Без Царя… Панфилов Василий
Очень много вооружённых людей, подчас чёрт те с чем, да и люди зачастую случайные. Офицерские патрули вперемешку с местными обывателями из самообороны, и как же странно это выглядит…
Решение это хотя и не бесспорное, но понять его логику я могу. Вряд ли будет много толку в перестрелке от пожилого близорукого чиновника, прослужившего лет тридцать где-нибудь по акцизному управлению, но по крайней мере, он знает людей в квартале хотя бы «вприглядку» и может двумя-тремя наводящими вопросами проверить, действительно ли предъявитель документов из числа местных жителей.
На подступах к Алексеевскому Училищу нас остановили дважды, держа под прицелами пулемётов, а это, надо сказать, очень неприятное ощущение…
Юнкера, почти сплошь крепкие молодые мужики с «Георгиями» на шинелях и холодными глазами профессиональных убийц, смотрели сквозь нас, и видно было, что прикажи им командир стрелять, колебаться не станут. А уж союзники мы там или кто… неважно. Командиру виднее.
— Да уж… — с нервным смешком сказал Левин после очередной проверки, когда мы снова тронулись в путь, — стреляные волчары.
Отвечать на риторическое утверждение, перекрикивая шум мотора и рёв ветра, ему никто не стал, да и какой смысл обсуждать очевидное? Юнкера военного времени, они такие и есть — всё больше из матёрых фронтовиков, отобранных за лояльность действующей власти и желание любой ценой стать «благородием», пройдя, если надо, по трупам!
Грузовик остановился у Алексеевского Училища, и пофырчав недолго мотором, затих, а мы посыпались наружу. Снова — мешки с песком, ежи из трамвайных рельс и прочая городская фортификация на скорую руку.
… и рожи. Попадающиеся нам военные, как на подбор, все сплошь с орденами, медалями и такими физиономиями, что немцы, наверное, сдавались пачками, стоило обладателям оных оказаться во вражеском окопе.
«Второй раз попадается, — машинально отмечаю я при виде очередной рожи, запятнанной следом от ожога, — А вот ещё… Они что, через окна назад забираются, чтобы нам на глаза попасться? По приставленной лесенке?!»
Виденье того, как матёрые, многажды награждённые фронтовики, пройдя мимо нас, тяжёлой трусцой добегают до распахнутого окошка, и простуженно сопя, взбираются по деревянной лестнице, было необыкновенно ярким и выпуклым. Я будто увидел это собственными глазами, явственно услышал негромкий матерок, поскрипывающие под начищенными сапогами грязные деревянные перекладины, почуял запах пота, водки, лука и табака.
Губы мои искривились в непроизвольной усмешке, а когда я увидел очередного «карусельщика», протопавшего мимо с тем преувеличенно воинственным видом, с которым в скверных провинциальных театрах играют «наших героев», усмешка эта стала вовсе уж откровенной и злой.
Хочу поделиться неожиданным открытием с товарищами, но мы почему-то спешим, растянувшись гуськом. Вернее, нас растянули, вроде как случайно. Очень уж много в коридорах училища вооружённых людей, и я бы даже сказал — избыточно много! Группой не пройти, а вот так…
«Это кто ж такой умный?» — озлился я специфической тактике переговоров наших союзников, и попытался было прибавить шаги, чтобы догнать Мартова.
Кто-то из юнкеров как бы невзначай попытался перегородить мне путь, заставив толи вильнуть в сторонку, толи ещё что, но я уже был в таком бешенстве, что стоило только поднять глаза, как фронтовик шарахнулся к стенке. Слышу короткое матерное шипенье позади, но более никаких последствий, хотя наверное, он тут же опомнился, а богатое (и не вполне здоровое) воображение дорисовало выражение ярости на исчерченном шрамами лице и злые глаза, режущие мою спину.
Впрочем, особого толку от моего демарша не было, не считая нескольких выигранных секунд времени, от которых уже нет никакого толка.
«С-сука… — скрипнул я зубами, входя вслед за товарищми в одну из аудиторий Училища, оборудованную под штабное помещение, — переиграли!»
В огромной, пропахшей табаком комнате — карты Москвы и районов с флажками, помечающими, кто где стоит, образцы вооружения за каким-то чёртом, и офицеры, глядящие с таким видом, будто мы сильно опоздали.
Растянутых цепочкой по коридору, на входе в помещение нас как бы естественным образом перемешивают с вояками, которые здесь в абсолютном большинстве. Каждый из членов Совета, приехавший на совещание, оказался в «дружественном» окружении украшенных орденами мундиров, так что психологическое давление получалось нешуточным.
«Это кто же такой умный?! — снова мелькнуло у меня, — Не иначе, отыскали действительно толкового штабного, и я бы даже сказал — военного атташе с опытом острым переговоров».
Вспомнилась мельком, и тут же вылетела из головы давнишняя статья не то в «Русском Инвалиде», не то ещё где, в которой приводился пример, как военачальники Российской Империи проводили переговоры на Кавказе и Средней Азии. Не один в один, разумеется, но принцип узнаваем!
— Господа… — кивнул полковник Дорофеев нетерпеливо, будто давно ожидал, и наши, что неприятно, попались не эту нехитрую, но мастерски срежессированную уловку. На лицах некоторых товарищей промелькнуло выражение, знакомое всякому ученику, остановленному за что-то гимназическим начальством и выслушивающего выговор.
Сказать в своё оправдание вроде как и есть чего, но некоторые вещи, важные для ребёнка, взрослый человек считает несущественными, и делая выговор, педагог формально прав. А ты, хотя и не чувствуешь себя в полной мере виноватым, всё ж таки признаёшь некую долю вины. Да и авторитет взрослого человека, с которым не принято спорить без большой нужды, давит… ещё как давит!
Мартов, вошедший первым, стоит в окружении офицеров, весьма умело занявших его беседой и слушающих Аполлона Ильича с подчёркнутым, я бы даже сказал, несколько утрированным выражением внимания и интереса. Человек он эмоциональный, изрядно злопамятный и падкий на лесть, так что наверное, это уважительное внимание ему особенно приятно…
… особенно после совещаний Совета и студенческих сходок, где высказать могут что угодно и кому угодно, невзирая на должности и авторитет!
А Валиев с Солдатенковым люди военные, на рефлексах тянутся перед старшими по званию. Вдобавок, вольно или невольно, они воспринимают собравшихся как своих, без какой-либо опаски или подвоха. Для них союз с офицерами, равно как и главенство их в союзе, совершенно естественны. Обратная сторона аполитичности…
Против решения Совета они не пойдут, да и принципов демократии в Дружине никто не отменял, но по факту, командование Студенческой Самообороны не вполне лояльно к собственно Университету.
Остальные… кто как, но в большинстве несколько растеряны. Хотя некоторые из моих товарищей также раскусили режиссуру союзников, от чего настроение у них не слишком благостное, но этот раунд остался за офицерами!
— Господа… — повторил полковник с тем усталым видом, который лично мне навеял ассоциации с гимназическим учителем, который пытается привлечь внимание расшалившихся учеников, не желая (пока!) прибегать к дисциплинарным мерам. Не желает, но право — имеет!
— Граждане, — резко ответил я, цепляя глазами Дорофеева.
Полковник среагировал не сразу, но натянув на лицо чуть снисходительную улыбку, предпочёл промолчать, отреагировав сугубо невербально.
— Итак… — он сделал паузу, — вы наконец пришли…
— Мы пришли вовремя, — с нажимом сказал я, не отпуская взглядом полковника. Может быть, меня несёт… да что там может быть! Несёт, и ещё как несёт! Возраст, недосып, стресс, колючий характер, жажда справедливости и толика нонкомформизма колючими шипами полезли наружу.
К господам офицерам я не испытываю ни малейшего пиетета, и видит Бог — это не от фанаберии! Палки в колёса они вставлять начали вскоре после создания Студенческой Самообороны и за прошедшее время успели изрядно надоесть.
Нет, сперва военные были настроены относительно благожелательны… то есть не слишком мешали нам. Были даже и всплески сотрудничества, когда мы ухитрились выцарапать себе оружие и определённый статус. Хотя здесь нужно оговорить, что выцарапывали оружие мы скорее у военных чиновников и политиков, и рычаг давления с нашей стороны был именно политический, без упора на казённый военизированный патриотизм.
А когда господа офицеры с возмущением осознали, что мы создаём не некое подразделение мобилизационного резерва, и не имеем никакого желания ни поступать под чьё бы то ни было командование, ни привечать у себя командиров и инструкторов со стороны, отношения испортились достаточно быстро. До крайности они дойти не успели, пожалуй, только лишь потому, что на это не хватило времени.
Сейчас же…
«А что, я собственно, теряю?! — мелькнула у меня неожиданна холодная и расчётливая мысль, лёгшая поверх коктейля их стресса, недосыпа и колючего характера, — Пора расставлять точки над Ё, и если не сейчас, то когда?!»
— … понимаем, что сложившаяся ситуация не в полной мере устраивает всех присутствующих, — говорил тем временем полковник Рар, умело подхвативший разговор, пока я с Дорофеевым бодался взглядами, — но нужно понимать, что отчаянные времена требуют отчаянных мер!
— Никто из нас не отрицает принципов Демократии, — несколько патетично воскликнул он, опережая мои возражения, — но здесь и сейчас нужно передать бразды правления Меритократии[60], а в нынешних реалиях это власть военных, которые и должны выправить ситуацию! Потом, когда ситуация станет не столь острой…
Они с Дорофеевым говорили попеременно, складно и отрепетировано, а я…
… всё никак не мог подобрать слова. Какой-то странный ступор, когда разум кипит, брызжа кипятком негодования, но какая-то осмысленная аргументация всё никак не подбирается. Не подбирается, но…
… не молчать же из-за этого?
— Против! — резко сказал я, поймав паузу в выступлениях. Голос у меня поставленный, да и говорю я здесь и сейчас с той громкостью, какая уместна скорее для многосотенного митинга, нежели для помещения, в котором собралось менее полусотни человек. Не дожидаясь ответа или чего бы то ни было, я довольно-таки грубо протолкался через затянутые в мундиры спины, которые как бы невзначай отгородили меня от Дорофеева с Раром.
— Это хуже, чем преступление — это ошибка[61]! — давлю голосом я. Зацепившись за известную цитату, снова торможу… и поверхностный слой холодного цинизма прорывает нерассуждающая ярость.
— Всё это — ложь! — короткая пауза… я зло скалюсь, обводя взглядом офицеров. Да-да… я не намерен отступаться от своих слов! А что вы сделаете, господа… что? Не одни вы умеете играть в эти игры, и видит Бог, я хотел уйти тихо и спокойно, но вы, суки золотопогонные, тянете на дно не только меня и моих товарищей, но и саму Идею!
— Щенок… — не слышу, а скорее вижу произнесённое одними губами, и усмехаюсь в глаза. Ну?! Дуэль? С несовершеннолетним? О… какой позор будет для всего офицерского корпуса! А набить мне морду, пусть даже и канделябром, будет ну очень затруднительно!
— Па-азвольте! — багровея лицом, лезет вперёд немолодой ротмистр. Что уж он там хочет… впрочем, неважно!
— Не позволю! — и какое же удовольствие — сказать так, в лицо…
— Ложь! — с напором произношу я, — Всё это, с самого начала — ложь! Вместо того, чтобы заниматься агитацией среди офицеров и фронтовиков Москвы, разъясняя свою позицию…
Разом заговорили все, перебивая меня и друг друга.
— … вся эта театральщина, — надрываю голос я, — попадающиеся на коротком отрезке пути одни и те же рожи, призванные впечатлить нас…
— Это неслыханно! Какой-то мальчишка…
— … занимайтесь агитацией выпускников военных училищ и курсов прапорщиков, — выплёвывываю я, — а вместо этого вы пытаетесь затыкать все дыры студентами, и видит Бог, это много глупее, чем забивать гвозди микроскопом!
— Мальчишка! Сопляк! — надрывая глотку, заорал Дорофеев, перекрикивая шум, необыкновенно побагровев и пребывая на волосок от инфаркта. Я оскалился…
… но полковник взял в себя в руки. Жаль…
— Прошу прощения за несдержанность, Алексей Юрьевич, — холодно сказал он, — был неправ.
Глаза его, вопреки извинениям, смотрели на меня дулами «наганов», и в каждом зрачке я вижу смерть. Этот не простит… и не забудет.
— Но вы должны… — надавил он голосом, — должны понять, что именно сейчас решается судьба России, висящей на волоске! В то время, когда у ВРК и большевиков железная дисциплина, за счёт чего они и взяли верх в Петрограде…
Не в силах сдержаться, впечатываю ладонь в своё лицо.
— У них Идея! — кричу я на полковника и всех присутствующих, — Вы действительно не понимаете?! Они, левые, предложили народу России Идею, и именно это первично! Не дисциплина, а Идея, как бы к ней кто не относился!
— А вы, все вы! — я уже не сдерживаю голос, — Не можете договориться ни до чего, кроме как о созыве Учредительного Собрания, которое и должно решить судьбу страны! Но говоря о демократии, вы здесь и сейчас противоречите сами себе, ломая хребет новорожденной идее!
— Какая… — я задыхаюсь от ярости, — какая, к чёрту, демократия, если вы сами… сами! Своими руками уничтожаете её!
— Алексей Юрьевич… — господа офицеры настолько ошарашены моей отповедью, напором и бешенством, что до сих пор не могут собраться… но это ненадолго, и я спешу воспользоваться последними секундами.
— Пытаясь подмять под себя наш отряд, вы выигрываете короткое, сомнительное тактическое преимущество! Здесь и сейчас! Но вы, сторонники якобы демократии и Учредительного Собрания, пытаясь заставить воевать нас, студентов, под своим началом, теряете всю! Вы слышите? Всю учащуюся молодёжь! Молодёжь, которая восстала против тирании и самодержавия, и для которой студенческое самоуправление стало одним из символов Свободы!
… из меня будто выпускают воздух, и не остаётся никаких сил.
— Я всё сказал, — говорю через силу и разворачиваюсь к двери, не обращая внимания ни на чьи слова…
В голове бьётся, пульсирует мысль…
«Как громко я хлопнул дверью!»
Глава 19
Я ни о чём не жалею!
— Это предательство России! — задыхаясь и багровея, кричит Валиев с кузова грузовичка, обращаясь к собравшимся перед Университетом студентам. Несмотря на сыплющуюся с неба влажную ледяную крупу, тут же застывающую на отворотах пальто и шинелей кристаллами от Сваровски, народу довольно много. Кажется, пришли все студенты, свободные от патрулей и дежурств, и это…
… внушает.
На площади перед зданием на Моховой мелькают шинели технических училищ и (что вовсе уже неожиданно) Петербуржского Училища Правоведения, притом не в единичном экземпляре, а так же гимназистов и реалистов. Бог весть, кого они там представляют и представляют ли вообще! Вся эта пёстрая толпа кутается от порывистого ветра с ледяным крошевом вперемешку, топочет ногами, согреваясь, и переговаривается друг с другом, перемещаясь совершенно хаотичным образом.
Если отстраниться хоть ненадолго от политического момента, то начинает казаться, что несколько режиссёров-авангардистов вскладчину снимают какой-то грандиозный фильм. Всё очень красочно, сюрреалистично и донельзя нелепо, особенно если пытаться рассматривать происходящее через призму привычной, обывательской логики.
Но у Революции свои законы и своя логика. Странная, непривычная… Наверное, будь я социологом, особенно двинутым на науке, я был бы в восторге от происходящего. Ну где, где ещё увидишь такое?!
Вооружённые гимназисты (и могу поклясться, что некоторым из них не больше четырнадцати!) семинаристы с красными бантами на груди, учащиеся технических училищ и профессура, гимназические преподаватели и представители разнообразных Комитетов и Советов, каким-либо образом причастные к образованию. Оружие (вплоть до пулемётов!), плакаты с лозунгами, пролётки и автомобили, привёзшие делегатов и стоящие сейчас на краю толпы…
Всё это пёстро, ярко и до того кинематографично, что я выискиваю камеру и…
… нахожу её! А потом ещё, ещё…
Нас снимают, нас действительно снимают операторы! От этого голова идёт кругом, и кажется…
Приходится постоянно напоминать себе, что кинематограф в развалившейся Российской Империи в общем-то недурно развит, и что желание кинематографистов заснять интересное, и несомненно историческое событие на камеру вполне естественно! Получается… да так себе получается. Не очень.
Чувствую себя героем второго плана, и необыкновенно раздражает подспудное желание поправить одежду и проверить грим. Как я потому буду смотреться на плёнке… и буду ли на ней вообще?
— … это предательство России! — кричит Валиев, в голосе которого неожиданным образом появляется акцент. Он натуральным образом задыхается, хватает воздух полной грудью и рвёт пуговицы на шинели, на гимнастёрке… — Нельзя! Нельзя оставаться в стороне, быть равнодушным сейчас, когда решается судьба страны! Дети наши проклянут нас за бездействие, за предательство интересов Родины!
Он говорит ярко, образно и цветисто, как может только говорить восточный человек, и такие речи находя своих ценителей. Валиева слушают с интересом, но кажется мне, добрая половина собравшихся оценивает не речь, а театральность его выступления.
«Не та публика, — мелькает у меня, — ему бы перед фронтовиками так выступать, да перед мещанами, те бы оценили. А здесь…
Я зеваю, широко и от души, стараясь прикрывать рот. Как один из основных оппонентов, я на трибуне-грузовичке, чему не слишком-то рад. Громко я хлопнул дверью… слишком громко! Так, что штукатурка до сих поры сыплется. — … здесь не оценят! Слишком яркие, и пожалуй — грубые образы!»
Валиев, как по заказу, снова сыпанул в свою речь добрую горсть восточных метафор, приправив их щепоткой фраз со словами «Родина» и «Россия», а после щедро добавил военной патетики о необходимости быть в одном строю, забыть о разногласиях и сплотиться вокруг лидера. Рубанув рукой, он закрыл крышку в казане своего красноречия и уступил мне слово.
— Родина… — я невольно хмыкнул, вспоминая ставшие знаменитыми слова немолодого музыканта, — Родина, это не чья-то царственная жопа, угнездившаяся на троне и пишущая законы под себя…
В толпе засвистели, засмеялись, заулюлюкали… так, что я на время замолчал, дожидаясь тишины.
— Граждане! — поднимаю руку, прося убавить громкость, и как ни странно, меня послушались, — Мы свергли одну царственную жопу, покатившуюся с трона кувырком и приземлившуюся сперва на станции Дно, а ныне докатившуюся до Екатеринбурга!
— Сковырнув одну говорящую жопу… — мельком вижу дикие глаза Мартова. Не принято так говорить, не принято! Но меня несёт… — за каким чёртом нам сажать себе на голову другие жопы?! Как бы они не назывались и о каких бы благих намерениях не… говорили…
Нарочитую паузу оценили, и…
… наибольший восторг этот пассаж вызвал у гимназистов, и что вовсе неожиданно — у семинаристов! А сколько интересного было сказано будущими батюшками о Государе Императоре и Императорской Семье[62]…
— … это всё — жопы! — заканчиваю фразу, и переждав взрыв эмоций, продолжаю горячо:
— Жопа на троне может называться как угодно! Государь император, Диктатор России, полковник Дорофеев или председатель какой-либо партии, но если кто-то желает себе единоличной власти, то для меня это — жопа!
«Я, кажется, только что перессорился со всеми разом…» — мелькает мысль, но мне шестнадцать и… бывают такие моменты, когда можно не кивать на возраст, на стресс, на недосыпание и гормоны, а вот так вот — высказать всё, что ты думаешь, без оглядок на чьи-то интересы! Потом, скорее всего, пожалеешь об этом, но если не выскажешься, пожалеешь стократ!
— Неважно, как называется должность, и под какими лозунгами идёт во власть человек, но если это власть тираническая, власть единоличная, власть не демократическая, то к чёрту такую власть! Лозунги окажутся на бумаге, которая всё стерпит, а жить нам всем придётся под властью говорящей жопы!
Левин, сидя на краю моего стола и постукивая пяткой истоптанного ботинка по массивной дубовой ножке, курит, стряхивая пепел прямо на пол, вздыхает страдальчески и всё норовит начать разговор, коих за прошедшие дни было предостаточно. Это изрядно мне надоело, но Илья участлив и настырен, а посылать его «по матушке» желания нет. Да и не факт, что отстанет…
Обидится поначалу, разумеется, как же без этого. А потом решит, что этими словами я выражаю всю свою душевную боль и раздрай, и примется курить, вздыхать, сочувствовать, утешать и раздражать с новой силой. Плавали, знаем…
— А может… — нерешительно начинает он, опустив вниз руку с дешёвой папироской и сам себе не веря, но считая должным вести беседу и тем самым как бы утешая меня и показывая участие.
— Да сколько можно, Илья? — страдальчески спрашиваю я, просматривая документы по диагонали и делая себе соответствующие пометки. Поскольку нас, не особо этого и скрывая, слушают все находящиеся в кабинете, говорю несколько громче, чем следовало бы, как бы отвечая всем разом, — Ни о чём не жалею!
— Но ведь именно ты… — патетично возражает Илья, явно настроившись на спор и неловко спрыгивая со стола. Запнувшись о выбоину в паркетном полу, он чудом удержался на ногах, но ушиб колено о стул, и сейчас шипит сдавленно, забыв всю заготовленную аргументацию.
— Я! — киваю, не поднимая глаз от бумаг. Документы старые, многажды прочитанные и выученные едва ли не наизусть, но хочу сдать дела наилучшим образом, что потом не возникло никаких претензий, — Именно я. В том-то и проблема.
— Громко было, — сдавленно хохотнул Солдатенков, промокая полотенцем потный лоб и снова прикладываясь к исходящему паром стакану с чаем невообразимой крепости и сладости. После ухода Рашида Валиева с частью Дружины и моей вынужденной отставки, на Солдатенкова свалилось невероятное количество дел, но Георгий из тех людей, которые предпочитают видеть не трудности, а возможности!
Правда, мешки под глазами больше напоминают синяки, капилляры на глазах полопались, а свежестью лица Солдатенков может поспорить с только что поднятым покойником, не отличавшимся при жизни порядочностью и благонравием. Но что с того, если он широкими шагами идёт в Историю!?
— Громко, — хохотнул один из посетителей, схватив себя пятернёй за куцую бородёнку и ухмыляясь не хуже Сатира, — Все газеты перепечатали! Не всю речь, а…
— Избранное, — даваясь смешком, подсказал кто-то, и присутствующие откровенно засмеялись, не без смущения поглядывая на меня. Но я не обидчив, да и… сам виноват.
Да уж… громко вышло, и я бы даже сказал — чересчур! Забыл, что в этом времени не принято так выражаться. В принципе! Это, с одной стороны, привело к тому, что не слышали о моей речи, наверное, только в вовсе уж глухих деревнях и аулах, да и то вряд ли!
С другой — не принято так, и в традиционном обществе это весомый аргумент. Даже если кто-то считает себя человеком передовых взглядов и искренне смеялся, слушая мои слова, и называя в беседах с приятелями «смелым чертякой», то где-то глубоко внутри он…
Нет, не оскорблён. Но пожалуй, покороблен избыточной, публичной грубостью.
Одно дело крепкое словцо на митинге или в пылу полемики, но построить всю речь вокруг этого словца, это… слишком. Да и очень уж многих эта речь задела!
Монархисты, офицерское сословие, священнослужители и все те, кто вольно или невольно примерил на себя фразеологизм «говорящая жопа!» Не понравилось… с чего бы?
Пока парни смеются, вспоминая многочисленные газетные статьи с брызгами яда и слюны моих оппонентов, где попадались те ещё перлы, просматриваю документы и записываю данные. Так, для себя… чтобы если вдруг когда-нибудь потом недоброжелатели захотят меня потыкать носом, я смог бы парировать, ссылаясь не на «вообще», а на конкретные документы, даты и номера папок.
— А ещё, — повторяю рассеянно, как бы продолжая разговор с Левиным, — своей речью я ухитрился оскорбить почти всех наших союзников и тех, кто в принципе мог бы таким стать, хотя бы временно.
— Поэтому… — перекладываю листы с тем сосредоточенным видом, который неплохо маскирует, что краем глаза я успеваю отслеживать реакцию других членов Совета и посетителей, неизменно толкущихся у нас, — отставка в данном случае — единственно возможный выход из сложившейся ситуации.
А согласна со мной большая часть Совета…
— … а если…
— Илья! — перебиваю его, и в раздражении откладываю документы, — Хватит!
— Дай-ка папироску… — тут же меняю тему разговора и прикуриваю. Курю я не часто и не больше нескольких затяжек, в чём большого вреда не вижу. Табак в этом времени натуральный, без всяких канцерогенных добавок, от которых, собственно, и идёт основной вред. Впрочем, приучаться не планирую…
— Пойми, — делаю небольшую затяжку и выпускаю кольцо дыма, провожая его взглядом, — я ни о чём не жалею!
— Я… — делая нарочитую паузу, снова затягиваюсь, — как ни крути, слишком неудобная фигура.
Сердце бьётся учащённо, но голос мой размерен… даже слишком размерен для людей хоть сколько-нибудь наблюдательных! Я же…
… до сих пор не знаю, жалею ли о своей несвершившейся политической карьере, или всё ж таки нет? Всё так запутано и сложно, что нельзя даже проговорить или расписать на бумаге привычное «С одной стороны» и «С другой стороны». Ну то есть наверное можно… но я, хотя и знаю кое-какие психологические трюки, и даже умею ими пользоваться, всё-таки не профессионал и не мню себя таковым.
Лезть в собственную психику, ковыряясь в подсознательном, сознательном и надсознательном, не понимая толком механизмов, и не имея достаточно времени для самоанализа? Спасибо, не надо… у меня и так-то проблемы с «наследственным» депрессивным состоянием, да и слияние личностей, сдаётся мне, прошло не так уж и гладко.
Жалею, бесконечно жалею о возможностях, теперь уже не сбывшихся, и…
… да собственно, не факт, что они имели значимый шанс на осуществлении! Это только в книгах так можно — р-раз, и Главный Герой наметил линию своего поведения, и идёт по ней, преодолевая символические трудности. А потом — фанфары, заслуженная награда и Вечная Слава.
В жизни всё обычно на-амного сложнее… Да, у меня есть хорошая фора в виде обрывков знания о развитии нашей цивилизации, и неплохое, хотя и трижды незавершённое, образование, плюс жизненный опыт.
Но я по натуре не лидер, себе-то зачем врать?! Да, могу в критический момент взять на себя ответственность и решить какие-то коллективные проблемы. Особенно если вижу, что если не решать их, то проблемы будут как у меня, так и у близких мне людей…
Но удовольствия мне это не доставляет, вот ни малейшего! Делаю «через не могу», через «надо», через «а кто, если не я!» А как только ситуация разрешается, с облегчением отхожу в сторонку.
Да и решаю я проблемы не с помощью харизмы и прочих штук такого же рода, а сугубо как бухгалтер, логист и человек, не понаслышке знакомый с такими вещами, как организация бизнеса. Скучно решаю, неинтересно. Упорядоченно.
Вся эта стрельба, слова «жопа» и прочее отчасти от подросткового возраста, который нешуточно бьёт по мозгам, отчасти от безвыходности. Не экспромт, а домашние заготовки на тот или иной случай, притом что некоторые из них я репетирую!
Жалко, да… мелькают иногда мысли, что уж я-то точно знаю, по какому пути должна двигаться страна! Уж я бы привёл Державу к Процветанию! Я бы…
Приходится напоминать себе, что подгонять задачку под решение, заглядывая в конец учебника, это ни разу не математические способности! Я знаю, как должно быть и вижу тупиковые пути развития, и наверное, я мог бы подсказать интересные, нетривиальные ходы, выправляя кривую Истории.
Но вести страну, реагируя на постоянно возникающие проблемы? Притом, что я не всегда понимаю (и не всегда принимаю!) реакцию людей, живущих в этом времени и в этой стране!
Я бы с удовольствием принял пост советника президента или премьера… вне штата. С тем, чтобы я имел доступ, мог давать какие-то советы, и чтобы меня, разумеется, слушали при этом! Не с открытым ртом, но чтобы мои слова имели определённый вес.
А сам бы я жил в общем-то обычной жизнью, занимаясь внедрением технических новинок, букинистикой (но уже в качестве хобби!), и чтобы на меня не давил груз постоянной, неизбывной ответственности.
Я…
… обыватель. Мещанин во дворянстве, да… хотя и с несколько иным смысловым оттенком.
— Я… снова делаю затяжку, выдержав паузу, — не хочу, да и не могу ставить свои амбиции превыше общественного блага.
Вру, ой как вру… и буду врать дальше! А уж как я буду врать в мемуарах… Красиво, пронзительно, с экскурсами в собственное подсознательное и (для пущей достоверности) показывая себя человеком со слабостями — с акцентуацией на нужных мне моментах, разумеется…
— Неприятно, — улыбаюсь кривовато, видя на взгляды всех присутствующих. Сочувственные, задумчивые… злорадные! Нет только равнодушных, — но я это переживу.
— По большому счёту, — пожимаю плечами в порыве тщательно просчитанной искренности, — моя отставка с поста Университетского интенданта — дело времени.
— Возраст, — опережаю вопросы и не без удовольствия вижу задумчивые взгляды, а у многих, ещё недавно злорадных, они стали уважительными. Да уж… хотя я веду себя порой излишне порывисто, но в целом моё поведение соответствует маркерам человека взрослого, зрелого, состоявшегося.
Забыли студенты, что товарищ Сухарь, он же Галет, он же Интендант, он же Стоик… несовершеннолетний по неотменённым пока законам Российской Империи. А ещё единственный первокурсник в Совете… которому семнадцать лет исполнится только летом!
— А я как-то и забыл… — пробормотал Солдатенков.
— Поэтому… — от табака уже горько во рту, но для достоверности делаю ещё одну затяжку. Надеюсь, эта горечь как-то отразиться на моей физиономии, придав речи ещё толику убедительности!
— … отставка лучший выход.
— Но… — Левин растерянно заморгал, — неужели нельзя как-то…
— Да! — схватился он за мысль, и я забыл, как дышать. Ну же, ну… не зря я тебе в эти дни осторожно капал на мозги, внедряя простенькие психологические установки… — Возраст, это всего лишь цифры, и…
«Не то, не то…»
— И пост в Совете тебя защищает! — выдал он наконец нелепое, но такое ожидаемое, — Монархисты, да и вообще…
Он скомкал разговор, сообразив наконец, что пресловутое «и вообще» настроено не только против меня, но и отчасти против Университета, пока я нахожусь в Совете.
«Аллилуйя!» — я мысленно воздел руки к небу, но вместо этого улыбнулся вовсе уж криво, что наверное, на моей физиономии смотрелось жутковато, и пожал плечами.
— Поэтому… — снова делаю затяжку, — я не просто подаю в отставку, но и уезжаю из страны. Дабы…
… затяжка…
— … не дразнить обывателей и не лишать Университет сторонников.
— Но… — улыбаюсь зло, — я ни о чём не жалею!
- Нет! Ни о чем[63]…
- Нет! Я не жалею ни о чем…
- Это оплачено, выброшено, забыто.
- Меня не волнует прошлое!
… это не совсем так, и я бы даже сказал — совсем не так! Но великая песня великой женщины настойчиво лезет в голову, пульсируя в висках.[64]
- Из моих воспоминаний
- Я разожгла костер,
- Мои печали, мои радости —
- Они мне больше не нужны!
- Выброшены влюбленности
- С их тремоло,
- Выброшены навсегда,
- Я начинаю с нуля…
- Нет! Ни о чем…
- Нет! Я не жалею ни о чем
- Ни о хорошем, сделанном мне,
- Ни о плохом — все это мне безразлично!
- Нет! Ни о чем…
- Нет! Я не жалею ни о чем
- Так как моя жизнь, мои радости
- Сегодня начинаются с тобой!
Песня пульсирует в голове, и я машинально поправляю её, делая не женской, а мужской версией. И только потом, уже выйдя из Университета с вещами, я понял…
… что пел её вслух.
Глава 20
Шестнадцатилетний Талейран из Милютинского переулка, наглость от безысходности и навязчивая идея
Я ни о чём не жалею…
… однако же прощание моё с Советом, Университетом и страной несколько подзатянулось. Финальная сцена, удивительно красивая и кинематографичная, удалась на славу, а затем события скомкались, став совершенно обыденными и неинтересными.
Вышло что-то странное, похожее на сделанную зачем-то вставку в самый конец плёнки, когда уже даже титры с именами актёров второго плана перестали мелькать на простыне экрана. Неудачные дубли, забавные оговорки и какие-то мелкие бытовые сценки, показывающие жизнь полюбившихся зрителям Главных Героев после окончания сказки.
Нечто вроде нарезки из коротких эпизодов после финальной сцены с «… и жили они долго и счастливо», когда режиссёр, то ли не сумев прописать по-настоящему достойный финал, то ли желая потрафить мещанским вкусам клиентов, компенсирует таким образом недостаток таланта.
Впрочем, это сугубо моё виденье ситуации, на истину ни в коей мере не претендую.
Но как бы то не виделась эта ситуация со стороны, ещё несколько дней я вынужден был передавать дела преемникам, разбираться с поставщиками отвечать на многочисленные вопросы, всплывающие то тут, то там. А ещё журналисты, да…
На какое-то время я стал фигурой не то чтобы знаковой и трагичной…
… хотя кого я обманываю! Стал! От этого меня рвёт на части, где с одной стороны вылезает воспитание дражайшего папеньки, с его стремлением «прославить Род» (в чём лично он не преуспел, если не сказать больше!), а с другой — нежелание быть в центре внимания, тем более столь сомнительного.
Нет, я бы не отказался от негромкой славы изобретателя, или скажем, лингвиста. Ну, или промышленника… хотя в последнем не уверен.
Но вот нынешняя моя известность отдаёт дешёвым театром, актёрством самого дурного рода! Отведённая мне роль выпуклая, трагичная, но избыточно пафосная и при этом очень уж скандальная.
А я не из тех людей, которые жаждут любого внимания, и для которых пиар, пусть даже и чёрный, много лучше безвестности.
Благо, мою персону хотя и полощут в прессе, но есть много куда как более интересных событий, так что интерес потихонечку затирается, хотя и не до конца, увы. Постоянно то ссылка на меня, то цитата из недавней речи…
… а уж о намертво приклеившемся прозвище Николая Второго даже говорить не хочу! Точнее — прозвищах, но несколько однообразных, на мой пристрастный взгляд, и все они — со словом Жопа! Да и Царственной Семье досталось… впрочем, ничуть не жаль. Заслужили.
А репортёры нынче такие, что их сложно назвать иначе как «отмороженными» или «отбитыми». С удостоверением прессы мотаются через все посты и кордоны, нарываясь на неприятности и пули…
… и Боже, как они мне осточертели! Ладно ещё репортёры старой школы, хотя и среди них встречаются те ещё шакалы пера, бесталанные и безпринципные, но хотя бы усвоившие правила Игры. Сейчас, когда наступили Интересные Времена, некоторые из них почуяли Возможности, как акулы кровь, и пытаются вскарабкаться повыше к профессиональной вершине.
А новенькие? Вот где трэш! Чёрт те кто… недоучившиеся студенты, гимназисты и конторщики, с дурным энтузиазмом головастиков ринувшиеся строить карьеру журналиста!
Газет, журналов и информационных листков сразу после Октябрьской стало больше порядок, едва только отменили цензуру. За несколько дней!
Дальше — больше… Боюсь соврать, но говорят, на осколках Российской Империи зарегистрировано нынче свыше десяти тысяч печатных изданий, и вы знаете, я верю!
В одной только Москве их порядка пятиста, и хотя большая часть напоминает бабочек однодневок, количество репортёров и желающих таковыми стать, легко можно представить. А ведь всем нужно о чём-то писать…
— … совсем ополоумели, — раздражённо сказал я, комкая газетные страницы, на которых я…
… а вернее, какой-то пафосный недоумок с моим именем, рассуждал о политике и искусстве, откровенничал с репортёром о вещах едва ли не интимных, и всячески демонстрировал отмели своего интеллекта.
— И то правда, — охотно согласился со мной Федька Янчевский, — ерунда какая-то! Кто ж в такое поверит?
… и тут же, без перехода:
— А ты действительно не говорил с ним? — с той простотой, что хуже воровства, склонив голову набок, поинтересовался Янчевский.
— Ой… — тут же смутился гимназический приятель, сообразивший наконец, что ляпнул глупость, — я не это…
Вздыхаю, давясь словами и не желая продолжать разговор. Если уж Федька…
— А может, коньячку? — прервал он неловкую паузу и подмигнул сперва одним глазом, а потом другим, — Шустовского? Я знаю, где его папенька хранит! А? Да и повод есть?
«Детский сад…»
Очень хочется сказать ему… ну или хотя бы вздохнуть, посмотреть выразительно… Папенькин коньяк, Боже…
«Он ведь даже не понимает» — подсказывает подсознание, и я, чтобы не обидеть Федьку, киваю согласно. Бред, ну бред же… но хотя Янчевский чуть старше меня, он ещё гимназист, мальчишка, и просто не понимает, какую ерунду он сейчас несёт. Но…
… пью. А потом раскуриваю папенькину же сигару, пока Федька с воодушевлением рассказывает о своих планах, спрашивает меня о разных разностях и сам же отвечает почти на все свои вопросы.
Я устал. Финальный аккорд дался мне очень тяжело, а уж домучивание с передачей дел и подавно. А ещё и репортёры…
Собственно, они не самая главная проблема, а так — довесок ко всем прочим неприятностям. Мысленно я уже в Париже, и настроение даже не чемоданное…
Не знаю, как правильно назвать это состояние. Всё время ловлю себя на том, что с недоумением смотрю на окружающую меня действительность. Дескать, а где Монмартр? Где Елисейские поля? Какого чёрта я делаю здесь, ведь только что был там, на парижских бульварах! Говоря по-простому — крыша едет, и притом жёстко.
А уехать не могу… война. Основные боевые действия Гражданской войны ведутся сейчас в Москве и ещё двух-трёх крупных городах, что уже делает ситуацию вовсе уж непростой. А если учесть, что все… буквально все стороны пытаются с большим или меньшим успехом оседлать железные дороги, то и вовсе…
Мелькают, разумеется, идеи и идейки из серии «замаскироваться и уехать тайно», но пока я их отбрасываю в сторону. С моей своеобразной (а главное — запоминающейся!) физиономией, которая ныне известна всей России, да при отсутствии хоть сколько-нибудь внятного опыта подпольщика, предприятие представляется совершенно безнадёжным.
Поезда нынче ходят медленно, и едва ли не на каждой станции проходят обыски. По крайней мере, если говорить о маршруте Москва-Петербург, что и не удивительно. В Петербурге власть у левых радикалов, с большевиками во главе, а в Москве пока одерживают власть центристы и правые эсеры. Не слишком уверенно, но с достаточно заметным перевесом.
Другие маршруты не настолько напряжённые, но заметно более длительные, так что получается… а чёрт его знает, что получается! В Малороссии заявили о независимости, но пока не определились, кто будет собственно правительством, а кто — оппозицией, и переговоры ведутся в том числе и вооружённым путём. А сторон, что характерно, не две и даже не три!
Это если не считать монархистов, большевиков и правых эсеров… А среди них тоже есть течения, фракции и мнения, отличающиеся порой кардинально, так что прения, в которых точку ставят пулей, случаются с интересной регулярностью. Политика фракции при этом, что характерно, порой меняется самым неожиданным образом!
Читать бесплатно другие книги:
