, Шкловский, Безыменский, Бухарин (тогда уже выведенный из Политбюро); правда, последний всё равно отдал предпочтение Пастернаку, чем вызвал бурное недовольство в зале. Выступил и Арагон — ратовал за гордую поступь соцреализма на всём земном шаре. На последних заседаниях Ося уже не сидел — Женя заболела ангиной. Письмом на дачу в Краскове Лиля советует греть горло паром от вареной картошки и делится новостями о съезде (Примаков достал пропуск и ей):
«…в 10 ч. вечера банкет в Доме Союзов для делегатов с реш[ающими] и совещ[ательными] голосами и для некоторых приглашенных. Сема говорит, что жен писателей решили не приглашать, “оттого, что они все неинтересные”, а вместо них приглашают разных актрис! Иностранные писатели приглашаются с женами!»[447]
Лиля в это время взялась писать с Кулешовым новый сценарий «Лейла и Сергей», но из этого проекта ничего не вышло.
Осенью все встречаются в Кисловодске — Ося отдыхает там по путевке, туда же на какое-то время приезжают Эльза и Арагон (подлечить Арагону почки), потом прибывают Лиля с Виталием и Агранов с Валей. «Каждый вечер бываем у Яни. Виталий спустил уже 4 кило, а я только 2!» — пишет Лиля вернувшемуся в Москву Осипу. В новом письме сообщает:
«Вчера же, вечером, были в санатории НКВД, ели простоквашу, слушали джаз, даже потанцевали с Виталием, потом кинооператор Цейтлин (кот[орый] привез Леве радио), он живет там, показывал нам замечательные фокусы»[448].
Бильярд, походы на природу, сосновые ванны, концерты, кормежка медведей — жизнь Лили была сплошной феерией впечатлений.
Впрочем, 1934 год прошел не так уж и гладко. Примаков был арестован — правда, всего на неделю или две. Подержали, потомили, но потом признали, что ошиблись, и выпустили. Лиля считала это кошмарной случайностью.
На декабрь намечалось празднование пятнадцатилетия Червонного казачества, и в ноябрьской «Правде» поместили статью Примакова с фотографией. А 1 декабря выстрелом в затылок был убит Киров. Сталин поручил разбирательство Агранову. Непосредственных участников убийства приговорили к расстрелу, но уже разматывались бесконечные клубки надвигающегося Большого террора. Кто на самом деле заказал Кирова (не Сталин ли?), неясно до сих пор, но под предлогом мести за это убийство еще полягут тысячи невиновных. Несмотря на траур, «Правда» всё же напечатала еще одну статью Примакова к юбилею Червонной казачьей дивизии. Дивизию даже наградили орденом Ленина, и от Лилиного сердца как будто отлегло.
Стрельба в подвале
В конце января в «Правде» напечатали постановление Совнаркома СССР о введении Виталия Примакова и еще пяти командиров в состав Военного совета при народном комиссаре обороны. И пока Лиля продолжала заниматься желтым двенадцатитомником Маяковского, а Осип чах на оперных премьерах, Примаков появлялся на страницах главной газеты страны: там печатались то его новая статья, то групповая фотография, где он рядом с Ворошиловым, Тухачевским, Буденным…
Именно с газетой «Правда» в руках Лиля позирует Давиду Штеренбергу, с которым они когда-то вместе квартировали в Полуэктовом переулке. А незадолго до этого ее пишет Николай Денисовский, присутствовавший при выемке мозга Маяковского.
В разговоре Лили со Штеренбергом выяснилось, что у него в записной книжке сохранилось ненапечатанное стихотворение Маяковского, Лиля обрадовалась и велела включить его в уже стоявший под парами второй том собрания сочинений поэта. Обсудили и больного Малевича, который уже лежал обездвиженный и молил Штеренберга о помощи; пришли к выводу, что ситуация безнадежна и остается только утешать его. Рак не вылечишь, а Наркомпрос не дожмешь. Был написан и портрет Примакова в азиатском халате, картой и браунингом на столе, но он не сохранился. Лиля пишет с красковской дачи Осипу в Таджикистан, куда тот отправился с Женей и Кулешовым выбирать натуру для фильма:
«Давид кончает мой портрет — не похоже, но очаровательно — это главное, а для сходства я снимусь в фотографии Кулишева. Утром позирую Давиду (он хочет летом написать твой портрет), вечером играем в “31”».
Примаков меж тем пошел на повышение. Его назначили заместителем командующего войсками Ленинградского военного округа. Парочке были предоставлены дача в Тарховке и квартира на улице Рылеева (в пяти минутах ходьбы от Лилиной старой петроградской квартиры на улице Жуковского). Жили теперь на два дома и на два города. На ленинградской даче и в ленинградской квартире всегда держалась отдельная комната для Оси и Жени. В их дома продолжали забредать самые разные люди — военные, художники, охотники, театралы. Впрочем, Варламу Шаламову, заскочившему на Спасопесковский завизировать свои воспоминания о Маяковском, там сделалось не по себе: «Лиля Юрьевна и Осип Максимович жили в квартире Примакова. Мне это не понравилось. Почему-то было больно, неприятно. Я больше в этой квартире не бывал»[449].
А Лидия Чуковская долго не могла прийти в себя от вида Лили: «…разговор набрел на Маяковского и Бриков — я рассказала о нашем детиздатском однотомнике и о поездке моей и Мирона Левина в Москву к Брикам. Общаться с ними было мне трудно: весь стиль дома — не по душе. Мне показалось к тому же, что Лили Юрьевна безо всякого интереса относится к стихам Маяковского (что-что, а уж это точно был навет или заблуждение. — А. Г.). Не понравились мне и рябчики на столе, и анекдоты за столом, и то, что Лили Юрьевна выбежала из ванной в столовую в рубашке, штанишках и с большими лиловыми бантами на чулках — без халата, а за столом сидели, кроме меня и Мирона [Левина] (поэт, поклонник творчества Маяковского. — А. Г.), приехавших по делу, Примаков, Осип Максимович и “наша Женичка”. Более всех невзлюбила я Осипа Максимовича: оттопыренная нижняя губа, торчащие уши и главное — тон не то литературного мэтра, не то пижона. Понравился мне за этим семейным столом один Примаков — молчаливый и какой-то чужой им»[450].
