Без Царя… Панфилов Василий
Ехать через Крым… те же яйца, только в профиль! В Воронеже бузят, на Дону казаки кричат о Казакии, рисуя на картах что-то вовсе уж завиральное, а иногородние, что характерно, имеют иное мнение!
А немцы? Восточный Фронт посыпался, и Россия вышла из войны, но немцам это уже не могло помочь.
Страны Антанты приняли капитуляцию Австрии и Германии, а мы…
… остались не у дел. Считанных недель не хватило, чтобы пусть формально, но войти в состав стран-победительниц. А вышло так, как вышло…
Но вопреки всему, на западе развалившейся Российской Империи всё ещё есть немецкие войска! Правда, теперь они называются фрайкорами[65], и это как бы немного иной статус… Но он есть, этот статус!
Сложный, запутанный… они одновременно подчиняются своему правительству и Антанте, считаясь заслоном от большевистских орд до становления собственных национальных армий. Число сторонников большевиков не настолько велико, чтобы называться ордами, но…
… инциденты были. Всякие.
Леваки ещё не озвучили лозунг о «социально близких», но идейная опора на пролетариат, как движущую силу Революции, у большевиков уже прозвучала, притом давно и не раз. А пролетариату, как известно, кроме своих цепей терять нечего, приобрести же они могут весь мир!
Вот некоторые представители пролетариата и восприняли этот лозунг чересчур буквально, изрядно попортив репутацию большевикам. Впрочем, последние особой чистоплотностью никогда не отличались[66]!
Ну, неважно… Просто в этом уравнении Гражданской Войны необходимо учитывать ещё и немецкие фрайкоры, и тот факт, что грабят они методично, моральными догмами не особо обременены. Несмотря на пресловутый «орднунг» насилуют, пытают и убивают они куда как более массово и изобретательно, чем пресловутые большевистские орды.
В общем, ситуация сложилась столь прискорбным образом, что я пока не могу уехать из Москвы, и жду не то подвернувшейся оказии, не то перемирия… да хотя бы временного! Должно же оно быть, чёрт подери!?
В собственную квартиру, к слову, вернуться тоже не могу, район под большевиками. Точнее даже, не под ними, а под разагитированными солдатами, и в данном случае это не одно и тоже!
Сложно всё с солдатами. Собственно, я не могу уверенно назвать ни одного полностью большевистского полка или даже батальона. Недаром московское ЦК опирается на рабочее ополчение, которое хотя и уступает в боевых качествах даже изрядно разложившейся пехоте, но хотя бы подконтрольно ЦК, а не изображает лебедя, рака и щуку из известной басни.
Вернуться в собственную квартиру не могу, в Университет… могу, но не хочу! Дело даже не в моём эффектном уходе, хотя и не без этого, разумеется.
Скорее — не хочется портить отношения с союзниками, а они у нас и без того неважные. До скрипа зубовного… они так хотели стать Спасителями России, но не вышло.
Притом по мнению особо одарённых, то бишь интеллектуального офицерского большинства, не произошло это сугубо из-за «игр в Демократию» студентов вообще, и моего противодействия в частности. А так бы они ух… маршем, строевым шагом бы… всех бы раскатали!
… я размышлял о всякой ерунде, прикладываясь иногда к бокалу, невпопад кивая Федьке, и думая о своём. До мозга долетают иногда обрывки фраз, но это всё так… ни о чём.
Янчевский совсем ещё мальчишка, и его распирает от чувства гордости из-за косвенной причастности к Большой Политике, завиральных идей, собственных фантазий и всей той ерунды, которая может только возникнуть в голове шестнадцатилетнего подростка во времена Революции.
— … звонят! — прервался он, подскакивая в кресле, и судорожно хватаясь за бутылку, заметавшись по комнате. Опомнившись, он принуждённо захихикал, покраснел, поставил бутылку обратно на стол, и сделал тот вальяжный вид, который может обмануть только самого себя, но никак не окружающих.
Акцентировать на этом внимание не стал, сделав вид, что полностью погружён в свои мысли и пребываю где-то очень далеко.
Пыхая сигарой избыточно часто, Федя пошёл открывать входную дверь, держа в левой «Браунинг». Пауза, щелчки запоров, скрип двери…
— … Федька, паршивец, я тебя… — слышу простуженный, возмущённый тенорок хозяина квартиры и невольно улыбаюсь.
— Ну пап, я… — и далее что-то неразборчивое, но вполне очевидное… ностальгическое, я бы сказал.
«А ухо красное… — машинально отмечаю, вставая с кресла и пожимая руку Янчевскому старшему, — надрал таки… и правильно сделал!»
Переодевшись в домашнее, Аркадий Филиппович вышел в гостиную, и бросив короткий (но очень многозначительный!) взгляд на сына, налил себе немного коньяку и вздёрнул бровь, вопросительно глядя на меня и не попуская бутылку.
— Увольте, — отказываюсь решительно, — мне на сегодня хватит.
— А я, с вашего позволения…
Выпив, Янчевский старший закурил, и начался тот светский разговор ни о чём, что так любит светская интеллигенция. Не очень-то люблю подобные переливания из пустого в порожнее, но Аркадий Филиппович несколько на взводе, хотя и старается не показывать этого.
Революция эта, будь она неладна… Да и гость я опасный. Ходят, ходят по Москве уверенные слухи, что есть некие ревнители Чести, решившие покарать меня…
… и я не слишком уверен, что это будет вызов на дуэль. Скорее — какая-нибудь группа, вооружённая бомбами, револьверами и яростью, палящая в мою сторону с оскаленными зубами и словами «Сдохни, предатель!»
Разнообразные «Они» с удивительным однообразием любят называть всех несогласных предателями.
Радикалы левые, радикалы правые… ни те, ни другие крови не боятся, в том числе, что характерно, и невинной.
У левых давно уже стало догмой утверждение, что в смерти невинных, погибших при совершении ими теракта, виноват режим и только он.
Правые… там ещё веселей. К правым радикалам добавились господа офицеры из непримиримых, с их привычкой к ускоренным полевым судам, а то и бессудному подавлению любых протестов, хотя бы даже и мирных. Они «право имеют», и это тоже догма. Спасают Отечество массовыми расстрелами и художественной инсталляцией на фонарных столбах.
Что остановит хоть первых, хоть вторых, от проникновения в дом, в котором я нахожусь, и расстрела всех, кто там находится? Да ничего… кроме незнания собственно адреса.
… а приговоров от разных фракций, групп и ячеек у меня больше десятка! Я не воспринимаю их слишком серьёзно, но учитывать их всё ж таки приходится!
Поэтому, несмотря на излишнюю суету и многословность Аркадия Филипповича, слушаю его со всем вниманием, потакая самолюбию. Несмотря на разницу в возрасте, общественное положение у нас изрядно отличается, так что полагаю, хозяину дома такое отношение лестно.
— Викжель потребовал прекращения Гражданской войны и создания однородного социалистического правительства, — пересказывает свежие новости Аркадий Филиппович, — от большевиков до народных социалистов включительно.
… я ещё не успеваю осознать, что именно он сказал, но в голове будто сработал триггер, и внимание, прежде рассеянное и усталое, приблизилось к абсолюту.
Сознание странным образом распараллелилось, и одна часть меня с неизбывным вниманием слушает хозяина дома, рассказывающего «горячие» новости, которые вот только сейчас набирают наборщики в типографии. Второй поток сознания, будто перелистывая страницы справочника, пытается детально вспомнить, что же такое Викжель…
Получается странно… но как ни странно — получается! Профсоюз железнодорожников, родившийся вскоре после Октябрьской. Симпатизирующий Временному правительству, он, тем не менее, провозгласил себя нейтральным, и тщетно пытаясь взывать к противоборствующим сторонам, честно выполняет свой долг, старясь не нарушать железнодорожные перевозки.
… а сейчас, значит, так…
— Аркадий Филиппович, голубчик, — прервал я хозяина дома, — я вижу, вы человек с интересными связями. Скажите, у вас есть выход на руководство Викжель?
— Ну… — он вскинулся было, но признал нехотя, — не напрямую.
— Тем не менее, — удовлетворённо киваю я, — он есть.
Кивок…
— Скажите, Аркадий Филиппович, вы сможете свести меня с представителями профсоюза?
— Вы… — он смотрит неверяще, и видя, что я прекрасно понял его, не пытается договорить.
Киваю молча и устраиваюсь поудобней в кресле, не мешая Аркадию Филипповичу думать. У него, как и у Федьки, выглядит это довольно забавно — с шевелением ушами и лысиной, гримасами, хрустением пальцами и тому подобными штуками.
Старший Янчевский не Бог весть какая сошка, но это скорее от отсутствия протекции и должной солидности, да пожалуй, излишней живости характера. В уме, пусть не слишком глубоком, но быстром и цепком, ему не отказать. Как, впрочем, и в решительности.
— Переговоры… — говорит он, и причмокнув, закусывает губу, снова погружаясь в размышление. Федька молчит и кажется, даже дышит через раз, пребывая в диком восторге от причастности к чему-то Настоящему.
— А вы знаете, Алексей Юрьевич! — усмехается старший Янчевский совершенно по-мальчишески, — смогу! И свести смогу… да и не только!
— Надо же… — бормочет он, приподнявшись к кресле и наливая себе коньяк.
… киваю, поймав его взгляд, и янтарная жидкость на палец наполняет мой бокал. Не хочу, но тот случай, когда надо. Символически.
Делаю глоток, не чувствуя ни малейшего вкуса. Так… что-то алкогольное и слегка маслянистое.
Я…
… ни в чём не уверен! Но чёрт подери, это же на поверхности! Если Викжель, с его демонстративным (хотя отчасти и бестолковым!) нейтралитетом, заключит союз с Университетом, и от его лица — со всем студентами и учебными заведениями…
«Галантерейщик и кардинал — это сила!» — всплывает в голове, и губы мои раздвигаются в механической улыбке.
Я не знаю, получится ли из этого хоть что-нибудь. Не знаю… В голову лезет всякий бред, чуть ли даже не то, что это поможет остановить Гражданскую Войну, или хотя бы сделать её менее кровавой.
Но если дела не пойдут вовсе уж хреново, можно будет говорить как минимум о перемирии и приостановке боевых действий. Пусть даже на время! Опомниться, отдышаться, оглядеться… восстановить хотя бы отчасти разрушенную инфраструктуру и наладить логистику.
Смогу? А чёрт его знает… некоторая известность, пусть даже и скандальная, у меня имеется. В нынешних странных реалиях я достаточно весомая фигура, а скандальная слава… Да пожалуй, она здесь как раз уместна!
Надолго этого задела не хватит, но выслушают меня и те, и другие. А поскольку с одной стороны мои политические взгляды не составляют тайны, а с другой, я формально не представляю ничьих интересов, то смогу говорить всё, что угодно…
… нужно просто заставить их начать переговоры. Просто обозначить, что они, переговоры, ведутся!
А потом я просто объявлю, что они прошли успешно. Громко объявлю, как о свершившемся факте. И думаю, мне поверят… захотят поверить. Слишком многие этого ждут.
Фигура моя, раздутая репортёрами до величин едва ли не всероссийских, надо признать, скоро сдуется. Но пока эта слава есть, и чёрт подери, я ей воспользуюсь!
Договариваться о деталях и подписывать протоколы будут совсем другие люди.
Очень может быть, союзу этому суждено быть недолговечным, и он рассыплется, как карточный домик, через считанные недели, а я получу на свою голову очередной ушат помоев. Но…
… я очень надеюсь, что хотя бы на эти несколько недель боевые действия перестанут носить ожесточённый характер, и я наконец смогу уехать…
Глава 21 (ПОСЛЕДНЯЯ)
Это не эмиграция, это эвакуация!
Развернув вкусно зашуршавшую промасленную бумагу, осторожно принюхиваюсь, сглатывая набегающую слюну и с трудом удерживаясь от того, чтобы не впиться в печёное тесто с утробным рычанием давно не кормленного дикого зверя. Пахнет…
… одуряющее. Желудок нетерпеливо квакнул и сжался предвкушающе, а слюна выделилась в вовсе уж непотребных количествах, как у собаки Павлова. Кусаю, и непроизвольно зажмуриваюсь от наслаждения. Жую медленно, раскатывая во рту каждую крошку, рассасывая её и проникаясь волшебным, восхитительным вкусом почти хорошего теста с начинкой из промороженной картошки, щедро сдобренной перцем и луком, и не очень щедро — маслом.
Пахнет тестом, маслом, картошкой, металлом, смазками и всеми теми запахами, которыми богаты железнодорожные станции. Восхитительный запах!
Проглотив первый кусочек, облизываю губы, прислушиваюсь к радостному урчанию желудка, и сняв с массивной глиняной кружки почти чистую дощечку, делаю ма-аленький глоток, обжигая губы крепким, горячим и очень… очень сладким кофе!
«Хорошо!» — мурлычет внутри меня кто-то большой и первобытный, потягиваясь и зевая, показывая белые клыки.
… и я ним соглашаюсь. Действительно ведь, хорошо! Вкусная еда, кофе, под задницей тюк сена, брошенный на доски теплушки ближе к дверям. На плечах, поверх пальто, лежит огромный, пахнущий маслом и металлом полушубок, и озноб, ставший уже почти привычным, потихонечку сходит «на нет». Не надо никуда идти, бежать, прятаться, ждать…
— … и всё-таки, господа, — доносится до меня разговор, — я считаю…
… кусаю, и жую медленно-медленно, жмурясь от наслаждения. Глоток…
— … здравая ведь идея, — слышу простуженный басок, — и как мы сами не…
— Ну, не преувеличивайте, Дмитрий Иванович! — с некоторым раздражением отвечает другой, — Кхе! Я бы…
Слушаю их краем уха, не вникая совершенно, но запоминая почти дословно. Анализ и прочее… потом. Сильно потом. Я ем…
Два дня не ел и почти не пил, а это, я вам скажу, то ещё испытание! Никому не советую ни повторять, ни проверять себя на выносливость и моральную устойчивость. Ниже среднего удовольствие. Сильно.
В общем-то, волевой человек, не имеющий хронических заболеваний и проблем с желудком, может безо всякого вреда поголодать и дольше. В нормальных условиях.
А вот голодать на сухую в середине марта, развлекаясь попеременно пробежками и томительно долгим ожиданием то на чердаке, то в не отапливаемом сарае, а то и под вагонами, это несколько… сложно. Надеюсь, обойдётся без серьёзных последствий, и за два-три дня я малость оклемаюсь. Хотя…
… не с моим везением. Озноб проходит, но ощущение ломоты в костях никуда не делось. Нужна баня, чай с малиной, и, наверное, врач.
Где-то глубоко внутри засела тревога, но я слишком устал, слишком голоден и буквально выгорел постоянным пребыванием в стрессовой ситуации. Всё потом… потом буду переживать. Болеть тоже — потом…
Начиналось всё здраво, продуманно и просчитано, но у Судьбы были свои планы, и почти сразу всё понеслось какой-то дурной бондианой. Не той, кинематографичной и романтичной, с красивыми девицами и роскошной жизнью Героя, когда даже опасности выходят из-под пера лучших сценаристов. Совсем не той…
Было запалённое дыхание, запах мочи в загаженных переулках, дерьмо на подошвах ботинок и на рукаве, ползанье по-пластунски под вагонам…… и разговаривающие о внуках немолодые рабочие с красными повязками на рукавах, оставшиеся лежать в вонючем переулке…
… как потом оказалось — зря.
Бывает и так, да… и куда как чаще, чем хотелось бы. Гражданская, она такая. Когда нет чёткого обозначения «свой-чужой», линии фронта и уставной формы, события такого рода…
… нет, не хочу вспоминать. Ни сейчас, ни потом, в мемуарах. Не было!
Кусаю пирожок и медленно жую, наслаждаясь каждым мгновением. В нескольких метрах от меня спорят члены Викжель, расположившиеся прямо в открытой теплушке, стоящей на запасных путях почти напротив моей.
Я так устал, что мне почти всё равно, что они там решат. Я ем… а глаза закрываются от усталости.
Самым сложным было — не донести своё предложение до железнодорожников, а донести его так, чтобы о нём не узнали находящиеся в Викжеле большевики и левые эсеры. Та ещё публика…
Не сказать, что они беспринципны и подлы, но у левых, да собственно, и правых радикалов, своё виденье того, что такое хорошо. Нечто вроде священного писания, которым и должно руководствоваться верующему человеку, и если оно расходится с жизненными установками других людей, то тем хуже для них! Железной рукой ко всеобщему благу… наверное.
Я не очень-то понимаю их логику, да и течений среди леваков столько, что они между собой спорят больше, чем с политическими оппонентами. Тот самый случай, когда написание «Исус» или «Иисус», и человеку со стороны не понять, почему ведутся принципиальные споры из-за таких мелочей, а у верующих — горение глаз и еретиков на кострах.
Леваки в железнодорожном профсоюзе все до единого достойные люди и прекрасные специалисты, доказавшие не на словах, а не деле, свой профессионализм. Но они люди, со всеми слабостями и недостатками.
Не я один такой умный, вышедший на Викжель с предложением союза. Но я первый, догадавшийся отделить агнцев от козлищ…
… хотя разумеется, у леваков свои представления о том, кто из них агнец, а кто — козлище! Они ведь тоже хотят как лучше! Просто по-своему…
Очень надеюсь, что за эти недели кадеты, эсеры «центристы» и социал-демократы из «неопределившихся» досыта наелись саботажа от коллег, и взглянут наконец на сложившиеся в профсоюзе реалии трезвым взглядом. Выкидывать из Викжель леваков, разумеется, никто не собирается… наверное.
Но железнодорожникам нужно наконец определиться, выработать какую-то стратегию, объединиться и начать переговоры, а коллег-леваков просто поставить перед фактом! Всё честно, хотя и несколько на грани фола, но… не центристы начали грязную игру!
Левые радикалы в профсоюзе в явном меньшинстве, и в нормальных условиях, без саботажа и слива профессиональной информации собственным партиям, они просто проиграли бы на голосовании. Именно поэтому они старались не допустить его…
Собственно, моя роль в данных переговорах проста, и заключается по большей части в донесении информации заинтересованным сторонам, и непременно втайне! Ну и разумеется — в личном авторитете. Каком ни есть. Авторитет, он и в обычное время работает неплохо, а во времена потрясений даже удивительно, но бывает так, что на нём одном всё и держится!
Тезисы самые простые: усиление политического веса, поддержка вооружённой силой, наведение порядка и бесконечное «Пока мы едины…», повторяемое на все лады.
— … студенчество как объединяющая сила… — и снова невнятное бормотание, когда лучше не пытаться вслушиваться в словесную кашу.
Дожевав пирожок, некоторое время сижу с прикрытыми глазами, потом делаю большой глоток порядком остывшего кофе и разворачиваю следующий. Кстати… покосившись на путейцев, согласованно черкающих что-то в тетрадках и явно пришедших к некоему консенсусу, двигаюсь поближе к «буржуйке» и ставлю кофейник на горячую поверхность. Это ещё долго может продолжаться…
— Да, и охрана! — слышу тенорок, — Непременно вооружённая! А то какое-то безобразие, право слово…
Киваю машинально… и зеваю. Хочу спать, но нельзя. Ещё полчаса, может час, и пойду в Университет, рассказывать о том, что им предстоят переговоры с профсоюзом железнодорожников.
Примут… вообще не переживаю об этом. Ну то есть мне вставят всякого разного за самоуправство, это уж как пить дать. Но от переговоров не откажутся, уж в этом-то я уверен!
Усиление политического веса… высшая цель… улучшение снабжения… я знаю, на что и как нужно давить. Это, если отбросить политическую составляющую, достаточно обычные переговоры, знакомые любому бизнесмену.
Собственно, я так и строю свою стратегию, оставив политическую составляющую на откуп Совета. Пусть резвятся… не жалко. Кто там подпись первым поставит, какие пункты добавят или уберут, что будут править, это уже без меня.
— Алексей Юрьевич… — торопливо дожёвываю и допиваю кофе, обтирая пальцы о полушубок, — мы с товарищами согласны на переговоры…
— Алексей?! — неподдельно изумился Мартов, резко развернувшись на влажной брусчатке, — Тебя же…
Он замолк, подбирая слова, и в кои веки не зная, чего сказать. Ну и я тоже… не знаю.
— Лёшка?! — на меня налетел Левин, обнимая, тормоша, пожимая руку и снова обнимая, — Живой! А говорили, убили тебя!
Он рад, рад искренне и промороженной душе становится чуть теплей. Друг…
— Ага… — зеваю, стараясь не слишком широко открывать рот. Вымыться и сменить одежду мне удалось, а вот спал я за последние трое суток, дай Бог часов пять, и то урывками, — Четыре раза.
— Чего четыре? — не понял Илья, вскидывая брови и вопросительно уставившись на меня.
— Убили меня четыре раза, — отвечаю машинально, ежась на стылом ветру, и поглядывая одним глазом на подготовку студентов, занимающихся с инструкторами штыковым боем, — Ну то есть пытлись убить. Нет, так-то больше… но именно что меня — да, четыре раза.
Левин мрачнеет и прорывается что-то сказать, но покосившись на Мартова, молчит, лишь плотнее сжимая челюсти. Машинально отмечаю это, но никаких выводов не делаю. Потом…
Эмоциональной окраски в настоящее время нет, от усталости и недосыпа эмоции будто выцвели, остался лишь чистый разум и рефлексы. Позже, знаю по опыту, сторицей всё вернётся, и скорее всего, в самое неподходящее время.
Зябко… март во всей красе, с температурами около ноля, сыростью и ветрами, пронизывающими насквозь всё и вся, невзирая не одежду. Как ни оденься, а всё равно выйдет потно, холодно и не так.
Ёжусь, пытаясь плотнее закутаться в пальто, но тщетно. Вроде и одет по погоде, даже с некоторым запасом, а вот поди ж ты!
Я уже простыл, кости ощутимо и очень неприятно ломит, ноюще болит голова, но вроде как не грипп, ну или по крайней мере — не испанка! Нет кашля, хрипов, тошноты и диареи, чёрных пятен на щеках и прочих пугающих признаков.
— Пойдём внутрь, что ли, — предлагаю я устало, нахохлившись и ссутулившись, — разговор есть.
— Действительно! — взрывается энтузиазмом Левин, — Заодно и расскажешь, где пропадал, товарищ Галет!
Он звонко хохочет, запрокидывая голову назад, а я морщусь… Ш-шуточки! До сих пор не знаю, кто «перевёл» быстро налипшее прозвище «Сухарь» «на французский лад», но титул, полуразрушенный замок и виноградники забавы ради «дописал» Илья, и так у него ловко вышло, что чую — икаться эта шуточка мне будет долго.
Он вообще мастер на такого рода проделки. Несмотря на некоторую наивность, чувство «момента» у Левина потрясающее, а перо бойкое. Выживет в перипетиях Гражданской, непременно станет именитым журналистом и небезызвестным писателем. А когда заматереет, обрастёт панцирем жизненного опыта и коростой цинизма, то и политиком сможет стать не из последних. Если, разумеется, захочет.
— Галет? — слышу чуть поодаль, и сразу всё вокруг будто споткнулось разом о неудобного меня.
— Тот самый?
Любопытные взгляды, разговоры… занятия приостановились, и пришёл черёд морщиться уже Мартову. Председатель Совета от моей персоны и так-то не восторге, а уж теперь, после всех событий, он предпочёл бы вовсе не видеть меня в Университете. Я его, к слову, прекрасно понимаю… я и сам предпочёл бы не видеть себя здесь.
— Да, пойдём внутрь, — нехотя соглашается он, катнув желваки и не став развивать тему, хотя и вижу — хочется, и ещё как хочется! Мно-ого слов накопилось у председателя Совета!
— Да! — спохватывается он, приостановившись и придержав меня за плечо, разворачивая к себе, — Ты как прошёл-то через все патрули?
— Так, — пожимаю плечами, не пытаясь высвободиться и не обращая внимания на его игры в «Альфу», «Бету» и прочие буквы греческого алфавита.
— Пропустили, что ли? — хмурится он, убирая руку, — Разберёмся…
Снова пожимаю плечами, но не хочу… а вернее, долго рассказывать, а ещё дольше доказывать и объяснять, что все эти патрули — ерунда, от обывателей разве что. Непуганых. Вражеский отряд заметят, разумеется, а так…
Не то чтобы у меня подготовка элитного спецназовца, но всё ж таки она, эта самая подготовка, имеется. И соль здесь не в ползании по-пластунски, хотя умею и это, а в том, что я просто вижу «дыры» в системе. Караульная служба, она и так-то шагнула вперёд за столетие, а уж патрульно-постовая служба силами студентов, натасканных на скорую руку с упором не на собственно караулы и патрулирование, а на бои в городе, это вовсе несерьёзно.
С учётом проживающих в районе обывателей, профессуры, многочисленных делегатов от разного рода училищ и гимназий, шатающегося по окрестностям пёстрого народа получается с большим избытком. Патрули могут разве что поднять тревогу при виде вражеского отряда, да отпугивать разного рода мазуриков, из особо наглых. А так всё просто — морду тяпкой и чуть вниз в благородной задумчивости, пару книг под мышкой, и вот ты уже насквозь местный, понятный и незаметный. Свой.
— Пра-адалжаем занятия! — зычно проорал командующий учением студент с лычками фельдфебеля и шевроном с гербом Университета, раздувая усы и косясь на меня с видом человека, у которого долг службы борется с любопытством и выигрывает с минимальным перевесом, — Команды отставить не было!
На импровизированном плацу снова возобновились короткие перебежки и все эти «длинным коли», призванным скорее внушить новичкам уверенность и сцементировать разрозненных студентов в нечто единообразное. Не то чтобы штыковой бой вовсе уж бесполезен, но по моему мнению, он скорее от бедности и дрянной логистики, когда невольно приходится полагаться на «стреляющее копьё», а не на собственно огнестрельное оружие.
— Почти все студенты в ополчение записались, — громко зашептал мне Левин на ходу, поспевая вслед за Мартовым, — Несколько дней прошло, и…
Киваю машинально, и хотя суть в общем-то знаю, но слушаю внимательно, боясь упустить важные детали. Случилось то, что я и предлагал студенчеству с самого начала. Не я один, разумеется… светлых голов у студенчества хватает. Я на их фоне выделяюсь разве что послезнанием и некоторой взрослостью сознания, а никак не интеллектом и лидерскими качествами.
Есть собственно Дружина, принимающая участие в боевых действиях на стороне Временного Правительства, и есть Резерв Университета. К последнему относятся студенты, не желающие принимать участие в активных боевых действиях. Воевать не хотят по разным причинам, но чаще по нравственным и идеологическим.
Причины в общем-то не важны, да и назвать этих резервистов значимой силой достаточно сложно. Это идеологически и политически рыхлая публика, в своём абсолютном большинстве не желающая каким-либо образом принимать участие в Гражданской Войне. Вовсе уж отсидеться в стороне сложно, а вот так, став частью некоей Силы, но с позиции вооружённого нейтралитета, шансы есть, и неплохие. За что я их, к слову, не осуждаю! Сам бы…
Но и недооценивать их, по словам Левина, не стоит. Резервисты, какими бы они не были, вполне годятся в патрули и охрану складов, а это уже очень немало. Да и нельзя сбрасывать со счетов тот факт, что Университет становится… или скорее — может стать неким центром кристаллизации не только студентов, но и учащейся молодёжи вообще, а это уже серьёзней.
Впрочем, проектов такого рода в нынешнее время — сотни! Яркие, интересные, многообещающие… разваливающиеся прямо на глазах после столкновения с ерундовыми, ничтожнейшими препятствиями!
Примеров того не счесть, и только громких, бывших на слуху у всей страны, могу назвать десятки, и это навскидку. Начиная от женских батальонов, заканчивая… да собственно, ничего ещё не закончилось! Всё очень иллюзорно, странно, и ситуации, которых не может быть никогда потому, что их не может быть, случаются на каждом шагу.
Потому свой скепсис держу при себе, помалкиваю и слушаю, мотая на отсутствующий пока ус. Поспевая за Мартовым, внимаю Левину и успеваю здороваться со всеми мало-мальски знакомыми студентами и профессурой.
— Пыжов… — катится по коридору, и всем интересно, зачем я, чёрт подери, пришёл?! Репутация у меня своеобразная, и как всякий интендант, особой любовью я не пользуюсь.
Нечистым на руку меня мало кто считает, хотя безусловно, есть и такие. Но оценить налаженную логистику, договора и прочее тоже почти никто, увы, не способен.
Всё-то кажется молодёжи, что это элементарнейшие вещи, и нужно быть всего-навсего занудой и педантом, да иметь некоторый опыт в торговле. А так, разумеется, любой толковый человек способен… и себя почти все к таковым и причисляют.
По итогу, для многих я не тот, кто что-то доставал, заключал договора и обеспечивал сносный быт в несносных условиях Гражданской войны. Я — человек, который что-то там не обеспечил, не дал и не смог… и вообще — интендант!
Всё это отчасти нивелируется, а отчасти перехлёстывается яркими поступками, личной (вынужденной!) отвагой, и никем не оспариваемым умением воевать. В сравнению с основной массой — умело и результативно.
А ещё «Жопа…», напечатанная во всех газетах, да… Сложный я персонаж. Неоднозначный.
В кабинет Совета начал набиваться народ, давясь и переругиваясь хлеще торговок на базаре. Очень шумно, душно, сыро, накурено, взбудоражено.
— Какого чёрта?!
— … а я тебя сейчас так толкну…
— Владимир Ильич, побойтесь Бога?! — вскидываюсь, аж привстав на цыпочках и вытянув шею, но нет, тёзка… и хорошо, а то аж озноб по коже! Навеяло…
Я здороваюсь, жму руку, обмениваюсь фразами и улыбаюсь… зубасто, как умею. Раз уж рожа такая, что ещё чуть, и можно на фасад средневековой церкви вместо горгульи, то иногда и от противного идти можно! Так, чтоб пробирало народ от одной улыбочки.
Жду. Нужно поймать тот самый момент, а это буквально секунды…
— Кхе! Кхе-кхе! — начинаю кашлять и понимаю, что горло, оно и правда саднит. Машу руками и кашляю, кашляю… отслеживаю ситуацию, и…
— Граждане! Кхе! Граждане… — машу руками, — прошу удалиться всех, кто не состоит в Совете!
— Да что ж такое… — ругань возобновляется с новой силой. Мартов сверкает глазами, но потихонечку, медленно, чуть не в две минуты, лишние выталкиваются за дверь.
«Есть баланс!» — ликую я, и очень надеюсь, что не ошибся и правильно рассчитал момент. Крайней важно с одной стороны сохранить тайну хотя бы на пару часов, а с другой — сделать мой визит событием знаковым, чтобы оно не замылилось во всякой текучке, и студенчество замаялось от любопытства.
— Ну! — раздражённо торопит меня Мартов, привалившись спиной к двери.
— Кхм… — выразительно смотрю на нескольких представителей профессуры, расположившихся в кабинете весьма уверенно. С дымящимися папиросками, взгляды чуть снисходительные… впрочем, не перебарщивают. Мелькает иногда что-то этакое, да и то — смотреть надо.
— На правах наблюдателей от Союза Преподавателей, — отмахивается Аполлон Ильич, и видя мои вскинутые брови, поясняет ещё более раздражённо:
— Взаимообразно.
Киваю, не задавая дальнейших расспросов, хотя ох как интересно… Несколькими рублёным, загодя заготовленными фразами поясняю суть, и Совет моментально взрывается!
— Авантюра! — орёт Мартов, раздувая горло и багровея лицом, — Мальчишка! Ты хоть понимаешь…
— … а я считаю, — заступается за меня Илья, — что Пыжов всё сделал правильно, и…
— … да мы и сами! Понимаешь? Сами шли к этому… — не в такт поддерживает председателя Солоухин, — А эта авантюра!
— … медленно, поступательно, — врывается ещё один, — Ты понимаешь, что ты наделал? Это политика, а ты как мальчишка…
— Позвольте! — влезает незнакомый мне преподаватель, держа руку с тлеющей папироской на отлёте и не замечая, что задевает ей людей, — Я считаю…
— … это безумие! — слышу чей-то дискант, и тем же дискантом, скороговоркой — насколько я неправ.
— Это авантюра!
— Па-азвольте! — басит Солдатенков, — А я поддерживаю Алексея! Решительные времена требуют решительных мер, а мы тут турусы на колёсах[67] разводим! Марлезонский балет какой-то затеяли, а? Да нас так просто за счёт времени переиграют!
— Это мальчишество и авантюра! — взвился Мартов, — Несколько дней ничего не решат, а…
… и в этом момент дремлющие, притушенные доселе эмоции решили проснуться.
— Это Спарта-а! — заорал я в голос и захохотал.
… но меня, к сожалению, не поняли. Ну или поняли превратно, что немногим лучше…
Зашумели ещё сильней, заспорили, начали сыпать обвинениями. А я хочу ответить, но голос сорвал… одни хрипы и сипы на фоне простуды, а здесь и сейчас ярмарочный зазывала нужен, чтобы переорать всех.
А потом увидел аптечные весы, которые за каким-то чёртом стояли на столе Солдатенкова, и ага… Протолкался через толпу, взял весы и начал монетки выкладывать. Смотрят.
Так, чтобы одна сторона перевешивала чуть-чуть. А потом р-раз! На другую сторону монетку кинул. Сразу весы в обратном направлении качнуло.
Нет, не замолк народ… но символизм и аллегории студентам объяснять нет необходимости. Потише чуть, а потом и вовсе — конструктивный разговор пошёл.
— Ну вот славно… — сказал я в наступившей на миг тишине, и широко, от души, зевнул. А организм, предатель, решил, что сейчас самое время расслабиться, и меня начало вырубать, да так жёстко, что ещё чуть, и стоя засну…
Закрывающимися глазами посмотрел по сторонам, увидел в углу чью-то импровизированную постель, и раздвигая народ, пошёл туда.
— Я… — зеваю, — спать! Договоритесь до чего, будите. Если нужен буду. А нет, так и…… спать.
— Событие безусловно историческое, знаковое, — надрывается Соколов, представляющий Викжель, — и мы не могли не отметить…
Его голос с трудом пробивается через шум вокзала, слышимость дай Бог метров на тридцать, не больше. Гомон толпы, многочисленные репортёры, гудки паровозов и лязг колёсных пар звучат для меня сладчайшей музыкой.
Подняв повыше воротник потёртого, но ещё крепкого пальто чуть навырост, прижимаю к себе тяжёлый чемодан поплотней, и пробираюсь через толпу, забирая в сторону. Народу на вокзале больше, чем на Нижегородской ярмарке, а уж воров и карманников — как вшей у паломника!
— Мы… — доносится в морозном воздухе, но я уже почти ничего не слышу, да и не особо вслушиваюсь, выглядывая свой вагон.
— Московские ведомости! — выкрикивает репортёр, — Гражданин Мартов, что вы скажите…
А вот и мой вагон. С натугой поднимаю чемодан, и наконец-то на помощь приходит проводник…
Вспышки магния, щелчки затворов фотоаппаратов, и вопросы, вопросы…
… не мне.
Пусть! За славой не гонюсь, да и неудобен я, с какой стороны ни посмотри.
— Билетик, господин хороший! — простужено сипит проводник, и пропускает наконец в вагон. Это ни разу не первый класс, но…
… плевать!
Перемирие. Союз студенчества и железнодорожников не переломил ситуацию в полной мере, но стороны наконец-то согласились на перемирие. Вынужденно, разумеется!
Читать бесплатно другие книги:
