Весна народов. Русские и украинцы между Булгаковым и Петлюрой Беляков Сергей

1

Кроме русских националистов, и в самом деле оказавшихся прозорливыми, подъем украинского национализма мало кто замечал. «Хохлов» привыкли считать своими, близкими родственниками, надежными людьми. Национальные стереотипы живут долго. Историческая реальность уже изменилась, а многие русские продолжали видеть в «хохлах» ленивых и добродушных соседей. В конце XIX – начале XX века эти стереотипы еще господствовали.

«Вижу хохлов и биков» (так в тексте. – С.Б.)[403], – сообщал из Славянска своей сестре А.П.Чехов. Бабушка Антона Павловича (с отцовской стороны) была малороссиянкой, а сам он порой называл себя «ленивым хохлом». Это была, конечно, шутка. И все-таки Чехов смотрел на «хохлов» как на элемент пейзажа. Они были частью донецкой степи.

Из письма А.П.Чехова родным в Таганрог, 7 апреля 1887 года: «Погода чертовски, возмутительно хороша. Хохлы, волы, коршуны, белые хаты, южные речки, ветви Донецкой дороги с одной телеграфной проволокой, дочки помещиков и арендаторов, рыжие собаки, зелень – всё это мелькает, как сон…»[404] Год спустя Чехов писал Якову Полонскому: «Я нанял себе дачу около города Сумы на реке Псле. Место поэтическое, изобилующее теплом, лесами, хохлами, рыбой и раками»[405]. Так что гордый украинский народ занял у писателя почетное место рядом с рыбой и раками. «Мне слышно, как мимо нашей двери проезжают к реке хохлята верхом на лошадях и как ржут жеребята»[406], – напишет Антон Павлович Ивану Леонтьевичу Леонтьеву (Щеглову).

Несколько месяцев жизни в украинском окружении начали менять взгляд писателя.

Из письма Николаю Лейкину, 11 мая 1888 года: «Вокруг в белых хатах живут хохлы. Народ всё сытый, веселый, разговорчивый, остроумный. Мужики здесь не продают ни масла, ни молока, ни яиц, а едят всё сами – признак хороший. Нищих нет. Пьяных я еще не видел, а матерщина слышится очень редко, да и то в форме более или менее художественной. Помещики-хозяева, у которых я обитаю, люди хорошие и веселые»[407].

Из элемента ландшафта «хохлы» (именно так! «Малороссы», «украинцы» – никогда) стали превращаться для Чехова в приятных и безобидных соседей. Он ловил с «хохлами» рыбу, учился у них этой «премудрости», однажды принимал больных на местном фельдшерском пункте. Теперь каждая баба напоминала ему Марию Заньковецкую, знаменитую актрису, настоящую звезду украинского театра, очень популярную и у русских зрителей. Соответственно, мужики напоминали «Панаса Садовского». Неясно, кого, собственно, Чехов так назвал. Скорее всего, в его сознании совместились два знаменитых театральных актера, два родных брата – Микола Садовский и Панас Саксаганский[408]. В молодости оба были красавцами.

2

Вообще русская публика оценила и полюбила украинский театр. Даже консервативное «Новое время» с восторгом писало о «несравненном таланте г-жи Заньковецкой»[409]. Русские провинциальные газеты просто рассыпались в похвалах: «Труппа г. Старицкого пользуется в Воронеже небывалым успехом – все 16 спектаклей дали почти полные сборы. Такие овации, какими наградила публика г. Заньковецкую, Кропивницкаго, Садовскаго, Старицкаго и всю труппу, редко выпадают на долю артистов – вызывали каждого артиста отдельно и всю труппу вместе, с г. Старицким во главе, более 100 раз»[410].

«Как играла “Наймичку” Заньковецкая! Четыре акта театр заливался слезами! Как смешил Саксаганский в роли парикмахера, авантюриста и жулика Голохвостого…»[411] – вспоминал Александр Вертинский.

Имена Заньковецкой, Садовского, Кропивницкого были почти так же известны, как имена Комиссаржевской и Сумбатова-Южина или, по крайней мере, Вишневского и Леонидова. И уж тем более любили свой театр и своих артистов украинцы: «Спектакли труппы сразу захватили общественность, а более всего молодежь. Только и разговора было, что об украинской труппе, только и мысли было, чтоб где-нибудь достать билет на украинский спектакль»[412].

Если украинский театр был популярен у русской публики, то об украинской литературе этого не скажешь. Шевченко был еще хорошо известен русскому читателю. Михаила Коцюбинского популяризировал Максим Горький, который охотно печатал переведенную с украинского прозу. Василя Стефаника, кажется, не читали в России. Старицкого ценили благодаря театру, Нечуй-Левицкий и Панас Мирный оставались писателями для своих, для украинцев. Ивана Франко знали гораздо лучше его враги поляки, чем русские читатели. Впрочем, это и неудивительно: ввоз украинских книг из Австро-Венгрии, напомним, был запрещен до 1906 года. И если украинцы переписывали в тетрадки стихи Ивана Франко, как в свое время переписывали «Кобзаря» Шевченко, то русских этот поэт, прозаик, ученый из Галиции не особенно интересовал. Сергей Ефремов издал в Киеве «Историю украинской литературы», которую тут же раскупали украинцы (в 1911-м успели выпустить сразу два издания, третье выйдет в 1917-м), однако для русских людей само понятие «украинская литература» оставалось загадочным.

В 1904 году в Киеве впервые издали сборник стихотворений Леси Украинки. Это было событие. Прежде все ее сборники выходили в Австро-Венгрии: «На крыльях песен» (1893) и «Думы и мечты» (1899) во Львове, «Отзвуки» (1902) в Черновицах. Украинские критики и местный украинский интеллигентный читатель ее хорошо знали, о ней много писали, спорили, хвалили и ругали. Авторитетнейший Иван Франко назвал «эту хрупкую, болезненную девушку» самой мужественной в украинской литературе и поставил ее выше всех современников-украинцев. Галичане «не молчали[413] ни на одно мое издание, и, собственно, в том краю, могу я сказать, nennt man die besten Namen, so wird auch der meine genannt (вспоминая лучшие имена, назовут и мое)»[414], – писала она матери. А в России киевское издание «На крыльях песен» не заметили. Леся писала, что это ее даже не удивило. Единственный отзыв, «глупо составленный, но с добрыми намерениями», вышел в «Одесских новостях»[415]. В 1911-м в Киеве выпустят том сочинений Леси Украинки, и это опять-таки будет чтение для своих, для украинской интеллигенции.

3

Летом 1888 года А.П.Чехову довелось познакомиться с настоящими украинскими активистами. Он снимал дачу у семьи Линтваревых. Их младшая дочь Наталья, выпускница Бестужевских курсов, была «страстной хохломанкой» и ездила «на могилу Шевченко, как турок в Мекку». Девушка открыла в усадьбе школу для деревенских детей и учила «хохлят басням Крылова в малороссийском переводе»[416].

Ироничный, насмешливый тон вообще характерен для многих писем Чехова. Иногда он, явно дурачась, подписывал свои письма фамилией Карпенко-Карый. Творческий псевдоним украинского драматурга казался ему смешным, забавным.

В этой насмешливости нет ксенофобии или презрения к украинцам. Два года спустя Чехов даже напишет, будто «хохлы куда чистоплотнее кацапов»[417]. Но Антон Павлович, видимо, не относился к украинцам всерьез. Украинский национализм был для него просто «хохломанией». Ну, хохломаны, и что же? Много есть всяких чудаков. Он точно так же несерьезно отнесется и к Русско-японской войне. Будет уверен, что наши непременно побьют бедных японцев.

«Хохлы мне очень понравились с первого взгляда», – писал Иван Бунин. Он стал настоящим украинофилом – не в политическом, а в бытовом смысле. Ему нравилась и чистота, и убранство малороссийских хат, нравился малороссийский город, «весь в густых садах, с гетманским собором на обрыве горы», нравились даже «чисто малорусский» звук «грудного голоса»[418] и «ласковая скороговорка хохлушек, продающих бублики»[419]. Но этого мало. Украинские националисты уже в те времена противопоставляли свой народ, европейский, истинно славянский, азиатам-«москалям». Грушевский и его последователи именно украинский народ объявили подлинными наследниками Киевской Руси. Поразительно, но, читая «Жизнь Арсеньева», мы встречаем ту же украинскую идею: «В современности был великий и богатый край, красота его нив и степей, хуторов и сел, Днепра и Киева, народа сильного и нежного, в каждой мелочи быта своего красивого и опрятного, – наследника славянства подлинного, дунайского, карпатского»[420]. Вот так. Подлинное славянство для Бунина – «дунайское», «карпатское» и, видимо, «днепровское». Но не северное, не московское. Исторической справедливости в этих словах не найти. Но любовь иррациональна. Чем-то близка оказалась Малороссия русскому дворянину с Орловщины: «Не могу спокойно слышать слов: Чигирин, Черкассы, Хорол, Лубны, Чертомлык, Дикое Поле, не могу без волнения видеть очеретяных крыш, стриженых мужицких голов, баб в желтых и красных сапогах, даже лыковых кошелок, в которых они носят на коромыслах вишни и сливы»[421].

