Тридцатая любовь Марины Сорокин Владимир
– За деньгами?
– Да, да! Кагда?
– За какими деньгами? – потерла висок Марина, разглядывая лужу блевотины, распластавшуюся на полу возле тахты бледно-розовой хризантемой.
– Ну за дэньгами, дарагая, мы же кожу запарили!
– Аааа… – слабо застонала Марина, вспоминая черный рулон с иранским клеймом, – А что… когда?
– Приезжай сейчас! Я завтра к Шурэ еду, на полмэсяца! У меня с собой!
–А ты где?
– Мы в Сафии, тут пьем намного! Приезжай, пасидим!
– В какой Софии?
– В рэстаране, в рэстаране Сафия! Знаэшь?
– Знаю… – устало выдохнула Марина, свешивая ноги с тахты.
– Падъезжай к васьми, я тебя встрэчу! Я вийду! В вэстибюле! А?
– Да, да… я подъеду. Ладно… – она положила трубку.
Медный циферблат показывал десять минут восьмого.
С трудом приподнявшись, Марина прошла в совмещенку и, взглянув в зеркало, пожалела, что согласилась куда-то ехать: желтая, опухшая и косматая баба брезгливо посмотрела и прохрипела:
– Свинья…
Ледяная вода слегка взбодрила, расческа привела в порядок волосы, пудра и помада скрыли многое.
Подтерев пахнущую старыми щами лужу и выпив две чашки кофе, Марина оделась и пошла ловить машину.
Добродушный и разговорчивый левак не обманул, – без трех восемь синий «Москвич» притормозил у «Софии», из стеклянных дверей выбежал маленький носатый Самсон, открыл дверцу, дохнул коньяком, чесноком и табаком:
– Здравствуй, дарагая! Пашли, пашли…
Марина вылезла, слегка укачанная быстрой ездой, с облегчением вдохнула прохладный бодрящий воздух.
– Пашли, пашли, Маринэ, там Володя с Варданом! Ты с Юлей знакома?
Его смуглая рука крепко держала Марину под локоть.
– Нет, не знакома, – пробормотала она и остановилась у стеклянных дверей, – Знаешь, Самсон, я… я нездорова и посидеть с вами не могу. Тороплюсь я.
– Как? – удивленно заблестели черные глазки.
– Да, да… – как можно серьезней и тверже проговорила она, освобождая руку.
– Больна? – все еще продолжал удивляться Самсон.
–Да.
– Ну как же… ну давай пасидим…
– Нет, я не могу. Деньги у тебя? – спросила Марина, брезгливо вслушиваясь в рев ресторанного оркестра.
– А, да, да, вот, канешно, – засуетился Самсон и через мгновенье Марина опустила в карман не очень толстую пачку.
– Я пойду, – кивнула она и стала отходить от него.
– Марин, кагда пазванить?
– Никогда, – твердо прогворила Марина и пошла прочь.
– Марина! Маринэ! – закричал Самсон, но она, не оборачиваясь, шла в сторону центра.
Только что стемнело.
Зажглись фонари и неоновые слова над магазинами, прохожие обгоняли медленно бредущую Марину.
Идти было легко, голова не болела, лишь слегка кружилась.
Марина знала улицу Горького наизусть – каждый магазин, каждое кафе были знакомы, с ними что-то было связано.
Это была улица Воспоминаний, улица Ностальгии, улица Беспомощных Слез…
«Тридцать лет без любви», – грустно думала Марина, глядя по сторонам, – «Тридцать лет… А может все-таки любила кого-то? Тогда кого? Марию? Нет. это не любовь… Клару? Тоже не то. Нежности, забавы. Вику? Вику… Но она погибла. Да и вряд ли я любила ее. Может, если б не погибла, поругались бы как всегда бывает… А мужчины. Никто даже не запомнился. Вот Валя один остался, да и что, собственно, этот Валя! Циник и фигляр. Интересно с ним, конечно, но это же даже и не дружба… Да. Странный сон приснился. Жить без любви невозможно, Марина! Приснится же такое… А ведь и вправду я не жила. Так, существовала. Спала с лесбиянками, с мужиками. Грешница, простая грешница. В церкви сто лет не была, хоть сегодня б зайти…»
Прошла Елисеевский, вспомнила Любку, раскисающий тортик, перевязанный бечевкой, бутылку вина, нелепо торчащую из сумочки, июльскую жару…
А вот и дом Славика. Воон его окошко. Света нет. Лет пять назад стучал на ударнике в «Молодежном». Ужасно смахивал на девушку, поэтому и пошла с ним. Знал Окуджаву, Галича, Визбора. Пили однажды у кого-то из них. Марина кому-то из них понравилась, – в коридоре держали ее руку, в комнате пели. глядя ей в глаза, изящно покачивая грифом дорогой гитары…
Но телефона она не дала, – Славика было жалко, да и лысина отталкивала…
Марина достала сигареты из сумочки, закурила.
«А Сашенька? Вроде сильно влюбилась в нее. Без ума сначала. Да и она тоже. А после? Вышвырнула, как кошку паршивую… Интеллигентный человек, называется… Дура. И за что? Позвонить надо бы, извиниться… Да нет уж, поздно. Да и она не простит. Кошмар какой. Об дверь головой била. Идиотка! А может позвонить? Нет. бесполезно… Деньги не отдала ей. Стыд какой. Дура. Но. вообще– то… что-то в ней неприятное было. Хитренькая она все-таки… себе на уме. Платья дармового захотелось. За сорок рублей и из матерьяла моего. Эгоистка. Только о своем клиторе и думала. А как кончит – и привет, про меня забыла. Тихая сапа. Вина никогда не купит. Все мое дула… Господи, как все гадко! Бабы эти, клитора, тряпье, планчик поганый! Тошно все…тошно… тошно…»
Свернув налево у памятника Долгорукому, она пошла по Советской.
Вон там тогда еще телефонные будки не стояли, а была просторная белая скамейка. Здесь они сидели с Кларой до поздна, тогда, после первой встречи. Какие у нее были роскошные волосы. Белые, льняные, они светились в темноте, тонко пахли…
«Господи, как будто сто лет назад было. Клара, Любочка, Вика… Так вот жизнь и пробегает. А что осталось? Что? Блевотина.»
Переулки, переулки… Столешников. Марина вздохнула, бросила недокуренную сигарету. По этому тесному переулку, мимо переполненных людьми магазинов она шла десять лет назад – ослепительно молодая, в белых махровых брючках, красных туфельках и красной маечке, с заклеенным скотчем пакетом, в коричневых недрах которого покоился новенький том неожиданно родившегося «ГУЛАГа».
Она несла его Мите от Копелева, не подозревая, что в двухстах метрах от Столешникова, на улице Горького в доме No6 спокойно пил свой вечерний чай вприкуску человек с голубыми глазами и рыжеватой шкиперской бородкой…
«Да. Диссида, диссида… Митька, Оскар, Володя Буковский… Будто во сне все было… У Сережки читали. Собирались. Пили, спорили… Господи… А где они все? Никого не осталось. Митька один, как перст. Да и того выпихивают. Да… А странно все-таки: дружила с ними, еблась – и жива, здорова, хожу по Москве. Даже и вызова-то дрянного не было. Ни обысков, ничего. Фантастика…»
На многолюдной Петровке ее задела ярким баулом какая-то цыганка и чуть не сбил с ног вылетевший из подворотни мальчишка.
«Господи, куда они все спешат? Торопятся, бегут. У всех нет времени оглянуться по сторонам, жить сегодняшним днем. А надо жить только им. Не завтрашним и не прошлым. Я вот начинаю жить прошлым… Как дико это. Что ж я – старуха? В тридцать лет? Глупость! Все еще впереди. А может – ничего? Пустота? Так и буду небо коптить? Если так, то лучше, как Анна Каренина… Чушь какая. Нет. Это все за грехи мои. Всю жизнь грешила, а теперь – расплата. Господи, прости меня…»
Кузнецкий вздыбился перед ней, сверкнул облитой неоновым светом брусчаткой.
Она достала сигарету и долго прикуривала начавшими дрожать руками.
Здесь людей было немного меньше, вечернего неба немного больше.
Марина посмотрела вверх. Облаков не было, низкие колючие звезды горели ярко и грозно, напоминая о холодном дыхании Вечности.
Марина жадно втягивала дым, но он, обычно помогавший успокоиться, на этот раз был бессилен, – пальцы дрожали, начинало знобить.
Сколько всего случилось в ее жизни на этой горбатой улице!
Сколько раз она проходила здесь – маленькая и взрослая, грустная и веселая, подавленная и счастливая, озабоченная и ветренная, пьяная и трезвая…
Вот по этим камням, по этому потрескавшемуся асфальту бежали ее сандалии, тапочки, танкетки, туфельки, туфли, сапожки…
Она бросила сигарету, зябко поежившись, сжала себя за локти:
– Холодно…
Но холодно было не телу, а душе.
Она свернула. Улица жирного Жданова.
Архитектурный слева, а справа разрушенный, как после бомбежки дом. Забор, какие-то леса и мертвые окна.
– Как испоганили центр… – пробормотала она, проходя мимо светящегося газетного киоска.
В этом полуразрушенном доме жила Верка, Николай, Володька. Здесь, на втором этаже она стояла с Марией в полумраке лестничной клетки, слушала ее трезвый взрослый голос. А потом они спускались вниз по гулким ступеням, шли ночным двором, вдыхая теплый, пахнущий еще не остывшим асфальтом воздух…
«Было ли это?» – подумала Марина, вглядываясь в черную глазницу Веркиного окна, – «Там наверно грязь, тьма и мокрая штукатурка. Вот и все…»
Темный нелюдимый Варсонофьевский распахнулся перед ней угрюмым тоннелем. «Как в „Книге мертвых“, – горько усмехнулась Марина, – „Черный тоннель. Только белой точки впереди не видно. Нет ее, белой точки…“
Ни одного окна не горело в переулке. Расширяющийся КГБ с постепенной настойчивостью захватывал центр, выселяя людей, снося и перестраивая дома. КГБ. Эти три сплавленные воедино жесткие согласные всегда вызывали у Марины приступ бессильной ярости, гнева, омерзения. Но сейчас ничего не колыхнулось в ее скованной ознобом душе.
– КГБ… – тихо произнесла она и слово бесследно растаяло в сыром воздухе.
Не все ли равно кто виноват в смерти переулка – КГБ, всемирный потоп или чума?..
– Все равно, – еще тише ответила Марина, двигаясь, как сомнамбула.
Мертвый переулок медленно втягивал ее в себя – оцепеневшую, молчаливую, с трудом передвигающую ноги.
Какая тишина стояла в этом тоннеле! Мертвая тишина. Словно и не было громкоголосой многолюдной Москвы с тысячами машин, с миллионами человеческих лиц…
Арка. Арка ее двора. Оказывается, какая она низкая, грязная, темная. Никогда Марина не замечала ее, быстро проплывающую над головой. Как глухо звучат в ней шаги. Остатки грязного снега, смерзшийся, потрескивающий под каблуками лед, тусклый свет: во дворе горят несколько окон.
Марина медленно вошла в тесный каменный мешок и остановилась посередине.
Ее двор.
Несколько минут она стояла неподвижно, вслушиваясь в темную тишину. Здесь не изменилось ничего. Все тот же асфальт, все те же грязные стены и грязные окна.
Она повернулась.
Ее окно светилось мутно-желтым. Там жили какие-то люди, неизвестные ей. Форточка была полуоткрыта, слышались слабые голоса…
Окно. Как оно светится! Как черен и строг крест переплета! Они остались прежними – свет, окно, форточка, их не тронуло ни время, ни КГБ.
Слезы подступили к глазам. Марина сильнее сжала свои локти.
Ей казалось, что вот-вот кто-то подойдет к окну, да и не кто-то, а бабушка, или может – Марина? Та самая Марина – пятнадцатилетняя, в белом платье, с подвитыми, разбросанными по плечам волосами.
Но никто не подходил. Никто…
Окно стало расплываться желтым пятном, теплая слеза скользнула по щеке Марины.
«Боже мой. Неужели это все было? И белое платье, и лента в волосах, и музыка?»
– Неужели? – всхлипывая, спросила она у безнадежно молчащего двора.
Шепот растаял в темноте, тишина стала еще глуше и многозначительней.
Теплые слезы катились по щекам Марины…
Утро, утро начинается с рассвета. Здравствуй, здравствуй необъятная страна…
Марина приподняла голову с подушки. Часы не обнаружили себя привычным серебристым циферблатом, зато кремовый телефон зазвонил, как звонят утром все телефоны – противными, душераздирающими трелями обезумевшего милиционера.
– Але… – тихо выдохнула Марина, ложась с трубкой на подушку, но короткая прибаутка, пробормоченная со знакомым львиным подрыкиванием, заставила ее подпрыгнуть:
– Хуй и писда ыграли в косла, хуй споткнулс и в писду воткнулс!
– Тони… Господи, Тони!
– Марина, привет! – расхохоталась трубка и Марина почувствовала на щеке густые пшеничные усы.
– Тони, милый, где ты?!
– В России, Мэри! Вчера прылетел. Как дела?
– Да хорошо, хорошо. Ты надолго?
– Нет, на три дня.
– Ой, как мало…
– Ничего. Ты дома?
– Да, да. Ты один?
– Нет, с группой.
– С какой группой?
– Турыстической! – по-солдатски рявкнул Тони и засмеялся.
– Невероятно… Слушай, Тонька, приезжай ко мне!
– Не могу, Маринучка.
– Почему?
– Веду своих в Крэмл.
– В Кремль? Чего там смотреть? Ментов что ли?
– Не знаю. Чего-нибудь. Мне все равно… Может мы потом обедать вместе?
– Давай. А где?
– Метрополь? ЦДЛ? А может в нашем?
– Да ну. Давай где-нибудь подальше.
– У Сережи?
– Он сидит полгода уже, твой Сережа.
– Как?
– Так. За фарцу иконами. Но это неважно, все равно поехали туда.
– O'kay. Я за тобой заеду. Около двух.
– Жду, милый.
В два они уже сидели за квадратным ореховым столиком, ожидая возвращения проворного официанта.
Тони курил, не переставая улыбаться. Марина, оперевшись локтями о стол, а подбородком – о сцепленные пальцы, смотрела на него.
Тони. Тоничка. Тонька.
Все такой же: пшеничные – ежиком – волосы, брови, усы. Шведская оптика в пол-лица, курносый нос. Светло-серый костюм, темно-серый галстук с голубым зигзагом.
– Ну, как же ты поживаешь, Тонька-перетонька?
– Нормально. А ты?
Марина вздохнула, вытянула из квадратной коробки сигарету, и тут же перед глазами вспыхнул огонек.
– Мерси. Я вроде тоже ничего.
– Ты какая-то грустная. Почему?
– Не знаю. Это неважно. Ну ее к чорту эту грусть.
– Правильно.
Официант принес водку, черную икру, масло, горячие, белые от муки калачи и салат «Столичный».
– Отлично, – Тони подхватил запотевший графинчик, разлил, – Мери, я хочу выпить за…
Но Марина, порывисто протянув свою узкую руку, коснулась его пальцев, подняла свою рюмку:
– Милый, милый Тони. Знаешь… как бы тебе это объяснить… вобщем… Ну их всех на хуй! Пусть цветет все хорошее. А все плохое катится в пизду. Гори вся грусть-хуйня синим пламенем!
Тони восхищенно качнул головой, чокнулся, оттопырив мизинец:
– Браво! Давно не слышал такого!
Марина опрокинула рюмку и тут же поняла, что сегодня сможет безболезненно выпить литр этой обжигающей прекрасной жидкости.
– Прелесть… – пробормотала она, отломила дужку калача, намазала маслом, потом икрой.
Тони принялся за салат. Забытые сигареты дымились в пепельнице, обрастая пеплом.
– А почему ты всего на три дня? – спросила она, с жадностью уничтожая блестящий икрой хлеб.
– Так получилось. Я же теперь не фирмач, а учитель русского языка.
– С ума сойти. Значит мы товарищи по несчастью?
– Почему – по несчастью?
– Потому что потому, – пробормотала Марина и кивнула, весело потирая руки, – Наливай!
Водка снова прокатилась по пищеводу, калач хрустел корочкой, дышал теплым мякишем.
Тонины очки блестели тончайшими дужками, пшеничные волосы топорщились.
«Господи, если он меня не выведет из ступора, тогда просто ложись и помирай. Да, собственно, какого хрена я раскисла? Что случилось? С Сашкой поругалась? Ну и чорт с ней. Новую найдем. Сон плохой приснился? Подумаешь! Ишь, раскисла, как простокваша. В руках себя держать надо, Мариночка.»
– Тонька, расскажи как там у вас? Ты Витю часто видишь?
– Виктора? Да. Он про тебя интересуется очень. Вспоминает.
– Серьезно? А как у него вообще? Он где пашет?
– Работает? На «Свободе».
– У этих алкоголиков? Молодец!
– Да у него все o'kay. И второй сын родился.
– Ни фига себе, – Марина тряхнула головой, поедая вкусный салат, – Ну, за это выпить сам Бог велел.
– Да, да! – засмеялся Тони, наполняя рюмки.
Чокнулись, выпили.
Марина быстро расправилась с салатом, взяла сигарету:
– Тонь, а ты чего не пойдешь на «Свободу» или на «Голос» на какой-нибудь?
Он махнул рукой:
– Ааа, зачем. Меня тогда сюда никогда не пустят. А я скоро буду писать диссертацию.
– Какую?
– «Семантика „Луки Мудищева“!
– Ой! Тонька! Это ж моя любимая поэма!
Тони молниеносным движением поправил очки, сцепил пухлые пальцы и, безумно выпучив глаза, затараторил, нещадно коверкая слова и путая ударения:
- На передок фсе бабы слябы –
- Скажу вам вправту, не таяс –
- Но уж такой иеблывой бабы
- И свэт не видел отродас!
- Парой он ноги чут волочит,
- Хуй не стоит, хот отруби.
- Она же знат того не хочэт:
- Хот плачь, а всье равно иеби!
Марина расхохоталась:
– Ой, не могу! Тонька!
А он, трясясь наподобие сумасшедшего Франкенштейна, – тараторил дальше:
- Иебли ее и пожилыэ
- И старики и молодые –
- Всияк, кому иебла по нутру
- Ее попробовал диру!
Марина корчилась от смеха на своем ореховом стуле, с соседних столов смотрели с любопытством, официант стоял рядом, не решаясь снять с подноса тарелки со стерляжьей ухой.
– Хватит, милый… не могу… умру, хватит! – взмолилась Марина.
Тони внял мольбам, остановился на полуслове, кивнул официанту.
И вот Марина уже ест приправленную укропчиком вкуснятину, искоса поглядывая на Тоньку.
Тонька-Тоничка… Сколько времени утекло. А кажется совсем недавно пожал ей руку щеголевато одетый американец, мило протянув:
– Тооны.
Это «Тоны» они потом долго мусолили, дурачась и потешаясь.
Он был богат, смел, предприимчив, любвеобилен. Катал ее на белом мерседесе по Садовому кольцу, выжимая 150, а за окнами мелькали золотые семидесятые с распахнутыми, ломящимися жратвой, выпивкой и диссидой посольствами, с толпами ебливых иностранцев, с дешевым такси, с чемоданами фарцы, с чудовищным количеством подпольных художников, поэтов, писателей, одержимых идеей эмиграции, но все-таки еще не эмигрировавших.
– Тонь, а помнишь как мы у французов ночевали?
– Это когда ты стекло разбила?
– Ага. Я тогда эту бабу, советницу по культурным связям отлекарить все хотела, а ты мне не давал.
– О, да! Я есть дэспот в любви! – захохотал Тони, капая на скатерть, – Лучше меня отминэтить, чем ее отлэкарить!
– Дурак! – хохотала Марина, давясь ухой, – Я бы успела и то и другое!
– О нееет, Мери! – протянул он опять корча из себя сумасшедшего (на этот раз пастора), – Нельзя слюжить двум господам сразу! Дом раздэлившейся не вистоет! Или минет или лекар!
Марина хохотала с полным ртом, прикрывшись покоробившейся от крахмала салфеткой.
А он – вытянувшийся, чопорный, охуевший от аскезы и галлюцинаций, с неистово сжатыми у груди руками – кивнул проходящему мимо официанту, скосил выпученный глаз на пустой графин:
– Сын мой, еще полькило, пожалюста!
И сын с носом Гитлера, прической Гоголя, усами Горького принес новый графин, а вместе с ним – запеченую в тесте осетрину.
– Нет, с тобой просто помереть недолго, – пробормотала Марина, вытерев слезы и закуривая, – И напишут потом – убита рассчетливым смехом американского шпиона!
– Я бы хотел умереть за таким столом, – проговорил он, отделяя вилкой кусочек осетрины и отправляя в рот, – Ммм… заебысь!
– Откровенно говоря, не думала что у них по-прежнему так хорошо готовят…
Тони наполнил рюмки, пожал плечами:
– Все равно мне показалось, что выбор меньше.
– Да уж конечно больше не будет. Вы вон взвинчиваете гонку вооружений, пытаетесь задушить нашу молодую страну.
Тони легонько постучал кулаком по столу, прорыча:
– Да! Мы поставим вас на кольени! Мы превратим вас в рабов! Разрушим вашу культуру! Спилим берьезки! Развалим церкви! Повьесим на ваши шеи тяжкое ярмо капитализма!
Марина втянула голову в плечи, как пантера, блестя глазами, зашипела ему в ответ:
– А мы будем сплачивать трудящихся всей планеты в борьбе против гнета американского империализма, против политики «большой дубинки», против огнеопасных игр мракобеса Рейгана за мир во всем мире, за полную и окончательную победу коммунизма на нашей планете!
– Браво! – расхохотался Тони, поднимая рюмnку, – За это надо пить!