Весна народов. Русские и украинцы между Булгаковым и Петлюрой Беляков Сергей
Первую попытку сменить власть в Киеве предприняли местные большевики во главе с Леонидом Пятаковым[632]. Видимо, это была инициатива самих «киевских товарищей», потому что даже на заседании спешно собранного военно-революционного комитета решение о вооруженном восстании многие не поддержали. Пока они там спорили, о подготовке большевиков узнал Петлюра. Он призвал «войско Украинское» защитить «свободу молодой республики». Собрав около 12 000 верных Раде солдат, Петлюра захватил казармы воинских частей, которые считались большевистскими. Части эти были расформированы. Украинских солдат демобилизовали и распустили по домам, русских посадили в эшелоны и отправили в Россию. Одновременно 1-й Украинский корпус генерала Скоропадского разоружил несколько эшелонов 2-го гвардейского корпуса, которые могли прийти на помощь киевским заговорщикам. На фронте генерал Щербачев распорядился разогнать большевистские ревкомы, а самих большевиков арестовать.
Арестовали и членов киевского ревкома, а на следующий день… выпустили. Приказ отдал Владимир Винниченко, который был то ли слишком недальновидным, то ли, наоборот, чересчур дальновидным[633].
Этот бой украинцы выиграли. Выиграли и следующий.
4 декабря 1917 года в Киеве в здании Купеческого собрания открылся I Всеукраинский съезд советов. Большевики рассчитывали получить на съезде большинство, однако и тут украинцы преуспели. На съезд прибыли 670 делегатов от «селянских спилок» (крестьянских союзов) и 905 делегатов от украинизированных полков. В здание Купеческого собрания они заходили группами человек по 20–30, пьяные и вооруженные[634]. Эти украинские мужики, не мудрствуя лукаво, захватили помещение мандатной комиссии и сами себе выписали мандаты. Теперь украинцы оказались в большинстве.
Съезд открывал большевик Затонский.
Из воспоминаний Владимира Затонского: «…лидеры украинских эсеров бросились к столу. Подбежали они именно в ту минуту, когда я высказал слово “товарищи”… Аркадий Степаненко, обойдя меня слева, уперся мне локтем в грудь, а Стасюк в ту же минуту схватил меня сзади обеими руками за шею, стянул таким путем с кафедры. В ту же минуту толпа (делегатов), возбужденная и явно выпившая, бросилась избивать большевиков»[635].
После того как большевиков оттеснили и побили, украинские товарищи открыли съезд под возгласы «Слава Центральной раде!» и пение «Ще не вмерла Украина»[636]. Места в президиуме заняли все знакомые лица: Грушевский, Петлюра, Порш, Винниченко. Последний откровенно заявил: борьба большевиков с Центральной радой – это «борьба национальная, великороссов против украинцев»[637]. После речи Винниченко возмущенные большевики и русские левые эсеры покинули съезд. Разумеется, оставшиеся делегаты полностью одобрили работу Рады. Украинский эсер Ковалевский заявил, что большевики «на Московщине» уже уничтожили все завоевания революции, в то время как на Украине «постепенно и организованно все блага переходят в народные руки»[638].
Между тем Петлюра снова стягивал в Киев украинские части. Так, еще в конце ноября из Новогеоргиевска прибыли казацкий украинский конный полк и пехотный полк. Последний был составлен из бывшей гвардейской пехоты: в его состав вошли украинцы из Семеновского, Измайловского, Павловского и Волынского полков[639].
Тем временем большевики собрались вместе со своими союзниками и сочувствующими (всего 125 человек) и приняли решение о беспощадной борьбе с Центральной радой. Они уехали в Харьков[640], где под защитой броневиков и прибывших из Петрограда вооруженных матросов открыли свой собственный Всеукраинский съезд советов. Харьковские большевики приняли киевских товарищей кисло. Сначала даже не хотели подыскивать им помещения: «…устраивайтесь как хотите. Мы не обязаны предоставлять вам квартиры»[641]. Затем все же разместили киевских товарищей… в камерах городской тюрьмы.
Из воспоминаний Евгении Бош: «Камера была только что отремонтированная и совершенно сырая – за ночь все белье становилось мокрым и спать приходилось не раздеваясь. Испарения свежей штукатурки, грязь в коридоре, отсутствие отливов в уборных отравляли воздух настолько, что к утру все угорали до полусознательного состояния»[642].
Местным большевикам не хотелось делить власть с киевлянами. В Харькове как раз в эти дни проходил съезд советов Донецко-Криворожской области. Уже появилась идея создания своей особой автономии в составе советской федеративной России. Но в Харьков приехал представитель большевистского ЦК Серго Орджоникидзе, который навел порядок и заставил харьковских большевиков подчиниться воле Петрограда и объединиться с киевлянами, а Донбасс соединить с будущей советской Украиной.
Так на Украине появилось две столицы, два съезда, а вскоре и два правительства, которые объявили друг друга вне закона[643]. Даже название провозглашенной в Харькове республики почти повторяло название УНР – Украинская Народная Республика Советов[644].
Совет народных комиссаров направил Центральной раде свой ультиматум. Он был составлен, по всей видимости, Сталиным, а подписан председателем Совнаркома Лениным и наркомом по иностранным (!) делам Троцким. Совнарком требовал, чтобы Рада в сорок восемь часов обязалась не пропускать через Украину никакие воинские части на Дон или Урал, помогать красной гвардии в борьбе с «контрреволюционным кадетско-калединским восстанием», вернуть оружие разоруженным советским полкам и красной гвардии и не отзывать с фронта украинские части, так как это-де может дезорганизовать фронт. Если Рада откажется принять ультиматум, то Совнарком будет считать ее «в состоянии открытой войны против советской власти в России и на Украине»[645].
Отпущенные Совнаркомом сорок восемь часов давно миновали, и тогда с письмом «К украинцам тыла и фронта» обратился нарком по делам национальностей И.В.Сталин.
В письме Сталин проявил свойственное ему лукавство. Первым делом он безусловно признал право украинского народа на самоопределение. Украинцы могут даже создать собственное независимое государство. Более того, нет и не может быть никакого конфликта «братских» народов – украинцев и русских. Есть только конфликт Совнаркома и Генерального секретариата, в котором виноват, конечно, последний. Особая же вина лежит на Петлюре, с его указов и начался конфликт. Так что, можно было понять из письма, не будет Петлюры – исчезнет и один из поводов для конфликта. В остальном Сталин повторял ультиматум Совнаркома.
Удар был рассчитан точно. Уходило в прошлое время дискуссий и митингов, когда первым человеком был хороший оратор вроде Грушевского или Порша. Наступало время винтовок и пулеметов. А из всех украинских вождей лишь Петлюра проявил себя энергичным организатором, способным не только говорить, но и применять силу.
Националист № 1
1
Настало время рассказать о человеке, который надолго станет символом украинского национализма, националистом № 1. Наверное, читатель знает Петлюру прежде всего по роману Михаила Булгакова «Белая гвардия». Но там его образ намеренно затуманен. Он не человек, он символ того ужаса, что надвигается на русский город Киев поздней осенью – зимой 1918-го.
«Прошлое Симона было погружено в глубочайший мрак. Говорили, что он будто бы бухгалтер.
– Нет, счетовод.
– Нет, студент.
Был на углу Крещатика и Николаевской улицы большой и изящный магазин табачных изделий. На продолговатой вывеске был очень хорошо изображен кофейный турок в феске, курящий кальян. Ноги у турка были в мягких желтых туфлях с задранными носами.
Так вот нашлись и такие, что клятвенно уверяли, будто видели совсем недавно, как Симон продавал в этом самом магазине, изящно стоя за прилавком, табачные изделия фабрики Соломона Когена. Но тут же находились и такие, которые говорили:
– Ничего подобного. Он был уполномоченным союза городов.
– Не союза городов, а земского союза, – отвечали третьи, – типичный земгусар.
Четвертые (приезжие), закрывая глаза, чтобы лучше припомнить, бормотали:
– Позвольте… позвольте-ка…
И рассказывали, что будто бы десять лет назад… виноват… одиннадцать, они видели, как вечером он шел по Малой Бронной улице в Москве, причем под мышкой у него была гитара, завернутая в черный коленкор»[646].
Так кто же он?
Семен Васильевич Петлюра был сыном ломового извозчика из Полтавы. Родился в 1879 году, значит, ровесник Сталина. Хотя Петлюра во всех отношениях уступал ему, но в биографиях двух вождей много схожего.
Петлюра тоже поступил в семинарию, ведь она давала приличное и бесплатное образование. Как и Сталина, Петлюру из семинарии выгнали, после чего он вскоре стал профессиональным революционером.
Средние учебные заведения на Большой Украине должны были воспитывать из украинских хлопцев русских патриотов и лояльных подданных государя императора. Но иногда получалось наоборот. Приходил в духовную (как Семен Петлюра) или учительскую (как Александр Довженко) семинарию подросток. Там он первым делом узнавал, что его родной язык, на котором он еще в младенчестве слушал колыбельные песни, – это грубый простонародный диалект. Образованному человеку его лучше забыть, если он не хочет прослыть неучем или, хуже того, сепаратистом-мазепинцем. Уже одно это пробуждало в юноше национальную гордость, и он, хотя бы из чувства противоречия, начинал предпочитать шевченковского «Кобзаря» пушкинской «Полтаве», а гетмана Мазепу – Петру Великому.
По рукам семинаристов ходила запрещенная литература: привезенный контрабандой бесцензурный «Кобзарь» львовского издания, брошюры Драгоманова, «Лiтературно-науковий вiстник» из того же Львова. Это был случай, по всей видимости, типичный. Скажем, Довженко в Глухове точно так же читал из-под полы изданные во Львове украинские книги[647].
Но из семинарии Петлюру исключили не за чтение запрещенных книжек. Его подвела любовь к музыке. В семинарии Петлюра руководил музыкальным кружком и даже играл на скрипке[648]. И вот однажды в Полтаву приехал украинский композитор Николай (Микола) Лысенко. Его гастроли были очень успешными и несколько скандальными. На концерте музыканты (Лысенко дирижировал) после успеха кантаты «Бьют пороги» исполнили запрещенную тогда «Ще не вмерла Украина», чем вызвали овацию зала. Семинарист Петлюра от имени своих товарищей пригласил композитора посетить семинарию, но и не подумал согласовать этот визит с ректором. В разгар торжественной встречи явился ректор – протоиерей Иоанн Христофорович Пичета (по происхождению серб из Мостара, отец будущего известного слависта Владимира Пичеты). Он накричал на Лысенко, за гостя вступился Петлюра. Для семинариста дело кончилось, разумеется, отчислением.