Агранов в это время тоже справлял новоселье — аж в Кремле. А Примаков с энтузиазмом затевал революцию в отдельно взятом военном округе. Пока ворошиловско-буденновская конница увлекала армию в трясину прошлого, он проводил первые в стране воздушно-десантные учения. Борьба между преданным Сталину, но ретроградным Ворошиловым и блестящим прогрессистом Тухачевским и его приближенными, война между жеребцом и бронемоторами набирала обороты.
В декабре 1935 года Лиля написала второе письмо Сталину, ставшее решающим и в ее собственной судьбе, и в посмертной судьбе Маяковского и оказавшее влияние на политику партии в области литературы. Лиля всё переживала, что Маяковского издавали мало, крошечными тиражами (а в тиражах она была кровно заинтересована как один из обладателей авторских прав), что постановление правительства об увековечивании памяти поэта не выполнялось. По ее позднейшим словам, именно Примаков посоветовал изложить в письме все накопившиеся обиды. Там были, к примеру, строки:
«Прошло почти шесть лет со дня смерти Маяковского, и он еще никем не заменен и как был, так и остался крупнейшим поэтом нашей революции.
Но далеко не все это понимают.
Скоро шесть лет со дня его смерти, а “Полное собрание сочинений” вышло только наполовину, и то — в количестве 10 000 экземпляров!
Уже больше года ведутся разговоры об однотомнике. Матерьял давно сдан, а книга даже еще не набрана.
Детские книги не переиздаются совсем. Книг Маяковского в магазинах нет. Купить их невозможно»[451].
Она жаловалась, что мемориального кабинета Маяковского до сих пор нет, материалы разбросаны, вопрос о переделке дома в Гендриковом в музей и в именную районную библиотеку откладывается. Что Надеждинская улица в Ленинграде и Триумфальная площадь в Москве до сих пор не переименованы. Что из учебника по современной литературе (были тогда и такие) выкинуты поэмы «Ленин» и «Хорошо!». Письмо было датировано 24 ноября 1935 года. Примаков через своего сослуживца и тогдашнего коменданта Кремля Петра Ткалуна позаботился, чтобы оно попало лично в руки Сталину.
Анатолий Валюженич, раскопавший многие факты о Маяковском и его окружении, приводит воспоминания художника Валентина Курдова, в то время работавшего в Детгизе:
«Нас позвали к чаю. В столовой на столе кипел никелированный самовар. Кроме хозяина, было еще два гостя: хорошо известные мне по фамилии критики по журналу “ЛЕФ” Осип Брик и В. А. Катанян.
За столом я оказался свидетелем чрезвычайно возбужденного и нервного разговора. Ничуть не смущаясь меня, в сущности постороннего человека в доме, шумно обсуждалась литературная судьба Маяковского. Дело заключалось в том, что в ту пору положение с изданием стихов Маяковского было кризисным, набранное Собрание сочинений поэта было рассыпано, и в школьных программах имя Маяковского исключалось.
Осип Брик требовал от Лили Юрьевны написания письма к правительству. В этой обстановке я чувствовал себя совершенно лишним, и хотя мне было интересно, однако я понимал свое глупое положение постороннего, попавшего на семейный скандал. От неловкости я стал смотреть на висевший на стене коврик с изображением стилизованной кошки. Заметив это, Лиля Юрьевна пояснила, что этот коврик Володя Маяковский привез ей в подарок из Мексики.
К этому времени окончился спор о письме, его решили направить работнику ЦК ВКП(б), от которого исходили вышеупомянутые запрещающие распоряжения. Но тут молчавший долгое время Примаков веско заключил шумную беседу следующим. Он сказал, что надо писать только И. В. Сталину и что только он один может изменить создавшееся положение с Маяковским, а передаст письмо он сам лично в руки Сталину.
Хоть я и не из трусливого десятка, однако поспешил распрощаться с гостеприимным домом. Выйдя на улицу, я долго не мог привести свои чувства в порядок от всего виденного и слышанного в тот памятный для меня вечер»[452].
Валюженич же приводит и совсем другую версию написания письма, в которой Лиле почти не достается лавров. Автор версии — вдова чекиста Горожанина, дружившего с Маяковским, Берта Яковлевна:
«Это письмо Сталину написано в квартире Агранова в Кремле (бывшая квартира Енукидзе). В этот день в этой квартире собрались Я. С. Агранов с женой Валей, были Мейерхольд с З. Райх, В. М. Горожанин с Бертой Яковлевной (почему-то о себе в третьем лице. — А. Г.) и Примаков В. М. с Лилей Брик. Собрались по случаю, обсудить вопрос, как увековечить память Маяковского. <…> Валерий Михайлович Горожанин предложил написать письмо Сталину. Это письмо было написано тут же. При написании письма присутствовали названные товарищи. Все они принимали участие в обсуждении этого письма. Валерий Михайлович предложил передать письмо Сталину Л. Ю. Брик. Для этого она была пропущена на прием к Сталину через Кремлевскую комендатуру, но Сталин ее не принял и переправил ее с письмом к Ежову Николаю Ивановичу, который в то время не работал в органах ОГПУ, а возглавлял работу советского контроля. (Это было в декабре 1935 года.) <…> До меня дошли слухи, что Брик считает себя инициатором этого письма. Я бы хотела, чтобы при жизни была восстановлена правда, что переживал эту трагедию Горожанин и письмо было написано по его инициативе. Он искренне любил Маяковского и все огорчения очень переживал. Горожанин помогал ему жить…
Агранов не мог написать этого письма, стилистически не был подкован. Мейерхольд не писал письма. <…> Л. Ю. фигурировала тогда как женщина, она считала себя интересной, она 100 % женщина, она не была очень эрудирован[н]а…»[453]
Эрудированную или не очень, но Лилю через несколько дней вызвали из Ленинграда в Москву, к секретарю ЦК партии Ежову, пока еще не ставшему «кровавым карликом». Просидели за беседой полчаса. Из уст Ежова Лиля и услыхала высочайшую резолюцию:
«Товарищ Ежов! Очень прошу Вас обратить внимание на письмо Брик. Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям — преступление. Жалобы Брик, по-моему, правильны. Свяжитесь с ней (с Брик) или вызовите ее в Москву. Привлекайте к делу Таль (Борис Таль — заведующий отделом печати и издательств ЦК ВКП(б). — А. Г.) и Мехлиса (Лев Мехлис — главный редактор «Правды». — А. Г.) и сделайте, пожалуйста, всё, что упущено нами. Если моя помощь понадобится, я готов. Привет!
И. Сталин»[454].
От Ежова Лиля сразу же помчалась в редакцию «Правды». 5 декабря на четвертой странице газеты вышла неподписанная статья о провалах в увековечивании памяти поэта. Статья заканчивалась словами:
«Когда до товарища Сталина дошли все эти сведения, он так охарактеризовал творчество Маяковского:
— Маяковский был и остается лучшим, талантливым поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям — преступление»[455].
Надо было напечатать «талантливейшим», но при копировании вышла опечатка. Несчастный Мехлис не спал несколько ночей и думал, как исправить, — ведь ошиблись в цитате из вождя! В итоге впендюрил исправленную цитату о Маяковском в свою передовицу к годовщине смерти Пушкина, вышедшую 17 декабря. Так «лучший и талантливейший» впечатался в подкорку советского гражданина. Галина Катанян торжествующе вспоминала о том волнительном дне:
«В день приезда утром она (Лиля Брик. — А. Г.) позвонила нам и сказала, чтобы мы ехали на Спасопесковский, что есть новости. Мы поняли, что речь шла о письме.
Примчавшись на Спасопесковский, мы застали там Жемчужных, Осю, Наташу, Леву Гринкруга. Лиля была у Ежова.
Ждали мы довольно долго. Волновались ужасно.
Лиля приехала на машине ЦК. Взволнованная, розовая, запыхавшаяся, она влетела в переднюю. Мы окружили ее. Тут же в передней, не раздеваясь, она прочла резолюцию Сталина, которую ей дали списать. <…> Мы были просто потрясены. Такого полного свершения наших надежд и желаний мы не ждали. Мы орали, обнимались, целовали Лилю, бесновались.
По словам Лили, Ежов был сама любезность. Он предложил немедленно разработать план мероприятий, необходимых для скорейшего проведения в жизнь всего, что она считает нужным. Ей была открыта зеленая улица. Те немногие одиночки, которые в те годы самоотверженно занимались творчеством Маяковского, оказались заваленными работой. Статьи и исследования, которые до того возвращались с кислыми улыбочками, лежавшие без движения годы, теперь печатали нарасхват. Катанян не успевал писать, я — перепечатывать и развозить рукописи по редакциям. Так началось посмертное признание Маяковского»[456].
Уже 1 января 1936 года Лиля писала Эльзе:
«Случилось всё так: я написала письмо хозяину. Через два дня меня вызвал к себе в Москву из Ленинграда (по телефону) один из его ближайших помощников. Я выехала в тот же вечер, и назавтра утром помощник этот меня принял. Мы замечательно поговорили полчаса. Я рассказала ему про все наши мытарства. Он был абсолютно возмущен, сказал, что очень любит Володю, что часто его читает; спросил, почему я им давно не написала. Показал мне длинную надпись хозяина (совершенно замечательную!!) на моем письме, в которой он просит сделать всё, что упущено, и предлагает свою помощь. Когда мы про всё поговорили, пришел Таль, с которым я просидела ровно час, и мы записали всё, что нужно сделать и издать. Ты, вероятно, знаешь из газет, что Триумфальная площадь — теперь пл[ощадь] Маяковского; Гендриков пер[еулок] — пер. Маяковского; Моссовет утвердил уже смету (340 000 р.) на домик в пер. Маяковского, где будет восстановлена наша квартира и организована районная библиотека им. Маяковского. На книги будут даны отдельные деньги. Во дворе будет разбит цветничок, выстроена летняя терраса-читальня, поставлен мемориальный камень с надписью: “Я всю свою звонкую силу поэта тебе отдаю, атакующий класс”. Печатать будут абсолютно всё Володино и о Володе»[457].
В общем, как выразился Пастернак, «Маяковского стали вводить принудительно, как картофель при Екатерине. Это было его второй смертью. В ней он не повинен»[458]. Лиля на него, конечно, обиделась. (В конце пятидесятых, гуляя по Переделкину, она застала Пастернака за окучиванием картошки и ехидно поинтересовалась: «Интересно, Боря, что бы ты сейчас окучивал, если бы Екатерина насильно не ввела картофель?»)
Триумф наступил. Одновременно с признанием Маяковского Примакову было присвоено звание командира корпуса. Было что праздновать и Осипу — его имя красовалось на афишах новых оперных премьер. Новый, 1936-й встречали с особым размахом — с шампанским и с елкой (Сталин снова разрешил елки). В Колонном зале был с фанфарами устроен вечер памяти Маяковского на полторы тысячи гостей; Лиля, Осип, мать Маяковского, Мейерхольд и несколько друзей сидели на сцене. Работа и деньги врывались лавиной. К трудам по изданию поэта присоединился даже свежеиспеченный комкор — написал предисловие к сборнику Маяковского «Оборонные стихи». Лиля, захлебываясь от счастья, сообщала сестре:
«Квартира наша окончательно превратилась в контору. 6-ого присоединяем к своей квартире соседнюю двухкомнатную. Сама понимаешь, как мы все рады: у Оси будет 2 маленькие комнаты, у Наташи (домработницы. — А. Г.) отдельная комната, Виталий въедет в теперешнюю Осину, я остаюсь в своей и общая столовая. Нельзя рассказать как у нас сейчас тесно! — Ося диктует, Женя стучит на машинке, я правлю корректуру, фотограф фотографирует Володин архив со специальными осветительными приборами, еще один товарищ работает над Володиными письмами. Непрерывно звонят два! телефона…»[459]
В том же письме она заходится эйфорическим хвастовством:
«Завтра всё-таки устраиваем у себя бал-маскарад! Сорок человек! Костюмы для нас еще не придуманы — некогда. Но меню уже составлено. Вот оно:
- Меню 1. Усиль нажим
- На водку — Джин
- 2. Республиканские селедки
- Незаменимые к пирогам и водке.
- 3. Нате!
- Грибы в маринаде.
- 4. И вот и он —
- Паштет — Арагон.
- 5. Скажем без трюкачества —
- Салат лучшего качества.
- 6. Парад-алле!
- Кулебяка Триоле.
- 7. Покричали пошумели
- И за рыбу под бешамелью.
- 8. Не курочки не рябочки —
- Окотлетенные рябчики!
- Огорошенные
- И вареньем прихорошенные.
- 9. Если хочешь быть щастлив
- Налегай на чернослив.
- 10. Ай-яй-яй!
- Какой яблочный пай!
- 11. Увлекательный спорт:
- Кто скорее съест торт?
- 12. Ух ты!
- Глазированные фрукты!
- 13. Наконец и оно —
- Всяческое вино!»[460]
Маскарад в красках описал Катанян-младший, правда, смешав его в памяти с Новым годом: «Все были одеты неузнаваемо: Тухачевский — бродячим музыкантом со скрипкой, на которой он играл, Якир — королем треф, ЛЮ была русалкой — в длинной ночной рубашке цвета морской волны, с пришитыми к ней целлулоидными красными рыбками, рыжие волосы были распущены и перевиты жемчугами. Это была веселая ночь»[461].
С наступлением лета приехали Арагоны, званные зачем-то к умирающему Горькому. Правда, к смертному одру Буревестника революции они уже не успели и попали только на похороны. Погостили в Лилиных апартаментах, подлечились в подмосковном санатории «Барвиха», потом перебрались в «Метрополь». Лиля писала Осипу:
«Они всё такие же — мильон терзаний, подозрений, интриг. Я рада была, что они приехали, но еще больше, что уехали»[462].
Лиля в придачу ко всей недвижимости получила еще и двухэтажную дачу под Москвой. Когда Ося с Женей снова укатили в Кисловодск (отдых в этой семье становился номенклатурным), Лиля писала своему Киситу, что Виталию отпуск дадут только осенью, и сообщала разные мелкие новости: скоро пойдут к гомеопату по поводу примаковских ушей (он стал глуховат) и Лилиной фибромы, была на собачьей выставке, в Москве видели Валю и Яню:
«…они немножко похудели, но выглядят хорошо. Привезли нам, как я просила, присыпку и лезвия, а мне, кроме того, миленькую материйку»[463].
Лиля даже ездит со своим Виталием сдавать норматив на звание «Ворошиловский стрелок» (он сдал, она — нет), смотрит акробатические прыжки на мотоциклах и любуется солнечным затмением. А буквально через несколько дней затмение произошло и в их, дотоле такой праздничной, жизни.
В ночь на 15 августа к ним на загородную ленинградскую дачу нагрянули «черные воронки». В присутствии Бриков (Женя была в Москве) вещи комкора были описаны и изъяты — в том числе дамский золотой портсигар с надписью «Николаша», подаренный Николаем II балерине Кшесинской, который потом попал к Примакову и был подарен Лиле. Комнаты были опечатаны, а хозяин арестован и увезен в Москву, в Лефортовскую тюрьму — туда же, где сиживал Краснощеков. Обвиняли его, как водится, в участии в военной контрреволюционной троцкистской организации и в подготовке теракта против Ворошилова. Через две недели измученный дьявольской игрой следствия червонный командир передает письмо Агранову:
«Очень прошу Вас лично вызвать меня на допрос по делу троцкистской организации. Меня всё больше запутывают, и я некоторых вещей вообще не могу понять сам и разъяснить следователю. Очень прошу вызвать меня, так как я совершенно в этих обвинениях не виновен. У меня ежедневно бывают сердечные приступы»[464].
Наивный Примаков! Он не знал, что Агранов, постоянно у них гостивший, сам и возглавлял следствие. Еще вчера Яня плясал у Примакова дома на балу-маскараде, а сегодня хладнокровно наблюдал за ходом пыток. Загребали тогда всех, кто хоть как-то был связан с Троцким. Ворошили высшее военное командование. Примаков был только первой ласточкой, первым зубчиком колеса. Связи с опальным Троцким, одним из создателей Красной армии, у бывшего командира Червонной дивизии, конечно, когда-то имелись. До конца двадцатых он ему открыто симпатизировал. Но потом, как полагается, громко порвал с ошибками прошлого.
Еженощно подвергаясь допросам, комкор всё еще надеялся, что, как и в прошлый раз, обойдется. С него уже были спороты петлицы и сорваны очки, его уже выкинули из партии, куда он вступал еще пятнадцатилетним подростком, а он всё строчил отчаянные прошения и упрямо отнекивался от обступавшей чудовищной галиматьи:
«Я не контрреволюционер и не троцкист, я большевик. В 1928 году я признал свои троцкистские ошибки и порвал с троцкистами, причем для того, чтобы троцкистское прошлое не тянуло меня назад, порвал не только принципиально, но перестал встречаться с троцкистами, даже с теми из них, с кем был наиболее близок (Пятаков, Радек) (Пятакова и Радека, конечно, тут же арестовали по делу «Параллельного троцкистского центра». — А. Г.)… Уверен, что моя невиновность будет доказана и следствием НКВД. Прошу о пересмотре по моему делу и восстановлении меня в партии»[465].
Пока суд да дело, Сталин успел заменить главу НКВД Ягоду на Ежова, а Яню оставил замом наркома — очень уж тот нравился. Пока.
Лиля же ужасно злилась: только она добилась признания Маяковского и золотого статуса вдовы, как вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Оттого-то, что она не обивала порогов и не стремилась узнать, что же с Виталием (для этого было достаточно позвонить Яне), и родилась та самая гнусная версия, что Лиля сама подвела сожителя под суд и что жила с ним без особой любви не просто ради комфорта и постельных радостей, но и по тайной службе — в качестве информатора. Художник Курдов вспоминал: «В комнате кроме нас двоих никого не было, и я решился спросить о судьбе В. М. Примакова и поинтересовался, носит ли она ему передачи. Не спуская глаз с портрета мужа (работы Д. Штеренберга. — А. Г.), Лиля Юрьевна спокойно ответила: “Нет, ему мои курицы не нужны, он ведь солдат” — и добавила: “Что бы он ни говорил, ему всё равно не верят”»[466].
Но всё же Лиля была мало похожа на удачливую чекистку. Каждую ночь она ложилась в постель бледная от страха. Что, если и у нее всё кокнется — Маяковский, проекты, деньги, наряды и даже жизнь? Ведь Примакова тоже сначала возвысили, а потом столкнули. Она злилась на своего Иншаллу. Злилась не только потому, что тот подложил ей свинью, когда на нее уже сыпались блага, как из рога изобилия. Злилась и потому, что верила следствию, — если человека закрыли, значит, он и вправду виноват. Катанян-младший записал признание Лили-старушки: «Ужасно то, что я одно время верила, что заговор действительно был, что была какая-то высокая интрига и Виталий к этому причастен. Ведь я постоянно слышала: “Этот безграмотный Ворошилов” или “Этот дурак Буденный ничего не понимает!” До меня доходили разговоры о Сталине и Кирове, о том, насколько Киров выше, и я подумала, вдруг и вправду что-то затевается, но в разговор не вмешивалась. Я была в обиде на Виталия, что он скрыл это от меня, — ведь никто из моих мужчин ничего от меня никогда не скрывал. И я часто потом плакала, что была несправедлива и могла его в чем-то подозревать»[467].
Примаков сидел, а Лиля как ни в чем не бывало переписывалась с сестрой о разных литературных делишках. Понятно, что про арестованного Примакова они говорить не могли, — все письма читались цензурой, — и тем не менее некоторые детали просто вводят в ступор. Эльза тогда вела переговоры о постановке в СССР пьесы Андре Жида и в сентябре писала Лиле по этому поводу:
«Лиличка, если это тебе не слишком некстати, попроси Валю, Женю или Фию (дочь художника Штеренберга Виолетта, по-домашнему — Фиалка. — А. Г.) отнести экземпляры пьесы: Вахтангову, Малый, МХАТ 1-ый»[468].
Валя — это жена Агранова. То есть пока муж истязает подследственного, его жена будет бегать по поручению жены истязаемого. Какое-то босховское сумасшествие!
Лиля, видно, писала Эльзе о подобных же мелочах (письма не сохранились), глухо упоминая, что почти не выходит и никого не принимает. Тем не менее она находила в себе силы передавать сестре вопросы сотрудницы Наркомата пищпромышленности, жены командарма Уборевича (тот еще на свободе, но вот-вот пойдет по тому же делу, что и Примаков), которая интересовалась, как лучше составить меню ресторана в советском павильоне на Всемирной Парижской выставке 1937 года. Арагон, кстати, участвовал в открытии выставки — он теперь возглавлял газеты, и их с Эльзой светская жизнь била ключом. Они ходили на благотворительные вечера, заказывали себе фраки и вечерние платья. В Москве тем временем открылся музей Маяковского, и Лиля передала туда целую кучу предметов, включая собственные фотографии, трость, мыльницу и шляпы поэта. Даже рулетку и маджонг.
А вокруг Примакова продолжала плестись железная сеть. Ему вменялось в вину, что они с военным атташе в Великобритании Витовтом Путной (его схватили сразу вслед за Виталием) возглавляли военную организацию, имевшую целью свержение Сталина. Агранова же назначили начальником Главного управления государственной безопасности (интересно, поздравила ли друга Лиля?). Но сразу после возвышения и под Аграновым начал шататься пол: Ежов понизил его в должности и выселил из кремлевской квартиры.
Когда Брики справляли 25-летие свадьбы (Женя подарила им открытку с киской и котиком), газеты напечатали выступление Ворошилова на пленуме ЦК ВКП(б). Имя Примакова впервые упоминалось в числе «врагов народа». Над Лилей навис дамоклов меч. Люди стали ее избегать, директор музея Маяковского сменила улыбки на сухость, затормозился выход тех книг Маяковского, в которых значилось ее имя. Лиля стала прикладываться к бутылке каждый вечер.
Начали еще глубже выкашивать армейскую верхушку. Сейчас историки всё чаще говорят, что заговор был настоящий: Тухачевский, Якир, Примаков и другие военачальники и вправду мечтали сместить Сталина, Ворошилова и прочих пастырей, ведших страну в тупик. Покушения, говорят, обдумывались и в 1934-м, и в 1935 году, а последнее было якобы назначено на 1 мая 1937-го. В тот день на Красной площади сновало в два раза больше, чем обычно, шпиков в штатском, а Ворошилов взял с собой револьвер — на всякий случай.
В апреле Примакова стали зверски избивать. Спать ему давали по два-три часа, да и то в допросном кабинете, при свидетелях. Туда же приносили убогую пищу. Он был обут в лапти, небрит и нестрижен. Обвиняли уже не в мелочи вроде попытки грохнуть Ворошилова — обвиняли в заговоре против Сталина и правительства и в шпионаже в пользу Германии. В общем, обычный для 1930-х годов бред. В конце концов к маю из Примакова и Путны были выбиты показания на Тухачевского, Якира, Фельдмана и др. Задаваясь вопросом, что же в итоге сломало Виталия Марковича, некоторые называют Лилю, причем ссылаются в основном на ее гэпэушное удостоверение. Валюженич приводит цитату из одного журналистского расследования:
«Наконец ему устроили очную ставку с Лилей Брик, его очередной женой. После Маяковского, знаменитого, богатого, Лиля со своим вечным Осей лихорадочно искала нового покровителя. Ей повезло — на нее клюнул прославленный герой Гражданской войны. Устроившись под одеялом Примакова, постельная искусница покорила предводителя Червонного казачества. Примаков не знал, что Лиля и Ося являются давними и надежными агентами Лубянки. На очной ставке он сам в этом убедился. Лиля своими обличениями повергла его в настоящий шок. Эта “парижская штучка” имела острый глаз и чуткий слух.
Долгое одиночное заключение не действовало на Примакова. Его сломили показания Лили Брик. Ей удалось узнать слишком много. Он понял, что упорствовать дальше глупо. Не мальчик же он, который, разбив мячом стекло, испуганно твердит: “Это не я!” Примаков попросил бумагу и принялся писать»[469].
Версия довольно глупая — не стала бы Лиля душить саму себя! Другое дело, что ее действительно могли вызвать к Ежову во время начавшегося процесса (предположительно в мае 1937-го) и в обмен на жизнь и спокойствие выспросить, кто бывал у них дома и что она слышала. Да и Яне жена непутевого комкора тогда слепо верила и могла наболтать ему с три короба. В пятидесятые годы Лиля рассказывала писателю Юлиану Семенову: «Я — чем дальше, тем больше — замечала, что по вечерам к Примакову приходили военные, запирались в его кабинете и сидели там допоздна… Может быть, они действительно хотели свалить тирана? Или тот играл с ними, организовав провокацию?»[470]
Измученного Примакова еще до признаний привели в сталинский кабинет. Сталин обозвал его трусом. У лишенного сна Примакова началась истерика, потекли слезы. Он кричал, что ни в чем не виновен, но потом всё подписал — как и все остальные, включая Тухачевского, причем последний — на удивление быстро: «Основание заговора относится к 1932-му году. Участие в нем принимали: Фельдман, Алафузо, Примаков, Путна и др. <…> Первоначально в этой организации троцкистского влияния не было, но в дальнейшем оно было привнесено Путна и Примаковым, которые бывали за границей, где поддерживали связь с Троцким»[471].
По одной из версий, к Тухачевскому привели любимую дочь и грозили изнасиловать ее при нем. Показания на военных дал и бывший начальник Примакова командарм Борис Шапошников — его тут же повысили до начальника Генштаба РККА. Странно, но Лилин салон, где, собственно, и крутились все эти заговорщики, а Тухачевский выплясывал в костюме бродячего скрипача, в деле никак не фигурирует. Маршал Тухачевский, кстати, и вправду сам изготавливал скрипки, неплохо пиликал и дружил с Дмитрием Шостаковичем, которого незадолго до этой катастрофы тоже прищучили — за «сумбур вместо музыки». Так вот, мало того что Лилю никак не привлекают к делу — ее теперь с усиленной вежливостью приглашают в музей в Гендриковом, и она заседает на тамошних совещаниях. Значит, кто-то сверху дал Брикам зеленый свет?
На скамье подсудимых тем временем оказались маршал Тухачевский, командармы 1-го ранга Якир и Уборевич, командарм 2-го ранга Корк, комкоры Путна, Эйдеман, Фельдман, Примаков (девятый, первый заместитель наркома обороны Ян Гамарник, предчувствуя арест, застрелился). Были также арестованы четыре сотни высоких военных чинов. Агранова же еще понизили и отправили работать в Саратов. Там Яня в отчаянии принялся фальсифицировать троцкистские заговоры направо и налево, будто желая своим рвением вернуть милость начальства.
Закрытое заседание Специального судебного присутствия Военной коллегии Верховного суда СССР прошло 11 июня 1937 года. Обвиняемые пронзительно каялись, клялись в преданности Сталину, идеям революции и Красной армии, умоляли о снисхождении — все, кроме Примакова. Мало того, Примаков произнес горячую речь, в которой приравнял и себя, и всех товарищей по несчастью чуть ли не к коварнейшим из архизлодеев. Даже судьи были впечатлены. Возможно, что, озвучив навязанный прокурорами текст, он надеялся на обещанное смягчение участи. По другой версии, Примаков намеренно доводил обвинения до абсурда и не валился Сталину в ноги, подчеркивая нелепость и абсурдность происходящего.
Но конец был неотвратим: Примакова и всех остальных осужденных по «делу Тухачевского» приговорили к расстрелу и привели приговор в исполнение той же ночью, в подвале суда. Якир в момент расстрела кричал: «Да здравствует партия! Да здравствует Сталин!» 13 июня «Правда» напечатала заметку о казни. В тот же день Лилю Юрьевну видели в Союзе писателей танцующей с Василием Катаняном.
Сын Примакова Юрий, изучавший дело отца, в 1990-е годы активно переписывался с Анатолием Валюженичем. Он рассуждал о роли Лили в трагедии, обезглавившей армию огромной страны перед вторжением гитлеровской Германии:
«Ее связь с Примаковым была, как сейчас говорят, “престижна”, но не основывалась на глубоких чувствах. Об этом хорошо знал Агранов и потому смог подготовить соответствующую резолюцию Сталина.
Могли Агранов или его помощники использовать Л. Ю. во время допросов Примакова? Думаю, что нет. К тому времени, когда он начал давать признательные показания (конец апреля 1937 г.), он был уже так измучен побоями, сердечными приступами, бессонницей (ему специально не давали спать сутками), что не соблазнился бы и царицей Савской. Однако версия о том, что именно Лилю Юрьевну можно было бы использовать в качестве “подсадной утки”, интересна тем, что это единственная женщина, связанная с процессом военных, в отношении которой было выдвинуто подобное предположение.
Нужно особо подчеркнуть и то обстоятельство, что именно Л. Ю. была единственным человеком из тех, кто хорошо знал Виталия Марковича и кто пальцем не пошевелил, чтобы помочь его реабилитации, восстановлению исторической правды о нем и пр. Для “жены с 1931 по 1937 г.” такая позиция совершенно уникальна в период после XX съезда партии, но для сотрудника органов совершенно естественна.
Не думаю, что она была постоянным агентом, но личный комфорт и безопасность она ставила превыше всего. Она была умная, хорошо образованная женщина, знавшая цену и славе, и почету, но идеи революции и социальной справедливости были ей чужды, и взгляды отца на жизнь тоже»[472].
Уже в 1950-е годы Лиля передала сыну Виталия Марковича кинжал, привезенный им из Афганистана; кинжал был сдан в Музей Советской армии, откуда его потом украли.
Объяснимо, что «накрашенной, рыжей» хотелось скорее отгородиться от Примакова, уничтожить все воспоминания. Были сожжены ценнейшие дневники, письма, фотографии. А то, что принадлежало Примакову, от греха подальше сдано в НКВД (правда, судя по тому, что кинжал остался, не всё). По одной из версий, золотой портсигар Кшесинской забрали не при аресте, а именно сейчас, из рук самой Лили (кстати, Примакову он был подарен будущим товарищем по несчастью Уборевичем).
Семьи и прочие родственники всех казненных в ту ночь были сосланы из столиц, арестованы или расстреляны. Досталось братьям и матери Примакова. Нина Уборевич, которая советовалась с Эльзой по поводу меню для парижской выставки, сначала отправилась в Астрахань, а потом в лагерь. В 1941-м ее тоже поставили к стенке. Кстати, когда Уборевича забрали и Нина Владимировна осталась одна в раскуроченной квартире, из всех друзей и знакомых к ней рискнула прийти лишь Галина Катанян. А Лиля только горько усмехнулась: «Мы сейчас с Ниной друг друга не украшаем…»[473] Но ладно бы махина репрессий обрушилась только на сослуживцев мужа — она умыкнула каждого второго Лилиного знакомого. Взяли Краснощекова (опять), взяли лефовца Сергея Третьякова, взяли Бориса Кушнера, взяли Горожанина, взяли Зорю и Фанни Воловичей, взяли «Малочку» — Бориса Малкина, взяли даже всесильного Яню!
Лилю не трогали, но она жила в неотступном страхе. Решено было схорониться вне Москвы. Ося с Женей сорвались в Крым, в Коктебель, а Лиля с верным Катаняном — в Ялту, в Дом писателей. Она сообщала Осипу:
«Ем исключительно шашлыки и чебуреки; кроме того, пожираю виноград и инжир, за которым утром хожу на базар… Вася абсолютно внимательный — у себя только завтракает утром, а всё остальное время со мной, и роз у меня уйма»[474].
Сначала она чувствовала некоторое пренебрежение со стороны заведующего санаторием — тот не хотел пускать ее столоваться; потом из Москвы пришла телеграмма, чтобы ее поили и кормили. Вот так чудо!
Галина Катанян, конечно, беспокоилась, что ее супруг пропадает с Брик на югах. Лиля, как обычно, недоумевала:
«…третьего дня на крыльях ревности сюда прилетела (буквально) Галя!! Делается всё для того, чтобы ее успокоить, и завтра или послезавтра она уезжает. <…> Со мной, слава те Господи, никаких разговоров, но у Васьки вид измученный, а у Гали — предприимчивый. Видно, был ба-а-альшой междусобойчик!»[475]
Междусобойчик еще разгорится… Но интересно, отчего же Лилю так щадили. Почему ее бывших приятельниц гнали по этапу, а ее вдруг взялись опекать из Москвы? Уже в 1970-е годы она узнает из книги копавшегося в архивах историка и публициста Роя Медведева, как всё произошло. Ежов принес Сталину список литераторов, которых должны были арестовать. Сталин вычеркнул фамилию Лили Брик и сверху приписал: «Не будем трогать жену Маяковского». То ли кремлевскому горцу не хотелось бросать тень на свежий пьедестал талантливейшего поэта, то ли такова была благодарность Лиле за помощь следствию. Видно, ее свидетельства о закрытых сходках в кабинете Примакова сыграли важную роль в выбивании ключевого признания.
У Юрия Примакова была другая версия: «На судьбе Бриков, я думаю, более сказалась не ее любовь с Маяковским, а то, что сестра Лили Юрьевны Эльза Триоле была женой Арагона. Ссориться с заграницей, скандалить с французской компартией из-за еще одной женщины было невыгодно. Поэтому их место в подмосковных рвах заняли другие»[476].
Так или иначе, охранная грамота «вождя народов» оберегала Лилю все годы террора — и не только ее, а и всё ее окружение. При этом фамилия Брик периодически звучала на лубянских допросах из разбитых губ измученных арестантов, готовых потянуть за собой всех, кто еще остался на свободе. К примеру, друг дома, литератор и журналист Михаил Кольцов, возивший Арагонов к умирающему Горькому и веселившийся на Лилиной даче в Пушкине, после безордерного ареста прямо в редакции «Правды» оказавшийся в ежовых рукавицах следователей, выбалтывал: «Начну с Лили Юрьевны Брик, которая с 1918 года являлась фактической женой Маяковского и руководительницей литературной группы “Леф” (Лилино тщеславие тут должно было бы возликовать — не домохозяйка, а руководительница! — А. Г.). Состоящий при ней формальный муж Осип Брик — лицо политически сомнительное, в прошлом, кажется, буржуазный адвокат, ныне занимается мелкими литературными работами. <…> Дом Бриков являлся ряд лет центром формализма в искусстве (живописи, театра, кино, литературы). <…> Хотя выпуск сочинений [Маяковского] затормозился, но Брики предпочитали не привлекать посторонней помощи, так как это повредило бы их материальным интересам и литературному влиянию. Брики крайне презрительно относились к современной советской литературе и всегда яростно ее критиковали. В отношении Маяковского Брики около двадцати лет (при жизни и после смерти его) являлись паразитами, полностью базируя на нем свое материальное и социальное положение…»[477] (Кольцова потом расстреляли; по одной из версий, истинной причиной ареста были его шашни с женой Ежова, которая настолько тянулась к искусству слова, что изменяла мужу еще и с Шолоховым, и с Бабелем. Впрочем, сам Ежов оказался в одном расстрельном списке с Кольцовым, а жена приняла смертельную дозу снотворного.) Всего Кольцов оговорил около семи десятков своих знакомых, многие из них также были схвачены и казнены, но Лиле всё сходило с рук!
Постепенно «жена Маяковского» отходила от ужаса. Лечила воспалившиеся почки, раздавала интервью как вдова поэта («Вчера был у меня репортер из “Курортных известий”. Мы ему рассказали о библиотеке и изданиях. Репортер — ужасный идиот!») и продолжала щеголять любимой присказкой Примакова: «Иншалла, послезавтра будет еще лучше»[478].
Дружба стала теснее
В октябре 1937 года Лиля вернулась в Москву, в которой продолжали пропадать люди. В ближайшее время сгинет половина ее знакомых — Мейерхольд, Юсуп, Бабель… Расстреляют и родного брата Катаняна. Услышав, что Зинаиду Райх зверски убили неизвестные, Лиля даже упала в обморок. Чтобы отвлечься от гнетущих мыслей, она вспомнила о давних мюнхенских уроках и принялась ваять. Поставила у себя станок, завезла голубую глину и первым делом вылепила голову Маяковского. По словам первого директора музея поэта Агнии Езерской, голова получилась не очень удачно, но тем не менее в музее ее выставили. Следом из-под Лилиных пальцев родились головы Оси, Жени, Катаняна и ее собственная. На скульптурный автопортрет Лиля Юрьевна не поскупилась и отлила его в бронзе, в двух экземплярах — разумеется, не сама, а при помощи скульптора и художника-кубиста Натана Альтмана.
Впрочем, Лиля оценивала свои опыты довольно критично. Отдыхая летом 1938 года на переделкинской даче, она пишет Осипу в Сочи:
«…вылепила страшного болвана, совершенно на меня не похожего — с вытаращенными глазами, кривой улыбкой и тонюсенькой шеей. Болвана этого для чего-то отлили, и он стоит в платяном шкафу на мое позорище»[479].
Одна голова Лили потом находилась у нее дома, вторая — в парижской квартире Эльзы.
Свой пятый десяток лет она встречала тяжело, всё время беспокоилась о весе. В письмах Осипу то и дело мелькают цифры сброшенных и набранных килограммов. Лидия Гинзбург записала в то время:
«Лиля Брик уже почти откровенно стареющая, полнеющая женщина. Сейчас она кажется спокойнее и добрее, чем тогда в Гендриковом. Она сохранила исторические волосы и глаза. Свою жизнь, со всеми ее переменами, она прожила в сознании собственной избранности и избранности своих близких, а это дает уверенность, которая не дается ничем другим. Она значительна не блеском ума или красоты (в общепринятом смысле), но истраченными на нее страстями, поэтическим даром, отчаянием.
По радио передавали концерт Бандровской (Одарка Бандровская — камерная певица и пианистка с Западной Украины. — А. Г.), и после каждого номера слышался непонятный, похожий на тарахтенье телег, шум аплодисментов, восторга.
— Слышите? Вам хотелось бы иметь такой успех? — вдруг сказала Л. Ю.
Проблема такого успеха настолько не моя, что я даже сразу не догадалась, что не хотела бы… И ответила только:
— Не знаю… Никогда об этом не думала.
Но есть род женщин, которых всегда касается проблема актерского успеха, и потому Л. Ю. сказала:
— А мне бы не хотелось. Мне всё равно.
В сущности, ей может быть всё равно. Бандровская попоет свое время и забудется (и вправду забылась. — А. Г.), а Лиля Брик незабываема.
Мы сидели за круглым столом, и мои мысли о поэтическом бессмертии этой женщины вовсе не шли вразрез с самоваром или с никелевой кастрюлькой, где в дымящейся воде покачивались сосиски»[480].
Меж тем, несмотря на откровенное старение и толстение Лили, с Катаняном у них назревало. Дружба, судя по всему, переродилась в роман еще в Ялте, в тяжелые недели пережидания политической грозы. В письмах Осе и Жене Лиля в комических красках описывает, как во время учебной воздушной тревоги в санатории не горел свет и как Катанян боялся идти домой в темноте и просился к ней ночевать, а поскольку ей этого очень не хотелось, она отправила его с дворником. Лиля расписывала:
«Всё это было ужасно смешно, что, когда они ушли, я лежала одна в темноте, и у меня за ушами болело от смеха. Купаться Вася тоже немножко боится — дно неровное, и он боится упасть — стоит, качается, и я держу его за ручку».
Осю и его спутницу этот шарж на Катаняна невероятно развеселил:
«Очень ты смешно написала про Васю, и мы с Женей обхохотались. Напиши, пожалуйста, еще»[481].
Очевидно, в конце концов «Васька противный» (за два дня до ареста Примакова Женя Жемчужная наказывала Осе: «Поцелуй за меня Кису, Вит[алия] Мар[ковича] и “Ваську противного”») был допущен в Лилину комнату[482]. Катанян был Лилиным спасением, ее сердечными каплями. К тому же он берег ее от бутылки. В Москву они возвращались уже любовниками.
«Это было мучительно для матери, для меня, — признавался потом Катанян-младший. — В то время она с отчаянием думала о том, о чем позже Цветаева: “Глаза давно ищут крюк…”
Идеологом эгоизма и нигилизма в личных отношениях, которых придерживалась Лиля Юрьевна, был Осип Максимович Брик, которому она безоговорочно доверяла и советам которого безоглядно следовала. В самый разгар драмы, когда рушилась семья, когда на нас свалилось горе и мать оказалась в тяжелой депрессии, Осип Максимович приехал к нам домой уговаривать ее. Я помню его приезд, но меня выставили. Смысл разговора сводился к тому, что раз так хочется Лиле Юрьевне, то все должны с ней считаться… Даже сам Владимир Владимирович… Пройдет какое-то время… Следует подождать… Все же знают характер Лили Юрьевны, что вас не устраивает? У Лилички с Васей была дружба. Сейчас дружба стала теснее.
Мать не нашлась что ответить и просто выгнала Брика из комнаты. Она не желала следовать их морали — ЛЮ хотела, чтобы отец оставался дома, а фактически жил с ней. И мать выставила отца, хотя видит Бог — чего ей это стоило.
В шестидесятых годах Лиля Юрьевна сказала мне: “Я не собиралась навсегда связывать свою жизнь с Васей. Ну, пожили бы какое-то время, потом разошлись, и он вернулся бы к Гале”.
Но мама его не приняла бы после всего, что было. Для нее это невозможно.
Лиля Юрьевна досадовала, что Галина Дмитриевна порвала с ней, она хотела по-прежнему дружить, “пить чай” и вообще общаться. Подумаешь, мол, делов-то! Но моя мать дальше корректных по телефону “здравствуйте, Лиля Юрьевна, да, нет” не шла»[483].
Да, гордая Галина Катанян не последовала примеру Хохловой и прочих жен, покорно дожидавшихся, пока Лиля наиграется с их мужьями. Но всё же поразительно, что сын блудного Катаняна-старшего, Василий Катанян-младший, как и отец, всю жизнь прослужит разлучнице Лиле — посвятит ей множество трудов и не раз ринется защищать ее доброе имя. А обманутая мужем Галина Дмитриевна проглотит комок обиды. Ее отзывы о предательнице исключительно теплы и уважительны. Спустя годы она призналась:
«Когда-то я очень любила ее. Потом ненавидела, как только женщина может ненавидеть женщину.
Время сделало свое дело. Я ничего не забыла и ничего не простила, но боль и ненависть умерли.
Маяковский знал — не мог не знать, — в чем будут винить Лилю после его смерти. И, умирая, защитил ее в своей предсмертной записке. Но недруги поэта не считаются ни с его волей, ни с фактами: такого количества злобных сплетен и клеветы я не читала ни про кого из современников поэта.
Случилось так, что я знаю немного больше, чем другие. И не хочу, чтобы это ушло со мною. Маяковский — память которого для меня священна — любил ее бесконечно. И я не хочу, чтобы о ней думали хуже, чем она есть на самом деле. Не обвинять, не оправдывать, а попытаться объяснить то, что произошло, — вот цель…
Трагедия двух людей из того “треугольника”, который Маяковский называл своей семьей, заключалась в том, что Лиля любила Осипа Максимовича. Он же не любил ее, а Володя любил Лилю, которая не могла любить никого, кроме Оси. Всю жизнь, с тринадцати лет, она любила человека, равнодушного к ней.
Читать бесплатно другие книги:
