Весна народов. Русские и украинцы между Булгаковым и Петлюрой Беляков Сергей

Союз освобождения Украины

Подрывная деятельность в тылу врага – долг и обязанность всякой внешней разведки: развалить тыл так, чтобы и фронт рухнул. Немцы еще долго обвиняли в своем поражении евреев и социал-демократов. Эти «отщепенцы» нанесли-де Германии подлый удар в спину. Но сами немцы с первых дней войны вели подрывную работу против России и Франции. И слабым местом многонациональной России был нерешенный национальный вопрос, точнее, целая серия этих вопросов: польский вопрос, еврейский вопрос, финляндский и, конечно же, украинский.

На австрийские и немецкие деньги создали Союз освобождения Украины (Союз визволення України), который должен был вести подрывную деятельность за линией фронта, а также заниматься агитацией в лагерях для военнопленных. Однако уже зимой 1914–1915-го австрийцы заметно сократили финансирование Союза освобождения Украины, убедившись в его неэффективности. Союз вскоре после начала войны из Львова переехал в Вену, а с 1915 года – в Берлин.

Между тем работа для деятелей Союза освобождения Украины все-таки нашлась. В 1915 году украинских военнопленных начали отделять от остальных, помещать в особые лагеря, снабжать пропагандистской литературой (от обычных листовок до «Кобзаря» Шевченко). Галичане и украинцы-эмигранты становились учителями или инструкторами для этих пленных. Их деятельность вовсе не сводилась к агитации против «москалей», хотя и этому делу внимание, конечно, уделяли, – важнее было пробудить в людях национальное самосознание.

Александр Скоропись-Иолтуховский, профессиональный революционер, один из руководителей Союза освобождения Украины, прямо называл главную цель своих товарищей: пусть бывшие «московские рабы» вернутся из плена «совершенно сознательными украинцами, то есть в самом деле свободными людьми…»[223].

В лагерях для пленных украинцев несколько лет работал ученик Грушевского Омельян Терлецкий, который до войны был директором украинской гимназии. Он сравнил свою деятельность с фабрикой, «которая перековывает малороссов и хохлов в сознательных украинцев». Пожалуй, это большое преувеличение. Пленные украинцы были уже взрослыми, сознательными людьми, а формирование национальной идентичности – сложный процесс, который происходит в детстве и юности. Так что речь шла не о «перековке», но скорее о политическом, национальном, культурном просвещении: «Мои будущие слушатели не знали ни своей истории, ни географии, ни литературы, и более того – они даже не знали, кто они такие: малороссы они, русские или хохлы. Украинцами они определенно себя не называли, хотя <…> все были украинского происхождения»[224], – писал Терлецкий. Вот почему пропагандисты Союза освобождения основное внимание уделяли истории Украины и урокам политграмоты.

Однако не только им. Украинские националисты того времени, как и большинство просвещенных русских и европейцев, верили в прогресс и в целительные свойства просвещения. Хороший гражданин будущей Украины – это гражданин просвещенный. Поэтому интеллигентные украинцы открывали в лагерях украинские школы, библиотеки, курсы, клубы, мастерские, даже любительские театры. Появилось там и Украинское православное братство. Мало того, украинцы начали издавать свои журналы: «Громадська думка», «Шлях», «Вiльне слово», где регулярно печатались статьи по истории, географии, биологии и даже астрономии. Так, статья «Самые маленькие существа на свете» была посвящена бактериям. В статье о климате Украины и Германии рассказывалось, «почему в Украине теплее летом и холоднее зимой»[225].

Украинские интеллигенты читали лагерникам лекции. Их тематика поражает необычайным разнообразием. Одни были сугубо практическими, рассчитанными на простых мужиков: «Работа в саду летом и осенью», «Огородная работа», «Устройство парника». Другие предназначались будто бы специалистам или по крайней мере людям с высшим гуманитарным образованием: «Земельный вопрос в римском государстве», «Суть феодализма». Но гораздо важнее были, конечно, лекции общественно-политические: «Отношение московского правительства к украинскому народу», «Возможность самостийной Украины после войны», «Национальный вопрос и рабочие», «Что такое парламентаризм?», «Гетман Иван Мазепа», «Михаил Грушевский как ученый и гражданин». Читали даже целые курсы: «История Украины», «История культуры», «История украинской литературы»[226]. На лекции насильно не загоняли, приходили только желающие. Вечерами слушать лектора собиралось до 300 человек, днем – гораздо меньше. Так, из 500 украинцев, не занятых на работе в лагере Раштатт, слушать лекции по украинской литературе приходило от пятидесяти до восьмидесяти человек[227].

Средств на агитацию у Союза освобождения Украины не хватало. Австрийцы и германцы не желали тратить деньги на дело, которое казалось им сомнительным[228]. Пробовали посылать агитаторов, но за первые полгода войны линию фронта пересекли только три человека. Данных о результатах этого «эксперимента» не имеется[229]. В 1916-м украинцы снова хотели послать за линию фронта несколько своих пропагандистов, но им не разрешили немцы, не верившие в успех этой инициативы[230]. Союз освобождения Украины связь с Украиной почти утратил.

Жизнь в Германии, в сравнительно приличных условиях (пленников-украинцев содержали гораздо лучше, чем русских), произвела сильное впечатление на украинцев. Евген Чикаленко в дневнике пересказывает свой разговор с бывшим военнопленным по фамилии Ворона. Этот Ворона был прежде враждебно настроен к немцам, но со временем переменил о них мнение. Германия поразила его: «По селам электричество, а улицы такие, что хоть яйцо прокати – не разобьется, а вот в Киеве можно ноги переломать. Земля у них плохая, а должна родить и родит в три раза больше, чем наша, самая лучшая на свете земля, и это все создают просвещение и культура»[231].

Труд пропагандистов из Союза освобождения не был напрасен. Когда из России пришла весть о свержении монархии, украинцы в лагерях для военнопленных ликовали. Но и немцы, и австрийцы по-прежнему опасались их вооружать. Две дивизии, сформированные из украинских военнопленных, появятся на украинской земле только весной 1918-го, когда революция на Украине будет уже в самом разгаре. Остальные пленные попадут на родину еще позднее. Лишь летом 1918-го первые партии военнопленных отправят из Австрии и Германии на Украину, но процесс будет идти очень медленно, основные события пройдут без их участия. Без них будет создана Центральная рада, провозглашена Украинская Народная Республика, объявлена государственная независимость, без них начнется первая война с большевистской Россией. Так что многие «воспитанники» Союза освобождения вернутся на Украину уже к шапочному разбору.

Русская армия в Галиции

У австрийцев был очень толковый начальник генерального штаба – Франц Конрад фон Гётцендорф[232], которого высоко ценили даже спесивые союзники-германцы, – великолепный стратег, военный торетик, полиглот, знавший семь языков. Но его армия, набранная из всех народов разношерстной империи, уступала германской и русской и в подготовке, и в желании воевать. Патриотический энтузиазм и военная истерия первых недель ушли. Хорваты и поляки рвались в бой, но чехи и словаки, итальянцы и румыны шли воевать неохотно. В отличие от вооруженной до зубов союзницы Германии, Австро-Венгрия до 1914 года почти не готовилась к войне. Российский историк Олег Айрапетов подсчитал, что к 1913 году «расходы подданных Франца Иосифа на пиво, вино и табак втрое превосходили траты на имперскую оборону»[233]. Военные расходы стали наращивать слишком поздно.

Австрийский дипломат Оттокар фон Чернин признавал впоследствии, что армия Дунайской монархии «была плохо снаряжена и вступила в войну с очень незначительной артиллерией»[234]. По словам германского генерала Ганса фон Секта, долго воевавшего на Восточном фронте бок о бок с австрийцами, «из всех великих держав Австро-Венгрия была, пожалуй, хуже всех организована для войны в отношении как личного состава, так и материальной части»[235]. Поэтому даже маленькая Сербия в первые полгода войны сумела нанести Австро-Венгрии несколько чувствительных ударов.

Незадолго до войны киевлянин Дмитрий Дорошенко прогуливался по улицам Львова со своим однофамильцем Владимиром Дорошенко. Последний переехал в Австро-Венгрию и работал библиотекарем в научном обществе имени Шевченко. Был воскресный день, и на улицах часто встречались австрийские военные в красивой парадно-выходной форме. Дмитрий смотрел-смотрел на них и неожиданно сказал: «А выстоят ли эти петухи против москалей? Ой, гляди, как начнется война, то будет у вас губернатором граф Бобринский»[236].

Он говорил о графе Владимире Бобринском, депутате Государственной думы (фракция националистов). Бобринский курировал Галицию и галицких русофилов (москвофилов), неоднократно бывал в Галиции, по мере сил защищал русофилов от преследований австрийских властей. Австрийская полиция не без оснований видела в нем человека опасного и грозилась арестовать. Искренне убежденный в единстве великороссов, малороссов и белорусов, Бобринский был, разумеется, злейшим врагом «свидомых» украинцев, которых называл мазепинцами. После начала войны граф вступил в армию и служил под началом генерала Радко-Дмитриева, а позднее – у Брусилова в 8-й армии, которая начинала наступление на Галицию.

Развертывание русской армии прикрывали кавалерийские части. В первых же столкновениях оказалось, что выучка у русской конницы гораздо выше, чем у австрийской. В знаменитом сражении у Ярославиц кавалерийская дивизия графа Келлера наголову разгромила австрийскую кавалерийскую дивизию Риттера фон Зарембы. Русские потеряли всего 150 человек, австрийцы – в десять раз больше.

Войсками русского Юго-Западного фронта командовал генерал от артиллерии Николай Иудович Иванов. Больших побед до 1914 года у Николая Иудовича не было, зато наградами его не обходили. С Русско-японской войны он вернулся с золотым оружием, украшенным бриллиантами, и орденами Св. Георгия 4-й и 3-й степени. Секрет его успехов прост: его любили при дворе.

В первый год войны генерал Иванов был популярным героем у российских союзников. Фотография русского генерала с густой окладистой бородой хорошо смотрелась на страницах французских газет и журналов. К тому же Николай Иудович носил командорский крест ордена Почетного легиона. Фактически же войсками Юго-Западного фронта руководил начальник штаба Михаил Алексеев, которого считали едва ли не лучшим стратегом русской армии. Сын отставного офицера, ординарец легендарного генерала Скобелева, Алексеев сумел поступить в Николаевскую академию Генерального штаба. Академия была мечтой всякого офицера, желавшего сделать настоящую карьеру. Вспомним, как Шурочка из «Поединка» Куприна мечтает пристроить в академию своего мужа, поручика Николаева. Она и сама бы сдала вместо него экзамены, если б могла, только бы не прозябать в провинциальном захолустье: «Остаться здесь – это значит опуститься, стать полковой дамой, <…> сплетничать, интриговать и злиться по поводу разных суточных и прогонных… каких-то грошей, <…> всю жизнь киснуть в этой трущобе, в этом гадком местечке, которого нет ни на одной географической карте»[237].

Вступительные испытания в Николаевскую академию были не по силам большинству ротмистров и штабс-капитанов из армейских дивизий и гарнизонов. Даже аристократы-гвардейцы редко выдерживали сложные двухступенчатые экзамены по истории, географии, русскому и иностранным языкам, математике, верховой езде, артиллерии, фортификации, тактике, топографическому черчению и строевым уставам. Выпускники академии были белой костью, свысока посматривали на простых армейских офицеров.

Алексеев окончил академию «первым по успехам», а со временем и сам стал профессором Николаевской академии. Впрочем, теоретические знания не всегда применимы на практике. Так и Михаил Алексеев даже в своих удачных операциях совершил немало ошибок.

Русская армия начала наступление, не имея даже хорошей фронтовой разведки. Две ее армии, 4-я и 5-я, обе под командованием российских немцев Антона Зальцы и Павла Плеве, неожиданно столкнулись с основными силами австро-венгерской армии к западу от Люблина и Холма. Встречное сражение поначалу было удачным для австрийцев, которым удалось потеснить русских. Зато наступавшие южнее 3-я армия генерала Рузского и 8-я армия генерала Брусилова действовали гораздо успешнее.

Войска генерала Рузского прорвали оборону на Львовском направлении, а Брусилов, выиграв тяжелое сражение в пойме болотистой реки Гнилая Липа, начал обходить Львов с юга. Армия Дунайской монархии была разгромлена: «Паника охватила даже лучшие венгерские части, и они побежали, увлекая за собой других»[238]. Русские готовились к ожесточенному сражению за столицу Восточной Галиции. Но случилось иначе.

Из воспоминаний Алексея Брусилова: «Когда я ехал в автомобиле на совещание с генералом Рузским в 3-ю армию, сопровождавшие меня полковники граф Гейден и Яхонтов, вследствие порчи шин, отстали от меня. Пока чинилась их машина, они обратили внимание на множество русин, идущих со стороны Львова.

– Вы откуда? – поинтересовались они.

– Из Львова.

– А что, там много войска?

– Нема никого, вси утекли»[239].

Гейден и Яхонтов вместе с несколькими офицерами 3-й армии вошли во Львов. Первым делом они купили конфет в кондитерской, а затем направились обедать «к Жоржу», в знаменитый львовский ресторан при фешенебельном отеле[240]. Здание «Жоржа» напоминало бисквитный торт, украшенный мраморными статуями обнаженных девушек, символизирующих Европу, Азию, Африку и Америку. Святой Георгий на фронтоне был явно лишним. К тому же вместо копья он замахнулся на дракона (не змея, а именно дракона) довольно коротким мечом. Не убивал, а только пугал чудовище.

В ресторане русские офицеры тут же заказали себе и всем посетителям шампанского и провозгласили тост в честь государя императора и доблестной русской армии. Если верить корреспонденту русского журнала «Нива», публика тост приняла и даже выслушала «Боже, царя храни!». У русских офицеров были все основания торопиться. В России действовал сухой закон, так что банкет «у Жоржа» был первым и последним – русские военные власти вскоре закроют все питейные заведения. Зато русские офицеры очень быстро привыкнут к львовским кофейням и даже будут называть их на местный манер «кавярнями».

В эти кавярни приходили и местные проститутки – искали и находили себе клиентов. А ведь еще в конце XIX века Львов был настолько чопорным городом, что молодого человека, переговорившего на улице с порядочной девушкой, могли заставить на ней жениться, чтобы избежать бесчестия. Иван Франко своими многочисленными любовными связями испортил себе репутацию едва ли не больше, чем атеизмом и социализмом.

Однако уже к началу мировой войны нравы заметно изменились. Русские офицеры несколько месяцев спустя после взятия Львова говорили, что основан этот город, должно быть, «на развалинах Содома и Гоморры»[241]. Офицеры прямо на улице заглядывали девушкам под шляпки, выбирая себе милую, и девушки этому не противились. Кончалось это, разумеется, плохо: «Львовские венерические госпитали переполнены есаулами и корнетами», – писал военный врач Лев Войтоловский. Осматривая одного казака, больного сифилисом, он спросил:

«– У девки был? <…>

– Никак нет… Не с девкой, а с барышней гулял… В шляпке! – не без достоинства объявляет казак»[242].

Русская армия во Львове

Русская партия в нерусской стране

Когда русская армия только вступала во Львов, у местных жителей взяли шестнадцать заложников: надо было обеспечить безопасность русских войск. Предосторожность была не лишней – в городах Галиции русских уже, случалось, обстреливали. Заложников взяли от каждой из четырех общин, населявших город: от поляков, евреев, русинов-украинцев и русинов-москвофилов. Украинцев (мазепинцев) русские власти считали своими врагами, евреев подозревали в измене, поляков тщетно пытались привлечь на свою сторону и только москвофилов считали безусловно своими. И сами москвофилы думали, будто настал их звездный час.

История москвофилов началась еще в первой половине XIX века. В далеком 1849 году славная русская армия отправилась спасать Австрийскую империю от венгерской революции. В Галиции ее встречали восторженно. Многие русины впервые увидели солдат и офицеров, которые говорили на сравнительно близком языке, куда ближе венгерского или немецкого. Славяне, но не ненавистные поляки, а совсем другие. Дисциплинированные и доброжелательные к братьям-русинам, так похожим на малороссиян: «по-нашему говорят» и «по-нашему молятся»[257], – восхищались они. Солдаты (видимо, малороссийского происхождения) пели тогда «Ехал козак за Дунай»[258]. Жители подхватывали за ними украинскую песню.

Во Львове русских тогда приветствовали цветами. Участниками этого похода были, между прочим, Яков Головня и Владимир Быков, будущие мужья сестер Н.В.Гоголя, Ольги и Елизаветы.

В Закарпатской Руси, что почти девятьсот лет жила под властью венгров, русских встречали еще сердечнее: «Я не могу описать чувство восторга, которое возникло при виде первого казака на улице Прешова. Я плясал и плакал от радости»[259], – вспоминал карпаторусский москвофил, историк и писатель Александр Духнович.

Поход 1849-го напомнил десяткам тысяч русинов-украинцев, что есть у них могучий сосед, богатый и сильный родич, который защитит и от помещика-поляка, и от ростовщика-еврея, и даже от австрийского чиновника. Так возникло в Галиции русофильское движение, ставшее надолго заметной силой и в политике, и в культурной жизни Галиции.

С 1848-го по 1851 год во Львове работала Головна руська рада (Верховный русский совет), настроенная весьма русофильски. Вплоть до 1880-х русофилы преобладали и в русинской фракции сейма Галиции.

Галицкие русофилы считали, будто русины, как и малороссияне с Большой Украины, составляют всего лишь часть единого русского народа. Есть великороссы, есть малороссы, белорусы, а есть червонорусы – галичане. Тем более в Галиции даже к началу XX века народ все еще нередко называл себя не украинцами, а именно русинами.

Русский язык галицкие русофилы называли «общерусским» и старались его пропагандировать. Однако именно в вопросе о языке москвофилы совершили фатальную ошибку, которая и предопределила их поражение.

Русофилы категорически отказались развивать литературу на народном (украинском) языке, сочтя его неподходящим для задач высокой культуры. Замечательный львовский историк и член-корреспондент Петербургской Академии наук Денис Иванович Зубрицкий называл украинскую мову «языком пастухов», «местечковым наречием галицкой черни», на котором культурные люди не станут писать сочинения по истории: «Историю пишут для просвещенного класса. Простолюдинам хватит молитвенника, катехизиса и Псалтыри»[260].

Одно время русофилы пытались создать собственный литературный язык на основе церковнославянского, дополнив его русскими и «народными» (украинскими) словами. «Язычье», как вскоре окрестили противники это галицийское эсперанто, не могло прижиться в народе.

Правда, на «язычье» писали пьесы и даже стихи, искусственные и неуклюжие. Москвофилы клялись в любви к языку Пушкина и Гоголя, но их сочинения напоминают вирши, что слагали в России еще до Ломоносова, а быть может, и до Тредиаковского.

Для того чтобы читатель мог представить, что такое «язычье», процитирую отрывок из самого знаменитого стихотворения на этом языке. Его автор – уже известный нам Александр Духнович. Эти стихи считались гимном русинов-москвофилов.

Это написано в 1850 году, когда русскиеи украинцы уже прочитали «Евгения Онегина», «Руслана и Людмилу», «Героя нашего времени», «Мертвые души», «Кобзаря» и «Гайдамаков». Немудрено, что в соревновании с народным языком, живым, легким, певучим, «галицко-русский» очень быстро проиграл.

Неудачной оказалась и попытка перейти на литературный русский. Москвофилы старались пропагандировать русский язык, обучать ему галицийских селян. Издавали книги (в том числе и учебники) на русском, даже открывали сельские библиотеки, читальни. Но селянам некогда и незачем было учить чужой язык. Простые галичане в большинстве своем не собирались переселяться в Москву или Петербург, а говорить у себя в селе на чужом языке не имело смысла. Селянину гораздо легче было выучить свою родную украинскую грамоту и читать книжки на родном языке, усвоенном еще с колыбельных песен матери, с рассказов отца и деда.

Еще на заре галицкого русофильства, в 1861 году, дальновидный и трезвомыслящий Николай Чернышевский недоумевал, читая львовскую газету «Слово»: «Это язык, которым говорят в Москве и Нижнем Новгороде, а не в Киеве или Львове. <…> Зачем же говорить о племенном единстве ломаным языком, каким никто не пишет нигде, кроме Львова? Наши малороссы уже выработали себе литературный язык несравненно лучший: зачем отделяться от них?»[261]

Поражение москвофилов было предопределено. Перед войной у русофильского общества имени Михаила Качковского было всего 300 читален – украинская «Просвита» имела почти в десять раз больше (2944)[262].

В семидесятые годы XIX века русофилы почти безраздельно господствовали в Русском клубе. В сейме Галиции и Лодомерии у них было 35 депутатов против трех у народовцев (украинских национал-демократов). А вот в 1908–1913 годах у русофилов было только шесть депутатов против девятнадцати украинцев. Последние выборы в сейм стали для москвофилов полным разгромом. Национал-демократы провели в сейм 27 депутатов, украинские радикалы – еще шесть, а москвофилы – только одного. Так что соотношение украинцев и москвофилов (русофилов) было в сейме 33:1.

Выборы в рейхсрат прошли немного раньше (в июне 1911-го) и были чуть-чуть успешнее: у русофилов было два мандата против двадцати четырех украинских[263].

Российские историки и публицисты винят в этом упадке поляков: будто бы поляки хотели ослабить русофильское движение и навредить России, а потому и поддерживали украинцев против русофилов. На самом деле польские националисты иногда поддерживали украинцев, иногда – русофилов, а в общем-то терпеть не могли и тех и других.

Вот характерный пример, который позволяет узнать, как образованные поляки относились к России, русским и украинцам. В мае 1909 года в Кракове проходило заседание польской общественной организации «Правица народова». Стенограмму этого многодневного заседания сумело получить русское консульство. Участники – польские интеллектуалы: профессора университета, ксёндзы, депутаты сейма Галиции. Большинство ругали и русских, и украинцев. Те и другие «ведут борьбу с поляками», но русские «более приличны», поэтому их «следует поддерживать, но осторожно и лишь в целях привлечения их в союз против украинцев»[264].

Припоминали старую и уже давно отвергнутую наукой идею Франтишека Духинского о неславянском происхождении русских. Профессор Станислав Смолка заявил: «Мало-Бело-Великороссы – это не славяне, а смесь разных пришельцев на теперешнюю русскую землю, где были азиатско-турецкие народы: козары, половцы, печенеги, финны, кумане и проч., а на это указывают черный волос гуцула и дикий нрав всех русских»[265].

Историк Алексей Миллер считает, что упадку русофильства в Галиции невольно способствовал и Петербург. Россия охотно принимала у себя русофилов, готовых сменить подданство. Виднейший галицкий русофил, поэт, филолог, этнограф, историк, профессор Львовского университета и священник-униат Яков Головацкий в конце концов переехал в Россию. В молодости он записывал украинские народные песни и разработал одну из первых систем украинского правописания, вместе с Иваном Вагилевичем и Маркианом Шашкевичем подготовил сборник «Русалка Днистрова» – первую в Галиции книгу на народном украинском языке. Но со временем Головацкий стал убежденным сторонником единства русского народа «от Карпат до Камчатки». Он принял православие, стал во главе Виленской археографической комиссии, получил чин статского советника. Императорское географическое общество наградило его золотой медалью, Новороссийский университет присвоил докторскую степень, а государь наградил орденами Св. Станислава 1-й степени и Св. Анны 1-й степени. Однако для дела галицких русофилов он был потерян. Также был потерян и Иван Наумович, один из самых энергичных русофильских деятелей. После того как папа римский отлучил его от церкви, а власти обвинили в государственной измене, он принял православие и вскоре тоже покинул Австрию. Один за другим москвофилы постепенно покидали Галицию, перебираясь туда, где им было лучше, – в Россию. Только с 1866-го по 1870-й в одну лишь Холмщину переселились «136 галицких духовных лиц, из них 42 семинариста»[266].

Так движение постепенно лишилось многих своих руководителей и активных деятелей – и начало проигрывать украинофилам, которые, напротив, постоянно получали пополнение с Большой Украины.

Москвофилы старые и новые

Лет за шесть до начала Первой мировой произошло событие, ускорившее упадок и гибель русофильского движения в Галиции. Старая русофильская партия раскололась на старорусинов и москвофилов (или неомосквофилов)[267]. Старорусины по-прежнему считали русинов-украинцев частью русского культурного мира, но подчеркивали свою верность австрийскому императору и государству. 24 октября 1908 года один из шести оставшихся тогда русофильских депутатов сейма Михайло Король заявил в парламенте, что считает себя малороссом, но никогда не был и не будет «россиянином». Он любит украинскую мову, «дорожит ею и знает, что только родной мовой можно вести просветительскую работу в народе»[268].

В противоположность ему москвофил Владимир Дудыкевич заявил, будто никакого «украинского языка нет и не будет, есть только русский язык, созданный гением русского народа»[269].

Старорусины постепенно сближались с украинскими партиями, один за другим переходили к украинцам. Чаще всего – к влиятельным и консервативным украинским национал-демократам. Так, в декабре 1910 года униатский священник отец Андрий Стець вернул в Русский народный совет свою членскую карточку с такой надписью: «Прошу больше не считать меня членом [Вашего] Общества, потому что я к Вашей партии не принадлежу и никогда не принадлежал. Моя идея – самостийность украинского народа, а не единство с русским»[270]. В 1913-м к национал-демократам перешел и Михайло Король.

Москвофилы тем временем превращались в партию не только русофильскую, но и откровенно пророссийскую. Прежде это было бы полбеды, однако накануне мировой войны отношения между двумя империями стремительно ухудшались. Все чаще в каждом москвофиле видели шпиона или, говоря языком наших дней, «иностранного агента». На Буковине москвофильские организации были закрыты еще в 1910 году, их руководство обвинили в шпионаже и государственной измене. Накануне войны в венгерском городке Сиготе и во Львове прошли судебные процессы над москвофилами. Причем обвиняемых в Сиготе приговорили к тюремному заключению от шести месяцев до 4,5 лет, а все четверо обвиняемых львовского процесса были оправданы. Братья Алексей и Георгий Геровские, арестованные по обвинению в государственной измене, бежали из-под стражи. Горячность молодых москвофилов просто пугала русских дипломатов: кк бы войну не спровоцировали!

И поляки, и русские чиновники называли москвофилов «русскими». Так ли это? Мало кто из них даже знал русский язык. Среди москвофилов были и крестьяне. Многие сёла вокруг города Броды (недалеко от границы с Россией) оставались москвофильскими. Их жители часто отправлялись паломниками в Почаевскую лавру. Но если даже волынские крестьяне, как мы помним, редко знали русский язык, то чего ожидать от галичан? Москвофильство было традиционно сильно у горцев-лемков, но они жили очень далеко от России, в Карпатах, и русского языка тем более не знали.

Москвофилы открывали читальни с русскими книгами, но откуда было взять учителей? А учить русский язык самостоятельно – дело трудное. Встречались, конечно, энергичные и способные к языкам люди, которые находили время и силы выучить литературный русский. Михаил Пришвин познакомился во Львове с семнадцатилетним юношей-москвофилом, тот гулял с Пришвиным по Львову и «разговаривал на чистом русском языке». «Он мне рассказывал о преследовании русского языка: им не позволяли даже иметь карту России, перед войной он принужден был сжечь Пушкина, Лермонтова, Толстого и Достоевского. Преследовались даже слова; к завтраму он приготовил мне список слов, запрещенных для употребления гимназистами слов русских.

– Как же вы научились русскому языку?

– Меня потихоньку учил дедушка – дедушку взяли в плен. А я учил других, и так шло»[271].

Во Львове у москвофилов было три бурсы для мальчиков и одно училище для девочек, которое носило пафосное название Пансион русских дам. Эти заведения считались «кацапскими цитаделями», хотя даже русский язык в них преподавали не всегда. Один из воспитанников бурсы для мальчиков оставил воспоминания. По его словам, уроки русского там вел известный москвофил Семен Бендасюк. Но эти уроки прекратились, когда в бурсе сменился директор[272].

Среди сотрудников главной москвофильской газеты «Прикарпатская Русь» только главный редактор свободно владел русским языком[273]. А когда русские заняли Галицию и начали брать на службу москвофилов, то оказалось, что не хватает даже писарей, знающих русский язык.

Что требовать от простых людей, когда для самого Дудыкевича русский язык был не родным, а только «политическим»? Вот свидетельство Владимира Короленко, которому довелось видеть и слышать лидера галицких москвофилов: «Говорит он медленно, как человек, думающий не по-русски и лишь переводящий свои мысли на русский. <…> Перед каждой фразой многозначительная пауза, во время которой оратор, очевидно, подыскивает русские слова»[274].

Представления рядовых москвофилов о России были довольно туманными. Они охотно пели «Смело, товарищи, в ногу!» и «Вы жертвою пали в борьбе роковой», но не знали, что это революционные песни[275]. Лидеры москвофилов, тесно связанные с русскими националистами и крайне правыми, были, конечно же, противниками революции и революционных песен. Однажды на собрании в честь юбилея москвофильского студенческого клуба «Друг» молодой москвофил М.Ф.Глушкевич сделал доклад, где говорил о борьбе русского гения «за священную идею свободы», при этом хвалил Рылеева, Чернышевского, Глеба Успенского и Максима Горького. Русский консул и несколько видных москвофилов демонстративно покинули аудиторию. Только перед самой мировой войной среди галицких москвофилов появились свои социалисты, но их можно было пересчитать по пальцам.

Воспитанные в австрийской Галиции, москвофилы мало что знали о русской жизни. С этнографической точки зрения их никак нельзя причислить к русскому народу. Русофильство стало их политическим выбором. Они хотели стать частью великого русского мира, связать свою судьбу с русской культурой, а если получится, то и с Российской империей. Подавляющее большинство их действовало вполне бескорыстно. «В Галиции есть мечта о великой чистой прекрасной России»[276], – замечал Пришвин.

Русские деньги для русской партии

Враги называли москвофилов «рублефилами», намекая, что их политические убеждения будто бы связаны с русскими деньгами: «…люди, которые за российские рубли стоят на службе чужому государству»[277], – сказал о них Михайло Король. Украинская и польская пресса не раз обвиняла москвофилов в том, что они якобы получают «миллионы русских рублей»[278]. Справедливо ли это обвинение?

В эпоху своего расцвета галицкие русофилы почти не получали денег из России. В лучшем случае им кое-что перепадало от средств, собранных частными лицами и благотворительными славянскими комитетами. Но этих денег было мало, и поступали они нерегулярно. Впрочем, Иван Наумович, депутат Галицкого сейма и рейхсрата, священник-униат, издатель, писатель и драматург, впервые обратился за деньгами в Петербург еще в 1873 году. Он пожаловался, что «злобные люди» (поляки) погубили пасеку, на доход от которой он рассчитывал. Просьбу о помощи Наумович просил передать Владимиру Черкасскому, известному русскому славянофилу и панслависту, бывшему московскому городскому голове. Деньги Наумович получил и Черкасского поблагодарил[279]. Это, видимо, были деньги не государственные.

Только в 1876 году было принято решение выплачивать регулярную субсидию москвофильской газете «Слово», но и эти деньги (1000 рублей) не всегда доходили до Галиции. Издатель газеты Венедикт Площанский жаловался российскому министру внутренних дел, что в 1867–1879 годах не получал субсидии. Пропавшие деньги найти так и не удалось[280].

Одно время на газету возлагали большие надежды. Считалось, что она поможет бороться с украинофилами, мазепинцами (то есть украинскими националистами) и в самой России. Однако в России львовское «Слово» интереса не вызвало. В Киеве выписывалось от пяти до восьми экземпляров, а на всю Волынскую губернию у «Слова» был вообще лишь один подписчик. В 1880 году назначенный министром внутренних дел М.Т.Лорис-Меликов велел прекратить субсидирование газеты[281], чтобы не тратить государственные средства на столь сомнительное дело. К тому же отношения с Австро-Венгрией тогда были союзническими, а потому поддержка потенциальных сепаратистов в планы Петербурга не входила.

Но при Александре III и Николае II небольшой ручеек государственных денег все-таки начал поступать галицким и закарпатским русофилам. В 1883 году Адольф Добрянский, известный общественный деятель, один из лидеров русофилов, получил 15 000 гульденов. Деньги были выделены и Наумовичу[282]. Последнему удавалось получить из Петербурга и суммы куда более значительные. Так, в 1884 году обанкротился один австрийский банк. Его капитал состоял из епархиальных денег, а среди вкладчиков было много галицийских крестьян. Наумович приехал в Петербург и представил дело следующим образом: «Для болгар вы потратили один миллиард рублей, и 200 000 ваших воинов пало в борьбе за свободу южных славян[283]. Какая бы ни была причина несчастного приключения с банком – невежество или легкомыслие, – вы благое сделаете дело, если спасете наших священнических вдов, сирот и несчастных крестьян»[284]. И «благодаря великодушию императора Александра III» на спасение банка в чужой стране ассигновали сначала 600 000 марок, а затем еще 650 000 рублей[285]. Пожалуй, в России вдовы и сироты тоже были бы рады такому великодушию. Они имели на него куда больше прав.

Государственное финансирование русофилов (теперь уже москвофилов) продолжалось и в последний предвоенный год. В записке обер-прокурора Синода Саблера министру иностранных дел Сазонову, помеченной грифом «Весьма секретно», предлагалось тратить на поддержку православия в Галиции 60 000 рублей в год. Саблер рекомендовал выплатить по 2000 рублей униатским священникам, готовым перейти в православие. Нескольким действующим православным священникам было назначено небольшое жалованье (от 750 до 1200 рублей в год). В их числе были Игнатий Гудыма и Максим Сандович[286]. Оба в это время находились под следствием по обвинению в государственной измене. Львовский судебный процесс гремел на всю Европу. Русские газеты обвиняли австрийские власти в произволе. Прокурор не смог доказать, что Сандович и Гудыма получали из России деньги или ценные подарки, а потому присяжные (сплошь евреи и поляки) обоих оправдали. К счастью, в руках обвинения этих документов не было.

750 рублей в год – много ли это?

Курс рубля к австрийской кроне был перед войной 1:2,5. Значит, за год Сандович и Гудыма получили 1875 крон, или чуть больше 156 крон в месяц. Заработок квалифицированного рабочего составлял 45 крон в месяц. Младший клерк в банке «Славия» получал от 60 крон. Килограмм свинины стоил 1,3 кроны. Литр молока 20 галержей (0,2 кроны), пол-литра пива – 26 галержей.[287] Пани Мюллерова из бессмертного романа Ярослава Гашека брала с постояльцев только за жилье (с правом водить «барышень из кафе») по две кроны в день. Так что месяц аренды очень скромной квартиры в Праге обходился в 60–62 кроны[288] – треть «русского» жалованья священника-москвофила. Средний класс жил уже совершенно иначе. Поручик Лукаш в мирное время получал 250 крон в месяц, 3000 крон в год. Когда к Лукашу приехала любовница, он дал бравому солдату Швейку сто крон: заказать даме обед и ужин, купить три бутылки вина и коробку сигарет «Мемфис»[289]. Так что дневное содержание дамы с претензиями (жены оптового торговца хмелем), но отнюдь не из высшего света, обходилось довольно дорого. По свидетельству Йозефа Рота, бывшего офицера Императорской и королевской армии, сто крон были обычной ставкой в карточной игре. Именно сто крон поставил тот же Лукаш, когда выиграл у фельдкурата Отто Каца бравого солдата Швейка. Герой Йозефа Рота лейтенант Тротта покупает за семьсот крон ожерелье (нитку жемчуга) для своей подруги, фрау фон Тауссиг. О столь красивой жизни москвофилы на русском содержании и мечтать не могли. Скромная русская субсидия была не формой подкупа, а лишь небольшим пособием, позволявшим жить прилично, но небогато.

Русское финансирование получала и газета «Прикарпатская Русь» (14 000 рублей)[290]. Министр иностранных дел Сазонов считал вполне оправданным «довести ассигнование денежной поддержки русской народности до 200 000 р., с исходатайствованием кредита на этот предмет через законодательные учреждения по Министерству Иностранных Дел»[291]. Прежде денег выделялось гораздо меньше – 20 000–40 000 рублей[292]. На что были предназначены эти деньги? На распространение русского языка, русской культуры и, конечно, русского влияния[293]. Но эти небольшие субсидии не могли изменить ход истории.

За год до войны российское консульство во Львове сообщало в МИД России о безотрадном положении «русского дела в крае»[294]. Под угрозой репрессий многие москвофилы еще перед войной эмигрировали в Россию, где их покровителями были русские националисты во главе с графом Владимиром Бобринским. А сразу после начала войны москвофилов в Австрии начали арестовывать и отправлять в концентрационные лагеря, даже если все их «преступление» заключалось в подозрительных связях. Почти по Ярославу Гашеку: «Старушку судил военный суд и, ввиду того что ничего не было доказано, ее отвезли в концентрационный лагерь…»[295]

В спешке арестовали и много вполне благонадежных людей. Австрийский юрист, этнический украинец и активист «Просвиты» Василь Маковский встретил начало войны в Одессе. Возвращался домой через Румынию. На родине его сочли человеком подозрительным, арестовали и отправили в концлагерь. Оттуда его сумел вызволить только сам митрополит Андрей Шептицкий. Ареста едва избежал и Михаил Грушевский. Он опубликовал в Киеве статью, где ругал покойного эрцгерцога Франца Фердинанда. Недвижимое имущество профессора конфисковали, а сам он едва успел уехать за границу. В конце концов Грушевский доберется до России (он оставался российским подданным), где его вскоре и арестуют.

Впрочем, тем, кого австрийцы отправляли в лагеря, еще повезло. Особо подозрительных в прифронтовой полосе просто расстреливали или вешали. Так, 6 сентября 1914 года в польском местечке Горлице расстреляли православного священника Максима Сандовича. Расстреляли на глазах у беременной жены. Отец Максим умер со словами «Да живет святое православие! Да живет святая Русь!»[296] Жену отправили в концлагерь, где она, однако, выжила и родила ребенка.

Некоторых москвофилов отправляли в концлагерь Терезин, где доживал свои дни Гаврила Принцип. Но большинство из них попали в концлагерь Талергоф, что был создан в предгорьях Альп неподалеку от Граца. Концлагеря тех времен, конечно, еще не лагеря смерти. Считалось, что правительство только изолирует на время войны опасных или просто подозрительных граждан. Но многим эта изоляция стоила жизни. В Талергофе к моменту учреждения не было даже бараков. Люди первое время спали под открытым небом и посещали отхожие места, общие для мужчин и женщин. Охранники, разумеется, потешались над несчастными. Очень скоро Талергоф, как и другие лагеря, поразила эпидемия сыпного тифа. От миллионов вшей не спасали даже специальная одежда и резиновые сапоги, которые надевали лагерные врачи, стараясь уберечься от заразы. В Талергоф попал отец Игнатий Гудыма, товарищ Максима Сандовича по Львовскому процессу над москвофилами. В Талергофе он сойдет с ума.

Сколько людей прошло Талергоф? Точных цифр мы не знаем. После войны выжившие узники начали издавать «Талергофский альманах». По их данным, за годы войны через лагерь прошло более 30 000 человек. Впрочем, есть и другие данные: 12 000 и даже 7000. Неизвестно и количество погибших. Через восемнадцать лет после войны снесли бараки, все еще стоявшие на месте давно закрытого лагеря. Тогда же эксгумировали и перезахоронили в братской могиле 1767 трупов. Масштабы, конечно, несопоставимы с нацистскими или сталинскими. Люди расчеловечивались в годы Первой мировой не так быстро. Кроме того, вероятно, это далеко не все погибшие.

Но даже если бы война не ускорила расправу над москвофилами, их дело казалось уже безнадежно проигранным. Москвофил Семен Бендасюк позднее признавал: «Наше положение в последние годы стало таким нестерпимым, что если б матушка Россия не поднялась на нашу защиту грозовой тучей, то нас всех тут бы задушили, всем нам был бы аминь»[297].

Дело Ивана Калиты

Генералитет, главнокомандующий и сам государь император смотрели на Галицию как на русскую землю, которая наконец-то после многовековой вражеской оккупации возвращается под русскую власть. Галичане, как часть русского народа, воссоединялись со своими единоплеменниками.

В начале августа 1914-го, когда русские войска еще вели ожесточенные встречные бои с Императорской и королевской армией, главнокомандующий, великий князь Николай Николаевич, выпустил воззвание «К русскому народу». Речь шла о «русском народе» Галиции и Буковины.

«Братья! Творится суд Божий! Терпеливо, с христианским смирением в течение веков томился русский народ под чужеземным игом, но ни лестью, ни гонением нельзя было сломить в нем чаяний свободы. Как бурный поток рвет камни, чтобы слиться с морем, так нет силы, которая остановила бы русский народ в его порыве к объединению. Да не будет больше Подъяремной Руси! Достояние Владимира Святого, земля Ярослава Осмомысла и князей Даниила и Романа, сбросив иго, да водрузит стяг единой, великой и нераздельной России. Да свершится Промысел Божий, благословивший дело великих собирателей земли Русской. Да поможет Господь Царственному Своему Помазаннику, Императору Николаю Александровичу всея России, завершить дело великого князя Ивана Калиты. А ты, многострадальная братская Русь, встань на сретение русской рати. Освобождаемые русские братья! Всем вам найдется место на лоне матери-России. Не обижая мирных людей, какой бы они ни были народности, не полагая своего счастья на притеснении иноземцев, как это делали швабы, обратите меч свой на врага, а сердца к Богу, с молитвой за Россию и за Русского Царя»[298].

В свою очередь, Алексей Брусилов в приказе по 8-й армии напоминал солдатам и офицерам, что Галиция – «исконная русская земля, населенная главным образом русским же народом…»[299], а потому и относиться к местному населению надо как к соотечественникам.

Русские власти вели себя в Галиции так, будто война уже выиграна, заключен мирный договор, а вся завоеванная (освобожденная?) провинция стала неотъемлемой частью Российской империи. Австрийские земли, только-только занятые русскими войсками, поделили на губернии: Львовскую, Тарнопольскую, Черновицкую, Перемышльскую. Губернии вошли в состав нового генерал-губернаторства.

Москвофилы поначалу торжествовали. Они были уверены, что теперь станут главными людьми в Галиции. Владимир Дудыкевич важно прогуливался по главным улицам Львова и принимал от львовян низкие поклоны[300]. Одно время его считали чуть ли не вторым лицом в провинции после генерал-губернатора. Но вскоре выяснилось, что надежды москвофилов были почти напрасны. В администрацию их брали на унизительно низкие должности переводчиков или делопроизводителей. Вершиной карьеры была должность чиновника для особых поручений. Русские власти не доверяли бывшим австрийским подданным, а возможно, их отталкивали фанатизм и доктринерство москвофильских вождей.

Чиновников для русской администрации старались присылать из губерний Юго-Западного края, то есть из Поднепровья и российской Западной Украины. Это было разумно, но в России и без того недоставало грамотных чиновников. Обеспечить ими еще и Галицию с Буковиной было невозможно.

Генерал-губернатора окружали люди «порядочные, безусловно честные, просвещенные»[301], только вот на администрацию новых четырех губерний таких не хватило. Большинство приехавших чиновников имели лишь начальное образование[302]. Хуже того, они не знали местных обычаев и традиций, вообще не были знакомы с Галицией. Уездами должны были руководить «в лучших случаях исправники и их помощники и нередко полицейские приставы»[303]. Не враг России, не украинец, не австриец, а русский военный губернатор впоследствии признавал, что эти чиновники «…ни по образованию своему, ни по общему развитию не годились для той роли проводников русских государственных начал, которая им была назначена»[304]. С ним вполне соглашался архиепископ Евлогий, назначенный руководить всеми церковными делами в завоеванной провинции: «В Галицию посылали не лучших чиновников, а сплавляли худших. В результате – пьянство, растраты, мордобой…»[305]

Российские чиновники, приехав на эту «русскую землю», вскоре узнавали, что русского языка местные «русские люди» в большинстве своем отродясь не слыхали. Общаться с местным населением могли только знавшие польский или малороссийский.

Приставы и городовые, которых и сами русские терпеть не могли, управляли австрийскими подданными по-своему. В Станиславове некий околоточный Карпенко «вымогал у населения взятки под угрозой ареста и ссылки в Сибирь»[306]. Однажды он арестовал евреев, молившихся в синагоге, но тут же отменил свое решение, получив от них взятку. В конце концов мерзавца арестовали и сослали на каторгу в Сибирь[307], но авторитет русской администрации был испорчен. Вскоре даже русофильски настроенные галичане начали жаловаться на произвол и рукоприкладство, они уже жалели о прежней власти: «Австрийцы нас угнетали, но никогда не били»[308].

Возглавил генерал-губернаторство граф Георгий Алесеевич Бобринский, троюродный брат депутата-националиста. Владимир Бобринский, хотя и считался большим специалистом по делам Галиции, имел слишком низкий чин (поручик лейб-гвардии гусарского полка), чтобы претендовать на высокую должность. Поэтому император назначил на столь высокий пост его родственника-генерала.

Бобринские – знаменитый род аристократов-бастардов. Первый из графов Бобринских Алексей был незаконнорожденным сыном императрицы Екатерины и графа Григория Орлова. Георгий Бобринский – праправнук императрицы, лощеный аристократ, баловень судьбы. Именно о таких людях герой Бомарше говорил: «Только и дал себе труд родиться». Георгий Александрович всю жизнь «состоял» при ком-то из больших начальников «для особых поручений», ни за что конкретно не отвечая, но исправно получал чины и награды. Путь от поручика до штаб-ротмистра он прошел за год, от полковника до генерал-майора – за несколько месяцев. С 1910 года Георгий Бобринский «был переведен в распоряжение военного министра». «Это был великосветский генерал, состоявший при Военном Министре, из тех “паркетных” генералов, которые официально представляли свое ведомство, когда это требовал церемониал празднества или приема»[309], – писал о нем архиепископ Евлогий. После блистательной победы русских войск император наконец-то нашел для него ответственный пост.

По словам генерала Брусилова, Георгий Бобринский с Галицией «безусловно, знаком не был, и нужно полагать, что большинство ошибок, которые были им впоследствии совершены во Львове, происходили от неопытности и незнания края»[310].

С другой стороны, украинский политик и ученый Дмитрий Дорошенко, которому тоже довелось управлять некоторое время Галицией и Буковиной, отзывался о Бобринском с уважением. Человек образованный, культурный и честный, Георгий Бобринский всего лишь проводил политику, которой требовало начальство. Его советниками были москвофилы и русские националисты. Других специалистов по Галиции можно было найти только среди украинцев, но кто же возьмет в советники убежденных мазепинцев?!

Городским властям Львова генерал-губернатор заявил: Галиция «искони коренная часть единой Руси великой. В этих землях коренное население всегда было русское, и устройство их должно быть основано на русских началах. Я буду здесь вводить русский язык, закон и строй»[311].

Слова с делом не расходились. Уже 23 сентября 1914 года постановлением генерал-губернатора была запрещена продажа книг «на малороссийском наречии», «изданных не в пределах Российской империи»[312]. А большая часть украинских книг в то время издавалась как раз за пределами Российской империи, во Львове и в Черновицах. Бобринский запретил и газеты, выходившие на украинском, который граф счел языком «казенным», «австрийским», изобретенным мазепинцами[313].

23 октября 1914 года газета «Прикарпатская Русь», ставшая из оппозиционного москвофильского издания чем-то вроде официального вестника генерал-губернаторства, опубликовала просто чудовищное распоряжение генерал-губернатора. В нем говорилось, что военная цензура будет рассматривать частные письма и телеграммы «на русском, польском, чешском, румынском, французском, английском и немецком языках. Письма и телеграммы на “прочих языках и наречиях” подлежали уничтожению»[314]. Это означало запрет на украинский язык в частной переписке. Таким образом, запретив читать по-украински, запретили и писать.

Владимир Бобринский хотя и не занимал высоких постов, но оказывал влияние на политику, став чем-то вроде советника и эксперта. Он подготовил записку «О языке в Галиции и Буковине», где изложил свои взгляды на будущую реформу образования в новом генерал-губернаторстве.

«Теперь, когда Червонная Русь стала частью российской державы, искусственные успехи “украинской мовы” и фонетики должны рухнуть <…>. В начальных школах должен преподаваться наш русский литературный язык, но при обучении следует пользоваться и местными поднаречиями. В гимназиях же и высших учебных заведениях, конечно, может иметь место только наш литературный язык»[315].

Реформу начали без промедления. Русский язык стал обязательным предметом, а истории и географии должны были обучать только по российским учебникам. Занятия в университете, гимназиях и школах были остановлены на несколько месяцев: учебная программа подлежала русификации, а кадров для нее не было. Учителей русского не хватало; не хватало и педагогов, знакомых с русским языком. Поэтому во Львове, Тарнополе, Станиславове, Самборе были открыты языковые курсы для учителей – пока их там учат и переучивают, профессура, студенты и гимназисты могут и подождать. Перевести преподавание сразу на русский язык было невозможно, но в программу университета и гимназий были введены обязательные уроки русского языка. Со временем русский язык должен был стать единственным языком преподавания и делопроизводства. Даже польский оставили в употреблении лишь «временно», а украинскому («искусственному», «мазепинскому», «придуманному австрийцами») языку и вовсе не было места на свете.

Уже осенью 1914 года начались аресты украинофилов, или мазепинцев, то есть активистов украинского национального движения. Людей задерживали прямо на улицах и выселяли за пределы нового генерал-губернаторства, как неблагонадежных. В одном только Львовском уезде было арестовано «50 интеллигентов, 37 священников и даже 300 крестьян»[316]. Владимир Иванович Вернадский так писал о политике российского государства в «освобожденной» Галиции: «Успехи России на австрийском фронте в первые месяцы войны дали возможность правительству при содействии националистов предпринять уничтожение ненавистного “очага мазепианства”. Осуществлялся этот план с чисто германскою последовательностью и жестокостью – путем полного разрушения украинской общественности и культуры в Галиции и насильственного из-гнания из нее интеллигентных сил»[317].

В «отсталой» России не было своих Талергофов. Подозрительных личностей брали под стражу и высылали «во внутренние губернии». Хорошо, если в Поволжье, хуже – если куда-нибудь в Томскую или Енисейскую губернию. Только немногие, вроде профессора Грушевского или митрополита Андрея Шептицкого, могли надеяться на поддержку друзей и соратников. Правда, уже в 1915–1916 годах украинские активисты начали разыскивать высланных соплеменников, оказывать им посильную помощь. Дмитрий Дорошенко рассказывает о судьбе старенького (семьдесят два года) униатского священника, которого долго переводили из одной пересыльной тюрьмы в другую. Однажды вечером его наконец-то отпустили на все четыре стороны. Бедный старик оказался где-то в Азии, в незнакомых краях. Без денег. Очевидно, не зная толком русского языка. Он «утратил разум и одичал». Жил «в какой-то конуре», куда его из милости пустила одна бедная женщина. Его разыскала и выручила украинская активистка, писательница Людмила Старицкая-Черняховская (дочь драматурга Михаила Старицкого, подруга Леси Украинки)[318].

Если бы враг России мечтал устроить против нее диверсию и навредить российскому государству и русской армии, он вряд ли бы преуспел больше, чем преуспели русские военные власти Галиции.

В Европе были возмущены арестом и ссылкой униатского митрополита Андрея Шептицкого, которого русские власти считали своим злейшим врагом. Сазонову пришлось едва ли не оправдываться в разговоре с французским послом Морисом Палеологом. Кадет Николай Василенко на партийном съезде заметил, что для Галиции освободительная война «выразилась в освобождении от украинской культуры», а лидер фракции трудовиков Дзюбинский призывал с трибуны Государственной думы «прекратить тяжелую борьбу с украинской народностью»[319]. И уж совсем не стеснялся в выражениях Ленин, используя в политической борьбе любой просчет правительства: «Россия воюет за Галицию, владеть которой ей надо в особенности для удушения украинского народа»[320], – писал он в своей статье «О сепаратном мире».

Любая война – величайшее несчастье для мирных жителей, даже если они с нетерпением ждут армию освободителей. Тем более если не ждут. Современный российский читатель даже если и знает о войне в Галиции, то из источников российских: из хорошо известных и популярных мемуаров Брусилова, из дневников Пришвина, из воспоминаний архиепископа Евлогия. Но кто, кроме специалистов, читает источники австрийские или австро-украинские?

В 1917 году известный украинский писатель Василь Стефаник опубликовал в Вене на страницах одного украинского альманаха свой рассказ «Мария». Сюжет такой. В хату украинской крестьянки пришли русские казаки. Они не обижают хозяйку, только просят дать погреться и продать им хлеба. Крестьянка не берет денег, но пускает в дом: «Ступайте, грейтесь в холодной хате. <…> Вон на полке есть хлеб, а денег ваших мне не надо, вы одни даете, а другие отбираете, да еще бьете. Царь-то ваш велик да богат, а посылает вас без хлеба воевать? Станьте на лавку да берите с полки каравай.

С хлебом стащили с полки и портрет Шевченко <…>.

– Хлеб бери, а портрет отдай мне, это моих сыновей добро. Такие же, как вы, сбросили его из красного угла на землю и заставили меня топтать его. Я его спрятала за пазуху, а они секли тело нагайками, так что и не помню, как из хаты вышли.

Она выхватила портрет Шевченко из казачьих рук.

– Хоть режьте, не дам»[321].

«Мы все черносотенцы»

Заведовать церковными делами в Галиции поручили архиепископу Волынскому Евлогию (Георгиевскому). По своему происхождению и самосознанию он был настоящим русским человеком, великороссом. Родился в селе Сомово Одоевского уезда Тульской губернии, отец – сельский священник. Знакомство Евлогия с украинскими землями началось в 1897-м, когда он был назначен ректором Холмской духовной семинарии. Он сам признавался, что прежде и не знал, где этот Холм находится. Но в те времена была такая традиция: ставить украинцев на великорусские кафедры, а великороссов – на украинские[322]. Евлогий был деятельнейшим участником русской национальной фракции, входил в Главный совет Всероссийского национального союза – партии, которую с полным основанием можно считать русской националистической. Борьба с украинским сепаратизмом, с мазепинством была одной из важнейших задач этой партии.

Предшественник Евлогия на Волынской кафедре архиепископ Антоний (Храповицкий) был личностью не менее примечательной. Это один из самых ярких людей в истории русской церкви XX века. Владыка Антоний свободно говорил на латыни, знал несколько иностранных языков, писал богословские труды столь оригинальные, что его критики не считали их вполне православными. Консерватор, но не конформист, он вызвал ярость обер-прокурора Победоносцева, когда заявил себя сторонником восстановления патриаршества. Антоний был деятельнейшим организатором Союза русского народа на Украине. При нем организационным и духовным центром Союза на Правобережной Украине стала Почаевская лавра, славный по всему православному миру монастырь.

Из книги Евлогия Георгиевского «Путь моей жизни»: «Почаевская Успенская Лавра – бывшее униатское гнездо – досталась России по второму разделу Польши в царствование Екатерины II. Она красиво расположена на высокой горе, а собор ее построен над крутым обрывом, на самом его краю. Император Николай I определил его положение метким словом: “Дерзкая постройка”. <…> В Лавре на скале есть выемка в форме ступни левой ноги, в ней всегда скапливается вода, и население считает ее целебной. Местная легенда гласит, что Почаев посетила Богородица: выемка – след ее ноги.

Так, в своем безыскусственном творчестве, поет народ, прославляя свою великую народную святыню – святую гору Почаевскую»[323].

В лавре была своя типография, которую обслуживали тридцать или сорок монахов. Они ставили себя выше других монахов, «считали себя миссионерами, аристократами». На праздники, когда многие тысячи богомольцев приходили в лавру, эти «миссионеры» «своими речами <…> накаливали народ против “жидов”, интеллигенции и т. д.», – писал Евлогий Георгиевский. Когда он, только что назначенный архиепископом Житомирским и Волынским, впервые прибыл в лавру, кафедральный протоиерей гордо заявил ему: «Мы все черносотенцы»[324].

Здесь два года жил и проповедовал знаменитый на всю Россию иеромонах Илиодор (в миру Сергей Труфанов)[325], хороший знакомый, а затем злейший враг Григория Распутина. Одно время, пока редактор газет «Почаевские известия», «Почаевский листок» и «Почаевские епархиальные ведомости» архимандрит Виталий (Максименко) был в отъезде, Илиодор исполнял обязанности редактора. Номер «Почаевских известий» от 23 января 1907 года вышел под общим заголовком «Люди, освобождайтесь от жидов». Содержание вполне соответствовало заголовку: «Все гнусные пороки, которыми страдает русский человек, как то: пьянство, воровство и прочая безнравственность, – все это плод жидовской деятельности. По природе своей – жид лентяй и враг телесных работ»[326], – писала газета. Один простодушный сельский батюшка принял антисемитские сочинения Илиодора за… царский манифест и прочитал с амвона[327].

Палку явно перегнули. Митрополит Антоний сделал выговор Илиодору, а Синод вскоре перевел беспокойного иеромонаха в Саратовскую епархию. Там этот «Ленин в рясе» достигнет невиданных успехов: будет изгонять бесов, провоцировать погромы, строить в Царицыне Свято-Духов монастырь. Впрочем, к 1914 году Илиодор уже отречется от Бога и православной веры и бежит за границу[328].

Между тем русские ультраправые, как известно, вовсе не были толпой фанатиков или сборищем малограмотных, темных, не вполне нормальных дикарей, способных только громить витрины в еврейских магазинах да избивать безоружных людей. Черносотенными взглядами были известны блестящий Василий Розанов и выдающийся филолог академик Алексей Соболевский, о. Иоанн Кронштадтский, популярнейший проповедник, ныне причисленный к лику святых. Да и Евлогий Георгиевский был, бесспорно, незаурядным деятелем церкви.

Еще до войны и отец Евлогий, и отец Антоний благополучно управляли своими епархиями. Антоний Храповицкий был столь гибок, что умел, когда надо, польстить и малороссиянам, поставив их даже выше великороссов: «Малороссы, преимущественно перед великороссами, взирают на Церковь Христову как на церковь не только русскую, но именно вселенскую и лучше великороссов уживаются на космополитическом Афоне, да и самую религиозную жизнь усваивают прежде всего как жизнь духовную, нравственную и этим именно началом одушевляют и внешний строй христианского быта»[329].

Но теперь перед русским духовенством стояла особая задача, в большей степени государственная, имперская, чем духовная.

Штык и крест

Самый главный украинец

Три года спустя, уже после Февральской революции, во Львов вернулся незаурядный человек. Он был примечателен даже внешне: рост – два метра десять сантиметров, густая борода. Это был знаменитый Андрей Шептицкий, униатский митрополит Галиции и архиепископ Львова. Он вернулся из России, где провел три года. Сидел то в пересыльной тюрьме, то в тюрьме монастырской – в Спасо-Ефимьевской обители (Суздаль). «Не только несколько лет тюрьмы, а всю свою жизнь я бы рад провести в заточении, только бы увидеть тебя, мой народ, вольным и свободным», – говорил митрополит Андрей. Еще до революции он стал подлинным национальным вождем для украинцев Галиции. Митрополита Андрея назовут «украинским Моисеем», пророком украинской нации.

Его род был очень древним. Пращур Шептицких служил еще знаменитому галицкому князю Даниилу Романовичу. Шептицкие роднились с самыми знатными родами Восточной Европы – с потомками Рюрика и Гедимина. Матерью будущего митрополита была польская графиня София Фредро, дочь польского писателя и драматурга графа Александра Фредро – в России его больше всего знают по водевилю «Дамы и гусары». Отца, Яна Шептицкого, возвели в графское достоинство в 1872 году. Будущему «украинскому Моисею» было тогда семь лет, и звали его не Андреем, а Романом Марией Александром. Семья была давным-давно полонизирована, причем многие из Шептицких принадлежали к католическому духовенству.

Роман уже в детстве знал несколько языков, чему способствовали как его природные способности, так и принятый в семье Шептицких метод обучения: неделю в доме говорили по-польски, другую неделю по-французски, следующую – по-немецки и так далее. И позднее, обучаясь в университете и в иезуитской коллегии, он продолжал совершенствовать знание иностранных языков. Так или иначе, Роман выучил их не менее десяти, включая латынь, греческий и древнееврейский (говорил и читал свободно). Знал он и украинский язык, что было не так трудно – слуги Шептицких были украинцами, графский дворец стоял в старинном украинском селе Прилбичи, барские дети не гнушались играть со сверстниками-простолюдинами, говорили на их языке, слушали украинские народные песни, вольно или невольно перенимая их обычаи, привычки. Это украинское влияние, видимо, и скажется на судьбе Романа. В то же время он усвоил и высокую культуру своих предков – польских аристократов. В графском дворце была библиотека в 6 000 томов, там же размещался архив с древними рукописями, среди которых были пергаменты XVI века.

В семье было семеро сыновей. Роман Мария Александр был третьим. С детства был он необычайно набожен и в то же время умел подчинять себе других. Он часто молился, перебирая молитвенные чётки, и вскоре братья вслед за Романом стали носить чётки, молиться и не расставаться с ними даже во сне.

Редчайший для XIX века случай: мальчик с юных лет мечтал о монашестве, но отец направил его учиться. Роман получил светское (юридическое) образование в университете Бреслау, а теологическое – в иезуитской коллегии Кракова. Стал доктором права и доктором богословия. Путешествовал по Европе, бывал и в России, где познакомился с философом Владимиром Соловьевым. Человек такого высокого происхождения и выдающихся способностей мог сделать хорошую карьеру и в миру, и в католической церкви, однако граф Роман сделал неожиданный выбор. В 1888 году он был удостоен аудиенции у папы римского Льва XIII и попросил благословения пойти в монастырь василиан. Это монашеский орден, но не римско-католический, а греко-католический. В то время монастыри ордена василиан святого Иосафата остались только в Галиции. У василиан в Добромильском монастыре он и получил свое монашеское имя – Андрей. Граф Роман стал отцом Андреем.

В монастыре Андрей был известен аскезой, от которой духовенство уже начало отвыкать. В великий пост ел только раз в день, а утром и вечером выпивал стакан чаю. И много позже, уже сделав блестящую карьеру, поселившись в настоящем дворце, отец Андрей был довольно скромен в быту. Один из самых богатых людей Галиции любил есть вареную картошку, поджаренный лук и кислое молоко.

Но не аскеза, конечно, превратила отца Андрея в одну из центральных фигур украинской истории XX века. Он был очень известным и популярным проповедником, но и не проповеди прославили его имя. Андрей Шептицкий был прежде всего организатором: умным, деятельным, талантливым. Он хотел и сумел стать для паствы своим. В 1899 году отец Андрей стал епископом Станиславова. В его епархию входили и земли карпатских горцев-гуцулов. Первым из епископов он писал им пастырские послания на гуцульском диалекте. Он поехал в горы и навестил своих прихожан, что прежде никогда не видели настоящего епископа, да еще говорившего с ними на одном языке.

Даже атеист Иван Франко писал об отце Андрее с уважением, несколько удивляясь такому необычному пастырю: «Епископ, а теперь митрополит Андрей Шептицкий с самого начала своего епископства стал приучать нас к другому тону, другим формам, другому характеру, что господствует в его посланиях. Начнем с того, что вместо заплесневелой псевдоцерковщины, которой говорили его предшественники, то есть удивительной мешанины церковнославянской лексики с современной морфологией, он пишет свои послания чистой галицко-русской народной мовой <…>. Он не обращается так, как его предшественники: свысока, авторитетно, напыщенным <…> тоном <…>, а говорит попросту, как равный с равными, как человек с другими людьми, советует <…>, иногда ругает, не стесняясь использовать и энергичное слово, если дело того требует. Он любит иллюстрировать свою речь примерами из жизни, фактами из собственных наблюдений, и все это придает его посланиям “живое дыхание”, без которого какая-либо морализация всегда остается мертвой»[352].

Отец Андрей так быстро выдвинулся на первый план, настолько превосходил других епископов и священников, что уже в декабре 1900 года получил главную греко-католическую кафедру. Андрей Шептицкий стал фактическим главой греко-католиков с титулом митрополита Галицкого (позднее Галицко-Киевского), архиепископа Львовского и епископа Каменца-Подольского.

Митрополит стремился прежде всего улучшить жизнь своей паствы, боролся с бедностью и пьянством. Андрей убедил собственного отца закрыть в Прилбичах приносившую доход корчму и построить на ее месте детский дом. В селах он открывал общества трезвости и читальни, поддерживал украинское культурно-просветительское общество «Просвита», тратил немалые деньги на открытие его новых отделений.

Деятельный и удачливый предприниматель, отец Андрей строил в своей митрополии заводы и даже проложил 120 километров железной дороги. Селянам он помогал создавать кооперативы, что специализировались на сбыте масла и других продуктов. Митрополит Андрей добился, чтобы в семинариях будущим священникам преподавали и светские дисциплины (от садоводства до юриспруденции), которые могут им пригодиться во время служения в сельском приходе.

В 1905 году митрополит Андрей создал Церковный музей. Через несколько лет он нашел для него во Львове и здание – роскошную виллу Эмиля Дуниковского на улице Мохнацкого, дворец в стиле необарокко. Дуниковский, успешный ученый-геолог (он открыл богатые месторождения нефти в Мексике), очень богатый человек и притом страстный картежник, настоящий игроман, проигравший в карты огромное состояние, не хотел продавать виллу украинцам-униатам. Пришлось оформлять покупку через подставных лиц – евреев. В 1911-м сделка состоялась, а в 1913-м митрополит передал и здание музея, и собранную им огромную коллекцию иконописи, древних рукописей и старопечатных книг (в том числе пражские издания Франциска Скорины, московские и львовские издания Ивана Федорова) в дар украинскому народу. Церковный музей стал Национальным музеем.

Сам поляк, сын и внук поляков, Андрей Шептицкий боролся против излишней вестернизации в греко-католической церкви. Результаты его реформы уже в 1919 году увидел архиепископ Евлогий: «Потом митрополит показал нам свой монастырь. “Базилианские” униатские монастыри, принявшие устав св. Василия Великого, озападнились, и теперь с целью восстановления восточного монашества в неискаженном виде в монастыре митрополита был введен древний устав Феодора Студита. <…> Мы осмотрели этот монастырь. Ревностное стремление подражать восточному монашеству чувствовалось среди братии очень сильно. Они производили впечатление фанатиков этой идеи, с воодушевлением относились к своему служению, с восхищением – к поставленному перед ними идеалу. По внешнему виду они были как будто наши: с бородами, в клобуках…»[353] Большинство же униатских священников тогда брили бороды и напоминали скорее католических патеров.

Отец Андрей вообще симпатизировал больше восточному обряду, чем западному: «Обстановка митрополичьих покоев была выдержана в восточном стиле, – замечал Евлогий Георгиевский. – Изумляло количество картин, икон, всевозможных художественных старинных вещей. Это был подлинный музей древнерусской и византийской старины.

– Я люблю иконопись и восточное церковное искусство, – сказал нам митрополит, – оно чище воплощает христианскую идею, чем западное»[354].

Но восточное не значит русское (московское). Андрей Шептицкий усвоил украинский взгляд на историю. Он считал именно Украину и украинцев наследниками Древней Руси. Православие, Древняя Русь, Украина – «все это было его “святая святых”; он считал их подлинной, ничем не замутненной русской стихией, которую нельзя этнографически отождествлять и политически сочетать с Великороссией. Исторические судьбы и пути Украины и Великороссии различны…»[355]. При этом митрополит Андрей оказался прирожденным политиком. Он был депутатом и в рейхсрате, и в Галицком сейме. Там он отстаивал именно украинские, а не польские права, да так, что заслужил себе твердую репутацию «врага польского народа»[356]. На упреки в ренегатстве он возражал: «Шептицкие – род русский, но в XVII веке окатоличился и ополячился. Предки наши изменили русскому имени. Я исправляю ошибку предков…»[357] В данном контексте «русское» означает «украинское», ведь именно себя украинцы считали и считают подлинными русскими (руськими), а нас, восточных русских, называют москалями. «Я украинец», – заверял Шептицкий окружающих[358].

Андрей Шептицкий впервые взялся распространять униатство и за пределами Галиции, прежде всего в России (не только на украинских землях, но также в Москве и Петербурге), которую он нелегально посетил в 1908 году. Уже это давало основание российским властям видеть в отце Андрее врага. В сентябре 1914-го Шептицкого арестовали по приказу генерал-губернатора Бобринского.

Митрополит Андрей будет в своей жизни досаждать очень многим, но за решетку его отправили только однажды. Полякам времен Пилсудского он был как кость в горле, однако его не арестовали. В 1939–1940-м не арестовали даже сотрудники НКВД, хотя брат отца Андрея Лев был расстрелян, а племянник убит под Катынью. В 1941–1944-м его не тронут нацисты, а осенью 1944-го – Смерш и НГКБ: слишком уж был влиятелен, авторитетен, любим народом. Решились только русские имперские власти. Арест Андрея Шептицкого вызвал в Европе большой скандал.

За митрополита Андрея и униатов Галиции заступился французский посол Морис Палеолог. Он обратился к С.Д.Сазонову, что возглавлял тогда Министерство иностранных дел. Сергей Дмитриевич был выпускником Александровского (того самого, Царскосельского) лицея, начинал дипломатическую карьеру в Лондоне, долго служил в русской миссии при Ватикане, почти два года был русским послом в США. Но самый либеральный из российских министров не прислушался к словам Палеолога: «Я готов признать, – заявил Сазонов, – что политика Бобринского часто оказывается неудачной и что наши чиновники действуют неуклюже. Но не ожидайте от меня, что я выступлю в защиту униатов; я уважаю римских католиков, хотя и сожалею, что они впали в ошибку. Но я ненавижу и презираю униатов, потому что они ренегаты»[359].