В самом деле интересный случай, когда культура пусть близкого, но все же другого народа едва ли не ближе собственной. Однако дочитаем до конца этот абзац из «Жизни Арсеньева»: «Прекраснее Малороссии нет страны в мире. И главное то, что у нее теперь уже нет истории – ее историческая жизнь давно и навсегда кончена. Есть только прошлое, песни, легенды…»

Итак, любовь к Украине – это любовь к прекрасному прошлому, к мирному и спокойному настоящему[422]. Это взгляд русского человека еще XIX века. Он устаревал на глазах, но русские этого не замечали, подменяя реальность привычным мифом. Впрочем, только ли мифом? В 1906 году группа украинских селян обратилась с письмом в газету «Почаевские известия». Они уверяли, будто среди селян нет и не может быть революционеров: «…ни еден мужик не ишев и не пиде в революцию. Туды идуть: жиды, ляхи, студенты и то не вси»[423]. Украинский эсер Микита Шаповал вспоминал, что еще незадолго до революции «темные» украинские мужики «за царя и попов горой стояли», при случае выдавали полиции «студентов» и «сицилистов» (социалистов)[424]. «Накануне революции господствовал русский дух и не было заметно какого-нибудь широкого, массового национального движения»[425], – вспоминал Исаак Мазепа. Однако в этом премьер-министр Украинской Народной Республики неправ. Он забыл о тех сотнях тысяч украинцев, что еще недавно поддерживали Союз русского народа и Союз имени Михаила Архангела. Они пока не мечтали о независимой Украине и не понимали, что означает словосочетание «национальная автономия». Знаменитого однофамильца Исаака Мазепы, гетмана Ивана Мазепу, считали не национальным героем, а «зрадником» (предателем). Но они были «справжніми» (настоящими) украинцами, отделяли себя не только от «ляхов», но и от «москалей», «кацапов». «Це не все одно, малорос і кацап. Кацап собі особенно, а я собі особенно», – говорил простой и, видимо, неграмотный украинец. – <…> Мова в їх не наша, та й віра не така[426]. <…> Води не дасть напитись з теї кварти, з якої сам п’е… Кацапи не люблять “хахлів”»[427].

Пройдет немного времени, и эти неграмотные и малограмотные селяне очень удивят и Исаака Мазепу, и Петлюру, и Винниченко, и даже Михновского. Недаром в Полтавском женском епархиальном училище рядом с портретами императора и императрицы висели портреты Гоголя, Шевченко, Котляревского, украшенные украинскими вышитыми рушниками[428]. А на концерте в Подольской духовной семинарии (город Каменец-Подольский) перед государственным гимном «Боже, царя храни!» несколько раз на бис исполняли «Ще не вмерла Україна».

4

В майские дни 1916 года, когда русские войска готовились к новому наступлению, во Львове умирал Иван Франко. Последние месяцы жизни он провел в госпитале для сечевых стрельцов и в своем прекрасном доме, кредит за который так и не успел выплатить. Он умирал от такой болезни, что львовяне брезговали заходить к нему. Служанка протирала дверную ручку карболкой. Жена была в клинике для душевнобольных. Писателя и самого мучили галлюцинации. Ему являлся дух Тараса Шевченко, грозил «наистрашнейшими муками на самом дне ада»[429]. Несколько лет посещал Франко дух Михаила Драгоманова. Он беседовал с Франко, ругал, стыдил, запрещал писать друзьям и советовал повеситься[430]. От болезни у Ивана Франко отказали обе руки. Дух Драгоманова сказал, что это его, духа, работа: пусть Франко больше не пишет. Перо не держалось в руках, писатель не мог уже перелистывать страницы, не мог есть без посторонней помощи. Но в петлю не полез, а новые тексты надиктовывал.