Некоторое время Петлюра будет перебиваться репетиторством, но очень скоро начнет карьеру профессионального революционера, а на жизнь будет зарабатывать журналистикой. Он подписывался разными псевдонимами, но чаще всего просто несколько менял свое имя. Так из прозаического Семена он станет Симоном – это звучало почти по-французски и в то же время по-церковнославянски.
Внешности Петлюра был непримечательной. Как и Сталин, он был небольшого роста – 168 сантиметров (Сталин – 169 сантиметров). В Полтавской семинарии была роскошная библиотека, там Семен пристрастился к чтению и довольно быстро испортил себе зрение. Однако очков старался не носить – они делали его внешность совсем не мужественной. Поэтому Петлюра всю жизнь щурился, был подслеповат.
Любовных приключений сторонился. Кажется, у Петлюры за всю жизнь была только одна женщина – его жена Ольга Бельская. Дочь сельского учителя, «свидомая» украинка, она была самоотверженной женщиной, безусловно преданной мужу, разделяла его интересы. Ольга родила ему дочь Лесю.
Даже небольшая семья требовала денег, поэтому Петлюра, перебравшись в Москву, устроился работать бухгалтером в страховое общество «Россия», которое размещалось в известном всем здании на Лубянской площади. Одновременно редактировал ежемесячный литературно-научный и общественно-политический журнал «Украинская жизнь», выходивший в Москве на русском языке. Соредактором Петлюры был опытный журналист Александр Фомич Саликовский, который, впрочем, вскоре уехал на Дон.
Петлюра сам много писал, пробовал силы в политической публицистике и театральной (реже – литературной) критике. На мой взгляд, автором он был средним. К золотым перьям его явно не отнесешь. Резкий и остроумный в полемике, он был отчаянно скучен, когда брался писать хвалебные статьи об Иване Франко, Михаиле Коцюбинском, Марии Заньковецкой. А вот свои организаторские способности он показал очень скоро. «Украинская жизнь» объединила все лучшие силы украинской интеллигенции от Москвы до Львова. Авторами журнала были братья Грушевские (Михаил и Сергей, тоже известный историк), крайний националист и будущий теоретик «интегрального национализма» (идеологии бандеровцев) Дмитро Донцов, социал-демократ Винниченко, в то время находившийся на вершине своей писательской славы, монархист Вячеслав (Вацлав) Липинский, один из самых блестящих интеллектуалов в украинском национальном движении. Для «Украинской жизни» писали и неукраинские авторы, среди них – Анатолий Луначарский, Владимир Жаботинский, Максим Горький.
Журнал существовал на пожертвования украинских громад (общин), но украинские громады были бедны. Русифицированные богачи вроде Терещенко денег не давали, поэтому и жизнь редакции была очень скромной.
Из воспоминаний украинского писателя Василя Королива-Старого: «Мы карабкались очень высоко по лестнице и позвонили около темных дверей. Войдя в квартиру, прошли через темную, убого обставленную комнату, в которой я увидел маленькую кроватку или коляску, в которой пищал ребенок. Пройдя эту комнату, мы вошли в другую, слабо освещенную, где я увидел Петлюру и несколько ближайших сотрудников “Украинской жизни”. Они сидели вокруг небольшого, подпертого стеной столика, на котором стоял самовар, тарелка с нарезанной чайной колбасой и белый хлеб. Хозяин был очень бедно одетый, какой-то чересчур замученный, очень нуждающийся, с желтым, высохшим лицом»[649].
2
Среди авторов «Украинской жизни» был академик Евгений Федорович Корш. Человек необычайно широких научных интересов, выдающийся филолог-классик, востоковед и славист, он был и одним из первых русских ученых-украинистов. С Петлюрой они стали если не друзьями, то хорошими знакомыми. Коршу приписывается необычайно лестная характеристика, которую он будто бы дал Петлюре: «Украинцы сами не знают, кто перед ними. Они думают, что Петлюра – замечательный редактор, патриот, общественный деятель и тому подобное. Это все правда, но не вся правда. Он – из породы вождей, человек из того теста, что когда-то в старину основывали династии, а в наше демократическое время становятся национальными героями»[650]. Аутентичность этого высказывания под вопросом. Эти слова вдова академика пересказала Александру Саликовскому, а тот, в свою очередь, украинскому литературоведу Максиму Славинскому, который и включил их в свой очерк «Симон Петлюра». Очерк написан специально для сборника памяти Симона Петлюры, который издали только в 1930-м, в Праге.
Биограф Петлюры Виктор Савченко считает вполне достоверным, что его герой вступил в масонскую ложу, а Корша называет наставником Петлюры. Масонство Петлюры подтверждает и Нина Берберова[651], автор исследования о русских масонах «Люди и ложи». А вот масонство Корша как раз сомнительно. По крайней мере, в составленном Берберовой биографическом словаре русского масонства Корша нет.
Деятельность масонов столь мифологизирована, что давно стала предметом не исторической науки, а паранаучной конспирологии. Поэтому надолго останавливаться на этой теме не стоит. Еще при Александре I масонские ложи в России были запрещены. Если они и существовали подпольно, то их влияние сошло на нет. Масонство в России возрождается в начале XX века, после 1905 года, и быстро входит в моду. Но список российских масонов отличается пестротой: рабочий Гвоздев, миллионер Терещенко, октябрист Гучков, эсер Авксентьев, меньшевик Церетели, русский националист Владимир Бобринский, украинский националист Петлюра, кадеты Маклаков и Винавер, – много ли у них было общего? Национальные, классовые, партийные интересы были для них важнее и актуальнее умозрительных идеалов вольных каменщиков.
Однако между 1905-м и 1917 годом масоны еще помогали друг другу, продвигали по карьерной лестнице. Именно масонскими связями можно объяснить необычайный карьерный взлет Петлюры. В 1915 году его призвали в армию, он должен был служить санитаром на Западном фронте. Но Семен Васильевич оказался не в окопе и не в полевом госпитале, а на хлебной должности уполномоченного Земгора по 3-й армии. Вскоре в Земгоре он дослужился до помощника главного интенданта фронтовых поставок продовольствия по Западному фронту[652]. Это большая должность, большие полномочия и реальная власть. Жил Петлюра не во фронтовом блиндаже, а в тыловом Минске, откуда мог регулярно навещать оставшуюся в Москве семью. Именно в те времена Петлюра наденет полувоенный френч, который станет для него обычной одеждой. А когда в 1917-м на фронте появились солдатские комитеты, под рукой Петлюры объединились украинские солдатские комитеты всего Западного фронта, а власть этих комитетов была уже побольше, чем у офицеров и генералов.
Свою политическую жизнь Петлюра начинал в Революционной украинской партии, а после ее распада перешел в Украинскую социал-демократическую рабочую партию. Читал марксистскую литературу, пытался связать социальное освобождение рабочего класса с национальной автономией для Украины. Но уже в 1917 году из его речей как-то постепенно исчезают пролетариат и классовая борьба. В конце концов он выйдет из партии и станет выступать за единство нации, которое никто не имеет права раскалывать по сословным, классовым, партийным границам. Украинская нация оказалась для него высшей ценностью: «Каждый член нации – это часовой, который усердно и совестливо выполняет свой долг на высоком посту Чести народа»[653], – писал Петлюра.
В отличие от многих украинских революционеров, марксистов и атеистов вроде Винниченко, Петлюра, по-видимому, остался верующим человеком. Он посещал церковь (возможно, даже исповедовался и причащался), украинские торжества, организованные с его помощью, обязательно начинались с торжественного молебна. Однако в представлениях Петлюры сам Господь был лишь служителем нации.
Судите сами. Вот что Петлюра писал в своей статье о патриотизме: «Вдохновенный, величавый облик Христа, могучая личность Будды, светлое лицо Сократа – эти величественные образы предстают перед нашими глазами как символы неземной любви к своему народу, как исполины – защитники счастья, славы и расцвета родных наций»[654]. Это не оговорка, а важная для Петлюры мысль, которую он пытается обосновать. Христа, Будду и Сократа он призывает на подмогу идее национального единства: «Если бы Христос, Будда или Сократ боролись за счастье только части своей нации, тогда их учение не привлекало бы так много людей и слова их не были бы такими величественными»[655]. Христа Петлюра представил еврейским националистом, Сократа – то ли афинским, то ли общегреческим. И даже Будду чаша сия не миновала.
Читая статьи и речи Симона Петлюры, сравнивая его слова и поступки, понимаешь, насколько точную характеристику дал ему этнограф, политик и дипломат Николай Могилянский: «Симон Петлюра – трагический символ современной Украины <…>, это упертый хохол, в чем-то даже тупой, недоучка и самоучка, но человек настырный, с характером и с громадным честолюбием, отравленный ядом власти, которая случайно свалилась ему в руки. Он не теоретик и не мыслитель, но он один умел организовывать и действовать»[656].
Ученые спорят, был ли Петлюра антисемитом. К этому вопросу мы еще вернемся. Но, вне всякого сомнения, он был настоящим русофобом, причем с годами это чувство у него, кажется, только крепло. Московщина (Россия), белая или красная, царская или большевистская, была в его глазах непримиримым врагом украинской государственности, да и о москалях писал, случалось, такое, что я и цитировать не хочу. Противно. Правда, Петлюра допускал, что когда-нибудь появятся на свет и «благородные москали»[657], но только в будущем.
Между тем ради дела Петлюра готов был сотрудничать и с «москалями». На формирование украинской армии смотрел более прагматично, чем его коллеги по правительству и Раде. Читатели «Белой гвардии», зрители «Дней Турбиных» не поверят, но в 1917-м Петлюра предложил принять в новое украинское войско 25 000 русских офицеров, оставшихся без работы. В то время по улицам города бродили «угрюмые толпы офицеров бывшей русской армии, ища себе заработка и службы. Полуголодные, влача нищенское существование, без кокард, погон, шпор и других отличий, ходили доблестные участники великой войны, георгиевские кавалеры, часто израненные, искалеченные, ища какие-либо занятия, предлагая за гроши свой труд»[658].
Молодые украинские правители не хотели принимать на службу «москалей», не знавших мовы и не воспринимавших Украину всерьез. Но Петлюра был дальновиднее своих коллег по Раде и Генеральному секретариату. Начальником штаба Петлюра сделал русского генерал-майора Бориса Павловича Бобровского[659]. Петлюра предлагал остаться в Киеве даже корниловскому полку, собираясь с его помощью навести в городе порядок. Но командир, полковник Неженцев, увел корниловцев на Дон[660].
Петлюра смотрел на русских офицеров как на военспецов и в этом предвосхитил Ленина и Троцкого. Кроме того, он завел хорошие связи во французской миссии, с ним считались как с человеком, у которого есть реальная власть.
Все это напугало Грушевского и Винниченко. Своими первыми врагами они все еще видели «контрреволюционеров», монархистов и очень боялись появления нового Бонапарта – как бы этот худой и энергичный человек во френче не стал украинским диктатором. А Петлюра и в самом деле начал вести себя как диктатор. Он предложил Раде воинский устав для украинской армии. Командиров не выбирают, а назначают. За дисциплиной следят не солдатские комитеты, а офицеры. Устав был разумный, но украинские социалисты решили, будто устав угрожает достижениям революции. Рада отвергла устав, но Петлюра все равно разослал его по украинским частям – и тут же был снят с должности, как превысивший полномочия. На его место был назначен Микола Порш. Бывший адвокат, один из лучших партийных ораторов, настоящая звезда войсковых съездов, Порш, помимо всего прочего, был переводчиком Маркса на украинский язык. Вот только военного дела совершенно не знал.
Первые выстрелы
Война большевистского Петрограда с Киевом развертывалась постепенно. Войск у Рады было совсем немного, но их было мало и у большевиков, Октябрьский переворот окончательно подорвал и без того низкую боеспособность армии. В Петрограде еще с довоенных времен хранились огромные запасы спиртного, почти не востребованного из-за ограничений времен мировой войны. Теперь эти запасы искали и успешно находили. После штурма Зимнего дворца в распоряжении революционных солдат и матросов оказалось настоящее Эльдорадо – громадные винные погреба, заполненные бутылками и бочками. Коллекционные вина и коньяки лились рекой. Не клеветник, враг советской власти, а первый комендант Зимнего – большевик Антонов-Овсеенко признавал: «Преображенский полк, неся караул у этих погребов, спился окончательно. Павловский – наша революционная опора – также не устоял. Посылались караулы из смешанных частей – перепивались. <…> Посылались броневики разгонять толпу – команда их после некоторого променада также начинала подозрительно шататься. <…> Пробовали замуровывать входы – толпа проникала сквозь окна, высадив решетки, и грабила запасы. Пробовали заливать погреба водой – пожарные во время этой работы напивались сами»[661].
С винными погребами покончили, как ни странно, военные моряки и солдаты Финляндского полка (преимущественно анархисты). Их революционная сознательность оказалась сильнее любви к спиртному. Бутылки были разбиты, бочки изрублены, драгоценные вина вылили в Неву. Но победа досталась дорогой ценой: «Гарнизон почти целиком развалился. Красногвардейцы надорвались на караульной службе»[662].
Войска большевики собирали с бору по сосенке. В декабре 1917-го в Харьков прибыли отряды матроса-балтийца Николая Ховрина, матроса-черноморца Андрея Полупанова (он был родом из шахтерской Макеевки, сыном рабочего-горняка), командира петроградских красногвардейцев Рудольфа Сиверса, московские красногвардейцы капитана Павла Егорова. Командовал этими войсками Владимир Антонов-Овсеенко.
В Харькове до начала января сохранялось двоевластие. Там было «сильное украинское влияние»[663]. Наряду с большевиками в городе стояли войска, верные Центральной раде и киевскому правительству. Харьковские большевики во главе товарищем Артёмом (Сергеевым) не только были не в курсе планов командования, но и пытались предотвратить конфликт между украинцами и русскими большевиками. Когда Сиверс арестовал украинского коменданта Харькова Николая Чеботарева, Артём добился его освобождения[664]. Этот большевик, «ссылаясь на особое положение на Украине в связи с национальным вопросом», требовал вообще прекратить «всякие действия против радовцев»[665].
Только 10 января 1918-го большевики наконец-то разоружили верный Раде 2-й Украинский полк (бывший 28-й), пока его командир, атаман Емельян (Омелько, Омелян) Волох смотрел в городском театре комическую оперу «Запорожец за Дунаем». Волоху удалось бежать из Харькова вместе с небольшим отрядом и присоединиться к созданному Петлюрой Гайдамацкому кошу Слободской Украины. Эту будет одна из лучших, элитных частей будущей петлюровской армии.
Судьба разоруженных украинцев не менее интересна. Двадцатитрехлетний большевик Виталий Примаков предложил им поступить к большевикам на службу. Семьсот человек отказались. Их гуманный Примаков отпустил по домам. Триста пошли к большевикам добровольцами. Из них Примаков сформирует 1-й курень червонного казачества. Вскоре курень развернут в полк, а еще позднее – в бригаду. Так началась история червонного казачества, одной из прославленных частей будущей Красной армии. Изначально червонные казаки были в основном пехотинцами, но уже в январе 1918-го Примаков собрал конный полк из двух сотен (конной и конно-пулеметной)[666].
Забытый полководец
Войска Антонова-Овсеенко назывались Южным революционным фронтом. Он был развернут в первую очередь против генерала Каледина. Борьбой с ним и занялся Антонов-Овсеенко, а войну против Центральной рады поручил своему начальнику штаба подполковнику Михаилу Муравьеву.
На Украине имя Муравьева хорошо известно. Это один из главных антигероев украинской истории, такой исторический Саурон или Волан-де-Морт Украины, злейший ее враг. А в России Михаил Артемьевич Муравьев забыт. Даже сведения о внешности Муравьева скупы и фрагментарны. Антонов-Овсеенко упоминает его короткую стрижку. «Бледный, с неестественно горящими глазами на истасканном, но все еще красивом лице», – так описывает Муравьева царский и советский генерал Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич.
Роду наш Муравьев был не дворянского – сын крестьянина-бедняка из Костромской губернии. В детстве трудился пастухом, но пошел в сельскую школу, а окончив ее – в уездную, затем – в Новинскую учительскую семинарию, что в соседней Ярославской губернии. Эта семинария, между прочим, располагалась в бывшем имении писателя Александра Сухово-Кобылина.
Семинария готовила будущих сельских учителей, права на поступление в университет ее выпускники не имели. Для амбициозного молодого человека учительская семинария могла стать карьерным тупиком. Но в семинарии крестьянский сын Михаил не удержался, его выгнали из-за драки. Возвращаться в родное село, к овцам, коровам и свиньям, к тяжелому и честному труду, пятнадцатилетний мальчик не захотел. Он отправился в Санкт-Петербург. Без документов, без денег, без знакомств и рекомендательных писем. Поступок авантюриста, но фортуна вознаградит Муравьева за смелость. Там, в Петербурге, Михаил познакомится с полковником Александром Петровичем Михневичем, столоначальником Главного управления военно-учебных заведений.
Михневич был, по всей видимости, неординарным человеком. В свободное от службы время он писал, даже печатался в журналах. Среди сочинений Михневича – пьеса «Архангельский мужик» (о жизни Михаила Ломоносова), биографическая трилогия «Жизнь и смерть Пушкина», историческая хроника «Основание Петербурга» и, конечно же, стихи. Их он, правда, издавал под псевдонимом А.Тамбовский. Названия его поэтических сборников довольно однотипны: «Море любви», «Безграничное море любви», «Проклятие любви». «Его книги смущают меня в окнах книжных магазинов, а рецензий об них я не встречал вовсе»[667], – писал о Тамбовском-Михневиче Валерий Брюсов.
Интересно, что, сочинитель стихов о любви, полковник (позднее дослужится до генерал-лейтенанта) не был женат, а почти вся его служба прошла в закрытых военных учебных заведениях (офицер-воспитатель кадетского корпуса, инспектор классов и т. д.) или в системе управления ими. Где такой человек мог познакомиться с бывшим пастухом, сказать не берусь. За услугу в каком-то «весьма деликатном деле» Михневич пристроил Муравьева в Первый Санкт-Петербургский кадетский корпус. Тот самый кадетский корпус, что был основан еще при Анне Иоанновне, где учился Суворов, а позднее – многие герои 1812 года.
После корпуса Муравьев окончил юнкерское училище и считался весьма перспективным офицером. Однажды он участвовал в больших маневрах. Поручик Муравьев был в Южной армии великого князя Сергея Александровича. Ей противостояла Северная армия военного министра генерала от инфантерии Алексея Николаевича Куропаткина. Армия Куропаткина учебную войну проиграла, причем сам командующий попал в плен. И взял его в плен как раз Михаил Муравьев. Так его имя впервые сделалось известным в армии.
В молодости Муравьев был замечательным танцором, «дамским сердцеедом» и дуэлянтом[668]; последнее его едва не погубило. На дуэли он убил человека, но отделался всего лишь полутора месяцами гауптвахты. С началом Русско-японской войны молодой и честолюбивый офицер отправился в действующую армию. На войне получил свои первые награды (ордена Св. Анны и Св. Владимира) и был тяжело ранен в голову. Ранение это сказалось на его дальнейшей судьбе, на его характере. Очевидно, Муравьев и от природы был человеком жестоким, агрессивным, что в порядке вещей для военного. Но после ранения Муравьева годами мучили сильнейшие головные боли, по ночам снились кошмары. Все это так или иначе влияло на его психику, на его поведение. Тем не менее после Русско-японской войны служба у него шла своим чередом. Муравьев преподавал фехтование и гимнастику в Казанском пехотном училище, женился, орденами его не обходили.
С первых недель мировой войны Муравьев был на фронте, но опять получил тяжелое ранение. Его лечили в Царскосельском госпитале, где медсестрами были сама императрица и великие княжны. Там капитан Муравьев потребовал водки, ему отказали: сухой закон. И капитан устроил скандал: «За них кровь проливаешь, а им чарки водки налить жалко!»
С тех пор карьера Муравьева пошла под гору. На фронт его больше не посылали. Отправили служить во 2-ю Одесскую пехотную школу прапорщиков. Но учить юнкеров Муравьев не хотел и вскоре перессорился с начальством и с коллегами. Его переводили с места на место: то в столичный Петроград, то в уездный Кременчуг, – Муравьев же, честолюбивый, энергичный, несомненно пассионарный человек, мечтал о другой жизни.
Февральская революция дала шанс переменить судьбу, вернуть ускользнувшую удачу. Муравьев одним из первых предлагает организовать добровольческие ударные батальоны («батальоны смерти»), чтобы укрепить разлагавшуюся армию. К идее отнеслись с интересом и Брусилов, и сменивший его Корнилов. Батальоны формировались и погибали под германским огнем, Муравьев получил звание подполковника. Но он мечтал о большем, а большего не давали. Обиженный на Временное правительство и лично на Керенского, Муравьев предложил свои услуги большевикам.
Сам Муравьев большевиком не был, он называл себя эсером. Однако доподлинно не известно, был ли он на самом деле членом этой партии. Муравьев, по свидетельству Люсиль Цвангер, называл эсеров «просто “дрянью”»[669].
Наталья Лисовская, член политотдела 1-й Революционной армии, приехала в Москву, к знаменитой Марии Спиридоновой. Спиридонова дала Лисовской две справки («удостоверения»), что Муравьев не член ЦК партии левых эсеров и не числится в Петроградском отделении партии. Состоял ли Муравьев в каком-то другом отделении партии, так и не выяснено, да и саму справку у Натальи Лисовской украли в московском трамвае[670].
Атаман Григорий Семенов вспоминал, как летом 1917 года Муравьев говорил ему: «Подождем лучше, пока большевики повесят все Временное правительство, а мы с вами потом вешать будем большевиков»[671]. Так что большевики имели все основания Муравьеву не доверять. Но когда войска генерала Краснова возьмут Гатчину и будут угрожать Петрограду, Ленин назначит Муравьева командующим Петроградским гарнизоном и военным округом. Результат превзошел все ожидания. Муравьев привел в боевую готовность разложившийся и, казалось, уже ни на что полезное не способный гарнизон: «…ему удалось заставить офицеров работать, восстановить аппарат окружного штаба и пустить его в ход»[672], – вспоминал Антонов-Овсеенко.
Офицеры выполняли приказы командующего, солдаты начали исполнять приказы офицеров, чего уже давно не случалось. Петроград отстояли, но к Муравьеву большевики все равно относились с подозрением. Люди образованные, они помнили о Бонапарте. Вскоре Муравьева сняли с должности, но служба для него нашлась тотчас. Антонов-Овсеенко, назначенный командовать Южным фронтом, сказал Ленину, что хочет взять Муравьева начальником штаба. Ильич явно не был доволен: «Берете на Вашу ответственность»[673].
Наполеон, Нерон или Дон Кихот?
Лучшего полководца у большевиков в то время не было и быть не могло. Старые генералы и офицеры предпочитали сидеть по домам, самые обнищавшие уже торговали на базарах, выменивали штаны с лампасами на крупчатку и керосин. Выходить к солдатам они просто боялись. Никто не хотел оказаться на месте адмирала Непенина, убитого выстрелом в спину в самом начале революции, или генерала Духонина, которого совсем недавно всё те же революционные матросы закололи штыками.
Морально-психологическое состояние войск было хуже некуда. Приказы командиров не только обсуждали, но часто не выполняли или обжаловали через военные комитеты. Повальное пьянство стало явлением обыденным.
Минский отряд Рейнгольда Берзина вышел из Гомеля и начал наступать на Черниговщину. На станции Дочь им дали отпор украинский бронепоезд и две роты юнкеров. В авангарде у Берзина были матросы. Они еще не научились воевать на суше и к тому же были сильно пьяны, а потому шли на пулеметы в полный рост[674]. Разумеется, матросы понесли большие потери и были разбиты.
В армии Муравьева было немало анархистов. Длинноволосые (была у них такая мода), причудливо одетые в конфискованные у буржуев наряды, они наводили ужас не столько на врагов, сколько на мирных жителей. Анархисты Донбасса создали собственную боевую часть. Она называлась очень грозно: боевой отряд Донской федерации «Мертвая голова»[675]. Сам Муравьев признавал, что среди ее бойцов было человек пять идейных, «а все остальные – попросту уголовный элемент»[676]. Эта «Мертвая голова» обложила население украинского городка Яготин (на Черниговщине) особой контрибуцией в 6000 рублей, угрожая истребить «жителей мечом и огнем»[677]. Жители пожаловались Муравьеву, тот контрибуцию отменил. Этим он возмутил анархистов. «Какое право вы имели отменить наше распоряжение?» – искренне не понимали они.
Начальником контрразведки у Муравьева был анархист Зелинский[678], начальником одного из санитарных поездов революционной армии – анархист Розенкампф, «отличавшийся большой храбростью: бросал раненых и шел сражаться»[679]. Офицеров заменяли полевые командиры, атаманы, которые часто сами набирали себе солдат. Знаменитая Маруся Никифорова служила в армии Муравьева простым бойцом броневика[680], а к весне 1918-го в ее распоряжении будет уже отряд в 120 штыков.
В Харькове сводный петроградский отряд Ховрина «совершенно разложился на почве реквизиций, обысков и арестов»[681]. Железнодорожная станция была «забита солдатами, едущими с фронта самовольно»[682], то есть дезертирами.
Большевики объявили социалистическую Раду «буржуазно-помещичьей», но далеко не все солдаты верили этому откровенному вранью и в бой идти не хотели. Части одна за другой отказывались повиноваться и уходили с фронта. Нередко случалось и так: в нужный момент паровоз или броневик почему-то ломался, выходил из строя. Машинист или водитель только разводили руками.
В такой обстановке Муравьев показал себя выдающимся командиром. Он просто и эффективно использовал старый добрый принцип кнута и пряника. Когда очередной раз остановился паровоз, командующий приказал: «Если через 15 минут паровоз не будет отправлен – расстреляю»[683]. И паровоз починили. Когда у Муравьева испортился автомобиль, шоферу он тоже пригрозил расстрелом[684].
За неисполнение приказа – расстрел. Таково было правило Муравьева. Ответственность была индивидуальной и коллективной. Однажды 8-я рота 11-го Сибирского стрелкового полка отказалась идти в бой и перестала подчиняться приказам командующего. Солдаты заявили, что будут слушаться только командира полка или комиссара. Муравьев им ответил так: «Я сейчас же вышлю броневик с матросами и красногвардейцами и расстреляю вас до одного человека»[685]. И солдаты пошли в бой.
О субординации позабыли еще весной 1917-го. Рядовые не отдавали честь, курили в строю. Штатские тоже перестали относиться к начальству с почтением. Как-то на станции Гребенка некий железнодорожник похлопал Муравьева по плечу. Тот не стерпел фамильярности: «Скажите ему, что если он еще раз осмелится положить руку на плечо главнокомандующего, то будет убит»[686]. Муравьев вообще был щедр на приказы о расстрелах, а его действия отличались не только жестокостью, но даже какой-то истеричностью. Однажды он крикнул Виталию Примакову: «Как ты смеешь мне возражать?!» Примаков в царской армии не служил, что такое субординация – еще не усвоил, а потому ответил командиру спокойно и дерзко: «Потише, Муравйов». Тогда Михаил Артемьевич одной рукой схватил Примакова за горло, другой начал доставать браунинг. От верной гибели Примакова спас капитан Павел Егоров. Он просто оттащил Муравьева от Примакова. Командующий в ярости кричал: «Арестовать его, отвести в арестантский вагон». Примакова обезоружили и повели к вагону. Но тут Муравьев опомнился и велел Примакову вернуться. Извинился, отдал ему оружие и расцеловал. Примаков не без оснований решил, что имеет дело с человеком неуравновешенным, чрезвычайно нервным и попросту ненормальным[687]. Впрочем, именно Муравьев первым вольно или невольно ввел в армии манеру нарочито грубого, хамского, жестокого обращения с подчиненными, которую будут перенимать у него другие красные командиры. Так, Дмитрий Жлоба, уже став комдивом, мог выпороть плеткой даже командира полка[688].
«Вообще у Муравьева были планы Нерона»[689], – говорил на следствии большевик Сергей Моисеев. Не совсем понятно, что именно имел в виду товарищ Моисеев. Муравьев все же не поджигал Киева, не участвовал ни в состязаниях, ни в публичных оргиях. И все-таки нельзя не отметить: Муравьева, как и многих удачливых военачальников времен Гражданской войны, сравнивали с Наполеоном. Но вот сравнения с Нероном удостоился, кажется, он один[690].
Однажды Муравьев разозлился на нерасторопность своей секретарши и пригрозил отдать ее «на изнасилование солдатам»[691]. Таким же наказанием он пригрозил телеграфистке, что передала в Киев сообщение о приходе большевиков.
В смутное время революции жизнь военачальника часто зависела от личной охраны, и уж на своих телохранителей Муравьев не скупился. Его личную охрану составляли матросы и красногвардейцы, точнее, как выразился Ефим Исаакович Лапидус, «сливки красногвардейцев, которым место по-настоящему на виселице или по меньшей мере в тюрьме. Все его чины были настоящими разбойниками»[692].
Муравьев передвигался в специальном поезде из пятнадцати вагонов, где между прочими были вагон-салон и вагон-ресторан – роскошь, о которой уже забыли командующие. Зато в бою Муравьев подавал пример солдатам. Лично садился за пулемет, под артиллерийским огнем поднимал в атаку цепь бойцов, как это было при штурме Киева. «Его сухая фигура, с коротко остриженными седеющими волосами, с быстрым взглядом, – мне вспоминается всегда в движении, сопровождавшемся звяканьем шпор, – писал Антонов-Овсеенко. – Его горячий взволнованный голос звучал приподнятыми верхними тонами. Выражался он высоким штилем, и это не было в нем напускным. Муравьев жил всегда в чаду и действовал всегда самозабвенно. <…> Своим пафосом он напоминал Дон Кихота…»[693]
Вероятно, Михаил Муравьев не был выдающимся стратегом. Его действия часто были рассчитаны лишь на удачу, на эффект внезапности. Киев он будет штурмовать, не имея никаких разведданных – разведку в своей армии он так и не наладит. Но сила Муравьева была в другом. Бесстрашный, честолюбивый, энергичный и предприимчивый, он сумел превратить почти небоеспособную массу в армию. Для зимы 1917–1918 года это было настоящим подвигом, на какой оказались не способны прославленные русские генералы, герои мировой войны.
Муравьевская армия
Трудно сказать, как правильно называть войско Муравьева. Рабоче-крестьянской Красной армии еще не было даже на бумаге. Формально существовала старая Русская армия, хотя воинские звания уже были отменены. В документах Муравьева иногда называют «бывшим подполковником», иногда просто «подполковником», иногда, по ошибке, «полковником». Себя он гордо именовал «главнокомандующим» или просто «командующим армиями».
В ходе наступления на Киев Муравьев соединил свои войска в два отряда, которые получили пафосное название «революционных армий». Первую армию возглавлял капитан Павел Егоров, кадровый русский офицер. Он привел на Украину одну из самых боеспособных частей – московских красногвардейцев. Кроме них в рядах 1-й революционной сражались отряды красногвардейцев из Петрограда, Твери, Брянска, Харькова, с Донбасса. Отрядом красногвардейцев из Макеевки командовал большевик Дмитрий Жлоба[694], будущий герой Гражданской войны, командир Стальной дивизии, соратник Ворошилова и Буденного. Вот как выглядели красногвардейцы Донбасса в самом начале украинской кампании: «Их было 500–600 человек, большей частью пожилых рабочих. В шахтерской рваной одежде, в изорванных лаптях, совершенно черные от угольной пыли, с изнуренными лицами стояли на морозе пролетарии Донбасса. Сгорбившись от холода, засунув руки в рукава, они крепко прижимали к груди винтовки, готовясь к бою с врагом»[695].
Иначе выглядели московские и петроградские красногвардейцы. Их происхождение и возраст были хорошо изучены еще советскими историками. Состав «экспедиционных» отрядов красной гвардии заметно отличался от состава участников октябрьского переворота и октябрьских боев в Москве. На украинский и калединский фронты отправилась почти исключительно рабочая молодежь. Так, из 710 красногвардейцев Выборгского, Василеостровского и Петроградского районов Петрограда только три человека были старше сорока лет, подавляющее же большинство (62,4 %) – молодые рабочие до двадцати трех лет, пришедшие на заводы во время мировой войны[696]. Среди них 38–40 % были членами партии большевиков. Передо мной фотография: красногвардейцы Петрограда накануне отправки на фронт, середина декабря 1917 года. Небольшой отряд. Все вооружены винтовками, у некоторых есть и шашки, револьверы, многие перепоясаны пулеметными лентами. Одеты добротно: шинели, зимние шапки, папахи. Почти все лица очень молодые. Два усатых красногвардейца постарше (лет тридцати) позируют рядом с пулеметом: «Несмотря на молодость участников красногвардейских экспедиций, члены их отличались высокой классовой сознательностью и организованностью»[697], – писал советский историк Виталий Иванович Старцев.
Муравьев именно эту армию, три тысячи бойцов, считал своей главной ударной силой. Красногвардейцев он ставил гораздо выше солдат регулярной армии, хотя далеко не все они имели боевой опыт. Но зато это были стойкие, нередко идейные люди, которые искренне шли воевать «за власть Советов». Командующий заботился о них. Уже в конце января красногвардейцы будут одеты в новенькие шинели с военных складов. «Первая армия обута, одета и восхваляется Муравьовым, вторая наоборот», – утверждала секретарь ревкома 1-й армии Люсиль Цвангер[698].
2-й революционной армией командовал поручик Рейнгольд Берзин (из латышских стрелков). Она состояла из полков старой Русской армии – 60-го Сибирского, 11-го Сибирского, 12-го Туркестанского, 436-го Новоладожского, 268-го Пошехонского, отряда матросов-балтийцев мичмана Яковлева, Минского революционного отряда прапорщика Афанасия Ремнёва[699], который командовал авангардом этой армии.
Вторая армия была лучше вооружена, солдаты имели боевой опыт, но дисциплина там была куда хуже красногвардейской. «Я страшно измучился с тех пор, как ко мне присоединилась регулярная армия Берзина, – сообщал Муравьев Антонову-Овсеенко. – Начиная с командующего армией и кончая солдатом – полная распущенность»[700]. Командиры просто боялись своих солдат[701]. Всеми делами заправляли полковые комитеты. В армии командиров уже давно выбирали, но Муравьев решил и с этим покончить: «Вот вам начальник, слушайтесь его»[702], – велел он солдатам, опешившим от столь «старорежимного» приказа. «Диктатура пролетариата во мне»[703], – заявлял Муравьев, пытаясь поставить идею единоначалия на прочную большевистскую основу.
Муравьев обещал вовсе отменить выборное начало в армии, хотя такой возможности у него не было. Ликвидировать солдатские советы (комитеты) Муравьев не мог, но он старался, насколько возможно, игнорировать их, лишить авторитета и реальной власти. Для этого одних расстрелов было мало: жестокость следовало дополнить щедростью, кнут – пряником, иногда – в буквальном смысле. Бойцам помимо основного пайка начали выдавать лакомства: «Мёд, конфеты, пряники»[704]. Даже зажиточный крестьянин сластями не был избалован, а солдат о таком дополнении к пайку и не мечтал[705]. Муравьев ничего не жалел для своих бойцов. Говорил, что «разграбит всю Полтаву, а колбасы для солдат достанет»[706].
Хотя важнее, конечно, было денежное жалованье и регулярные раздачи наградных. Армия Муравьева была неплохо обеспечена деньгами. К тому же на каждый «освобожденный» город Муравьев накладывал контрибуцию. Ее должны были выплачивать буржуи, на свое несчастье не успевшие эмигрировать. С буржуазии одного только Киева взяли 10 000 000 рублей, 5 000 000 с Полтавы, 1 000 000 с Елизаветграда[707] и т. д. За сбор денег отвечал начальник тыла муравьевской армии Александр Беленкович. По свидетельству Примакова, Беленкович велел то одному, то другому буржую: «Изволь нести деньги завтра. Не принесешь, тогда я тебя…»[708] Правда, не ясно, входили эти поборы с отдельных буржуев в общую сумму контрибуции или начальник тыла выбивал еще какие-то дополнительные средства.
Деньги щедро раздавали красногвардейцам, солдатам, матросам. Причем Муравьев больше всего давал именно матросам, считая их самыми ценными, – по 500 рублей. Красногвардейцы и артиллеристы получали по 100 рублей, солдат Муравьев ценил меньше. Даже за взятие Киева им начислят только по 20 рублей, и лишь после всеобщего возмущения солдатам все же раздадут по сотне. За ранение давали 500 рублей, семьям погибших обещали выплатить по 1000 рублей[709].
Орденов и медалей у Муравьева не было, их тоже заменяли деньгами. За отличия в бою и за хорошую работу – премировали. Так, за починку броневика платили 1000 рублей. «Я всех дельных людей награжу деньгами и обеспечу их»[710], – говорил Муравьев.
Кроме пайка, лакомств, обмундирования, денег Муравьев использовал еще один древний вид материального поощрения – разрешил грабить. Грабили мирное население, обыскивали трупы убитых врагов.
Из свидетельских показаний заместителя председателя комитета 1-й революционной армии Сергея Коптелова: «Муравйовский порядок расстрела был такой. Ведут красногвардейцы 4 или 5 человек <…> на открытое место, расстреливают и тут же снимают [с убитых] сапоги, выворачивают карманы. Лежит человек 30 расстрелянных, и все разутые и раздетые. Расстрелы стали переходить в личные интересы: убьет, снимет часы или вроде того»[711].
Пожалуй, правильнее всего и будет называть это войско именно «муравьевской армией». Муравьев создал ее, Муравьев считал ее чем-то вроде своей собственности: «…если армия мне не будет доверять, то я ее распущу или же уйду и где-нибудь наберу новую»[712], – говорил он. Это слова кондотьера, а не революционного командарма. Но ведь и войско Муравьева напоминало большой отряд ландскнехтов. Уже в феврале 1918-го Муравьев начнет создавать отряды из пленных немцев и австрийцев. Он принимал в армию «людей, не имеющих ничего общего с социализмом»[713]. И в этом Муравьев предвосхитил (а скорее всего, и вдохновил) Троцкого на создание «интернациональных» частей из венгров, немцев, эстонцев, китайцев. Впрочем, даже идейные бойцы нередко понимали классовую борьбу именно как узаконенное насилие над буржуазией, как разрешение грабить «классовых врагов» и сводить с ними счеты.
Как бы там ни было, Михаил Артемьевич сумел создать из разношерстных и давно забывших о дисциплине головорезов боевую силу, самую эффективную на Украине того времени. Солдаты, матросы, красногвардейцы поверили в него как в боевого командира. «Все-таки он гремел – Муравйов, “муравйовская армия”»[714], – вспоминал старый большевик Прокопий Афоничев, командир 1-го Московского отряда красной гвардии[715].
Дорога на Киев
Уже в первых битвах Гражданской войны большевики использовали стратегию, которая позднее не раз принесет им успех. Начинали с интенсивной пропаганды на территории противника, устраивали народные волнения, провоцировали восстания и мятежи. Так они подрывали тыл противника, дезорганизовывали управление, деморализовали войска. Все это облегчало их наступление.
В первую половину января войска Муравьева и Антонова-Овсеенко шли от успеха к успеху. Заняли стратегически важную станцию Лозовая, несколько раз переходившую из рук в руки, вытеснили украинские войска с Донбасса. В Мариуполе и Екатеринославе вспыхнули подготовленные большевиками восстания, на помощь повстанцам успели прийти муравьевские войска. Двигались стремительно – на поездах. Прибывали на вокзал, выпрыгивали из вагонов и быстро захватывали город. Это была так называемая эшелонная война, изобретение все того же Муравьева. Правда, вскоре украинцы найдут против такой войны средство – станут просто разбирать железнодорожные пути перед наступающим противником. Но муравьевцы успеют захватить большую территорию с многочисленным населением.
Потери были ничтожными, потому что сопротивления почти не встречали. Небольшой отряд московских красногвардейцев захватил город Сумы: первым делом заняли железнодорожную станцию, городскую думу, государственный банк, типографию и редакцию местной газеты. Украинские части разоружили. Сопротивление попытался оказать только командир артиллерийского дивизиона поручик Бондаревский. Его тут же расстреляли, а его бойцов распустили по домам. Вот и вся война.
Полтаву должны были защищать военное училище и полк Богдана Хмельницкого. Этот полк еще недавно считался лучшей боевой частью украинских вооруженных сил, пока им командовал штабс-капитан Владимир Ластовченко (укр. Ластівченко), кадровый офицер русской армии и «свидомый» украинец: «…мужество, храбрость, любовь к Отечеству быстро сделали офицера чрезвычайно авторитетным командиром в глазах богдановцев, которые были полностью ему преданы»[716]. Но однажды Ластовченко ужинал в ресторане гостиницы «Европейская». В вестибюль пришел полтавский анархист Дунайский и попросил офицера выйти к нему. Ластовченко вышел, и тогда Дунайский без лишних разговоров его застрелил.
Между тем личность командира играла решающую роль в боеспособности полка. Скоро богдановцы утратили прежнюю дисциплину. Солдаты начали пить, гулять, громить магазины и склады.
Богдановцев отозвали назад в Киев. Но оставшиеся в Полтаве украинские части были еще хуже, они совершенно не были готовы ни к бою, ни к обороне города. Их захватили врасплох. 6 (19) января 1918 года на вокзал прибыл муравьевский бронепоезд – точнее, блиндированный поезд[717]. Его смастерили за два дня на станции Синельниково. Командовал бронепоездом матрос-черноморец Андрей Полупанов. Большевиков встречали… местные красногвардейцы, которые присоединились к муравьевцам и приняли участие в захвате города. Впрочем, десятка два юнкеров устроили засаду тут же, на вокзале, и обстреляли матросов. Бойцы товарища Полупанова забросали их гранатами.
Червонные казаки Примакова заняли телефонную станцию и здание губернского правления. Омелян Волох, стоявший в Полтаве со своим отрядом, бежал почти до самого Киева. Сопротивление оказали только юнкера, но и они вынуждены были сложить оружие под ураганным огнем большевиков и анархистов. Оборонявшиеся потеряли 98 человек, армия Муравьева – всего одного матроса и несколько раненых[718].
В Константинограде было еще проще. Егоров с тремя тысячами красногвардейцев окружил город. Батальону («куреню») богдановцев оставалось героически умереть или сдаться. Богдановцы предпочли второе. Так Полтавщина вслед за Харьковщиной и Донбассом перешла под власть Советов. Та же участь ожидала и Черниговщину. Казалось, дорога на Киев свободна.
Самоликвидация украинской армии
Что же произошло с украинскими войсками? Новый военный министр Порш уверял правительство, что большевиков бояться не стоит, потому что на защиту Украинской республики с фронта придет сто тысяч украинских солдат.
Однако в реальности ситуация была совсем другой. На фронте оставалось много украинизированных частей, но их боеспособность была очень сомнительна. Им хронически не хватало офицеров, многими полками командовали прапорщики и подпрапорщики. В других полках офицеров хватало, но это были русские офицеры, которые пошли служить в украинизированные войска от безысходности: уж лучше «хохлы», чем большевики. Воевать за Украину по-настоящему они не собирались. А солдаты просто не хотели воевать, ни за кого не хотели. Из всех же партий лишь одна, большевистская, агитировала за скорейшее прекращение войны. Только большевики откровенно призывали солдат воткнуть штык в землю и разойтись по родным деревням, делить помещичью землю. После Октябрьской революции на фронте ликовали. Крики радости заглушали грохот боя.
Из воспоминаний командира женского батальона смерти Марии Бочкаревой:
«– Мир! Мир! – гремело в воздухе.
– Бросай фронт! Все по домам! Ура Ленину! Ура Троцкому! Ура Коллонтай!
– Землю и свободу! Хлеба! Долой буржуазию!»[719]
Но солдаты услышали, что женский батальон продолжает бой, и пришли в бешенство.
«– Кончай ее! Пора кончать с ними! У нас теперь мир! – неистовствовали они и со всех ног бросились в нашу сторону. Почти одновременно позвонил по телефону командир корпуса.
– Бегите! – было его первым словом. – Мы все пропали. Я сам удираю. Бегите в Красное Село!»[720]
Женский батальон воевал на Западном фронте, а на фронте Юго-Западном творились еще более удивительные дела. 13-й пехотный козацкий украинский полк во главе со своим командиром подпоручиком (!) Гусаренко оставил фронт и просто «исчез в неизвестном направлении»[721]. Солдаты 23-го пехотного козацкого украинского полка приняли решение отправиться в двухмесячный отпуск. Полковое имущество передали общественным организациям Винницы, оружие сдали в городской цейхгауз[722]. Командиры полков, «спасая жизнь, поразбежались кто куда»[723]. Популярность большевиков росла от недели к неделе. Простые солдаты, конечно, не очень разбирались в партийных программах. Они просто слышали: «…есть такие большевики, что за народ держут»[724].
Молодой рабочий Н.С.Хрущев, избранный в рутченковский Совет рабочих депутатов[725] (сам еще не большевик, в партию он вступит в 1918 году), агитировал за большевиков, прибегая к простым и доходчивым словам: «Никита Сергеевич популярно объяснил им, что большевики – это значит долой войну, долой министров-капиталистов, а шахты, заводы – все это будет наше, рабочих»[726].
Просто, ясно, убедительно выступал в Киеве большевик Ян Гамарник, будущий начальник политуправления Красной армии: «Мы, большевики, за мир без аннексий и контрибуций! Мир хижинам – война дворцам! Да здравствует товарищ Ленин!» После выступления рабочие и солдаты окружали его плотным кольцом, шли с площади, сомкнув ряды, с пением «Смело, товарищи, в ногу!»[727]. Украинский социал-демократ Исаак Мазепа с грустью признавал: «…в народной массе говорилось: мы все большевики»[728].
Большевики пользовались темнотой и наивностью мужиков в шинелях. Появился слух, будто Генеральный секретариат так назван, потому что там генералы заседают. Так молва приписала социал-демократу Винниченко и его коллегам генеральские погоны.
Из повести Бориса Антоненко-Давидовича «Печать»: «Я прекращаю ети сказки буржуазные!.. Довольна мы натерпелись от всяких там радов и енеральских секретареві…»[729] – заявляет солдат в потертой фуражке без кокарды. Скорее всего, дезертир, разагитированный большевиками.
Большевистские агитаторы старались не напрасно. Уже зимой 1917–1918-го украинские солдаты откровенно издевались над Радой, над украинскими интеллектуалами, что пытались построить украинскую государственность. Мужики хотели только оставить поскорее фронт и вернуться в родное село. Вернуться как можно скорее, чтобы не пропустить передел земли.
Из книги Константина Паустовского «Повесть о жизни»: «Из Чернобыля надо было ехать сорок верст на лошадях через сосновые леса и сыпучие пески. Лошади брели шагом. Поскрипывали колеса, от старой сбруи пахло дегтем. Возница – маленький “дядько” в худой коричневой свитке – все спрашивал:
– Там в Москве, безусловно перед вами извиняюсь, ще не слышно, когда произойдет вселенское разрешение?
– Какое разрешение?
– Чтобы хлеборобам самосильно пановать над землей. А панов и подпанков гнать дрючками под зад к бисовой матери»[730].
Народ ждал раздела панской земли. Селяне начинали делить огромные латифундии Потоцких, Браницких, Сангушек, Уваровых, Горчаковых. Большевики этот раздел одобряли, одобряла и Рада. Но Рада стремилась все сделать по закону, без погромов, без насилия и, по возможности, выкупив землю у собственника (за счет государства, конечно). Вопрос о земле должно было решить Украинское учредительное собрание. А народ ждать «учредилки» не собирался и панов не жалел. В Гуляй-Поле местный совет во главе с анархистом Махно легко и просто решил эту проблему. Уже в сентябре 1917-го «трудящиеся Гуляйпольского района в своем дерзании стать полными хозяевами свободы и счастья в жизни <…>, за аренду помещикам не платили денег, взяли землю в ведение земельных комитетов, а над живым и мертвым инвентарем до весны поставили своих сторожей в лице заведующих, чтобы помещики не распродали его. Да удержали за собой контроль над производством…» – вспоминал Нестор Махно[731]. Это еще Нестор Иванович умолчал о методах «работы» с помещиками.
Агитаторы Рады взывали к патриотизму, к гражданскому долгу, говорили о батькивщине, но недальновидные и уставшие от войны крестьяне охотнее слушали большевиков. «Настроение войск (и украинских) сильно большевистское, и большевистски настроена деревня»[732], – писал из Полтавы академик Вернадский.
Самым сильным, самым авторитетным и удачливым большевистским агитатором стал Леонид Пятаков, старший брат уехавшего в Петроград (служить в Госбанке) Георгия.
Леонид почти всю войну сражался на германском фронте, был награжден четырьмя солдатскими Георгиями. Высшее образование в те годы открывало путь в офицеры, но Леонида, как человека неблагонадежного, в звании не повышали. Сейчас, в 1917-м, это оказалось большим плюсом. В Киевском гарнизоне он был самым популярным и самым авторитетным человеком. От природы деятельный, настоящий пассионарий, он все силы положил на агитацию в казармах.
Мы почти не знаем, как выглядел Леонид Пятаков тогда, в последние и самые важные месяцы своей жизни. С фотографий на нас смотрит строгий юноша в круглых очках, еще студент Киевского политехнического института. В 1917-м Леониду было под тридцать, а после трех лет войны он должен был выглядеть старше своих лет. Но не было, видимо, времени у товарища Пятакова перед фотографами позировать.
С лета 1917-го авторитет и влияние Леонида Пятакова стремительно росли, он оставил далеко позади своего брата – профессионального революционера Георгия. За четыре месяца бывший инженер и бывший солдат стал одним из самых влиятельных политических лидеров Киева. С августа он входил в Киевский комитет РСДРП(б), 27 октября возглавил Киевский ревком, в декабре избран во Всеукраинский ЦИК Советов (в Харькове).
Украинцы наблюдали происходящее с беспокойством, затем – с тревогой, с ужасом. В конце концов решили действовать.
Почти накануне Рождества, в ночь с 24 на 25 декабря, к усадьбе Пятаковых на Кузнечной улице пришли несколько вооруженных людей. Леонид, который на равных говорил с простыми солдатами, обычными мужиками, на самом деле жил в двухэтажном флигеле господского дома. В ту ночь там же ночевали брат Леонида Михаил Пятаков с женой, их сестра Вера, а также некто прапорщик Золотарев. От громкого стука в дверь все всполошились: «Мы украинские солдаты, будем делать обыск»[733], – послышалось из-за дверей. Понимая, что открывать смертельно опасно, Пятаковы решили связаться с Генеральным секретариатом. Михаил уже звонил по телефону, но то ли к аппарату никто не подошел, то ли нападавшие оказались расторопнее. Дюжие украинцы высадили двери. В дом ворвалось полтора десятка солдат, вооруженных шашками, револьверами и карабинами. На шинелях солдат не было знаков различия, зато многие носили папахи с красным верхом – так одевались казаки из куреня красных гайдамаков, недавно созданного Петлюрой. Один из солдат, впрочем, назвал себя «вольным казаком». А командиром этого отряда был некий хорунжий в фуражке с желто-голубыми лентами, в брюках с желтыми лампасами.
В доме солдаты устроили не обыск, а погром. Что не могли и не хотели взять с собой, разбивали или рубили шашками. Перерубили и телефонный провод. Мужчин стали бить прикладами, столкнули с лестницы вниз. Пытались дознаться, кто из них Леонид. Когда тот назвался, солдаты, избив Золотарева и Михаила Пятакова, увезли Леонида в неизвестном направлении. Увезли полуголым. Он едва успел накинуть пальто, а вместо сапог или ботинок обуть сандалии.
Только три недели спустя, 16 января 1918 года, неподалеку от станции Пост-Волынский нашли тело Леонида Пятакова. На голове – след от удара саблей или шашкой, ладони изрезаны, фаланги пальцев разбиты, на левой стороне груди огромная глубокая рана. Врачи, проводившие экспертизу, решили, что у еще живого Пятакова пытались вырезать сердце, а он хватался руками за шашку, пытаясь защититься[734]. Леонид Пятаков стал первой жертвой петлюровцев.
Рада дистанцировалась от этого преступления, украинские власти уверяли в своей непричастности, но вряд ли им многие верили. Георгий, узнав о смерти брата, дал клятву бороться за двоих. До победы коммунизма во всем мире, конечно.
Гибель Леонида Пятакова не остановила большевизации войск. У Рады не нашлось своего Муравьева, чтобы навести порядок. Микола Порш на роль военного руководителя явно не годился. Полковник Всеволод Петров был удивлен «пацифистско-плаксивыми» словами этого военного министра, которые совсем не соответствовали обстановке Гражданской войны. Порш так поссорился с генералом Скоропадским, что последний подал в отставку. Между тем его 1-й Украинский корпус мог бы стать основой вооруженных сил республики. Но Скоропадского и его корпуса в Раде боялись не меньше, чем большевиков: а вдруг устроит государственный переворот, разгонит Центральную раду? Командующий Киевским военным округом штабс-капитан Николай Шинкарь прямо говорил о Скоропадском: «Боимся, что он хочет стать гетманом!»[735]
И тогда Порш и Винниченко задумали превратить разваливавшуюся, но все же настоящую кадровую армию в «милиционную», в территориальное ополчение. Худшего времени для такой реформы нельзя было и представить.
Понять их безумные, самоубийственные действия невозможно, если не представить обстановку осени–зимы 1917 года. Дисциплина, субординация считались наследием проклятого царизма, «демократизация» армии – величайшим достижением революции. И украинским солдатам эти «достижения» очень нравились.
А ведь в распоряжении Рады были и офицеры, и генералы, и даже созданный еще при Петлюре Генеральный штаб во главе с генералом Бобровским. Но это были генералы без армии. Реального влияния на положение дел на фронте они оказать не могли. К тому же неясно было, кто кому подчиняется, кто кем командует? Скажем, командующий Киевским военным округом штабс-капитан Шинкарь или командующий войсками Левобережной Украины подполковник Капкан? При обороне Киева путаницы добавится – в дело вмешается комендант города Ковенко, человек решительный и отважный, но вообще не военный (по профессии – инженер).
Муравьев наступал на Киев с 8500 или 9000 бойцов. У Рады только на Левобережье Днепра было больше 16 000, а сражаться оказалось некому. Те полки, что не разбежались и еще не были разоружены большевиками, объявили о своем «нейтралитете».
«Мудрыми» действиями Порша и его товарищей по Раде и правительству вооруженные силы Украины были совершенно развалены.
Гайдамаки красные и черные
1
В разгар этой неудачной для Украинской республики войны Рада приняла историческое, хотя и явно запоздалое решение. Она издала свой последний, IV универсал. Свидомые украинские интеллектуалы в Киеве наконец-то отбросили все сомнения и объявили независимой Украинскую Народную Республику. Если бы такое решение было принято еще осенью 1917-го, оно, может быть, и вызвало бы массовое воодушевление. Но зимой 1918-го настроения переменились. I универсал был событием национального значения, и даже самые малограмотные украинцы это хорошо понимали. IV универсала они как будто и не заметили.
Тщетно Рада призывала в своем универсале «всех граждан независимой (cамостiйної) Украинской народной республики» «непоколебимо стоять на страже добытой воли и прав нашего народа и всеми силами защищать свою судьбу от всех врагов селянско-рабочей независимой Республики»[736]. В январе–феврале 1918 года сражаться с большевиками были готовы лишь две–три тысячи добровольцев.
В числе немногих надежных украинских частей были отряды вольных казаков, которыми командовал киевский комендант Ковенко. Вольные казаки Киева были сформированы по принципу красной гвардии и отличались от нее только политическими убеждениями. В отряды вольных казаков вступали националистически настроенные рабочие, мещане, студенты, к ним присоединялись и солдаты, покинувшие большевизированные части по политическим убеждениям. Всего в Киеве было около 600 вольных казаков – не хватит не только для обороны, но и для поддержания порядка в таком большом городе.
В ноябре 1917 года в Киеве появилась еще одна боевая часть – Галицко-Буковинский курень сечевых стрельцов. Командовали им бывшие сечевые стрельцы Евген Коновалец (командир) и Андрий Мельник (начальник штаба). Оба стали профессиональными военными и убежденными националистами. Своим товарищам они привили лучшие боевые традиции Императорского и королевского Украинского легиона. Курень сечевых стрельцов отличался хорошей боевой подготовкой и железной дисциплиной, столь редкой тогда на Украине. Но сечевых стрельцов тоже было мало – около 500 бойцов. Примерно столько же человек служили еще в одной элитной части – Гайдамацком коше Слободской Украины.
Кош (военный лагерь или отряд) – слово, появившееся еще во времена Запорожской Сечи. Слободской Украиной называли Харьковщину, которая уже переходила под контроль большевиков. Формированием коша занялся Симон Петлюра, оставшийся после своей отставки без работы. Цель – воевать за Слободскую Украину, освободить ее от большевиков. Начальником штаба у Петлюры стал штабс-капитан Александр Удовиченко, кадровый офицер русской армии, выпускник Николаевской академии.
Принимали в кош добровольцев, в основном солдат-фронтовиков, вольных казаков, студентов. Поскольку подавляющее большинство солдат в то время спешили вернуться в родные села, в кош шли исключительно идейные, убежденные бойцы. Многие носили национальную прическу – выбривали голову и отращивали чуб.
Впрочем, гайдамаки получали и жалованье. Петлюра раздобыл денег и на денежное довольствие, и на хорошую экипировку. Гайдамаки носили кожух (полушубок), дорогие хромовые сапоги и смушковые папахи с красным шлыком, вооружены были кавалерийскими карабинами[737]. По всему Киеву были расклеены плакаты с призывом вступать в кош и защищать Украину, но набрали первоначально не больше 200 бойцов. В курене красных гайдамаков воевал молодой поэт Владимир Сосюра, уроженец Дебальцева, будущий классик советской литературы.
Позднее в курень красных гайдамаков включили отряд Волоха. Со своими войсками он отступал еще от Харькова. Волох родился на Кубани, в семье иногороднего крестьянина с Харьковщины, долго жил на Донбассе, работал батраком, грузчиком, шахтером. Природа наградила его огромной физической силой и… даром живописца. В свободное от тяжелой работы время он учился в харьковской школе живописи Раевской и, как говорят, подавал большие надежды. Но мировая война прервала карьеру художника. Несостоявшийся живописец стал солдатом. Воевал с августа 1914-го, «освобождал» Галицию, сражался в Карпатах, участвовал в Брусиловском прорыве. Получил несколько тяжелых ранений, зато и в службе продвинулся необычайно. Война оказалась его призванием. В 1914-м он начал ее рядовым, а революцию 1917-го встретил уже штабс-капитаном (во время войны окончил школу прапорщиков, которая открывала путь к офицерским званиям). Наградами не обходили, вся грудь была в орденах. Было у него и георгиевское оружие, и орден Св. Георгия 4-й степени (не путать с солдатским георгиевским крестом, который у Волоха тоже был). Однажды в ночь с 8 на 9 сентября 1916 года под деревней Шумляны (Восточная Галиция) Волох с тремя взводами своей роты атаковал неприятельские окопы, занятые двумя ротами австрийцев, переколол штыками почти половину, остальных обратив в бегство, взял в качестве трофея пулемет и двоих пленных[738]. Этот отважный человек и георгиевский кавалер станет правой рукой Петлюры. Тот поручит ему командовать куренем (батальоном) красных гайдамаков, названных так за красный цвет шлыков на папахах.
В составе коша Слободской Украины был еще курень черных гайдамаков, укомплектованный курсантами 2-го военного училища. Его Петлюра сформировал следующим образом.
2
14 (27) января в Киеве узнали о новых поражениях украинских войск. На стратегически важной станции Бахмач муравьевцы разгромили Дорошенковский полк, черниговских вольных казаков и «курень смерти», причем в бою погиб командир дорошенковцев К.Хмелевский. В руки Муравьева попал важнейший железнодорожный узел. В тот же день другой отряд муравьевцев взял станцию Гребенка.
Поздним вечером 14 января 1917 года Петлюра и Удовиченко отправились на Подол, где размещалось созданное в сентябре 1917-го 2-е украинское юнкерское училище. Ни своей, ни служебной машины Петлюра и Удовиченко не имели, поэтому доехали на трамвае. Велели собрать юнкеров. Петлюра был опытным оратором и знал, как надо выступать на митингах. К тому же он и сам был явно взволнован, так что выступление было и хорошо продуманным, и вполне искренним.
«Будущее свободной Украины, юнкера, именно сегодня, а не потом или через год, судьба вашей Родины в ваших руках! <…> Четыре дня назад большевистская тирания разрушила последнюю надежду всех честных жителей Российской республики – разогнала Учредительное собрание в Петрограде! <…> Если большевики вступят в Киев, они также не дадут собраться Украинскому Учредительному Сейму. <…> Большевики расстреляют ваших офицеров <…>, убьют ваших родных и близких, превратят вас в рабов и людей второго сорта. Вы будете бояться своей тени! <…> На фронте сейчас нет сил, чтобы остановить красную орду. Я верю, что только молодые львы с криком “Слава Украине!” пойдут на пулеметы, смогут изменить ход всей истории. <…> Я не приказываю – я призываю вас, юнкера, стать добровольцами моей армии и записаться в курень черных гайдамаков Слободского Коша! Если вы верите мне, если вы чувствуете ответственность перед Украиной – вы встанете под мои знамена! Свобода или смерть! Родина или смерть!»[739]
Речь Петлюры произвела сильное впечатление. Сила была, очевидно, не в самих словах, а в той страсти, той ярости, той убежденности в собственной правоте, которую талантливый оратор может передать своим слушателям. Юнкера плакали, и даже некоторые офицеры не могли сдержать слез. «С криком “Слава Украине!” юнкера подняли Петлюру и понесли на руках»[740].
Впрочем, влиянию Петлюры поддались не все. Из 200 юнкеров в курень Петлюры записалось 148. Но, по-видимому, в этот курень записывались и позднее.
В рядах черных гайдамаков воевал и будущий великий кинорежиссер Александр Довженко. В родительском доме Довженко будто бы еще долго хранилась фотография: молодой Александр в гайдамацкой форме – в кожухе, смушковой шапке со шлыком и с саблей на боку. Его сестра, Варвара Семеновна, подтверждает службу брата у гайдамаков. Трудно сказать, насколько ценным бойцом был Александр Семенович. В Русскую армию его не взяли из-за слабого здоровья. Осенью 1917-го Довженко жил в Киеве, учился в коммерческом институте и Академии художеств. Немногочисленное, но патриотически настроенное украинское студенчество поддерживало УНР. Тем, кто отказывался записаться в добровольцы, кто был аполитичен или настроен против УНР, объявляли бойкот. Но среди студентов университета Св. Владимира встречались и люди, прошедшие фронт или имевшие хотя бы начальную военную подготовку. Из украинских студентов и гимназистов в январе создали еще один батальон – Студенческий курень сечевых стрельцов[741], 120 или 160 человек (численностью – рота). Наконец, бороться за Украину будут и все четыре роты 1-го украинского юнкерского училища имени Богдана Хмельницкого. Готовы были сражаться за родину и самые сознательные, патриотично настроенные бойцы из украинских полков. Таких наберется еще несколько сотен.
3
Немногочисленное украинское войско в январе–феврале 1918-го выглядело довольно живописно. Гайдамаки в широких кожаных штанах, в шапках с красными или черными шлыками, с кривыми саблями или шашками, пистолетами и карабинами. Богдановцы в черных барашковых шапках, в шинелях, с пулеметными лентами через плечо. Вольные казаки атамана Ковенко – во всеоружии, многие с ручными пулеметами Льюиса или Кольта[742]. Сечевые стрельцы Коновальца и Мельника на фоне этих партизан-головорезов казались осколком регулярной армии: «Чисто одетое, хорошо вооруженное воинство, дисциплина, телефоны, связисты и все, что необходимо настоящей воинской части», – описывал их Михайло Еремиев[743]. Слово «петлюровцы» только появилось, распространение оно получит лишь поздней осенью 1918-го, во время знаменитого украинского восстания. Понятие «казаки» (козаки) было слишком широким, чаще ассоциировалось не с украинскими солдатами, а с казаками Дона, Кубани, Терека, Урала. Зимой 1917–1918-го распространилось слово «гайдамаки». Большевики стали называть гайдамаками вообще все войска Украинской Народной Республики, будь то сечевые стрельцы, вольные казаки или даже юнкера.
В конце января 1918 года Киев готовы были защищать приблизительно 2000–3000 человек. Но у этих войск не было единого командования, не хватало артиллерии, так как артиллерийские части были разагитированы большевиками. Артиллерию для своего коша сумел раздобыть опять-таки Петлюра.
Из воспоминаний юнкера Киричко: «Надо было достать пушки. Десять наших вернулись в Киев. Пришли в штаб Петлюры просить дать нам пушки. Петлюра спокойно выслушал молодых черных гайдамаков и сказал: “На Дарнице[744] есть два украинизированных артиллерийских дивизиона. Сейчас почти все они большевики. Идите, обезоружьте их, заберите пушки и коней и незамедлительно отправляйтесь на фронт”. Сила этого приказа была так велика, что ни у кого из нас не было ни крошки сомнения в его исполнимости, будто нас была сотня, а врагов десяток, а не наоборот. Мы пошли на Дарницу. По дороге повстречали одного артиллериста, остановили его и узнали, что он командир одного из дивизионов. Именем Петлюры предложили ему идти за нами»[745].
Десять (по другим источникам – двенадцать) гайдамаков пришли в часть, где якобы «большевизированные», а на самом деле просто потерявшие понятие о долге и дисциплине солдаты разворовывали дивизион, забирали себе имущество и лучших коней, чтобы отправиться со всем этим до дому, до хаты. Договорившись с командиром другого дивизиона, гайдамаки подцепили к паровозу вагоны с пушками, лошадьми и дивизионным имуществом и вывезли за пределы станции. Некоторые солдаты попытались сопротивляться вывозу пушек, но юнкера открыли огонь. Операция вполне удалась. Гайдамаки захватили 12 орудий, 53 лошади, много боеприпасов, имущества и овса для лошадей. Самое же главное – на сторону гайдамаков перешли три офицера, три унтер-офицера и 38 солдат. Они вступили в кош Слободской Украины, составив его двухбатарейный артиллерийский дивизион.
Пожалуй, Муравьеву, Берзину, Егорову очень повезло, что Петлюра командовал только одним кошем, а не всеми вооруженными силами УНР. Иначе война была бы намного тяжелее.
600 «спартанцев» в истории и в легенде
1
16 (по новому стилю – 29) января 1918 года черные гайдамаки и взвод («чота») сечевых стрельцов, всего около 200 человек, заняли оборону у станции Кононовка, перекрыв таким образом Полтавскую железную дорогу.
Петлюра с артиллерией, красными гайдамаками, сотней сечевых стрельцов, дорошенковцами (теми, что выжили после разгрома у Бахмача, около 200 бойцов) занял позицию у станции Бобрик, в ближнем тылу. Всего 700 человек.
Черниговскую железную дорогу обороняли юнкера 1-го украинского юнкерского училища имени Богдана Хмельницкого (400–450 человек), сотня студенческого куреня (116–130 человек) и 20 офицеров. Отряд занял оборону у никому тогда не известной станции Круты. Около 600 винтовок и 16 пулеметов должны были остановить наступление муравьевцев. Единственную пушку командир орудийного расчета штабс-капитан Лощенко установил на железнодорожную платформу, создав что-то вроде импровизированного бронепоезда.
Именно на этот отряд и пришелся удар основных сил армии Муравьева – 6000 или 7000 солдат и красноармейцев (хотя в бою принимали участие далеко не все).
Командовать боем должны были начальники юнкерского училища – штабс-капитаны Ф.Тимченко и П.Богаевский, – но они еще за два дня до боя отправились в Нежин, который находился в ближнем тылу украинских войск. В Нежине стоял большевизированный курень имени Тараса Шевченко, который угрожал ударить в тыл войскам Центральной рады. Тимченко и Богаевский попытались перетянуть его на свою сторону, но не преуспели. Так или иначе, руководил боем с украинской стороны капитан Аверкий Гончаренко, боевой офицер Русской армии, георгиевский кавалер.
Гончаренко утверждает, что за два дня перед боем он разговаривал по прямому проводу с Муравьевым. Командующий выдвинул требование, звучавшее как приказ. Гончаренко в своем тексте так воспроизводит «московскую» речь Муравьева: «Приготовиться к встрече победаносной красной армии, приготовить абед. Заблуждения юнкероф пращаю, а афицеров всё равно расстреляю». Гончаренко ответил: «К встрече все готово»[746].
Можно ли верить этой истории? С одной стороны, перед нами классический, с античных времен известный рассказ о хвастливом завоевателе и скромном, но мужественном защитнике родины. Однако есть в рассказе и противоречие. По словам Гончаренко, прибыли они на станцию Круты в четыре утра 27 января (то есть 14 января по еще действовавшему юлианскому календарю, другие источники говорят, что даже 28 (15) января). Сам бой был 29 (16) января. Куда же Муравьев прислал телеграмму, на какую станцию? Наконец, Муравьев называет свое войско «красной армией», но декрет о ее создании был подписан Лениным только 28 января 1918-го. Или Гончаренко просто спутал время? Стиль приказа действительно вполне муравьевский, в чем может убедиться всякий, кто прочитает хотя бы несколько его донесений января–февраля 1918-го. Но само по себе это еще не доказывает достоверность слов Гончаренко.
Как бы там ни было, Аверкий Гончаренко в самом деле неплохо подготовился к бою.
Стояло пасмурное и холодное январское утро 16 (29) января 1918 года, мороз доходил до двадцати градусов. Матросы и сибирские стрелки из 2-й революционной армии Берзина атаковали студенческий курень, а красногвардейцы 1-й революционной армии Егорова ударили по юнкерам. Матросы и московские, петроградские, тверские красногвардейцы шли колоннами, сомкнутым строем, в полный рост, как на параде[747]. Видимо, не рассчитывали встретить серьезного сопротивления, ведь за месяц боев на Украине они его почти не встречали. В первых рядах шел прапорщик Афанасий Ремнёв, один из самых отчаянных, хотя и самых недисциплинированных командиров муравьевской армии. Еще полгода назад, в июле 1917-го, он, активный участник большевистского мятежа, сидел в одной тюрьме с Каменевым и Троцким.
Однако наступающих остановил сильный ружейно-пулеметный огонь украинцев. Особенно не повезло войскам Егорова, которые имели дело с более опытными в военном искусстве юнкерами, да и позиции юнкеров, прикрытые высокой железнодорожной насыпью, были гораздо удобнее для обороны. Пушка Семена Лощенко вела огонь по наступающим. Красногвардейцы и русские солдаты наступали по ровной, лишенной естественных укрытий местности, окапываться они не могли – земля мерзлая, много не накопаешь, особенно под неприятельским огнем. Поэтому войска Муравьева несли большие потери. Муравьев писал в донесении Антонову-Овсеенко, что «петроградская красная гвардия, выборгская и московская гвардии вынесли почти весь бой на своих плечах»[748]. Рейнгольд Берзин в своих воспоминаниях отмечает «мужество красной гвардии, особенно в боях под ст. Круты»[749].
Четыре часа украинцы успешно обороняли свои позиции. Но чудес не бывает. У Лощенко кончились снаряды, пулеметы юнкеров и студентов стали заедать, не выдержав долгой работы на январском морозе. Патроны были на исходе. Впрочем, патроны экономили и муравьевцы. Наконец московские и тверские красногвардейцы возобновили свое наступление. С криком «Держи белогвардейскую сволочь!», «Бей буржуев!», «Ура-а!» они бросились в бой. На этот раз психическая атака вполне удалась.
«Как буря, мчались бойцы вперед – надвигалась неудержимая лавина, готовая смести на своем пути любое препятствие! – вспоминал московский большевик Сергей Моисеев, член военно-революционного комитета 1-й революционной армии. – Если бы у врага сохранилась решимость к борьбе, то в степи перед Крутами на месте красногвардейских отрядов осталось бы кровавое месиво. Но, к счастью для нас, юнкерский заслон, оставленный в окопах, был полностью деморализован нашим штурмом. Юнкера прекратили огонь и, высыпав серой массой из окопов, что было духу бросились к станции»[750]. Правда, Аверкий Гончаренко спустя много лет утверждал, что юнкера только выполняли его приказ об отступлении. Но так или иначе, они успели погрузиться в свой эшелон и отправились назад в Киев. Больше 1-я юнкерская школа в боях не участвовала.
Между тем студенты на левом фланге еще продолжали бой. Их командир сотник Омельченко принял решение (ошибочное) пойти в штыковую атаку, однако он погиб почти в самом ее начале, а его студенты были разбиты. Один студенческий взвод отступил к станции уже в то время, когда она была занята красногвардейцами, и сдался в плен.
К 17:00 бой был окончен. Большинство украинцев сумели не только добраться до эшелона, но даже доставить туда раненых и тела своих погибших товарищей. Состав отправился в сторону Киева, муравьевцы его не преследовали. Так окончился самый знаменитый бой этой войны.
Потери украинцев были огромными – 250 или даже 300 человек убитыми, ранеными, пленными и пропавшими без вести. То есть 50 % личного состава[751]. Но и наступающие потеряли не менее трехсот бойцов.
В тот же день другой отряд муравьевцев успешно атаковал позиции черных гайдамаков и сечевых стрельцов на станции Кононовка. Поле боя также осталось за войсками Совнаркома, украинцы отступили, разобрав за собой железнодорожные пути. Это ненадолго задержало войска Муравьева, которые еще не отказались от своей эшелонной тактики. Но масштаб сражения был меньше, воспоминаний о нем осталось немного, в отличие от боя под Крутами.
Петлюра со своими отборными, но малочисленными куренями не пришел на помощь стрельцам, потому что в тот же день 16 (29) января поступило сообщение о грандиозном большевистском восстании в Киеве. Петлюра принял решение немедленно возвращаться в Киев.
2
Читать бесплатно другие книги:
