Весна народов. Русские и украинцы между Булгаковым и Петлюрой Беляков Сергей

Есть свидетельства русские, есть украинские. Для украинцев войска Муравьева были оккупантами. Русские жители Киева, познакомившись с муравьевцами поближе, смотрели на них как на «почти разбойников» (В.Шульгин). Все воюющие стороны преувеличивают преступления противника. Поэтому я принципиально буду опираться в первую очередь на свидетельства советские, на то, что говорили о себе и о своих товарищах сами муравьевцы.

Ефим Лапидус, член комитета 1-й революционной армии, слышал, как Муравьев не только разрешил грабить, но и прямо подстрекал к грабежу: «Берите, грабьте, всё – ваше», – приказывал (!) он красногвардейцам. И красногвардейцы приказ исполнили: «Все квартиры по Александровской улице до Крещатика были разграблены»[910]. В те дни в Киеве «крали всё: чулки, туфли, кольца, драгоценности»[911], – вспоминал Виталий Примаков.

Мародерство было явлением обычным, точнее, обыденным: «Все трупы были раздеты и всё снятое с них тут же делилось <…> на глазах у толпы»[912], – рассказывал большевик Сергей Моисеев, член комитета 1-й революционной армии.

У красногвардейцев «накопилось много разных вещей, которые были приобретены зачастую грабежом»[913], – говорил Петр Барс, делегат съезда 1-й революционной армии от автоброневой команды «Товарищ Меркулов».

Позднее, оказавшись под следствием ВЧК, Муравьев придумал забавный способ оправдаться. Оказывается, местные банды оживились с приходом большевиков, это они грабили население, «дабы дискредитировать советские войска»[914]. Вряд ли следователи ему поверили. Впрочем, и в самом деле трудно было понять, кто грабит: солдат, красногвардеец или просто бандит. Все в шинелях, все с винтовками, кто есть кто – не разберешь. Виталий Примаков старался поддерживать порядок на Подоле. Его казаки «ловили шпану, среди которой попадались и красногвардейцы из отряда Ремнёва и других отрядов»[915]. В грабителях-красногвардейцах часто опознавали известных уголовников[916]. Пьяные матросы из той же армии Ремнёва забрались в здание Министерства земледелия[917], взломали кассу, забрали деньги и ушли[918]. Никто их не искал и не судил.

Вскоре после взятия Киева товарищ Берзин должен был оставить армию и уехать в Минск. Командование 2-й революционной армией перешло к Ремнёву. В его штабе процветало пьянство, как и в штабах Егорова и Муравьева. При этом самого Муравьева пьяным никогда не видели[919], в грабежах он тоже не участвовал. Зато завел себе в Киеве 18 автомашин, по тем временам – нечто невероятное.

Автомашины любили и другие революционные командиры. «Пьянство, разврат, катанье по городу с барышнями были в полном разгаре среди товарищей, обслуживающих штаб Егорова», – утверждал товарищ Бердник, делегат съезда 1-й революционной армии. Автомобили конфисковали у буржуев, а барышень и в армии хватало.

В санитарном поезде не было врача, делами управлял «вечно пьяный фельдшер Полиниченко». Зато было много молодых санитарок, чья «работа не соответствовала назначению». Такие «санитарки» находились при каждом отряде: «Вообще разврат царил ужасный»[920], – признавала Люсиль Цвангер, секретарь комитета 1-й революционной армии.

Медсёстры ни в чем не уступали санитаркам: «Из санитарных вагонов сёстры часто посещали штабы и красногвардейцев»[921], – рассказывал комиссар по делам продовольствия Иннокентий Табаков. Солдаты и красногвардейцы реквизировали в магазинах предметы женского туалета, чтобы подарить их своим дамам[922].

Но распутство и грабежи – мелочь по сравнению с бессудными расстрелами, с безнаказанными убийствами, что стали обычным делом после взятия Киева Муравьевым.

Главнокомандующий приказал своим войскам «беспощадно уничтожать в Киеве всех офицеров и юнкеров, гайдамаков, монархистов и всех врагов революции»[923]. И войска приказ исполняли.

«Киев потонул в крови, – восклицала Наталья Лисовская, сотрудница политотдела 1-й революционной армии. – Я видела, как носили в покойницкую трупы средь белого дня, как расстреливали всех кого попало…»[924]

По свидетельству комиссара станции Киев-II Товарная Франца Ивановича Вишневского, случалось, что расстреливали просто прохожих с чистыми руками[925]. «Расстрелы были предоставлены на усмотрение самих красногвардейцев. Расстреливались и солдаты, вышедшие из госпиталей без удостоверений»[926], – утверждал большевик Сергей Моисеев.

Муравьев признавал, что бессудные расстрелы в Киеве были. По его словам, «солдаты так озверели и вошли в такой азарт, что остановить их не было никакой возможности»[927]. Но Муравьев «озверел» не меньше своих солдат. Однажды красногвардеец привел к нему задержанного солдата без документов: «Зачем ты привел ко мне эту сволочь? Убей его!» – приказал Муравьев[928].

Собственно, массовые расстрелы не отрицал никто. Только товарищи Чудновский, Аросев, Сливинский (казначей 1-й революционной армии) их оправдывали: мол, солдаты и красногвардейцы увидели трупы рабочих, замученных гайдамаками, и не смогли сдержать своего революционного возмущения. Тяжелые потери при штурме Киева тоже озлобили большевиков: «В боях под Киевом было убито 600 чел.»[929], – утверждал начальник штаба 2-й революционной армии В.А.Фейерабенд. Военные историки считают, что в годы Первой мировой на одного убитого в среднем приходится трое раненых. Если так, то армия Муравьева потеряла до 2400 человек, более трети личного состава. «Прошу Вас убедительно прислать мне тысячу или две или сколько можете красной гвардии, ибо понес большие потери»[930], – телеграфировал Муравьев в Совнарком.

Вячеслав Яковлевич Аросев, поручик 79-го Куринского полка и брат революционера и писателя Александра Аросева (будущего отца любимой народом актрисы Ольги Аросевой), во время штурма Киева лежал в киевском военном госпитале. Он был на стороне большевиков, старался оправдывать их, но все-таки должен был признать: «…все причастные к украинским войскам, хотя и поспешно, но всё же покинули гор[од] Киев». А значит, «убийства и расстрелы производились над совершенно невинными людьми»[931].

Однажды чуть было не расстреляли… самого Муравьева. Какой-то солдат «крикнул на меня, чтобы я не разговаривал, и хотел меня прикончить, – рассказывал Муравьев следователю ВЧК, – но один из моих конвоиров сказал ему: “Ты что, не видишь, что это главнокомандующий!” Тогда солдат проворчал: “Ну ладно, проходи уж”»[932].

Украинская беда

Власть должна была перейти к Народному секретариату – советскому украинскому правительству, которое переехало из Харькова в Киев. В Киев переехал и Центральный исполнительный комитет Всеукраинской рады рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Именно украинским словом «рада» (а не русским «совет») назван высший орган власти в республике. Новая власть подчеркивала свое «украинство». Народный комиссариат по военным делам разместили в том же здании, где при Центральной раде было Военное министерство. Над зданием повесили красное знамя с двумя желто-голубыми полосками в левом верхнем углу[933]. Это был флаг советской Украины – Украинской Народной Республики Советов. Официальные документы и обращения к населению печатались в главной газете советской Украины – «Вестнике Украинской Народной Республики». Правда, выходила эта газета на русском.

Но реальной власти Народный секретариат и Всеукраинский ЦИК не получили, потому что войска подчинялись Муравьеву, а не Коцюбинскому или Евгении Бош. Последняя занимала пост секретаря по внутренним делам, то есть должна была отвечать в том числе и за порядок. Евгения Богдановна предложила Муравьева арестовать, ее поддержали товарищи Бакинский и Затонский. Но осуществить задуманное было довольно трудно.

Муравьев игнорировал Народный секретариат, вообще не принимал всерьез советское украинское правительство. Главком совершенно рассорился с украинцами, настроил их против себя: «Он уже в Полтаве <…> взял определенно резкий тон, тон оккупанта»[934]. Это писал Антонов-Овсеенко, который Муравьева ценил, всячески защищал и в своих мемуарах не побоялся дать своему бывшему соратнику самую высокую оценку. Но даже он говорил про «тон оккупанта».

В Муравьеве украинцы не без основания видели «централиста», то есть, говоря другими словами, русского националиста-имперца. Владимир Затонский писал в Петроград, к Сталину, просил отозвать Муравьева. В числе обвинений против командующего, быть может, самым важным было это: Муравьев «показывал явно, что Украина завоевывается именно великорусскими войсками»[935]. Таким образом, «покоритель Киева» совершенно разрушал тонкую большевистскую игру с украинцами. Он сорвал покрывало с национальной политики большевиков, дискредитировал их.

Разумеется, в этом не было ни следа заговора. Муравьев искренне считал, будто все делает правильно. Его войска действовали со своим главкомом заодно. По словам Николая Полетики, портреты «Шевченко срывали со стен и топтали ногами. Говорить на улицах на украинском языке стало опасно»[936]. Человека могли арестовать и расстрелять даже за украинскую прическу. Так, 27 января красногвардейцы поймали несколько человек, которые на свое несчастье носили чуприны (чубы). Проверили документы – оказалось, что у них и документы на украинском. Арестованных сочли гайдамаками и собрались расстрелять. На этот раз расстрел остановил сам Муравьев. Оказалось, это были украинские большевики, которые воевали за советскую власть[937]. Им очень повезло, потому что за документы на украинском обычно убивали. Особенно отличались этим солдаты 2-й армии, «ремнёвцы», как их стали называть по фамилии нового командующего[938]. «Складывалось впечатление у населения, что ремнёвцы борются вообще с украинцами»[939], – вспоминал народный секретарь Николай Скрипник. Его и самого чуть было не расстреляли как раз за украинские документы[940]. Такая же участь грозила и Затонскому. Увидев у этого интеллигентного большевика документы на украинском, красногвардейцы решили, что перед ними член Центральной рады. Его спас только мандат Совнаркома, подписанный самим Лениным.

Местные русские рабочие, участники январского восстания или просто сочувствующие, присоединились к победителям. На Шулявке «рабочие и извозчики, вооруженные, запруживали улицы <…>, расставляли стражу, ловили “украинцев”», – писал Павел Христюк, бывший государственный секретарь, а теперь – министр внутренних дел в правительстве Голубовича[941].

Интереснейший эпизод приводит в своих воспоминаниях генерал Владимир Мустафин. Однажды к нему с обыском нагрянул отряд красногвардейцев. «Конфисковали» ордена и золотые часы, даже не обратив внимание на двадцать винтовок с патронами, которые лежали на видном месте, едва замаскированные. Пожилой красногвардеец разговорился с хозяевами, заметив: «Хорошо, что вы не украинцы, надо стоять за “единую Россию”! Мы, большевики, ее сделаем вовсе великой, и “отобьем охоту у хохлов и других растаскивать ее по частям!”»[942]

«Национально-большевистская» программа этого замечательного русского красногвардейца, конечно же, не имела ничего общего с идеологией большевизма тех времен, со взглядами Ленина, Троцкого, Зиновьева. Но простые большевики и эсеры, в глаза не видевшие «Капитал» Маркса, в большинстве оставались прежними русскими людьми. Их патриотизм уже тогда сочетался с космополитической идеологией марксизма. И они искренне считали, будто воюют не только за счастье трудящихся всего мира, но и за Россию.

А ведь в армии Муравьева встречались и украинцы, немало их было и среди участников январского восстания. Откроем мемуары Дмитрия Дорошенко, который не успел покинуть Киев с другими членами Центральной рады: «Вот далеко на тротуаре показалась одинокая человеческая фигура, приближается к нам; видим – молодой хлопец в обшарпанной солдатской шинели и бараньей шапке, за плечами винтовка, через плечи крест-накрест ремни с патронами; подходит, здоровается, разговорился. Начал ругать “украинцев”, что арестовали его и три дня не давали есть. (Очевидно, то был один из участников январского восстания. – С.Б.) Кто-то из толпы сказал, что, мол, пропала уже та Украина. – Как пропала? – живо откликнулся боец и начал говорить на чистой украинской мове: совсем не пропала, а только теперь и начинает жить; теперь только и настанет счастливая жизнь для бедного народа, все будет дешево, и хлеб, и сало, и мясо. “Я, говорит, сам украинец, но я был против Центральной рады, потому что она связалась с немцами да буржуями и продала народные интересы!” Постояв немного и поговорив так, боец попрощался с нами и пошел дальше “до дому” на Лукьяновку. Мы слушали и ушам не верили: так вот они, эти страшные большевики?!»[943]

В Киев начали передислоцировать артиллерию. Солдаты одной из батарей, отметил Дорошенко, «очень молодые и все как один кацапы[944]. Но нет: один был украинцем. Чернявый, не слишком молодой, командовал артиллерийским расчетом. Этот тоже утешал всех украинской мовой, что Украина теперь будет хорошо жить, что подешевеет каменный уголь…»[945].

Среди «молодых, безусых солдат» (видимо, из 2-й армии Берзина/Ремнёва), что говорили и ругались исключительно «по-московски» (по-русски), Дорошенко приметил бывалого рябого матроса. Увидев портрет Шевченко в витрине книжного магазина, этот матрос радостно воскликнул: «Батько Тарас!»[946]

В армии Муравьева, как мы помним, был и украинский отряд – червонные казаки. Украинский большевик Владимир Затонский высоко оценил заслуги этих казаков, противопоставляя их другим муравьевцам: «Были у нас отряды червонного казачества под командой Примакова, которые и охраняли Киев от банд Муравйова. На этой почве и происходили с ним столкновения. Муравйов всячески поддерживал свои войска»[947]. Значит, украинские и русские большевики впервые столкнулись друг с другом?

Русская беда

1

Накануне январского восстания командующий Киевским военным округом Шинкарь издал постановление, по которому русские офицеры (если только они не были местными жителями, а поселились в городе после 1 января 1915 года) должны были покинуть город.

Разумеется, никто этот приказ даже не собирался исполнять. У киевских властей для этого не было ни сил, ни времени, и русские жители это хорошо знали. Но такое постановление совершенно оттолкнуло русских от украинской власти. Только немногие русские офицеры вроде известного нам генерал-майора Василия Кирея и подполковника Петра Болбочана добровольно предложили свои услуги Центральной раде. Это фамилию Болбочана Михаил Булгаков даст одному из второстепенных героев «Белой гвардии», петлюровскому атаману Болботуну. Но ни внешностью своей, ни биографией, ни взглядами этот русский офицер на службе у Петлюры не походил на описанного Булгаковым атамана.

Русский генерал В.Н.Посторонкин называет Болбочана «великолепным боевым офицером»[948]. Болбочан возглавил отряд русских офицеров (сто штыков), который на улицах Киева мужественно сражался с войсками Муравьева. Но что такое сто штыков, когда в Киеве в январе 1918 года было около 25 000 русских офицеров! Они смотрели на происходящее безучастно: одни враги бьют других врагов… Даже сочувствовали большевикам. Как-никак, а свои, русские, пришли наводить порядок, бороться против хохлацкого сепаратизма: «…первый приход большевиков в Киев был встречен даже радостно русским населением Киева, которому было уже невтерпеж от разгулявшегося украинства»[949], – вспоминал Василий Зеньковский.

Русские епископы, с трудом отбивавшие атаки «щирых» украинцев на церковном соборе, даже вздохнули с облегчением: «Совсем была бы беда, да вот, слава богу, большевички выручили!»[950] – сказал митрополит Антоний (Храповицкий).

Рано радовались. Главной жертвой большевиков оказались вовсе не украинские националисты, а именно русские люди: «…обороняли Киев украинцы, вся злоба была обращена на украинцев, а пострадали от нее почти исключительно русские офицеры и вообще русские дворяне и буржуазия»[951], – признавал Дмитрий Дорошенко.

Это и понятно, ведь большинство киевских украинцев были или бедняками, или людьми среднего достатка. В богатых квартирах жили преимущественно русские. Русские носили дорогие шубы, ездили на собственных автомобилях или имели свой конный выезд. На них и обрушилась ненависть солдат и красногвардейцев, больше классовая, чем национальная.

По городу ходили патрули красной гвардии, в шинелях, перетянутых пулеметными лентами по тогдашней моде[952]. Искали буржуев и офицеров. Так и вспоминаются строчки Блока, посвященные точно таким же красногвардейцам.

  • В зубах – цыгарка, примят картуз,
  • На спину б надо бубновый туз!

Офицеры даже не пытались сопротивляться, шли покорно в Мариинский парк, который был тогда местом расстрелов. Отдавали красногвардейцам сапоги и обручальные кольца[953]. Когда большевики велели сдать оружие, сдали и оружие: «Как мне лично было до боли жалко отдавать подарок деда жены – новенький браунинг, а также прекрасный кавалерийский карабин, такой прикладистый! – вспоминал генерал Мустафин. – Когда я клал оружие на стол, то у большевиков расширились глаза. Оружия в доме оказалось очень много»[954]. Если много, что же не пустили его в ход? И если так вели себя военные, то что могли сделать мирные люди, никогда не державшие в руках оружия?

Из воспоминаний Николая Могилянского «Трагедия Украины»: «“Пойдем с нами щи хлебать, буржуйка! – говорит солдат-красноармеец почтенной даме в присутствии всех членов семьи, расставленных у стенки с приказанием не шевелиться во время обыска. – У! Тебе бы все шампанское лакать!..” – продолжает он, угрожая револьвером, приставленным к самому лицу несчастной жертвы надругательства»[955].

Да разве в одном Киеве были грабежи, насилия, убийства? Не миновали их и Екатеринослав, и взятые анархистами Маруси Никифоровой Александровск и Елизаветград.

Ни приказов, ни санкций на обыск и арест не требовалось. В квартиру генерала Мустафина стали ломиться красногвардейцы. Генеральша оказалась храбрее своего супруга и первой подошла к двери: «Вам что надо? Где у вас документы?» Один боец поднял на нее дуло револьвера: «Вот документ!»[956]

Демобилизованные солдаты и матросы, вернувшись в родные деревни, терроризировали население. Все они прибыли с фронта с оружием. Барские дачи отбирали «в пользу бедных»[957]. В Полтаве солдаты обходили дома, искали офицеров. Пустили слух, будто всех буржуев будут резать, а заодно перережут и прислугу, потому что она «за буржуев»[958]. А еще придумали интересный способ заработка. «Буржуи» должны были платить безработным пролетариям за уборку улиц, хотя сама уборка, по словам академика Вернадского, «представляла фикцию». Так, «буржуй» Семененко заплатил за убранную кучу навоза во дворе 500 рублей[959]. Тех, кто не хотел платить, сажали под арест.

Вообще разного рода поборы с буржуев были тогда явлением обычным, широко распространенным. В Донецко-Криворожской республике, созданной в феврале 1918-го, «контрибуции» с «капиталистов» стали обычным способом пополнить бюджет, получить деньги на зарплату рабочим полуживых предприятий. Так, буржуи Дебальцева должны были выплатить 100 000 рублей, а с капиталистов зажиточного Мариуполя можно было взять и побольше – 286 000 рублей[960]. Платить должны были домовладельцы, люди, «владеющие капиталом» и просто зажиточные «лица свободных профессий».

Когда рабочие потребуют у председателя Совнаркома республики товарища Артёма выдать им зарплату за три месяца, тот не обманет ожиданий: «Для обеспечения рабочих мы экспроприируем всю собственность буржуазии, в чем бы она ни заключалась, и отдадим рабочим не за три месяца, а за шесть»[961].

Впрочем, в некоторых домах всё же создавали отряды самообороны, а самые догадливые нашли неплохой способ защиты. Уже знакомый нам еврей Лазарев предложил «двум большевистским комиссарам» взять на себя охрану дома за 50 рублей суточных и бесплатную еду. Комиссары охотно согласились. Несколько недель они охраняли жильцов «от визитов матросов-бандитов и докучных самочинных обысков»[962]. Восемьдесят лет спустя такой порядок назвали бы «крышей».

2

Плохо пришлось монахам Киево-Печерской лавры, которые так помогли большевикам в трудный час: «Наместник, как и все монахи, отнесся к нам очень дружелюбно, ничего не жалел, ни продовольствия, ни вина»[963], – вспоминал большевик Владимир Сергеев, назначенный комендантом лавры.

Украинские историки объясняют гостеприимство монахов их великорусским происхождением. Русские люди, среди которых было немало националистов, бывших членов Союза русского народа, были настроены против Украинской республики и ее сторонников. А вот с большевиками они еще не были достаточно знакомы.

Может быть, это и так, хотя возможна и другая причина. Когда двадцать красногвардейцев укрывались в лавре, что могли сделать с ними монахи? Донести на них Ковенко? Но донос и в те времена считался подлостью, а сами братья противостоять вооруженным красногвардейцам не могли. Как бы то ни было, после победы большевиков монахи вправе были рассчитывать хотя бы на снисхождение. Но большевики отблагодарили их по-своему. Откроем книгу историка церкви, а в 1918-м профессора Киевской духовной академии Федора Ивановича Титова. Он видел своими глазами дела муравьевцев, а что не видел, о том легко мог узнать от священников, монахов, простых прихожан.

Из книги Федора Титова «Памяти священномученика Владимира»: «Вооруженные толпы людей врывались в храмы, с шапками на головах и папиросами в зубах, производили крик, шум, безобразия во время богослужения, произносили невыразимые ругательства и кощунства над святынею, вламывались в жилища монахов днем и ночью, стреляли над головами смертельно перепуганных стариков, производили неописуемые литературно осквернения святынь, избивали стариков, грабили, что только попадалось под руку, останавливали монахов днем на дворе, заставляли их раздеваться и разуваться, обыскивали и грабили, издевались и секли нагайками, хватали случайно сказавшихся в то время в Лавре посторонних, особенно военных – офицеров и генералов, предавали их жестокой смертной казни… Подобные насилия происходили в течение всего дня <…> когда со стороны города доносился сильный орудийный гул. Такими насилиями и открытыми угрозами – всех монахов перебить и перерезать или всех их собрать в один корпус и взорвать на воздух – Лавра и все живущие в ней были совершенно терроризированы…»[964]

Один матрос собирался вынести из пещер раки с мощами святых и проверить, есть ли в них нетленные мощи или нет. Если мощей там не окажется, то «всех вас перережем»[965], – грозил он монахам.

Но вернемся к нашему принципу – писать о злодействах армии Муравьева только по свидетельствам самих муравьевцев. Вот что вспомнил на допросе ВЧК Владимир Сергеев: «Выйдя от наместника, я направился в свою канцелярию, но по дороге увидел ужасную картину: человек 20 красногвардейцев во главе с матросами повыгоняли из всех келий, а также и церкви священников и монахов во двор и, наставляя на них ружья, хотели расстреливать. В это время подоспел я, стал на солдат кричать, за что и меня хотели расстрелять, но все-таки мне удалось их завернуть всех, и тем обошлось все благополучно. Однако, продолжая дальше путь в канцелярию, я опять наткнулся на такую же картину: смотрю, у ворот кричат на генерала <…>. Не успел я их приостановить, как раздались выстрелы и генерала расстреляли. Хотели расстрелять и его сына, кадета малолетнего, но я не дал»[966].

Как видим, историк церкви и большевик описывают практически одно и то же, только большевик опускает некоторые подробности и не делает обобщений. Тем ценнее его свидетельство. По слова Сергеева, о самом громком преступлении не только в лавре, но и во всем Киеве января–февраля 1918 года он узнал от командарма Берзина и командира Новозыбковского отряда красной гвардии Степанова. 25 января был убит митрополит Киевский и Галицкий Владимир. Об истории этого убийства, о следствии и о многочисленных версиях можно написать целую книгу. Хотя, в сущности, ничего странного и ничего тайного в гибели митрополита нет. Комендант еще не успел установить в лавре порядок. Монастырская охрана (богатая лавра могла позволить себе содержать вооруженную стражу) была сама до смерти перепугана красногвардейцами, революционными солдатами и матросами, сопротивляться им не решалась.

В начале седьмого в северные ворота лавры вошли пятеро вооруженных людей. Командиром был некто в кожаной тужурке и матросской бескозырке. Причем «все они накануне того дня (24 января) обедали в лаврской трапезе». Значит, пятеро были из тех самых двадцати красногвардейцев, что укрывались в лавре после взятия «Арсенала» петлюровцами? По крайней мере один из этой пятерки служил наводчиком. Он прежде «двенадцать лет жил в Лавре» и знал даже денежные оклады клириков: «Я знаю, что Амвросий, ваш наместник, получает 12 000 рублей, а митрополит – 200 000 рублей, знаю, сколько и ты получаешь, и вот тот брат, что подает, – он три рубля получает»[967], – говорил будущий убийца.

Мотив убийства понятен: ограбить богатого митрополита и таким образом «восстановить справедливость». Угрожая револьверами, преступники узнали, где находится митрополит. Нашли его и начали требовать денег, однако денег оказалось немного: бандитам досталось 400 рублей золотом и золотые часы[968]. Владимира повели во двор лавры. Келейник Филипп хотел подойти под благословение, но матрос (или бандит в бескозырке матроса) «оттолкнул его от митрополита, грубо заметив: “Довольно кровопийцам кланяться, кланялись, будет”… Владимир все же успел подойти к своему келейнику, благословить его и пожать руку, сказав: “Прощай, Филипп!”»[969]

У семидесятилетнего Владимира отказали ноги, но его взяли под руки и повели во двор. Остановились у северных (так называемых экономических) ворот. Монахи слышали шесть выстрелов. Митрополита Владимира (Богоявленского) расстреляли и для верности вспороли штыком живот. Целые сутки к его телу никто не решался подходить[970]. Русской православной церковью митрополит Киевский и Галицкий Владимир канонизирован как священномученик.

P.S

В «Арсенале» Александра Довженко есть такой эпизод. Украинский националист расстреливает большевика. Оба, кстати, изображены с весьма отвратными, просто шельмовскими лицами. Националист говорит большевику:

– Повернись, чтобы я мог выстрелить тебе в спину.

– А в глаза не можешь? – спрашивает большевик.

Возможно, в основе этого эпизода – реальный случай с легендарными подробностями. Только на месте националиста были как раз большевики, а на месте большевика – два украинца и один русский генерал.

27 января в Киев, только что занятый муравьевцами, прибыли командующий 1-м Украинским корпусом Гандзюк, его начальник штаба генерал Сафонов (русский) и начальник оперативного отдела полковник Гаевский. Это все, что осталось от корпуса. Генералы не знали, что Киев уже занят большевиками. На первой же улице им повстречались какие-то вооруженные люди, среди которых выделялись матросы. Разумеется, генералов и полковника тут же арестовали и отвели на допрос к Муравьеву. Тот будто бы предложил им перейти к нему на службу, но украинцы и русский генерал гордо отказались. Тогда их вывели на расстрел. Это было недалеко от инженерной школы на Зверинце[971]. Матросы велели им повернуться спиной.

«– Что? Совесть или что другое не позволяет честно посмотреть нам в глаза? – будто бы сказал Гандзюк.

Загремели винтовочные выстрелы, и тела трех героев лежали на земле вповалку»[972].

Эпизод известен из воспоминаний Михайла Середы, боевого товарища погибших. Сам пан Середа в это время скрывался от большевиков в лесу, где, по его собственным словам, «питался акридами и диким медом»[973]. Так что перед нами только легенда. Но достоверно известно, что Гандзюк, Сафонов и Гаевский действительно были расстреляны большевиками в конце января 1918 года. А что они говорили перед смертью, просили о пощаде или плевали революционным матросам в лицо, мы, конечно, никогда не узнаем.

Хлебный мир – das Brotfrieden

Еще 3 января 1918-го на совещании украинских социал-демократов Винниченко честно признал: «Какой у нас может быть выход? Возможно, заключение сепаратного мира и призыв немцев на помощь»[974]. В начале января это еще шокировало и товарищей по партии, и других делегатов Рады. Но к концу января немцев и в самом деле звали на помощь. Кабинет Винниченко ушел в отставку, избежав позора, и приглашать немцев на Украину пришлось уже новому, сформированному в основном из эсеров кабинету Голубовича. Его правительство называли кабинетом студентов и гимназистов. Это не такое уж и преувеличение, ведь в правительство входили народные министры двадцати пяти – тридцати лет.

Их коллеги, молодые дипломаты, наладили хорошие отношения с немцами. С самого начала переговоров в Бресте и представители Рады, и делегаты Совнаркома обедали вместе с немцами в офицерской столовой. Троцкий решил, что это неправильно, и велел своим советским товарищам обедать отдельно. А украинцы по-прежнему обедали с немцами и в непринужденной обстановке продолжали переговоры. Немцы и австрийцы шли им навстречу.

В Бресте у большевиков и украинцев был один сильный и до поры до времени общий союзник, которого они умело использовали на переговорах с немцами и австрийцами. Этим союзником был голод в Германии. Немецкие рабочие уже давно перешли на картофель, который приправляли рассолом от селедки. Коровье масло им заменял маргарин, который отпускали по карточкам (70–90 граммов в неделю). К зиме 1918-го вместо картошки ели уже брюкву. Хлеб тоже по карточкам – 1800 граммов в неделю. На день получается 257 граммов хлеба. Напомню читателю, что в блокадном Ленинграде в страшном декабре 1941-го рабочий получал хлебную пайку в 250 граммов, но уже в феврале 1942-го – 500 граммов. Правда, немец мог еще рассчитывать на 240 граммов мяса в неделю. В Австро-Венгрии было не лучше. К тому же в отличие от спаянной тевтонским духом и технически оснащенной Германии лоскутная Дунайская монархия уже давно утратила большую часть своего военного потенциала.

Благополучные европейцы не привыкли к скудной жизни. Продовольственный вопрос – вопрос победы или революции. Будут хлеб и мясо – будет война до победы. А без продовольствия не избежать революции. Ее ожидали не только большевики. Граф Чернин боялся, что, вернувшись из Брест-Литовска с пустыми руками, он спровоцирует всеобщее народное восстание. «Без Украины голод был неизбежен»[975], – утверждал генерал Людендорф.

В такой обстановке медлить означало идти на поводу у большевиков. Война между Киевом и Петроградом была на руку немцам, ведь Украина могла дать Германии почти все необходимое. 1917-й был урожайным, зимой Украина лопалась от зерна, мяса, сала. Голода не было и в помине. «Здесь мы живем в очень хороших условиях и в смысле еды; все есть вдоволь»[976], – писал из Полтавы академик Вернадский 31 декабря 1917 года.

Договор с Украиной был немцам не просто выгоден – он был необходим. Подписав его, можно было заставить большевиков смириться, поставив их перед свершившимся фактом: «…украинские делегаты договорились с Кюльманом и Черниным относительно продажи Украины»[977], – в раздражении напишет Троцкий.

Пока последние украинские части отступали на запад по Брест-Литовскому шоссе Киева, в самом Брест-Литовске секретари уже расставляли на столах чернильницы, готовили бумаги.

Тщетно большевики пытались этому помешать. Народный секретариат направил радиограмму: «Киев освобожден. Героическая борьба украинских советских войск закончилась полной победой. Члены так называемой Центральной рады скрываются. Народный секретариат Украинской республики переезжает из Харькова в Киев. <…> Освободившаяся Украина твердо вступает в круг федеративных советских республик»[978]. Сталин в Петрограде возмущался: немцы, «затевая договор с мертвецами», «сделаются посмешищами (так в источнике. – С.Б.) всего мира»[979].

Однако немцы знали хорошее средство, чтобы мертвецов воскресить. На Восточном фронте оставалось достаточно войск, чтобы без труда оккупировать Украину.

Тем временем граф Чернин порекомендовал украинцам «переговорить наконец с петербуржцами напрямик», и те не преминули воспользоваться этой возможностью: «Представители украинцев просто осыпали петербуржцев дикой бранью. Троцкий был в таком расстроенном состоянии, что на него было жалко смотреть. Он был страшно бледен. Лицо его вздрагивало. Большие капли пота струились у него со лба. Он, очевидно, тяжело переживал оскорбления, наносимые ему перед иностранцами…»[980]

Троцкий пытался выиграть уже безнадежную партию нестандартным ходом, на который только он и был способен. От имени Совнаркома (хотя и без согласования с ним!) Троцкий объявил участникам конференции, что Россия не подписывает мирный договор, но прекращает войну и демобилизует свою армию. Он всерьез надеялся, что немецкие солдаты откажутся воевать против добровольно разоружившейся России, что, увидев опустевшие русские окопы, они не пойдут дальше, не станут выполнять приказы офицеров и генералов и служить «германскому империализму».

На следующий день Троцкий отправил председателю Совнаркома Ленину и главкому Крыленко телеграмму, где информировал о своем решении и то ли призывал, то ли приказывал: «…немедленно (издать. – С.Б.) приказ о прекращении состояния войны с Германией, Австро-Венгрией, Турцией и Болгарией и о демобилизации на всех фронтах»[981]. Обрадованный Крыленко откликнулся тут же: «Всем, всем, всем… Мир! Война кончена. Россия больше не воюет. Конец проклятой войне»[982].

Ленин, потрясенный такой чудовищной и непоправимой ошибкой своего наркома, велел скрыть телеграммы Троцкого и Крыленко. Но было поздно. Весть облетела уже не одни лишь дипломатические круги России, Германии, Австро-Венгрии, а стала известна мировой общественности. Армия начала разоружаться, немцы – готовиться к наступлению.

27 января Севрюк и Левицкий от имени Украинской Народной Республики подписали мирный договор с Германией, Австро-Венгрией, Турцией и Болгарией. Эти державы признали УНР. Секретное соглашение предусматривало поставки огромного количества украинского зерна, мяса, яиц в Германию и Дунайскую империю. А получить зерно, мясо и яйца можно было, только выгнав большевиков и восстановив власть Рады над Украиной. Брестский мир в Германии назовут «Хлебным миром» – das Brotfrieden.

Эрих Людендорф говорил о целях германской политики по-военному прямо: «На Украине надо было подавлять большевизм и создать там такие условия, чтобы иметь возможность извлекать из нее военные выгоды и вывозить хлеб и сырье. Для этого мы должны были сильно углубиться в страну; другого выхода для нас не оставалось»[983]. Макс Гофман был дипломатичнее и красноречивее, но, в сущности, говорил то же самое: «…после заключения мира и сами украинские уполномоченные не скрывали безвыходного положения своего правительства и открыто обратились к Германии с просьбой о поддержке. Для меня было ясно, что мы не можем игнорировать этой просьбы. Мы сказали “а” и должны были теперь сказать “б”; мы признали законность украинского правительства и заключили с ним мир; мы обязаны были, следовательно, позаботиться, чтобы мир, который мы провозгласили, действительно осуществился <…>. Вследствие этого наши войска вступили на Украину…»[984]

А советскую Россию немцы «принудят к миру» через месяц с небольшим. Новое германское наступление будет просто нечем отразить. Германские войска начнут продвижение вглубь Украины, оккупируют восточную Белоруссию, Лифляндию, Эстляндию и остановятся в восьмидесяти километрах от Петрограда. Ленин с немалым трудом убедит Совнарком и Центральный исполнительный комитет согласиться на «похабный», «несчастный», «аннексионистский» Брестский мир.

Конец армии, гибель героя

1

Большевики и левые эсеры чуть дольше месяца управляли городом, но успели довести его до нищеты и разрухи: «Кто раньше бывал в Киеве, с трудом узнавал его после январского обстрела с левого берега, – весь в рваных ранах <…>. Голодно, холодно. По талонам мало что отпускалось в те дни, опустели городские рынки, по пути застревали поезда с продовольствием, должно быть, вылавливали грабителей»[985]. Это написал не враг советской власти, не русский монархист, не украинский националист, не Шульгин и не Дорошенко. Я цитирую известного большевистского журналиста Давида Израилевича Эрде (Райхштейна), комиссара по делам печати в Народном секретариате. Это писал будущий многолетний сотрудник «Известий», создатель украинского отделения Российского телеграфного агентства.

Евгения Бош вспоминала, что приемная Народного комиссариата внутренних дел была полна народу: люди из больниц, госпиталей, приютов просили хлеба. Снабжения не было, а запасы продовольствия иссякли: «Заведующие детскими приютами приводили группами изможденных детей, которые при слове “хлеб” начинали громко рыдать»[986]. При этом сама Евгения Бош и несколько лет спустя писала о несчастных просителях с плохо скрываемым раздражением, если не с брезгливостью: «…море слез, истерик и угроз крайне осложняло творческую работу»[987].

«Население ждало нас с надеждой, а после нашего прихода быстро разочаровалось»[988], – признавал комиссар военных сообщений Юго-Западного фронта Саул Эфраимович Виллер.

Муравьев был совершенно прав, когда говорил, что его армия не должна останавливаться. В Киеве войска Муравьева таяли, как снег в апреле. 2-я революционная армия вскоре перестала существовать. Троцкий и Крыленко демобилизовали Русскую армию, а Красная армия еще не была создана.

Революционные солдаты и матросы были уверены, что с победой над Центральной радой война окончена. Они «отказывались продолжать военную службу и требовали демобилизации»[989]. Полки товарища Ремнёва просто исчезли. Солдаты, наполнив вещмешки конфискованным добром, разъехались по родным деревням и городкам. К началу марта 2-я революционная армия существовала только на бумаге[990].

1-я революционная армия тоже распадалась. Даже петроградские красногвардейцы запросились домой[991], и Муравьев их отпустил 16 февраля 1918-го. Уехали и московские красногвардейцы[992], и красногвардейцы Донбасса. Видимо, уехали не с пустыми руками. А.И.Деникин, ссылаясь на ростовскую социал-демократическую газету «Рабочее слово» (1918 год, № 8), рассказывал о впечатлении, которое произвели на своих товарищей-шахтеров бойцы макеевского отряда рудничных рабочих. Красногвардейцы только что вернулись из Киева: «“Их внешний облик и размах жизни” вызвали в угольном районе такое стремление в красную гвардию, что сознательные рабочие круги были серьезно обеспокоены, “как бы весь наличный состав квалифицированных рабочих не перешел в красную гвардию”»[993].

Между тем война продолжалась. На Волыни небольшой отряд Киквидзе с переменным успехом вел боевые действия против Центральной рады, которая переехала в Житомир. Киев ничем не мог помочь своим, но Муравьева это как будто мало волновало. Он собирался набрать среди австрийских и немецких военнопленных новую армию.

Решение Муравьева было не таким уж и новаторским. Вспомним про отряд австрийских минометчиков, которым большевики киевского Подола платили золотом за верную службу. Именно 1918-й станет годом расцвета всевозможных «интернациональных» формирований, набранных из латышей, немцев, венгров, китайцев. И Муравьев не первым, но одним из первых понял, как удобно и выгодно иметь под рукой послушную армию из людей, никак не связанных с местным населением. Из тех, кто подчиняется, потому что деваться некуда. У главнокомандующего были большие планы. Он собирался завоевывать Европу! Чем не задача для будущего Наполеона?

Но Совнарком во главе с Лениным решил иначе. Муравьеву поручили новый фронт – отправили руководить войсками Одесской советской республики. Ей угрожали румынские войска, которые уже заняли Бессарабию.

Муравьев собрал вооруженные силы Одесской республики, пополнил их, дал новое, необычное название: Особая армия по борьбе с румынской олигархией. Эта «антиолигархическая» армия разгромила румын, взяв трофеи и пленных. На войне с румынами под началом Муравьева дебютировали молодые командиры, будущие легенды Красной армии – Иона Якир и Григорий Котовский.

Командующий принудил румын подписать перемирие и уйти из Бессарабии. Этот успех Муравьева особенно выигрышно смотрелся на фоне поражений Красной армии от немцев. Псков пал, Дыбенко позорно бежал из-под Нарвы со своими войсками. Победы над регулярной армией другого государства укрепили репутацию Муравьева как лучшего на тот день полководца советской России.

Кажется, последней победой Муравьева стал разгром восстания в Елизаветграде. Там хозяйничал отряд Маруси Никифоровой, которая «терроризировала население от Елизаветграда до Екатеринослава… Везде шел разговор о грабежах и расстрелах»[994]. Антонов-Овсеенко, вообще умевший находить общий язык с анархистами, боротьбистами и прочими «попутчиками» большевиков, признавал, что у Маруси Никифоровой «были храбрые ребята, только вконец распущенные»[995]. «Распущенные ребята» довели жителей Елизаветграда до всеобщего восстания. Поднялось почти все население. Отряд Маруси (250 бойцов) был наполовину истреблен, сама она ранена. Муравьев бросил на помощь анархистам отряд «покорителя» Ростова Рудольфа Сиверса и бронепоезд Андрея Полупанова «Свобода или смерть!». «Елизаветградцы сдались после нескольких залпов с бронепоезда и были разоружены»[996].

Но так же легко справиться с германской армией Муравьев, конечно, не мог.

2

Еще в детстве видел я военный киносборник, подготовленный на эвакуированной в далекий тыл киностудии. Там герои довоенных советских фильмов призывали сражаться с фашизмом. Среди них был и знаменитый Максим, герой кинотрилогии «Юность Максима», «Возвращение Максима», «Выборгская сторона». Его играл Борис Чирков. В кожанке, с известной всей стране гитарой в руках, он пел на мотив «Крутится, вертится шар голубой» песню с новыми словами. Вспоминал о том, как плохо вооруженные большевики громили немцев еще в далеком 1918-м:

  • Десять винтовок на весь батальон.
  • В каждой винтовке последний патрон.
  • В рваных шинелях, в дырявых лаптях,
  • Били мы немца на разных путях.

Но историческая реальность несколько отличалась от этой героической картины. Советские войска на Украине были неплохо обмундированы и вооружены, но к столкновению с германской армией явно не готовы. Их командиры подавали подчиненным самый дурной пример. «Все главные деятели большевиков давно бежали»[997], – записывал в дневнике Владимир Вернадский. Он жил тогда в Полтаве и видел постепенное разложение большевистских войск: «Сегодня утром сценка – характерная. Из занятого солдатами (большевиками) Зем[ельного] банка группа солдат, молодых, откормленных, хорошо одетых. Один с биноклем (на вид, театральным, должно быть краденым) волнуется радостно и кричит на другую сторону проходящему: дядько, продай! Ну, ма… спирт, думаю. Дядько не продал.

Яркий идеал сытых свиней: обжорство, пьянство, зрелища, свадьбы. Чисто буржуазный, но без труда. Безделье царит. Семечки, театры, кинематографы, хироманты, внешний лоск, грабят, где можно, трусость перед вооруженными и смелость перед безоружными»[998].

Нельзя сказать, что отступающие войска вовсе не оказывали сопротивления немцам и наступавшим вместе с немцами украинским войскам, но под Киевом оборона держалась в основном на Чехословацком корпусе. Эта часть, враждебная большевикам, временно оказалась их союзником против немцев.

Еще за несколько дней до вступления немцев в Киев горожане заметили перемену в большевиках: беспокойство, растерянность пришли на смену наглости и уверенности в собственных силах. На левый берег, к Дарнице уже спешили по городу «обозы, нагруженные награбленным добром, автомобили»[999].

«Когда немецко-гайдамацкие банды подошли к Киеву <…>, советы побросали свои посты и разбежались»[1000], – свидетельствует большевик Владимир Сергеев. Фронт у Киева развалился. Вместо разбежавшихся и разъехавшихся войск пришлось набирать новые отряды красной гвардии из киевлян. Однако лучшие киевские красногвардейцы погибли в январском восстании. Оставшиеся были «крайне утомлены» недавними боями и не собирались оставаться под ружьем[1001]. Сил было мало – только 2000 или 3000 штыков. При этом, как писала Евгения Бош, «отряды красной гвардии уменьшались с каждым днем»[1002]. Большевики в панике приняли самоубийственное решение: начали раздавать мирному населению револьверы, винтовки, даже пулеметы. Идею предложили украинские большевики – Коцюбинский и Стогний.

Когда красные будут отступать из Киева, «благодарное население» откроет по ним огонь. Пригодятся те самые револьверы, винтовки и пулеметы, что раздавали киевлянам товарищи Коцюбинский и Стогний.

1 марта в город вошли украинские и германские войска.

3

Невозможно было удержать и Одессу. 11 марта Муравьев объявил было всеобщую мобилизацию, которая уже 12 марта вызвала в городе массовое возмущение. Призывники устроили многотысячную антивоенную демонстрацию, но революционные матросы «расстреляли демонстрацию залпами»[1003].

Прощаясь с Одессой, Муравьев отдал своим войскам новый поразительный приказ: «При проходе мимо Одессы из всей имеющейся артиллерии открыть огонь по буржуазной, капиталистической и аристократической части города, разрушив таковую и поддержав в этом деле наш доблестный героический флот. Нерушимым оставить один прекрасный дворец пролетарского городского театра»[1004]. Это озадачило всех. Иона Якир направил Муравьеву делегацию «сознательных солдат революции», чтобы тот отменил чудовищный приказ. Муравьев делегатов арестовал, но приказ все-таки отменил. Антонов-Овсеенко снова назначил Михаила Артемьевича своим начальником штаба. На революционном новоязе эта должность называлась начштаверх – начальник штаба верховного главнокомандующего. Ставка самого главковерха Антонова-Овсеенко тогда находилась уже под Курском. Свои последние приказы по армии Муравьев отдал 19 марта 1918 года, после чего заявил главковерху, что болен и продолжать работать не может.

Муравьев уехал в Москву, где его вскоре арестовали чекисты. Началось следствие, свидетельские показания давали Антонов-Овсеенко, Бош, Дзержинский, Троцкий и даже Ленин[1005]. Кажется, это единственный в истории России случай, когда действующий фактический глава государства давал показания следователю. Как отмечал товарищ Дзержинский, обвинения против Муравьева «сводились к тому, что худший враг не мог бы нам столько вреда принести, сколько он принес своими кошмарными расправами, расстрелами, предоставлением солдатам права грабежа городов и сел. Все это он проделывал от имени нашей советской власти, восстанавливая против нас все население. Грабеж и насилие – это была сознательная военная тактика, которая, давая нам мимолетный успех, несла в результате поражение и позор»[1006].

Однако до суда дело не дошло. Муравьева не только отпустили, но и повысили – назначили командующим Восточным фронтом, в то время самым важным для большевиков. Оборона Петрограда, взятие Киева, победа над румынами – это были слишком весомые аргументы в пользу Муравьева. И большевики предпочли закрыть глаза на его авантюризм и беспринципность. И напрасно. 6 июля в Москве начнется мятеж левых эсеров. Муравьев, узнав об этом, стал на сторону мятежников и сам себя назначил… «главкомом армии, действовавшей против Германии». Московские большевики, подавившие мятеж, уже и за достойного противника им не считались. Муравьев вновь бредил походом на Европу. Однако большевики во главе с Юозасом Варейкисом и Михаилом Бонч-Бруевичем сумели подтянуть верные части – латышских стрелков, чекистов, красноармейцев из отряда Александра Медведя – и попытались арестовать Муравьева. В плен большевикам он не сдался. Открыл огонь и погиб в перестрелке. В советских газетах написали, будто Муравьев застрелился.

Часть V. Каштаны цветут

Держава гетмана Скоропадского

  • Ще щебече у садочку соловій
  • Пісню любую весноньці молодій,
  • Ще щебече, як віддавна щебетав,
  • Своїм співом весну красную вітав.
Иван Франко

Дорогие и любимые оккупанты

«Обыватель ждет немца как избавителя!»[1007] – записал Вернадский в своем дневнике 3 ноября 1917 года. Еще три с половиной года назад народ приветствовал войну с Германией. Теперь обыватели с надеждой покупали газеты у мальчишки-торговца, прислушивались к разговорам на базаре – вдруг появится долгожданная весть. Весть об оккупации. Немцев ждали в Петрограде, ждали в Киеве, ждали в Полтаве. Когда брат жены академика Вернадского Георгий Старицкий заметил в разговоре, что «уж лучше большевики, чем немцы», ему ответили: вы, должно быть, «один в Полтаве так думаете»[1008]. Вот придут немцы и наведут порядок. И немцы пришли.

Трудно поверить, но германское наступление было в значительной степени «военной импровизацией». Цели и задачи менялись и уточнялись по ходу действия. Официально немцы шли помогать новой «дружественной стране», откликнувшись на ее просьбу о помощи. Кайзер Вильгельм не тратил времени и сил на украинские дела, роль германского МИДа также была второстепенной. Решения принимал генерал-квартирмейстер германского генштаба Эрих Людендорф, и он же руководил германскими войсками на Западном фронте. Оккупация Украины была для него делом второстепенным.

На Киев (направление главного удара) наступали войска Александра фон Линзингена, «старого знакомого» русской армии. Позднее его сменит фельдмаршал фон Эйхгорн. 19 февраля немцы начали свой новый поход на Восток. 24 февраля они уже были в Житомире, а 2 марта вошли в оставленный большевиками Киев. Жители не заколачивали окна и двери досками, не прятались по домам. Напротив, «весь город высыпал на улицу». Владимир Мустафин вспоминал, что по Крещатику и Фундуклеевской было трудно пройти из-за густой толпы нарядно одетых людей. Киевляне собрались, как на большой праздник. Наконец послышались крики: «Идут! Идут! Немцы идут!» На Фундуклеевскую вступила кавалерийская колонна: «Стройными рядами справа по три на хорошо вычищенных, сытых, откормленных, с лоснящейся шерстью конях едут в глубоком молчании уланы, за ними колонны самокатчиков, а дальше бесконечные ряды пехоты в стальных шлемах, прерываемые грохочущими по мостовой батареями. Извиваясь, как удав, блестя металлическими шлемами, штыками течет могучий людской поток, грозно молчаливый»[1009].

Но генерала Мустафина мучили сомнения: как же так, нашим спасителем стал наш злейший враг?! Мы встречаем тех самых немцев, с которыми воевали почти четыре года, которых уже привыкли ненавидеть как жестоких, безжалостных и вероломных врагов. И эти враги стали нашими освободителями?

Недоумевал первое время и украинский полковник Всеволод Петров, увидев в штабном вагоне рядом с генералами Натиевым и Присовским трех германских офицеров.

«– А это что такое? С ними тоже будем биться или что?

– Да нет, – ответил командир отряда (генерал Присовский. – С.Б.), – они теперь наши союзники…»[1010]

Впрочем, обыватели были вполне довольны. Академик Вернадский оставил в своем дневнике рассказ о вступлении немцев в Полтаву: «Немцы и гайдамаки здесь, возвращавшиеся с базара или туда шедшие сообщали с радостью[1011]. Обыватель и город приняли пришествие немцев с облегчением и ожидают, очевидно, от них порядка, спокойствия»[1012].

На юге должны были наступать австрийцы, но им также помогали германские войска, которыми командовал знаменитый фон Макензен[1013]. Австрийцам даже в такой войне было трудно обойтись без помощи союзников. Красные потрепали австрияков под Бирзулой (на одесском направлении) – все-таки Муравьев оставил под Одессой сравнительно боеспособные войска. «Немцев было много, и они побили нас. Но дрались мы хорошо…»[1014] – вспоминал участник тех боев, командир китайского батальона Иона Якир.

После Брестского мира большевистская Россия формально не могла вести военные действия против немцев. Но созданные большевиками Одесская советская республика, Украинская Народная Республика Советов, Таврическая и Донецко-Криворожская республики Брестского мира не подписывали, а потому воевать могли[1015]. Однако военный потенциал этих эфемерных республик был несопоставим с германским; в лучшем случае их войска могли оказать достойное сопротивление (и такое случалось не раз), в худшем – просто бежать или дезертировать. К тому же и отношения между республиками были натянутыми[1016]. Ленину пришлось насильно загонять большевиков Донбасса, Харькова и Екатеринославщины под власть советской Украины. На собранный спешно II Всеукраинский съезд Советов от ЦК РКП(б) был делегирован Серго Орджоникидзе. Ленин инструктировал его: «Что касается Донецкой республики, передайте товарищам Васильченко, Жакову и другим, что, как бы они ни ухитрялись выделить из Украины свою область, она, судя по географии Винниченко, все равно будет включена в Украину и немцы будут ее завоевывать. Ввиду этого совершенно нелепо со стороны Донецкой республики отказываться от единого с остальной Украиной фронта обороны. Межлаук был в Питере, и он согласился признать Донецкий бассейн автономной частью Украины; Артём также согласен с этим; поэтому упорство нескольких товарищей из Донецкого бассейна походит на ничем не объяснимый и вредный каприз, совершенно недопустимый в нашей партийной среде. Втолкуйте все это, тов. Серго, крымско-донецким товарищам и добейтесь создания единого фронта обороны»[1017].

Но «единый фронт» под командованием Антонова-Овсеенко был довольно странным объединением самых разношерстных сил: червонных казаков Примакова, партизанских отрядов с Донбасса, бойцов Чехословацкого корпуса, китайских батальонов и отрядов, набранных из пленных венгров. Далеко не все красные командиры умели пользоваться компасом и картой: на карте они тщетно искали Харьков, не зная, на севере он расположен или на юге[1018]. Войска были слабо дисциплинированны и «туго» поддавались единому командованию[1019]. Боевой дух совсем пал. Неисполнение приказа было делом обычным. Даже Василий Киквидзе, один из лучших тогда красных полевых командиров, оставил фронт вместе со своим Социалистическим отрядом[1020]. Чехословаки отказывались воевать против войск Центральной рады, а против немцев сражались до поры до времени. Остановив наступление германцев под Бахмачем, чехословаки погрузились в эшелоны и уехали с фронта[1021].

У только что созданной Красной армии шансов на успех в столкновении с немцами не было. Макс Гофман не был далек от истины, когда писал, что власть большевиков тогда «опиралась всего лишь на несколько латышских батальонов и вооруженных китайских кули, которых они употребляли <…> главным образом в качестве палачей»[1022]. В мае 1918-го начнется восстание Чехословацкого корпуса, которое поставит под угрозу само существование большевистского государства. А ведь этот корпус насчитывал всего 45 000 бойцов, разбросанных на огромном пространстве от Пензы до Владивостока.

На Украине и на Дону у большевиков было около 15 000, но эти силы были опять-таки распылены. Самая значительная «группировка» («антиолигархическая» армия Муравьева – около 5000 бойцов) защищала Одессу, около 3000 бойцов воевали на Киевском направлении, еще около 3000 (небольшие отряды красногвардейцев) были разбросаны по всей Украине; наконец, 4000 бойцов сражались на Дону («колонны» Сиверса и Саблина). Против них немцы и австрийцы бросили 30 пехотных дивизий, 4 кавалерийские дивизии и одну кавалерийскую бригаду, всего от 200 000 до 220 000 штыков и сабель[1023].

Австрийцы, оккупировав Подолье, Одессу, Херсонщину и Екатеринославщину, остановились. Немцам же мало было только Волыни, Среднего Поднепровья и Киева. Они пошли вглубь Левобережья, заняв обширную территорию до самого Харькова. Но раз уж взяли промышленный Харьков, то жалко было отказаться и от соседнего Донбасса. Заняв Донбасс, как не прибрать к рукам стратегически важные порты Приазовья – Мариуполь и даже Таганрог? Не ограничившись Украиной, немцы заняли часть Области войска Донского, вступили в Ростов. Наконец, захватили и весь Крым.

Такова уж природа человека: он стесняется своих корыстных, прагматических мотивов и прикрывает или дополняет их мотивами благородными, мессианскими. Немцы пришли не только за хлебом и мясом – они считали себя спасителями России и Украины, защитниками мирных жителей. Макс Гофман, по его словам, был искренне возмущен «неистовством большевиков»: «По-моему, порядочный человек не мог спокойно и безучастно наблюдать, как избивают целый народ»[1024], – писал он.

Украинцы вошли в Киев на день раньше немцев. Колонну возглавляли Симон Петлюра и Евген Коновалец. В Софийском соборе шел торжественный молебен. Звонили в колокола. Киевские украинцы встречали своих овацией, дамы осыпали цветами украинских «вояков», целые корзины ставили на лафеты. «И где только столько цветов взяли»[1025], – удивлялся Дмитрий Дорошенко. Зато русские «косо смотрели на украинский праздник». Не видно было на улицах и евреев. Интересно, что немцам русские были рады, а украинцам – нет.

Поход на Крым

Еще в феврале 1918 года правительство Голубовича заявило о своих претензиях на Крым. Впервые украинцы отступили от принципов Грушевского и Винниченко – считать украинскими только те земли, где украинцы составляли большинство. Видимо, решили, что в союзе с немцами им уже и Черное море по колено. Командующий Запорожским корпусом Александр Натиев получил устный секретный приказ от военного министра Жуковского: выделить оперативную группу, чтобы занять Крымский полуостров и установить контроль над Черноморским флотом. Руководство этой оперативной группой Натиев поручил командиру 2-го Запорожского полка Петру Болбочану. Этот полк был укомплектован в основном «офицерами и интеллигенцией»[1026] и унаследовал лучшие традиции Русской армии. Отряд Болбочана был усилен бронедивизионом, артиллерийским дивизионом Алексея Алмазова и полком конных гайдамаков Всеволода Петрова.

Запорожцы Болбочана, как люди дисциплинированные, лишних вопросов не задавали, а вот конные гайдамаки Петрова возмутились. Они не понимали цели и смысла этого похода. Вышли из эшелонов и устроили митинг. Категорически отказывались завоевывать Крым. Спрашивали командира: «Батьку! А что же это мы лезем в татарскую землю? Разве нас туда звали? Или наша, своя земля уже под надежной защитой? Или, может быть, у нас войск много, а земли мало?»

Пришлось полковнику Петрову вести разъяснительную работу: «Во-первых, хлопцы, товарищи, <…> нельзя в походе к атаману в тавлинку заглядывать (лезть в дело атамана. – С.Б.), когда не просят и не зовут. Во-вторых, может, знаете, что в Крыму есть Севастополь, а в Севастополе Черноморский флот. В-третьих, может, скажете, кому флот принадлежит?

– Украинский!

– А то! Ну, поняли?

– Добре, батьку, пойдем! Добудем!»[1027]

По пути в Крым к отряду Болбочана присоединился Павлоградский гусарский полк, который был украинизирован еще в 1917 году. У города Александровска (совр. Запорожье) украинцы встретились с союзниками-австрийцами, а точнее, с легионом украинских сечевых стрельцов под командованием эрцгерцога Вильгельма Габсбурга. В Александровске сечевые стрельцы и запорожцы с гордиенковцами, то есть прикарпатские украинцы с украинцами надднепрянскими, провели парад. Эта встреча привела к неожиданным последствиям: сечевые стрельцы стали дезертировать и поступать на службу к Болбочану. Они по-прежнему носили австрийские мундиры, но брили себе головы и отпускали чубы[1028]. Эта мода стала в армии УНР уже повсеместной.

Пока немцы штурмовали Перекоп, Болбочан решился войти в Крым через непроходимый, как считалось, Сиваш. Запорожцы форсировали его на моторных катерах. Железнодорожный мост через Сиваш большевики заминировали, но вовремя взорвать не успели. Два украинских бронепоезда прорвались в Крым. Так Болбочан опередил немцев. Он посадил своих пехотинцев на трофейные автомобили (их у него было много), создав нечто вроде мотопехоты. Небольшой, но исключительно мобильный отряд Болбочана начал стремительно продвигаться на юг. Этот поход запомнился надолго. После гнилого Сиваша и соляных озер за Джанкоем гайдамаки увидели цветущую весеннюю степь. Сотник Монкевич, участник крымского похода и его историограф, называет эту степь «смарагдовой». Было жарко, как летом. Крымская природа поразила украинцев. Пели жаворонки, журавли и дрофы скрывались в высокой траве, испугавшись шума бронеавтомобилей и грохота бронепоездов. За Симферополем уже начинались живописные крымские горы.

Украинские войска пришли в страну многонациональную, где жили русские, татары, украинцы, немцы, греки, евреи, караимы. Отношения между этими нациями во время революционной весны народов были хуже некуда. Крымские татары и русские уже враждовали. Начались «массовые расправы над русским и греческим населением. Большевики ответили им репрессиями: расстреливали татар, сжигали поселки. В Алуште трем татарам было приказано зарыть 19 трупов своих соплеменников, в Гурзуфе было убито 60 стариков-татар, село Кизильташ подожгли с нескольких сторон…»[1029] Татары отождествляли с большевиками «все христианское население полуострова»[1030], причем между татарами и греками «развернулась настоящая этническая война»[1031]. К началу июня на Южном берегу Крыма между Ялтой и Алуштой «не осталось ни одного греческого семейства», «не уцелело ни одной табачной плантации греков, ни одного их дома…»[1032].

Татары встретили украинские войска доброжелательно. К полку Всеволода Петрова присоединились даже более двухсот вооруженных татар. Из них сформировали особый отряд – чамбул, над которым поставили украинского поручика Андриенко. Тот с «радостью надел на чубатую голову татарскую баранью шапку»[1033]. Украинцы носили папахи с цветными шлыками, а татары – круглые каракулевые с красным верхом. Войско было живописным.

Когда в расположение отряда Петрова прибыл офицер Баварской кавалерийской дивизии барон фон Вехерн, его угостили украинско-татарским обедом: «Ест пан барон вкусный борщ, запивает бузой и все поглядывает кругом, а кругом мужественные головы, то с длинными усами, то с татарской щеткой под носом <…>, некоторые с оселедцами <…>, обедая, неторопливо переговариваются: переплетаются украинская, татарская, смешанная русская речь <…>, молодая хозяйка-татарка еще с двумя женщинами приносят кофе». Немецкий офицер расчувствовался: «Это же сказка, что я вижу! Так и кажется, что проведу по глазам рукой – и все исчезнет. Вы знаете, я чувствую себя на приеме у кого-то из запорожских атаманов <…> или же на приеме у татарского хана, а не в XX веке, где грохочут огромные пушки, летают аэропланы, ходят поезда»[1034].

Образованные украинские офицеры собирались дать татарскому отряду имя Тугай-бея, татарского мурзы, что был верным (в отличие от самого хана – Ислам-Гирея) союзником Богдана Хмельницкого. Но историческое название у татар не прижилось[1035].

Украинцы заняли Симферополь и Евпаторию. После похода по степям и горам они увидели наконец черноморское побережье: «Батьку, козацьке море!..»[1036] – крикнул Всеволоду Петрову Ефим Божко, бывший русский офицер инженерных войск, а теперь гайдамак и будущий петлюровский атаман.

Однако до Севастополя украинская армия не дошла. Немцы заставили украинцев отозвать войска из Крыма. В Джанкой с германским бронепоездом прибыл батальон пехоты. В Симферополь вошла Баварская кавалерийская дивизия.

Немцы не собирались отдавать Крым ни украинцам, ни туркам, которые тоже претендовали на этот благодатный край. Лидера крымских татар Джафера Сейдамета, как раз вернувшегося из поездки в Турцию, немцы ненадолго арестовали.

«Этнографически Крым не является Украиной, мы не обещали передачу этой территории Украине», – заявлял позднее, уже в июне 1918-го, генерал Людендорф. На Крым у немцев были свои планы. Людендорф собирался отдать его немцам-колонистам: «…интерес Германии превыше всего. В наших интересах создать политическую общность на берегах Черного моря. В такой общности будет преобладать немецкий элемент, и она послужит базой для нашего дальнейшего продвижения на Восток»[1037].

Оккупация немцами Украины еще раз показала, что одно лишь гражданство или подданство – слабая основа для объединения. Этнические, национальные связи не в пример прочнее и надежнее. На юге Украины и в Крыму с екатерининских времен жили немцы-колонисты, люди в основном богатые, потому что чересчур гостеприимная и добрая ко всяким иноземцам российская власть предоставляла им льготы и привилегии, о которых ни один русский или украинец и мечтать не мог. Их на десятилетия освобождали от налогов, «навечно» – от воинской повинности, им давали огромные участки земли, да и сама земля была богатой – самый лучший чернозем Новороссии. Однако колонисты сохранили не только свой язык и культуру, но и национальное единство с далеким отечеством. Вторжение Германии они восприняли как «приближение своего дорогого “фатерлянда”, к которому они испытывали большой сентиментальный пиетизм»[1038]. Таврический или херсонский немец узнал в немце из Пруссии или Ганновера своего. Солдат из далекой европейской страны был другом, а сосед – украинец, русский или татарин – в лучшем случае просто чужаком, а то и открытым врагом. И германские военные власти вскоре начали вооружать немцев-колонистов, использовать их в качестве вспомогательных войск.

Немцы поставили в Крыму правительство во главе с бывшим генерал-лейтенантом Русской армии Матвеем Сулькевичем, которого теперь стали звать Сулейманом, Магомедом или Мамед-беком. Это был «крымский Скоропадский». Мусульманин и татарин (правда, не крымский, а литовский) – на взгляд немцев, он должен был понравиться крымским татарам. В конце концов, Хаджи-Гирей, первый крымский хан, родился тоже в Литве.

Крым при правительстве генерала Сулькевича стал даже в большей степени германским протекторатом, чем Украинская держава гетмана Скоропадского. Немецкий стал одним из трех государственных языков в Крыму наряду с русским и крымско-татарским.

Правда, атрибутов независимого государства у Крыма было все же меньше, своего дипломатического представительства за рубежом он не имел. Если Украинская держава формально была независимым, признанным многими странами государством, то настоящее и будущее Крыма оставались неопределенными. Его отношения с Украиной оказались очень сложными. Граница между Крымом и Украиной была прозрачной, чиновники гетманского правительства ездили отдыхать в Крым, как в свою провинцию. Но на объединение с Украиной Сулькевич не соглашался, хотя Украина прибегнет даже к экономическим средствам воздействия: будет ограничивать ввоз зерна в Крым.

Гибель эскадры

А Черноморский флот немцы уже считали своим трофеем. Они только раздумывали, что с этим трофеем делать. Взять себе? Отдать часть кораблей туркам или все же украинцам? В любом случае немцы собирались сами решить этот вопрос, не спрашивая ни Киев, ни Севастополь, ни Москву.

Когда командующему Черноморским флотом вице-адмиралу Саблину стало ясно, что немцы могут просто захватить корабли или передать их туркам, он принял решение уйти в Новороссийск хотя бы с частью сил. Два новейших линейных корабля – «Воля» (бывший «Император Александр III») и «Свободная Россия» (бывший «Императрица Екатерина Великая») в сопровождении миноносцев вышли в море. Курс взяли на Новороссийск. Оставшиеся в Севастополе подняли украинские флаги. Однако немцы уже 3 мая 1918 года заставили их эти флаги спустить. Впервые в истории над Черноморским флотом подняли флаги германские. Немцам досталось 7 линкоров (устаревших), 3 крейсера, 12 эсминцев, 15 подводных лодок и даже три вспомогательных румынских крейсера, которые стояли тогда в Севастополе.

Дальнейшая судьба кораблей, ушедших в Новороссийск, советскому человеку известна хотя бы по пьесе Александра Корнейчука «Гибель эскадры», а современный читатель, скорее всего, заглянет в русскую «Википедию». Любители серьезных научных исследований откроют монографию Александра Пученкова «Украина и Крым в 1918 – начале 1919 года».

Новороссийск становился главной военно-морской базой лишь в силу суровой необходимости. Дело в том, что Цемесская бухта пригодна для стоянки флота только с марта по ноябрь. С ноября по март здесь случаются штормы, вызванные знаменитой борой – сильнейшим северо-восточным ветром, что «рождается где-то в плешивых, облезших горах около Новороссийска, сваливается в круглую бухту и разводит страшное волнение по всему Черному морю. Сила его так велика, что он опрокидывает с рельсов груженые товарные вагоны, валит телеграфные столбы, разрушает только что сложенные кирпичные стены, бросает на землю людей, идущих в одиночку»[1039]. На море бора вызывает жестокий шторм, иногда даже настоящий ураган. Так что эскадра вице-адмирала Саблина в лучшем случае обрела бы там временную стоянку.

Боевой силы эта эскадра уже не представляла. Многие матросы дезертировали, еще в Севастополе с кораблей украли все, что можно было украсть и продать на базаре. Не хватало топлива и продовольствия. «Настроение у всех было подавленное, безнадежное, как у родных смертельно больного человека», – вспоминал большевик Г.Сапронов, комиссар эсминца «Капитан Сакен»[1040].

Но потенциально это была грозная сила. В Новороссийске стояли 10 эсминцев и миноносцев и два линкора типа дредноут. Дредноут – мощнейший корабль, огневая мощь его была сопоставима с небольшой эскадрой: 12 орудий главного калибра (305 мм) и еще 20 орудий калибра 130 мм. Скорость – 21 узел, для такой махины – очень высокая, на уровне новейших английских и американских дредноутов.

Немцы потребовали от советского правительства незамедлительно вернуть корабли в Севастополь. Отказ мог означать денонсацию Брестского мира и войну, которая ничего доброго большевикам не сулила. Совнарком отдал официальный приказ новороссийской эскадре вернуться в Севастополь. Одновременно поступил и тайный приказ Ленина и Троцкого: затопить корабли. Но привести его в исполнение оказалось нелегко. Офицеры и матросы были возмущены этим приказом. Вице-адмирал Саблин уехал в Москву, надеясь открыть глаза большевикам, убедить их сохранить флот. Однако по прибытии в столицу он был арестован чекистами.

Когда назначенный комиссаром Черноморского флота большевик Николай Авилов-Глебов передал приказ затопить корабли, матросы едва не сбросили его за борт. Комиссар и приехавший вместе с ним матрос Иван Вахрамеев (заместитель самого наркомвоенмора товарища Троцкого по морским делам) уехали из Новороссийска на станцию Туннельная и не смели появляться перед матросами. Даже из своего штабного вагона они выходить опасались, хотя у комиссаров была большая охрана.

Местная советская власть (правительство Кубано-Черноморской республики) под руководством Яна Васильевича Полуяна тоже была категорически против уничтожения флота. Тогда из столицы уговаривать матросов приехал еще один комиссар – Федор Раскольников. Его настоящая фамилия – Ильин, он потомок Дмитрия Ильина, одного из величайших героев в истории русского военно-морского флота. В 1770 году во время сражения в Чесменской бухте Дмитрий Ильин сумел поджечь своим брандером (судном-бомбой) турецкий корабль. Пожар перекинулся на другие корабли и привел к полному уничтожению всей турецкой эскадры.

Потомок русского героя тоже был личностью неординарной. За свою жизнь он много успеет. Будет командовать флотилией на Волге и флотом на Балтике. Получит два ордена Красного Знамени. Станет одним из первых советских дипломатов и окончит свою жизнь за границей как один из первых невозвращенцев и диссидентов.

В 1918-м карьера Раскольникова была на подъеме. В отличие от многих старых большевиков, что жили скромно, даже аскетично, Раскольников-Ильин уже тогда умел и любил пользоваться возможностями, которые дает человеку власть. По свидетельству Осипа Мандельштама, Раскольников со своей женой, знаменитой большевичкой Ларисой Рейснер, «жили в голодной Москве по-настоящему роскошно: особняк, слуги, великолепно сервированный стол…»[1041]. Петроградская квартира Федора Раскольникова и Ларисы Рейснер была еще роскошнее: «Она жила тогда в Адмиралтействе: три окна на Медного всадника, три – на Неву. Домой она отвезла меня на своей лошади», – вспоминала Анна Ахматова, которая была тогда «нища, голодна, спала на досках – совсем как Иов»[1042].

Раскольников был отчаянным авантюристом и великолепным демагогом. Пожалуй, главным его «подвигом» и станет уничтожение кораблей Черноморского флота в Цемесской бухте. Далекий предок Раскольникова-Ильина истребил вражеский флот, сам Раскольников – уничтожил русскую эскадру. Он представит дело так, будто гибель флота предрешена. Немецкие подлодки-де замечены рядом с Новороссийском, немецкие гидросамолеты уже ведут воздушную разведку. Впереди оккупация и сдача в плен. Избежать этого можно, уничтожив корабли. Пусть не достанутся они германским империалистам!

Свою роль сыграл и непререкаемый авторитет немцев в военном деле. Миф об их непобедимости будет развеян очень скоро как во Франции, на Западном фронте, так и на Украине. Но моряки-черноморцы в июне 1918-го еще не могли этого предвидеть.

Черноморцы долго-долго митинговали, благо митинг стал привычной частью жизни еще в революционном 1917-м. В конце концов большая часть моряков поддалась на демагогию Раскольникова и приняла решение затопить флот. Да так затопить, чтобы немцы никогда не смогли бы поднять корабли со дна морского. Просто утопить корабль, открыв кингстоны (клапаны, перекрывающие доступ забортной воде), как утопили крейсер «Варяг» в Русско-японскую войну, не хотели – немцы могли поднять такой корабль. Поднимали же японцы русские суда, давали им свои названия и ставили себе на службу. Корабли надо было привести в полную негодность, расстрелять торпедами.

18 июня началось самоубийство эскадры. Потрясенные жители Новороссийска стояли на берегу. Ругали большевиков, моряков и революцию. Смотрели, как эсминец «Керчь», которому досталась роль палача, под командованием старшего лейтенанта Владимира Кукеля расстреливал торпедами другие эсминцы и миноносцы.

Когда дело дошло до линейного корабля «Свободная Россия», многие заплакали. Линкор был рассчитан на бой с германскими или английскими дредноутами и тяжелыми крейсерами, а потому обладал не только огромной огневой мощью, но и феноменальной живучестью. Он выдержал пять прямых попаданий торпед и только после шестой торпеды начал тонуть. Над линкором, как и над погибшими миноносцами, был поднят сигнал «Погибаю, но не сдаюсь!».

В 1854 году князь Меншиков и адмирал Нахимов затопили несколько военных кораблей, чтобы перекрыть неприятельскому флоту вход в бухту Севастополя. Эти корабли, даже погибнув, исполнили свою боевую задачу.

Корабли, затопленные в Цемесской бухте, погибли напрасно. Миллионы рублей, политые потом подданных Российской империи, как будто в печку бросили. Правда, многие эсминцы позднее удалось поднять, но линкор «Свободная Россия» остался лежать на дне. Цемесская бухта стала кладбищем русского флота. Когда корабли шли в Новороссийский порт, с палубы моряки и пассажиры могли увидеть целый лес торчащих из воды мачт.

Брат-близнец «Свободной России», линейный корабль «Воля», не пошел на убой. Его команда проголосовала против самоубийства. Дредноут вышел в море и взял курс на Севастополь. Кукель поднял на своей «Керчи» сигнал: «Судам, идущим в Севастополь. Позор изменникам России!» Но кто из них был изменником? Владимир Кукель, литовский дворянин, внук генерала, что пошел служить большевикам? Или капитан I ранга Александр Тихменев, командир «Воли»? Как только линкор прибудет в Севастополь, немцы интернируют его и заставят поднять германский флаг. Но до поражения и унизительного для Германии Компьенского перемирия 1918-го оставалось меньше полугода. Уже в 1919 году линкор «Воля» получит новое название – «Генерал Алексеев» – и вместе с оставшимися на плаву судами Черноморского флота поступит на службу вооруженным силам Юга России. Этот корабль примет участие в эвакуации белогвардейцев из Крыма и окончит свой век на последней стоянке старого русского (не советского) флота в порте Бизерта французской колонии Тунис.

Последний месяц демократии, или Неудавшийся брак хуторянки с генералом

Вместе с немцами возвращались и власти Украинской Народной Республики. Они понимали, какая постыдная роль им досталась. Вернуться к власти в немецком обозе – что может быть хуже для правителей нового национального государства? В народе Центральную раду стали называть «Центральной зрадой»[1043]. Украинское слово «зрада» означает предательство, измену.

Власти УНР пытались убедить немцев отказаться от настоящей оккупации. Они просили только передать в их распоряжение укомплектованные украинцами части германской и австрийской армий. Речь шла прежде всего об австрийских сечевых стрельцах и о двух германских дивизиях, набранных из военнопленных украинцев. Немцы с таким планом не согласились. Тогда украинцы предложили вовсе удивительную идею: пускай немцы переоденутся в украинскую форму и так сражаются с большевиками. Но идея войны, которую сейчас назвали бы «гибридной», германскому генштабу вовсе не понравилась. Немцы не собирались спасать репутацию украинского правительства. Они только согласились на предложение Петлюры ставить в авангарде немецких войск украинские части – и таким образом минимизировали свои потери. Если и начинался бой с большевиками, то его чаще всего вели гайдамаки при поддержке германской артиллерии.

В Киев гайдамаки Всеволода Петрова и сечевые стрельцы Евгена Коновальца, как мы помним, вошли несколько раньше немцев и даже провели свой парад на Софийской площади. Народ любит парады, и зрителей собралось тысячи. Как на праздник. Тем более что смотрели не на одних лишь гайдамаков: парад замыкала колонна пленных большевиков, которых победители провели по улицам Киева[1044].

Однако репутации УНР это не спасло, как не спасли ее и гордые заявления-обращения к народу. Еще 23 февраля под Житомиром украинское правительство заверяло население, будто германские войска – это только «дружественные силы», приглашенные «помочь нам в борьбе с врагами, силами, не вынашивающими каких-либо враждебных намерений и сражающимися вместе с нашими казаками под командованием нашего боевого штаба»[1045]. Последнее поражало больше всего: немцы под командованием петлюровского штаба! Вряд ли даже простые крестьяне могли в такое поверить. Но 7 марта уже в Киеве Центральная рада выступила с новым заявлением. Она утверждала, будто германцы и австрийцы пришли на украинскую землю как друзья и поощники «в трудный момент нашей жизни», что «у них нет намерений изменять наши законы и постановления или ограничивать независимость и суверенитет нашей республики»[1046].

«Робiтнича газета» славила Раду и ее достижения: восьмичасовой рабочий день для трудящихся, «социализацию» земли (ее передали селянам, наплевав на институт частной собственности), «почетный» мир с немцами[1047]. Это для России Брест стал невиданным в истории унижением, Украина же стала независимым государством.

Владимир Винниченко позднее иронизировал: простодушная хуторянка Украина «обручилась с бравым немецким генералом, чтобы найти у него защиту попранных прав украинской нации»[1048]. И «германский народ», а другими словами – германский империализм», «закрутивши кверху ус и громыхнув тяжелыми пушками, в порыве благородных рыцарских чувств отважно бросился на северного врага хуторянки»[1049].

В те времена среди украинцев, как и среди русских, было немало германофилов. Известный уже нам Ворона, бывший военнопленный, с жаром пояснял все выгоды от союза с немцами: «Не бойтесь, это наши приятели, сваты, они нам дурного не сделают, а пользы будет много. Они научат, как хлеб растить, как навести порядок в государстве, потому что они самые мудрые и самые сознательные люди в мире. А если, говорите, они по дороге и грабят, так в этом не их вина, а вина наших порядков: людям надо есть, а наше правительство не приготовило на их пути никаких запасов, вот они и вынуждены реквизировать фураж и продовольствие»[1050]. Евген Чикаленко полностью с ним соглашался. Он рассуждал почти в смердяковском духе. Мол, полезно и выгодно подчиниться «умной нации». Вот чехи ненавидят немцев, но под властью немцев они стали «самыми культурными людьми среди славян». Латыши тоже немцев терпеть не могут, но какими культурными они стали под властью немецких баронов! «Пускай мы будем ненавидеть, бороться с немцами, но мы в этой борьбе заимствуем и оружие для борьбы, т. е. культуру, а от кацапов за 260 лет что мы переняли? – спрашивал Чикаленко. – Стали ворами, пьяницами и матерщинниками; чуть было не погубили свою культуру, исковеркали язык, а позитивного ничего не переняли, даже ненависти к кацапу не воспитали в себе»[1051].

Центральная рада и правительство (оно теперь называлось Рада народных министров) всеми силами пытались не только демонстрировать свою самостоятельность, но и доказывать право на нее – Рада трудилась не покладая рук. Уже был подготовлен проект конституции Украины, шла подготовка к Учредительному собранию. Выборы частично прошли еще зимой, но созвать его вовремя не удалось из-за войны с большевиками. Украинская учредилка должна была окончательно решить важнейший вопрос о земле. Рада объявила социализацию (обобществление) земли, ликвидировав частную собственность на нее. Грушевский всерьез собирался сделать из Украины «оплот социализма»[1052].

А вот немцам это совсем не нравилось. Они хотели поскорее получить с Украины зерно, мясо, сало, яйца, а социально-экономические эксперименты украинских эсеров ставили под угрозу исполнение украинских обязательств: «…по земельному вопросу самые умеренные социал-демократы, представляющие Раду, такие же идиоты, как и большевики»[1053], – с раздражением замечал Макс Гофман. Не было секретом, что немцы относятся к Раде «с нескрываемым презрением»[1054].

Кадры военных и дипломатов у немцев и австрийцев формировались из аристократических семейств. Демократические нравы украинских политиков им претили, как претили они и русским аристократам. Даже Петлюра оставался для них бывшим бухгалтером, журналистишкой и земгусаром. К тому же после победного парада в Киеве Петлюра был отодвинут от армии и от власти – он занялся возрождением земства на Украине. Военный министр Жуковский сам себе чистил сапоги. Министра иностранных дел Любинского, талантливого дипломата, молодого лингвиста, бывшего сельского учителя, однажды приняли за лакея.

Из воспоминаний Владимира Мустафина: «…навстречу мне вышел какой-то субъект в поношенном и, видимо, с чужого плеча фраке, которого я принял за лакея, убиравшего комнаты. Этот юный лакей все вертелся вокруг меня, как-то вопросительно на меня поглядывая. <…> Но вот в зал стали входить и другие члены комиссии, и молодой лакей исчез в комнате и закрыл дверь с надписью “Кабинет министра”. Когда собралась вся комиссия in corporeс германскими и австрийскими делегатами, и представитель украинского Министерства иностр[анных] дел исчез за той же затворенной дверью, за которой спрятался лакей, дверь эта широко распахнулась, и лакей вновь появился с довольно уже независимым видом и в сопровождении упомянутого чиновника. Лакей развязно протягивает руку каждому, представляется и, пожимая, произносил: “Товарищ Любинский”. Вот оно что! – это сам министр “закордонных справ” студент Любинский!»[1055]

Немцы собирались вывезти с Украины миллионы тонн зерна, тысячи вагонов мяса, сала, яиц, сахара, картофеля, лука. Не забыли и товары непродовольственные, но тоже важные: «300 000 шкур крупного рогатого скота, 700 000 телячьих и овечьих шкур, а также 205 вагонов (250 000 пудов) табака»[1056]. Даже строевой лес (11 200 вагонов) должна была поставлять в Германию Украина, лесами сравнительно бедная, и коноплю, конечно. Cовременный читатель, скорее всего, неправильно понимает стратегическое значение конопли. Германский флот нуждался в пеньке для канатов, а пеньку получали из конопли. Часть покупали по твердым ценам, часть товаров шла на обмен, то есть по бартеру. Германия и Австро-Венгрия, со своей стороны, обещали поставлять на Украину уголь, керосин, химикаты, плуги и даже серпы[1057]. Однако Германия и Австро-Венгрия свои обязательства выполняли неохотно: «Отношения Украины с этими двумя государствами стали все более и более напоминать отношения между колониальными державами и их колониями»[1058].

Фельдмаршал Эйхгорн откровенно отодвигал Раду от власти. Своим приказом Эйхгорн велел крестьянам оставить столько земли, сколько они сами смогут обработать, а остальное вернуть прежним землевладельцам (хотя далеко не все из них были живы). Это было циничное и бесцеремонное вмешательство в украинские дела. Немцы показали, кто на самом деле хозяин на Украине.

Делегаты Рады и «народные министры» пытались отстоять свою самостоятельность. Их армия заметно выросла. В одной только Запорожской дивизии было 20 000 штыков, почти в десять раз больше, чем было в распоряжении Рады во время январского восстания. С такими войсками можно было уже и самим защитить Украину от большевиков. Украинские эсеры и социал-демократы создали тайную антигерманскую организацию – Комитет спасения Украины. В этот комитет вошли даже три министра[1059].

Министр иностранных дел Николай (Микола) Любинский в конце марта поставил вопрос перед германским послом бароном Муммом[1060] и австрийским послом графом Форгашем: как долго продлится пребывание дружественных войск на Украине? Форгаш был так удивлен и напуган, что среди ночи послал сообщение в австрийский МИД. Более хладнокровный Мумм, выдержав паузу и проконсультировавшись с Берлином, дал украинским министрам жесткий и прямой ответ, указав, что «без военной поддержки Германии ни один из них не останется у власти и что вывод германских войск с Украины приведет к немедленному устранению Рады и возвращению хаоса и беззакония»[1061]. Глупо было уходить с Украины, ничего от нее пока толком не получив.

На Украине уже начинались столкновения немецких солдат с украинскими крестьянами. Немцы понимали, что у Рады нет ни сил, ни желания крестьянам противодействовать. Начальник штаба оккупационных войск на Украине генерал-лейтенант Грёнер называл украинского премьера Голубовича «слабаком»[1062]. Рада не годилась на роль исполнительной колониальной администрации, не пользовалась популярностью в народе. Русские горожане ее открыто презирали. «Всё это были “мартовские” социалисты, невежды, малокультурные, юные люди, лишенные даже и житейского опыта, разумеется, не говоря о служебном, административном опыте»[1063], – писал об украинских министрах генерал Мустафин. Рада «не может и не умеет управлять», – считал академик Вернадский. А верные Раде гайдамаки – «не войска, а те же большевики»[1064].

Украинские крестьяне еще зимой показали, что они свое правительство совершенно не знают и не любят. Крупные собственники, богатые землевладельцы не только польского, русского, но и украинского происхождения, терпеть не могли Раду и реформы ее социалистического правительства: «…со всех концов Украины, как тараканы, потянулись в Киев хлеборобы, желавшие найти “правду у самого главного немецкого генерала” и с помощью немцев погасить раздиравшую страну анархию и смуту»[1065]. Недовольные Радой украинцы говорили, будто Грушевского надо повесить в здании Рады вместо украинского герба[1066] – ни на что большее он уже не способен.

Генерал Людендорф предлагал поставить Раде ультиматум, заставить ее полностью подчиняться германскому командованию. В случае отказа Раду разогнать, ее лидеров арестовать, ввести на Украине прямое германское и австрийское управление. Протекторат превратился бы в оккупированную территорию. Однако Грёнер отговорил Людендорфа от этого плана, убедив, что немцам выгоднее сохранить независимое украинское государство как прикрытие[1067]. Оно не помешает, а поможет эффективно выкачивать из Украины всё необходимое для немцев. Кроме того, доказывал Грёнер, германских сил в Украине недостаточно для установления эффективного военного правления на столь обширной территории.

О грядущем перевороте, о неизбежной смене власти говорили открыто. Поводом к нему стал арест директора Киевского отделения Русского банка для внешней торговли Абрама Доброго. Этого финансиста еще с царских времен считали немецким шпионом. В 1916-м его даже арестовали по делу «спекулянтов-сахарозаводчиков», что будто бы искусственно завышали цены и тем пытались вызвать недовольство населения. Но Доброго вскоре освободили, так как за него вступились очень влиятельные люди – от председателя Совета министров Бориса Штюрмера до самого Григория Распутина.

Весной 1918-го Добрый был главой единственного оставшегося отделения Русского банка для внешней торговли. Через этот банк проводились финансовые операции оккупационных германских войск; кроме того, Добрый работал в украино-германо-австро-венгерской финансовой комиссии. Его подозревали в финансовых махинациях, наносивших ущерб Украинской республике.

Инициатором ареста Доброго были министр внутренних дел Ткаченко[1068] и директор административно-политического департамента МВД УНР Гаевский. Ткаченко действовал с санкции премьер-министра Голубовича. Причастным к делу считали и военного министра Жуковского, хотя последний категорически отрицал это.

Между тем официального ордера на арест никто не подписывал, уголовное дело против киевского банкира не открывали. Ткаченко и еще несколько организаторов и участников похищения действовали, видимо, по какому-то плану, разработанному Комитетом спасения Украины. Вместе с Добрым должны были арестовать еще 27 «контрреволюционеров», связанных с немцами[1069]. Как бы мы сейчас сказали, «германских агентов влияния». Но Ткаченко почему-то решил ограничиться именно арестом Абрама Доброго.

В ночь с 24 на 25 апреля 1918 года к роскошному дому 8-б на Большой Житомирской (дом сохранился до наших дней, и даже сейчас производит впечатление на туриста) подошли пятеро: трое военных и двое в гражданском – чиновник для особых поручений при МВД Осипов и начальник криминально-розыскного отдела киевской милиции Красовский. Швейцару, открывшему дверь, заявили, будто «пану Доброму» пришла срочная телеграмма. Поднялись в большую девятикомнатную квартиру банкира и объявили об аресте. Жена Доброго потребовала предъявить ордер на арест, ей показали какой-то подозрительный мандат без печати[1070]. Осипов наставил на и без того испуганного банкира револьвер. Доброго посадили в машину и увезли на вокзал, оттуда поездом отправили в Харьков, где заперли в номере гостиницы «Гранд-Отель». Еще по дороге из Киева в Харьков Осипов потребовал с Доброго взятку в 100 000 карбованцев, обещая дать ему возможность освободиться и нелегально покинуть Украину. В Харькове Добрый выписал чек, и похитители-конвоиры отправились в гостиничный ресторан, где в компании местных «кралечек» и отметили так удачно начавшееся дело. Итак, продажность и непрофессионализм превратили патриотический заговор в банальную уголовщину.

Тем временем по Киеву пошел слух, будто оборотистый еврей Добрый сам сбежал, предварительно ограбив собственный банк. Другие были уверены, что банкира украли ради выкупа, тем более что арест напоминал настоящий бандитский налет. Гаевский довольно потирал руки: «Ну, знаєте, Доброго добре законопатили, ніхто його не знайде; ловко все-таки це діло обробили»[1071].

Но Гаевский ошибался, «діло обробили» вовсе не так удачно. Жена Доброго той же ночью обратилась в немецкую военную полицию, немцы начали собственное расследование. Германское командование выдвинуло украинцам ультиматум: найти похищенного банкира в двадцать четыре часа. Тем временем сам Абрам Юрьевич, подкупив кого-то из охранников еще одной взяткой, отправил германской военной полиции известие, где он находится. Лучшего подарка немцам и быть не могло. Они быстро вычислили организаторов и участников похищения. Несколько министров были причастны к настоящему уголовному преступлению. Это погубило бы репутацию любого правительства.

Фельдмаршал Эйхгорн ввел на Украине немецкие военно-полевые суды. Их юрисдикции подлежали все политические и уголовные дела, украинским судам оставались только гражданские процессы. Рада и правительство протестовали. Генерал-лейтенант Грёнер предлагал даже ввести военное положение в Киеве. Решили обойтись без этой меры, но судьба киевской власти была уже решена.

Страницы: «« 4567891011 »»

Читать бесплатно другие книги:

Наследство любимой тещи
Наследство любимой тещи
Калинина Дарья
Как поступить, если любимой девушке грозит нешуточная опасность? Тот, кто получает должность начальн...
Все ее удовольствия
Все ее удовольствия
Валиуллин Ринат
Всякое недовольство – это нехватка удовольствий. Она знала об этом, именно поэтому она любила долго ...
Ключ к счастью и уверенности. Как прекратить страдать по любому поводу
Ключ к счастью и уверенности. Как прекратить страдать по любому поводу
Эллис Альберт
Жизнь складывается не так, как вам хотелось? Время уходит, а вы так и не нашли причину своего хронич...
Хорошие манеры Соловья-разбойника
Хорошие манеры Соловья-разбойника
Донцова Дарья
В детективное агентство Макса Вульфа пришла скрипачка Алла Федина. Едва скрывая волнение, она призна...
Разведчик
Разведчик
Михеев Михаил
Когда отставному солдату, а ныне мирному инженеру, предлагают необычную работу, он соглашается – уж ...
Противостояние
Противостояние
Чернов Александр
Предложенная Рудневым идея одновременного боя в разных географических точках двух русских эскадр и о...