Незадолго до начала болезни, в 1905 году, Франко написал свою последнюю поэму – «Моисей». Его Моисей устал от своей миссии и разочаровался в своем народе.

Мировая война не принесла народу ничего, кроме разорения. Соборная Украина, объединившая Киев со Львовом, Черновицы с Харьковом, оставалась мечтой. Украинцы в мундирах Русской императорской армии продолжали воевать с украинцами в мундирах Императорской и королевской армии. Немцы зашли в тупик позиционной войны, будущая победа Антанты еще не была очевидна, хотя ресурсы ее противников уже были на исходе. Украинцы-интеллектуалы в России надеялись не на милость императора и не на победу Австрии, а на вмешательство президента США Вудро Вильсона. Америка пока не вступила в войну, и Вильсон, глава самого богатого и могущественного нейтрального государства, предлагал воюющим державам свое посредничество в мирных переговорах. В своем послании Конгрессу 22 января 1917 года «Мирное соглашение и американские принципы» Вильсон говорил и о народах, которые живут под властью «враждебных им и руководимых злой волей правительств» и которые в послевоенной Европе должны получить свободу «жизни, религии», общественного и экономического развития[431].

Украинцы восприняли слова Вильсона как поддержку права наций на самоопределение. Украинский литературный критик Сергей Ефремов писал от имени Товарищества украинских прогрессистов президенту США: «Русские считают украинцев частью русского, поляки – частью польского народа. <…> Украинский народ хочет быть самим собою и упорно борется за самобытное существование. <…> В Ваших призывах к согласию и обновлению человечества эти массы узнают свои лучшие стремления. <…> И уж благословением прозвучали Ваши слова для негосударственных наций, которые за неисчислимые жертвы свои в пользу государств-левиафанов имеют расплату своим национальным угнетением»[432]. Но американскому президенту в те времена не было дела до Украины и украинцев.

Украинским интеллектуалам казалось, будто их соотечественникам нет дела и до самих себя. Последняя поэма Леси Украинки, написанная за полтора года до мировой войны, называлась «Про велета» («Про великана»). Великан, наказанный Богом за какую-то провинность, спит, скованный железными путами. Когда-нибудь он проснется и встанет, но когда – неизвестно. Может быть, через сто лет, а может, через минуту.

Образ спящего великана Лесю Украинку интересовал давно. В январе 1903 года она написала об этом Ивану Франко: «Вы, конечно, знаете легенды о богатырях в темницах. Вот сидит такой узник в темнице не год, не два, и кажется ему, что он ослеп, но это слепа та ночь вокруг него; и кажется ему, что он стар, но то стара темница, что его скрывает; и думает он, что всё еще крепки его кандалы, но кандалы давно сглодала их собственная ржа; только узник не верит своим рукам и не пробует их силы. И только для того нужен ему избавитель из-за Черноморья, чтобы крикнуть: “Встань!”, чтоб от крика содрогнулся узник и чтоб рассыпались кандалы на его руках, и тогда уже свободными руками узник сам сокрушит двери старой темницы и увидит, есть еще солнечный свет и для него. <…> Если б у меня был такой голос, <…> я бы крикнула, как теперь море ревет (на море как раз буря теперь), и далеко пронеслось бы через горы: “Встань!”»[434]

У поэтов есть дар предвидения. Старые «кандалы» и в самом деле были уже никуда не годны, они рассыпались как будто сами по себе, к величайшему удивлению и русских социалистов, и украинских националистов. Великан проснулся. И началась украинская весна, да началась не с первой капели, не с луж и весенней слякоти, а сразу с ледохода.

1

«Время было такое, что если гимназист пятого класса умирал, например, от скарлатины, то вся гимназия шла за его гробом и пела: “Вы жертвою пали в борьбе роковой!”»[435], – вспоминал Александр Вертинский. Революцию ждали много лет, мечтали о ней, а случилась она внезапно. Это уже потом историки обратят внимание на оппозицию в Государственной думе, где ругали правительство уже не только левые (социал-демократы, трудовики) и либералы (кадеты, прогрессисты), но и националисты, и даже крайне правые. Припомнят невиданную со времен Смуты непопулярность царя, всеобщую (от черносотенцев до большевиков) ненависть к Распутину, чья фигура выросла в народной мифологии до размеров необычайных.

Словом, тревожных симптомов было много, но ни один как будто не сигнализировал о смертельной болезни. И вдруг – революция, падение монархии, новая власть и новая, совершенно небывалая жизнь. Потрясенный Василий Розанов напишет: «Русь слиняла в два дня. Самое большее в три. <…> Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска, и не осталось рабочего класса. Что же осталось-то? Странным образом – буквально ничего»[436].

«Слиняла» Российская империя, рассыпалось великое государство, созданное потомками Ивана Калиты, русскими великими князьями и царями, дворянами, казаками, купцами, торговыми мужиками, землепашцами, «боярами честными», «вельможами многими».

Люди не могли перемениться за несколько дней Февральской революции. Они и не переменились. Но исчезли старые связи между ними. Великие князья и банкиры надели красные банты, заводчики и домовладельцы вывесили красные знамена. В Петрограде швейцары собирались на митинг – «говорить о политическом моменте и о тяжком положении швейцаров»[437]. В Киеве официанты объединились в профсоюз и потребовали «реквизировать все паштетные и рестораны, передав их городскому самоуправлению»[438]. Владельцев паштетных и ресторанов теперь ни во что не ставили. Им даже запретили принимать на службу новых работников без согласия профсоюза. Особый профсоюз образовали и киевские дворники, объединившись со швейцарами. Там же, в Киеве, на Подоле, рабочие пивоваренного завода приняли решение «ввести контроль над производством»[439].

Профсоюз домашней прислуги потребовал ввести восьмичасовой рабочий день «с допущением сверхурочных работ не более 3-х часов в день за полуторную плату». От хозяев прислуга потребовала «вежливого обращения», а слово «пан» и вовсе запретить[440]. Проститутки в публичном доме отказались от врачебных осмотров, которые-де нарушают права личности.

Бастовали прачки, ломовые извозчики, горничные. И, конечно же, бастовали фабричные рабочие. Требования, сначала справедливые, выстраданные долгими годами тяжкого труда, становились всё более наглыми. Получили рабочие долгожданный восьмичасовой рабочий день – потребовали отмены сверхурочных. И не надо сдельной работы, пусть будет твердый оклад. Работал или не работал – иди в кассу получать деньги. И вот уже требуют семичасовой день, а на знаменитой фабрике «Треугольник» – шестичасовой! Впрочем, и у пролетариата раскол. Чернорабочие потребовали уравнения в зарплате с квалифицированными рабочими[441]. Зарплату повышали где на 20 %, где на 40 %, а где и в четыре раза. На предприятиях юга России средний рост зарплат составил 200–300 %. В мае 1917-го на 18 предприятиях Донбасса «с валовой прибылью 75 млн рублей в год рабочие потребовали повышения зарплаты на 240 млн рублей»[442].

На заводах решили избирать… инженеров. Решение понятно, ведь инженер в те времена был человеком обеспеченным, получал очень большой оклад. С Ижорского завода рабочие выгнали 38 инженеров и мастеров, видимо, особенно досаждавших им при «старом режиме»[443].

Уже летом 1917-го сахарозаводчики констатировали настоящую «разруху в сахарной промышленности»[444]. Даже сырья теперь не хватало. Крестьяне захватывали латифундии, делили землю по наделам и распахивали плантации сахарной свеклы под пшеницу. Добыча угля в Донбассе с января по декабрь 1917-го сократилась почти в два раза[445]. Производительность труда падала, зато росла зарплата. Рабочие навязали свою волю хозяевам, но хозяева начали разбегаться. Шахты и заводы останавливались, многие пролетарии, пожив вольготно несколько месяцев, оказались без работы. Еще весной 1917-го на Донбассе не хватало рабочих рук, а уже в сентябре 1917-го 100 000 шахтеров и 50 000 металлургов остались без работы[446].

2

Первыми жертвами нового строя стали офицеры и полиция. Зато дезертиры гордо ходили по улицам, полицейские прятались от них. В Петрограде и Москве городовых убивали. Из Киева они просто куда-то исчезли в первые же дни. Место городовых заняли студенты, тут же вооружившиеся револьверами. Из «прогрессивной» молодежи стали набирать народную милицию вместо упраздненной полиции. Но молодые люди не владели навыками сыскной работы, не умели следить за порядком. Улицы в несколько дней были загажены и заплеваны.

В первые дни революции глупые гимназистки и курсистки нацепили красные банты и вместо классов и аудиторий отправились митинговать. Но как-то в Москве у памятника Гоголю на Пречистенском бульваре один оратор так обратился к «товарищам-солдатам»: «Не слушайте буржуев, они только заворачивают вам мозги. Присоединяйтесь к нам, и все эти девки <…> будут ваши!»[447] – с этими словами он показал на гимназисток. Толпа солдат взревела. Гимназистки позабыли о красных бантиках и перестали вечерами появляться на улицах.

От города не отставала и деревня. Солдаты, возвращаясь с фронта, «принесли новый дух, новые этические понятия; они открыто крали не только у панов и евреев, но и у своих же селян»[448]. Если селяне их мягко укоряли, следовал грубый ответ: «Я на фронте кровь проливал, а вы тут богатства копили!»[449]

Уже летом-осенью обыватель взвыл от новых революционных порядков. Революция началась из-за очередей в хлебных лавках. Хлеб-то был, склады забиты мешками с мукой, но по бесхозяйственности и бестолковости не организовали даже их разгрузку. После революции хлебную норму сократили, а очереди стали привычным явлением. Цены росли стремительно, но скоро уже и за деньги трудно будет достать муку, хлеб, масло или сахар. В июле 1917-го в Киеве женщины, «разозленные задержкой пособий»[450], ворвались в зал заседаний городской думы и взяли «в плен» градоначальника[451].

Весной-летом еще можно было жить, а осенью 1917-го в Петрограде, Москве и даже в провинциальном Симбирске лавки стояли закрытые, заколоченные досками. Нечем стало торговать, да и опасно: придут какие-нибудь «товарищи» и все реквизируют.

Из письма мещанки Анны Павловны Тюрьковой старшему сыну, Науму Ивановичу Тюрькову, Симбирск: «Город у нас с шести часов вечера на военном положении, и вот сейчас одиннадцать часов, и везде ходят патрули и стреляют. Ребят всех уложила одетыми и обутыми, и шубенки наготове. <…> Господи, вот опять стреляют, как страшно, у меня просто руки и ноги дрожат, ужасно боюсь. Дожили до житья, нечего сказать, ну и свобода, в тарары бы ее…»[452]

Интеллигенция начинала понимать, какой ужас она вызвала из мрака. Громили и поджигали усадьбы. В Молодовом, усадьбе Тепловых на Орловщине, сгорели бесценные картины Левицкого. Дмитрий Арцыбашев, русский инженер и агроном, рассказывал академику Вернадскому: «…разорение Тульск[ой] губернии полное; уничтожена вся культурная сельскохозяйственная работа – плодовые сады, племенные питомники, семенные хозяйства. Восстановить – годы. Все деревни переполнены обломками от грабежа усадеб. В грабеже участвуют подростки…»[453]

Вот газетные заголовки 25 октября 1917 года: «На погромах»; «Бой в Казани»; «Захват фабрик и заводов»; «Уничтожение лесов»; «Грабежи»; «Самосуды»; «Осквернение мощей»; «Убийство генерала Зебарова»; «Убийство князя Сангушко и разгром его замка»; «Продовольственные беспорядки»; «Голод»[454].

Мусульмане в Средней Азии утверждали, что при царе им жилось лучше. В плодородной и многоэтничной Ферганской долине тогда говорили, будто Аллах создал в наказание людям четыре бедствия: войну, безводие, голод и свободу[455].

Поздней осенью 1917-го Михаил Булгаков побывал в Москве (лечился в клинике от наркомании) и в Саратове (навещал родственников жены). Под новый 1918 год он написал своей сестре Надежде об этой поездке. Писал уже из Вязьмы, где работал в местной больнице, заведовал инфекционным и венерическим отделениями.

Из письма Михаила Булгакова (Вязьма – Царское Село, 31 декабря 1917 года): «Я спал сейчас, и мне приснилось: Киев, знакомые и милые лица, приснилось, что играют на пианино… Придет ли старое время? Настоящее таково, что я стараюсь жить, не замечая его… не видеть, не слышать! Недавно, в поездке в Москву и Саратов, мне пришлось всё видеть воочию, и больше я не хотел бы видеть. Я видел, как серые толпы с гиканьем и гнусной руганью бьют стёкла в поездах, видел, как бьют людей. Видел разрушенные и обгоревшие дома в Москве… тупые и зверские лица… Видел толпы, которые осаждали подъезды захваченных, запертых банков, голодные хвосты у лавок, затравленных и жалких офицеров…»[456]

Англичане и французы в первые недели радовались: теперь их союзником будет не консервативный русский царь, не «восточный деспот», а обновленная Россия, самая молодая демократия Европы. Надеялись, что армия революционной России будет решительнее сражаться с германцами. Да и в России образованные, но наивные люди всерьез считали, будто армия теперь будет столь же храброй и победоносной, как и французская армия времен Великой революции. Но случилось иначе.

Из воспоминаний Николая Полетики: «…первой и главной реакцией солдатских масс на известие о революции был многомиллионный вздох облегчения на фронте и в тылу: “Слава богу, мир! Больше не нужно идти в атаку, прорываться через проволочные заграждения, чтобы быть искалеченными, остаться без рук, без ног, без глаз! Слава богу, все это окончилось! Сейчас мы будем жить, и жить по-своему! Начальство ушло!”»[457]

Не Временное правительство и даже не Петроградский cовет, а всего лишь его солдатская секция приняла знаменитый приказ № 1. Но приказ этот успели выпустить многомиллионным тиражом, разослать по всем частям действующей армии, по всем военным гарнизонам. Император только-только подписал отречение, новый военный министр Гучков еще не вступил в должность, а судьба армии, судьба войны на Восточном фронте уже была решена.

Воинские части теперь подчинялись не офицерам, а выборным солдатским комитетам. Оружие переходило в руки этих же комитетов. Отменялось «вставание во фронт» (перед офицерами. – С.Б.) и обязательное отдание чести вне службы.

Много лет спустя советские историки будут сетовать на половинчатость приказа № 1. Мол, не решились ввести выборы командиров. В приказе такой нормы в самом деле нет, зато на практике ее не раз применяли. Матросы-балтийцы выбрали на митинге себе нового командующего флотом – и хорошо еще, что адмирала Максимова, а не матроса Дыбенко. А настоящего командующего флотом, вице-адмирала Непенина, матросы убили выстрелом в спину. Офицеров топили в Финском заливе, расстреливали, поднимали на штыки. Прошли времена, когда офицер мог задержать солдата, отправить его на гауптвахту. Теперь солдаты сами арестовывали офицеров[458], и даже комиссар Временного правительства (наместник, заменивший прежнего генерал-губернатора) ничего не мог с этим поделать.

Уже в апреле-мае стало ясно, что такая армия воевать не способна. Генерал Корнилов, что возглавил Юго-Западный фронт, а затем и всю армию, создавал «батальоны смерти» из патриотически настроенных бойцов и командиров. Решение оказалось неудачным. «Батальоны смерти» ценой больших потерь прорывали немецкую оборону, но остальные части их не поддерживали. Вопрос о том, стоит ли идти в атаку, решали голосованием. «Кто готов пойти на смерть за нужные одним буржуям Босфор и Дарданеллы? За? Против? Воздержались?» Командир 22-го гренадерского полка Рыков уговаривал солдат отправиться на позиции – солдаты просто убили назойливого командира[459].

Даже гвардейский корпус отказался идти в бой, чтобы не «умирать за буржуев». В Финляндском полку офицеры уже не приказывали, а призывали, убеждали, упрашивали солдат пойти в атаку. За это солдаты на два дня оставили офицеров без пищи, отобрали у них лошадей и личные вещи[460].

Корнилов погубил в атаках на германские позиции лучших русских солдат, а худшие бежали после первого же немецкого контрудара. Начатое в июне-июле наступление провалилось, окончилось отступлением, даже бегством.

В разгар наступления в Петросовет явилась солдатская делегация: подали ходатайство – отпустить хотя бы сорокалетних солдат из армии на время полевых работ. Разумеется, им отказали. Тогда солдаты решили, что «в исполкоме Петроградского Совета заседают евреи, которых надо бить»[461].

Если бы немцы захотели нанести главный удар не на Западном фронте, а на Восточном, то уже в 1917-м они овладели бы и Киевом, и Петроградом, и, возможно, Москвой.

Солдат не понуждали ехать на фронт – уговаривали! Эшелоны с дезертирами шли с запада на восток. Евген Чикаленко вспоминал, как он решил поехать из своего имения на Херсонщине в Киев. На станции Мардаровка Чикаленко увидел поезд, «весь разгромленный, без окон, без дверей, как будто он перенес обстрел картечью». Вагоны были набиты возвращавшимися с фронта, «как бочка сельдями». Они заполонили не только вагоны, они, «как рои пчел», висели на буферах и подножках. Станционные служащие боялись выйти к поезду, потому что солдаты при малейшей задержке начинали их бить. Кондукторы от всей души проклинали «свободу, от которой им жизни нет, и восклицали, что для такого народа нужны нагайки и кандалы»[462]. Никаких правил, никакого порядка не было. Академик Вернадский купил билет в купе первого класса, но вскоре вагон оккупировали солдаты. Кондукторы попрятались. В купе Вернадского набилось человек восемь. Так и ехали, нужду справляли в окошко[463].

Как ни удивительно, дольше всех сохраняла дисциплину Дикая дивизия. Джигиты не очень хорошо владели русским языком и в политической жизни урусов не ориентировались. Однако осенью 1917-го и до них дошли большевистские агитаторы во главе с Евгенией Бош. Ее выступление горцам понравилось. Посыпались вопросы, ответы на которые в других русских частях давно хорошо знали: «Идти ли на фронт или отказываться?», «Можно ли убивать офицеров?», «Если встретишь буржуев на улице, убивать их или нет?»[464] Горцы собирали оружие и готовились вернуться на родину с добычей, винтовками и пулеметами. Прежде они служили «белому царю», но белый царь давно отрекся от престола. Временное правительство и даже будущее Учредительное собрание царя заменить не могли. Теперь горцы хотели служить своим соплеменникам, своим народам.

1

В апреле прошел и первый Украинский войсковой съезд, на который приехали 700 солдат и матросов, настроенных весьма радикально. В зале кричали «Хотим председателем Михновского! Хотим независимой Украины! Долой соглашателей из Центральной рады!»[508] Но умеренные сторонники Центральной рады еще крепко держали власть в своих руках, хотя им уже приходилось отбивать атаки самостийников, используя нетривиальные и не вполне парламентские методы. Профессор Грушевский, опытный в парламентских баталиях, легко и просто оттолкнул от трибуны Михновского и начал читать собственную речь. Михновский опешил, но не решился возражать: Грушевский был тогда настоящим вождем украинской нации.

На этом же съезде взошла звезда Симона Петлюры. Его предложили избрать председателем съезда. Грушевский и Винниченко были на его стороне, но солдаты сначала смутились. Да кто это такой? Михновский хоть и в тылу сидел, все же носил погоны поручика. Петлюру знали только делегаты Западного фронта, где он был организатором украинских солдатских комитетов. Но остальные удивлялись. Петлюра не фронтовик, не профессиональный военный. Он служил в Земгоре[509], то есть был земгусаром, а земгусаров фронтовики презирали. Короче говоря, Петлюра стал кандидатом в председатели от умеренных, Михновский – от радикального большинства съезда. В конце концов согласились на компромисс[510]: в президиум съезда избрали обоих, а почетным председателем стал Грушевский.

Петлюра предложил принять резолюцию «О национализации армии». Для «повышения боевого духа» создать украинское войско. Солдат и офицеров-украинцев соединять в особые украинские полки. Первый такой полк – 1-й казацкий имени гетмана Богдана Хмельницкого – уже был создан, на съезд торжественно внесли его полковое знамя. Осторожный Петлюра, разумеется, собирался проводить украинизацию армии «не иначе как по соглашению с генералитетом»[511].

Временное правительство и генералитет сначала категорически возражали против создания украинских частей, но постепенно сдавали позиции. Генерал А.А.Брусилов то готовился подавить возможное выступление украинцев, то заигрывал с ними. Однажды даже сказал на митинге: «Да здравствует чудесная, хлебородная и славная своим бывшим Запорожьем Украина!» – в надежде, что украинцы будут охотнее сражаться за свой народ и за свою Украину, чем только лишь за Россию. Но и Лавр Корнилов, который сменил Брусилова на посту главкома, украинизацию одобрил. Он, по словам Павла Скоропадского, даже «требовал настойчиво украинизации»[512].

«Если на фронте и на Украине будет проведено формирование армии по национально-территориальному принципу, то дело революции в России может опереться на украинскую армию как на каменную гору»[513], – уверял Петлюра. Скорее всего, он обманывал даже самого себя.