Тридцатая любовь Марины Сорокин Владимир

Перед ней возлежал яркий многометровый Будда. Большие губы его громко раскрылись:

– ОБНИМИ!!

Руки потянулись к Сашеньке, покрыв долгое расстояние в считанные минуты.

Постанывая и всхлипывая, они стали целоваться.

Марине казалось, что она целуется первый раз в жизни. Это длилось бесконечно долго, потом губы и языки запросили других губ и других языков: перед глазами проплыл Сашенькин живот, показались золотистые кустики по краям розового оврага, из сочно расходящейся глубины которого тек сладковатый запах и выглядывало что-то родное и знакомое.

Марина взяла его в губы и в то же мгновенье почувствовала как где-то далеко-далеко, в Сибири. Сашенькины губы всосали ее клитор, а вместе с ним – живот, внутренности, грудь, сердце…

После седьмого оргазма Сашенька долго плакала у Марины на коленях.

К одиннадцатому шли долго и упорно, словно советские альпинисты на Эверест, достигнув вершины, радостно и облегченно плакали, по-сестрински целовались в раскрасневшиеся щеки, заботливо укрывали друг дружку, бормотали детские нежности, рассказывали о наболевшем, клялись в верности и любви, ругали мужчин и советскую власть, снова целовались, делились прошлыми воспоминаниями, снова клялись, снова укрывали, снова целовались, снова клялись, и засыпали, засыпали, засыпали…

Марина осторожно шла по длинному коридору из голубой, слабо потрескивающей пены. Несмотря на свою воздушность, пена была прочной и вполне выдерживала Марину, громко похрустывая под голыми ступнями.

Впереди просвечивал конец коридора. Кто-то громко крикнул сзади:

– БЕГИ!!

И она побежала, – быстро, быстро, едва касаясь необыкновенного пола, так что ветер зашипел в волосах.

Свет приближался, приближался и-ах!– Марина вылетела из коридора в яркий солнечный мир и упала на зеленую траву. Вокруг было тепло и просторно, бездонное небо раскинулось над головой, смыкаясь на еле видном горизонте с таким же бескрайним морем.

Рядом показались белые фигуры людей. Это были женщины в длинных хитонах. Приблизившись, они расступились, пропуская свою повелительницу. Ей оказалась Нина. Правда она была очень молодая, стройная, лицо и руки покрывал бронзовый загар. На ее голове покоился лавровый венок.

– Здравствуй, Марина, – громко произнесла Нина, подходя, – Жители Лесбоса приветствуют тебя.

Остальные женщины хором произнесли что-то по-гречески.

– Я на Лесбосе? Трудно поверить, – проговорила Марина, радостно смеясь.

– А ты поверь, ангел мой, – Нина подошла ближе и поцеловала ее в щеку.

– Ниночка, я голая совсем… – начала было Марина, прижимая руки к груди, но Нина прервала ее:

– Во-первых, я не Нина, а Сафо, во-вторых, чтобы тебе не было неудобно…

Она что-то сказала подругам и все разом скинули хитоны.

Тела их оказались стройными и прекрасными.

– Пойдем, чужестранка, – дружелюбно проговорила Нина, беря ее под руку, – Будь как дома. Ты на острове Розовой Любви, на острове Поэтов.

Мелькает узкая тропинка. Раскидистые каштаны и оливы, ленивые, путающиеся под ногами овцы, служанка с вязанкой хвороста, шум и пена прибоя…

Все обрывается ужином под естественным навесом из разросшегося винограда. Прямо на траве расстелена большая циновка с черным египетским узором, голые рабыни ставят на нее амфоры с вином, медом, кратеры с ключевой водой, вазы с солеными оливками, блюда с жареной бараниной, печеной рыбой, виноградными улитками, корзинки с хлебом.

– Как много всего! – радостно смеется Марина.

Нина улыбается:

– Да. Обычно наш ужин выглядит более скромно. Но сегодня с нами ты.

Рядом с Мариной изящно сидит милая голубоглазая девушка. Из просторной корзинки она вынимает большой венок, сплетенный из нарциссов, анемонов и огненных маков.

Венок мягко ложится на голову, опьяняя Марину благоуханием.

Она поднимает глаза на сотрапезниц, но они уже цавно украсили себя венками, – миртовыми, виноградными, нарциссовыми. Только на гладких волосах Нины покоится лавровый.

– Кому совершим возлияние? – спрашивает олубоглазая девушка.

– Афродите, Афродите… – слышится вокруг.

Служанка подносит дымящийся жертвенник, Нина встает, произносит что-то нараспев и выливает чашу с вином на уголья.

Они шипят, распространяя сладковатый дымок.

– Пей, ангел мой… – обращается к ней Нина.

Обеими руками Марина принимает чашу и с жадностью опустошает.

Вино необычайно вкусно. От дымящихся кусков баранины идет опьяняющий запах.

Марина протягивает руку, но Нина сурово останавливает:

– Стой! Подожди… Божественный огонь осенил меня…

В ее руках появляются покрытые воском дощечки и тонкий серебряный стилос.

Голые подруги замирают.

Быстро записав что-то стилосом, Нина гордо поднимает голову и декламирует:

Марина удивленно смотрит на нее. Нина торжествующе улыбается:

– Нравятся?

– Но… Ниночка, это же Пастернак…

Лицо Нины становится жестоким:

– Дура! Это я! Пастернак появится только через две тысячи лет! Смотри!

Она поворачивает дощечку, и действительно, – та сплошь исписана греческими буквами. Заходящее багровое солнце играет в них пронзительными искорками.

– Ложь! – раздается над ухом Марины и подруги вместе с Ниной жалобно визжат.

Марина оборачивается и видит ЕГО. Спазм перехватывает ей горло. ОН – в полушубке, то есть в просто й козьей шкуре, подпоясанной широким кожаным поясом, крепкие ноги обуты в простые сандалии, загорелые руки сжимают дубовый посох, а треугольное лицо со шкиперской бородкой… о, Боже! ОН хватает тяжелый кратер и со страшным грохотом разбивает о перегруженую яствами циновку.

Голые женщины истерично кричат, куски баранины, оливки, улитки разлетаются во все стороны. ОН приближает свое бледное от неимоверного напряжения лицо вплотную к лицу Марины и оглушающе кричит:

– Это все твои любовницы!!! ВСЕ ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЬ!!! ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЬ!!!

Марина цепенеет от ужаса.

ЕГО лицо настолько близко, что видны многочисленные поры на коже, микроскопические волосики на воскрылиях носа, грязь на дне морщин и крохотные капли пота. В каждой капле играют яркие радуги.

– Двадцать девять любовниц! – продолжает ОН и вдруг оглушительно добавляет, – И НИ ОДНОЙ ЛЮБИМОЙ!!! НИ ОДНОЙ!!!

Сердце останавливается в груди Марины от чудовищной правды.

Без чувств она падает навзничь, но ОН наклоняется над ней. От бледного лица никуда не скрыться:

– ТЫ НИКОГО НИКОГДА НЕ ЛЮБИЛА!!! НИКОГО!!! НИКОГДА!!!

– Я… любила Вас… – шепчет Марина цепенеющими губами, но раскатом грома в ответ гремит суровое:

– ЛОЖЬ!!! МЕНЯ ЛЮБИШЬ НЕ ТЫ, А ОНА!!! ОНА!!!

Тяжелая ладонь ЕГО повисает над Мариной, закрыв все небо. Она огромная, красно-коричневая, бесконечная и очень живая. Марина вглядывается пристальней… да это же Россия! Вон вздыбился Уральский хребет, глубокая линия ума сверкнула Волгой, линия Жизни – Енисеем, Судьбы – Леной, внизу поднялись Кавказские горы…

– Россия… – прошептала Марина и вдруг поняла для себя что-то очень важное.

– НЕ ТА, НЕ ТА РОССИЯ!!' – продолжал суровый голос, – НЕБЕСНАЯ РОССИЯ!!!

Ладонь стала светлеть и голубеть, очертания рек, гор и озер побледнели и выросли, заполняя небо, между несильно сжатыми пальцами засияла ослепительная звезда: Москва! Звезда вытянулась в крест и где-то в поднебесье ожил густой бас протодьякона из Елоховского:

От юности Христа возлюбииив, И легкое иго Его на ся восприяааал еси, И мнооогими чудесааами прослааави тебе Бог, Моли спастися душам нааашииим…

А где-то выше, в звенящей голубизне откликнулся невидимый хор:

Мнооогааая лееетааа…

Мнооогааая леееетаааа…

Но Марина отчетливо понимала, что дело не в протодьяконе, и не в хоре, и не в ослепительном кресте, а в чем-то совсем-совсем другом.

А ОН, тоже понимая это. метнул свой испепеляющий взгляд в сторону сгрудившихся Марининых любовниц. Вид их был жалким: хнычущие, полупьяные, собранные в одну кучу, они корчат рожи, закрываются локтями, посылают проклятия… Мария, Наташка, Светка, Барбара, Нина… все, все… и Саша. и Сашенька! Тоже омерзительно кривляется, плюется, заламывает голубые мраморные руки…

Марину передернуло от омерзения, но в этот момент ОН заговорил под торжественно нарастающее пение хора, заговорил громко и мужественно, так, что Марину затрясло, рыдания подступили к горлу:

– ВЕЛИЧИЕ РУСИ НАШЕЙ СЛАВНОЙ С НАРОДОМ ВЕЛИКИМ С ИСТОРИЕЙ ГЕРОИЧЕСКОЙ С ПАМЯТЬЮ ПРАВОСЛАВНОЙ С МИЛЛИОНАМИ РАССТРЕЛЯННЫХ ЗАМУЧЕННЫХ УБИЕННЫХ С ЗАМОРДОВАННОЙ ВОЛЕЙ С БЛАТНЫМИ КОТОРЫЕ СЕРДЦЕ ТВОЕ ВЫНИМАЮТ И СОСУТ И С РАЗМАХОМ ВЕЛИКИМ С ПРОСТОРОМ НЕОБЪЯТНЫМ С ПРОСТЫМ РУССКИМ ХАРАКТЕРОМ С ДОБРОТОЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ И С ЛАГЕРЯМИ ГРОЗНЫМИ С МОРОЗОМ ЛЮТЫМ С ПРОВОЛОКОЙ ЗАИНДЕВЕВШЕЙ В РУКИ ВПИВАЮЩЕЙСЯ И СО СЛЕЗАМИ И С БОЛЬЮ С ВЕЛИКИМ ТЕРПЕНИЕМ И ВЕЛИКОЙНАДЕЖДОЮ…

Марина плачет от восторга и сладости, плачет слезами умиленного покаяния, радости и любви, а ОН говорит и говорит, словно перелистывает страницы великой ненаписанной еще книги. Снова возникает голос протодьякона, искусным речитативом присоединяется к хору:

Кто говорит, что ты не из борцов?

Борьба в любой, пусть тихой, но правдивости.

Ты был партийней стольких подлецов, Пытавшихся учить тебя партийности…

Марина не понимает зачем он это читает, но вдруг всем существом догадывается, что дело совсем не в этом, а в чем-то другом – важном, очень важном для нее!

Снова приближается бледное треугольное лицо с развалом полуседых прядей:

ЖИТЬ БЕЗ ЛЮБВИ НЕВОЗМОЖНО, МАРИНА! НЕВОЗМОЖНО!! НЕВОЗМОЖНО!!!

Лицо расплывается и на высоком синем небе, посреди еле заметно поблескивающих звезд, проступают ровные серебряные слова:

ЖИТЬ БЕЗ ЛЮБВИ НЕВОЗМОЖНО, МАРИНА!

– Но как же быть? – шепотом спрашивает она и тут же вместо серебра выступает яркое золотое:

ЛЮБИТЬ!

– Кого? – громче спрашивает она, но небо взрывается страшным грохотом, почва трясется, жалкие тела любовниц мелькают меж деревьями, по земле тянется широкая трещина, трещина, трещина…

Голая Саша, неловко перегнувшись через Марину, подняла с пола ночник:

– Разбудила, Мариш?

– Разбудила… – недовольно пробормотала Марина, щурясь на бьющий в окно солнечный свет, – Фууу… ну и сон…

– Хороший? – хрипло спросила Сашенька, придвигаясь.

– Очень, – грустно усмехнулась Марина, откидываясь на подушку.

Саша положила голову Марине на грудь: – А я вот ничего не видела… давно снов не вижу…

– Жаль, – неожиданно холодно проговорила Марина, чувствуя странное равнодушие к кудряшкам подруги, к ее теплому льнущему тельцу.

«Тяжелый сон…» – подумала она, вспоминая, – «Постой… Там же было что-то главное, важное… забыла, чорт…»

Она отстранила Сашину голову:

– Мне пора вставать…

Сашенька удивленно посмотрела на нее:

– Уже?

– Уже… – сонно пробормотала Марина, выбралась из-под нее и голая пошла в совмещенку.

– Приходи скорей! – крикнула Саша, но Марина не ответила.

Ягодицы встретились с неприятно холодным кругом, рука рассеянно оторвала кусок туалетной бумаги:

– Главное… самое главное забыла…

Струйка чиркнула по дну унитаза и, сорвавшись в стояк, забурлила в воде…

Марина давно уже не видела подобных снов, да если и видела, то все равно никогда в них так просто не открывалась истина. А этот – яркий, громкий, потрясающий – дал ей почувствовать что-то очень важное, чего так настойчиво и давно искала душа…

– Но, что?…

Она подтерлась, нажала рычажок.

Бачок с ревом изрыгнул воду и привычно забормотал.

Марина посмотрела на себя в зеркало:

– Господи, образина какая…

Взяла расческу-ежик, зевая, провела по волосам, пустила воду и подставила лицо под обжигающую холодом струю.

Умывшись, снова встретилась глазами с угрюмой заспанной женщиной:

– Кошмар…

Под красными воспаленными глазами пролегли синие мешки, распухшие от поцелуев губы казались отвратительно большими.

– Ну и рожа… дожила…

Саша встретила объятьем, из которого Марине пришлось долго выбираться под настороженные вопросы любовницы:

– Что с тобой, Мариш? Я что, обидела тебя чем-то? А, Мариш? Ну, что с тобой? Ну, не пугай меня!

Наконец розовый кренделек рук был разорван, Марина молча принялась собирать свою разбросанную одежду.

– Мариш! Ну, что случилось?

– Ничего…

– Ну, Мариночка! Милая моя!

Марина брезгливо поморщилась.

– Ты… ты что, не любишь меня? – Сашенькин голос дрогнул.

Подняв свитер, Марина покосилась на нее – голую, лохматую лесбиянку с бесстыдно торчащей грудью и опухшим лицом.

«Болонка прямо… как глупо все…» – горько подумала она и усмехнулась, – «Двадцать девятый раз. Как глупо…» Саша ждала ответа.

Свитер проглотил голову и руки, сполз по голому животу:

– Не люблю.

Сашины губы приоткрылись, одна рука машинально прикрыла грудь, другая – рыженькие чресла.

«С такой блядюги Ботичелли наверно свою Венеру писал…» – подумала Марина, удивляясь, насколько ей все равно.

– Как?

– Вот так.

– Как? Не любишь?

– Не люблю.

– Как? Как?!

– Ну что ты какаешь! – зло обернулась к ней Марина, – Не люблю я тебя, не люблю! Ни тебя, никого, понимаешь?

– Маринушка… что с тобой… – осторожно двинулась к ней Сашенька.

– Только не подходи ко мне!

– Мариш… – Сашенькины губы задрожали, она захныкала, – Ну, Мариш, прости меня… я исправлюсь… я не буду с мужиками…

– Не подходи ко мне!!! – истерично закричала Марина, чувствуя как белеет ее лицо и холодеют конечности.

Готовая было расплакаться Сашенька, испуганно отпрянула.

Натянув брюки, Марина пошла на кухню ставить чайник.

Когда вернулась, одевшаяся Сашенька, пугливо обойдя ее, направилась в коридор.

«Господи, какая дура…» – усмехнулась Марина, наблюдая как торопливо натягивает эта овечка свои сапоги, – «Святая проблядь… А я что? Лучше что ли? Такая же блядища из блядищ…»

Она устало потерла висок.

– Верни мне мои сорок рублей за платье, – обиженно пропищала Сашенька, застегивая плащ. Губки ее были надуты, глаза смотрели вбок.

– Хуй тебе, – спокойно проговорила Марина. сложив руки на груди.

– Как… как?… – растерянно прошептала Саша.

– А вот так.

– Но… это же… это же мои деньги… я… ты должна вернуть…

– Что вернуть? – зловеще спросила Марина, приближаясь к ней в полумраке коридора.

– Как… деньги… мои деньги… – испуганно пятилась Саша.

– Вернуть? Деньги?

– Деньги… сорок рублей… я же вперед заплатила…

– Вперед?

– Да… вперед…

– Так, деньги, говоришь?

– Деньги… я хотела ска…

Не успела Саша договорить, как Марина со всего маха ударила ее по лицу. Сашенька завизжала, бросилась к двери, но Маринины руки вцепились ей в волосы, стали бить головой о дверь:

– Вот тебе деньги… вот тебе деньги… вот… вот… вот…

Визг стал нестерпимым, от него засвербило в ушах.

Марина ногой распахнула дверь и с омерзением выбросила бывшую любовницу на лестничную площадку:

– Сука…

Захлопнув дверь, тяжело дыша, привалилась к ней спиной, постояла, добрела до бесстыдно распахнутой тахты, упала лицом в подушку, еще хранившую в белых складках запах Сашиных кудряшек.

Руки сами заползли под нее, обняли.

Марина заплакала.

Скупые поначалу слезы полились легко и через минуту она уже тряслась от рыданий:

– Гос… по… ди… ду… ра… дура… Плечи ее вздрагивали, перед глазами стояло испуганное Сашенькино лицо, в ушах звенел любимый голос.

–Ду… ра… дура… прокля…аатая…

Вскоре плакать стало нечем, обессилившее тело лишь беззвучно вздрагивало, вытянувшись среди скомканного постельного белья.

Полежав немного, Марина встала, вытерла рукавом зареванное лицо, вышла в коридор, оделась, пересчитала деньги и хлопнула дверью так, что с косяка что-то посыпалось…

Последнее время запои не часто посещали Марину: раза два в месяц она напивалась до бесчувствия, пропитываясь коктейлем кз белых и красных вин.

На этот раз все существо ее подсказывало, что вино будет слабым катализатором, и точно – две купленные утром бутылки водки к четырем часам сырой мартовской ночи были уже пусты и грозно посверкивали на столе среди грязного хаоса опустошенных консервных банок, окурков, кусков хлеба и колбасы.

Марина сидела на стуле посередине кухни, раскачиваясь и напевая что-то. Ее волосы были неряшливо растрепаны, бретелька ночной рубашки сползла.

– Ссуки.. – бормотала Марина, облизвая свои посеревшие губы, – Какие… ссуки… и я тоже… Господи… двадцать девять сук…

Она заплакала, уронив косматую голову на грудь.

– Господи… никого не любила… блядь сраная…сука…

На душе было пусто и горько, оглушенное водкой сердце билось загнанно и тяжело.

Марина всхлипывала, но слезы давно уже не текли, только судорога сводила лицо.

Наплакавшись, она с трудом встала, пошатываясь, открыла холодильник. В углублении дверцы одиноко сверкала четвертинка.

Марина вынула ее, поднесла к глазам. Свет искрился в переливающейся водке, слова на этикетке двоились.

Она приложила четвертинку ко лбу. Холод показался обжигающим.

Так с бутылкой у лба и двинулась в комнату, больно задев плечом за косяк.

Упав на кровать, зубами принялась сдирать белую головку.

Марина пила ледяную водку из горлышка маленькими глотками, лежа на тахте и глядя в плавно плывущий куда-то потолок.

Пилось легко – словно ключевая вода булькала в горле, скатываясь в желудок. Тахта тоже плыла и раскачивалась вместе с потолком, стены двигались, безглазый Рабин грозно смотрел со своего «Паспорта».

Сильное опьянение всегда раскалывало память, вызывая рой ярких воспоминаний, вспыхивающих контрастными живыми слайдами: улыбающийся дядя Володя, поправляющая шляпу бабушка, надвигающиеся из темноты глаза Марии, исполосованная спина Наташки, неловко спешащая подмыться Барбара, громко хохочущий негр…

– Как все плохо… – слабо проговорила она, приподнимаясь.

Из наклонившейся бутылки водка полилась на постель.

Голова кружилась, в висках непрерывно стучали два механических молота.

– Все очень, очень плохо, Марина…

Неловко размахнувшись, она запустила бутылкой в батарею.

Не долетев, та упала на пол и, скупо разливая водку, покатилась к истертым педалям пианино…

Марину разбудил телефон.

С трудом приподнявшись, не в силах разлепить опухшие веки, она нащупала его, сняла трубку:

– Да…

– Маринэ, гамарджоба! – закричал на другом конце земли прокуренный фальцет.

– Да, да… – поморщилась Марина, бессильно опускаясь на подушку.

– Маринэ! Маринэ! – кричала трубка, – Это Самсон гаварит!

– Здравствуй…

– Все в порядке, дарагая, все здэлали!

– Что… что, не понимаю…

– Все, все! Все в парядкэ! – надсадно, как на зимнем митинге кричала трубка, – Кагда за дэньгами приедэшь?!