Темная половина Кинг Стивен

Вопрос: Знаю ли я, что означают эти воробьи?

Ответ: Нет.

Вопрос: Но я действительно знаю, что они — ЭТО ВОРОБЬИ. Я это знаю очень хорошо, ведь так? То, во что Алан Пэнборн или кто-то другой может еще только поверить, я знаю: ЭТО ВОРОБЬИ и я знаю, что они летают снова?

Ответ: Да.

Сейчас ручка дошла уже до конца страницы. Тад уже давно не писал столь быстро или самозабвенно.

Вопрос: Знает ли Старк об этих воробьях?

Ответ: Нет. Он сказал, что не знает, и я ему верю.

Вопрос: Уверен ли я, что верю ему?

Тад снова сделал короткую паузу, а затем написал:

Старк знает, что есть НЕЧТО. Но Уильям тоже должен знать, что есть это нечто — раз у него на ноге синяк, то он должен болеть. Но Уэнди наградила его этим синяком, когда падала с лестницы. Уильям знает лишь, что у него есть побаливающее место на ноге.

Вопрос: Знает ли Старк, что у него есть такое больное место? Уязвимое место?

Ответ: Да. Думаю, что знает.

Вопрос: Это те самые мои птицы?

Ответ: Да.

Вопрос: Означает ли это, что когда он писал «ВОРОБЬИ ЛЕТАЮТ СНОВА» на стенах в квартирах Клоусона и Мириам, он сам не сознавал, для чего он это делает, и он даже не помнит, когда это сделал?

Ответ: Да.

Вопрос: Кто писал о воробьях? Кто писал эти слова кровью?

Ответ: Тот, кто знает. Тот, кому принадлежат эти воробьи.

Вопрос: А кто этот тот, кто знает? Кто владеет воробьями?

Ответ: Я знаю. Я хозяин.

Вопрос: Был я там? Был ли я там, когда он убивал их?

Тад снова остановился, совсем ненадолго. Да, — написал он и затем продолжал: — Нет. И то и другое. У меня не было приступов, когда Старк прикончил Хомера Гамаша или Клоусона, во всяком случае не тех, о которых я вспоминаю, что тогда смог… что-то УВИДЕТЬ, может быть, надвигающееся.

Вопрос: Он понимает тебя?

Ответ: Не знаю. Но…

Тад написал: Он должен знать меня. Он должен меня понимать. Если он ДЕЙСТВИТЕЛЬНО писал романы, он должен знать меня очень долгое время. И его собственное знание и понимание жизни также непрерывно возрастает. Разве все это пеленгующее и записывающее телефонное оборудование не повеселило старого хитроумного Джорджа. Разве могло оно сработать против него? Нет — конечно же нет. Потому что Джордж заранее все это предвидел. Ты не можешь потратить десять лет на написание криминальных романов, не узнав о такой дешевой начинке, как эта. Это, в общем, лишь одна причина, почему его не удалось зацепить. Но разве нет еще и другой, намного лучшей? Ведь когда он хочет поговорить со мной, поговорить без свидетелей, он точно знает, где я буду и как меня достать, разве не так?

Да. Старк звонил домой Таду, когда ему хотелось быть всеми услышанным, и он же звонил в магазин, когда ему не нужны были свидетели. Почему в первом случае ему нужно было быть записанным и услышанным? Потому что он передавал свое сообщение не Таду, а полиции: о том, что он не Джордж Старк и знает теперь об этом… и что после всех его убийств он не собирается теперь угрожать Таду и его семье. А также была еще одна причина. Ему хотелось, чтобы Тад увидел голосовые отпечатки, которые снимались в это время. Он знал, что полиция никогда не поверит в подлинность этих доказательств идентичности Тада и Старка… Но сам Тад должен будет это сделать.

Вопрос: Как он узнал, где я буду находиться?

И это, возможно, был хороший вопрос. Он соответствовал тем вопросам, которые относились к одинаковым дактилоскопическим и голосовым отпечаткам, и по поводу двух одинаковых синяков у двух близнецов… если только один из них упал и ушиб ногу.

Тад, конечно, знал, что подобные случаи уже хорошо описаны и приняты научной средой, по крайней мере, в тех случаях, когда речь идет о близнецах; связи между близнецами-двойниками были и еще глубже и тоньше. На эту тему была уже опубликована большая статья в одном из журналов что-то около года назад. Тад, сам имевший близнецов, очень внимательно тогда с ней ознакомился.

Там описывался случай с двумя близнецами-двойняшками, оказавшимися разделенными друг с другом целым континентом — но когда один из них сломал левую ногу, другой почувствовал не менее жгучую боль в своей левой ноге, даже ничего не зная о беде со своим вторым «я». Существовали также две девочки-двойники, которые пользовались своим собственным языком, понятным только им одним. Эти девочки никогда не учили английский несмотря на очень высокие коэффициенты интеллектуального развития, также абсолютно идентичные для них обеих. Им не нужен был английский, потому что им вполне хватало друг друга и своего никому более не понятного языка. А кроме того, в статье говорилось о двух близнецах, которых разлучили при рождении, и они смогли встретиться снова уже будучи весьма взрослыми людьми. Обнаружилось, что оба они женились в один день одного и того же года на женщинах с одинаковым первым именем и поразительно похожи друг на друга. Более того, оба супружеские пары назвали своего первого сына Робертом. Эти Роберты появились на свет в один и тот же месяц одного и того же года.

Половина и половина.

Крест-накрест.

— Айк и Майк, — пробормотал Тад. Он пробежал глазами написанное в дневнике и обвел кружком последний из записанных вопросов к самому себе.

Вопрос: Как он узнал, где я буду находиться?

Ниже Тад написал:

Ответ: Потому что воробьи летают снова. И потому что мы близнецы.

Он перевернул страницу дневника и отложил в сторону ручку. Сердце гулко стучало, кожа похолодела от страха. Он взял дрожащей правой рукой один из карандашей «Бэрол» из кувшина. Тот, казалось, слегка обжег пальцы Тада неприятной теплотой корпуса.

Настало время работать.

Тад Бомонт открыл чистую страницу дневника, выждал некоторое время и затем написал крупными печатными буквами наверху «ВОРОБЬИ ЛЕТАЮТ СНОВА».

Что же именно он собирался делать этим карандашом?

Но Тад знал и это. Он собирался задать последний вопрос и получить ответ на него, тот последний, столь очевидный, что его не надо было даже и записывать. Это было: Может ли он сам вызвать себя вполне сознательно состояние транса? Может ли он заставить летать воробьев?

Мысль, воплощенная в форму физического контакта, о которой он читал и слышал, но никогда не видел продемонстрированной: автоматическая запись. Люди, пытавшиеся контактировать с душами умерших (или живущих) при помощи такого метода, пользовались ручкой или карандашом, со слабо прижатым к пустому листу бумаги кончиком, и просто ожидали, когда требуемый им дух начнет двигать их рукой. Тад читал, что эта автоматическая запись часто расценивалась как своего рода забавная шутка или игра на вечере, даже с учетом тех свидетельств, что это может быть весьма опасно, поскольку контактер широко открыт для различных форм одержимости.

Тад никак не мог верить или не верить прочитанному, просто это занятие казалось ему абсолютно чуждым для его собственной жизни, столь же далеким и ненужным как поклонение языческим идолам или трепанация черепа, чтобы избавить пациента от головной боли. Сейчас же вся эта затея показалась ему имеющей собственную, смертельную логику. Но ему были нужны эти воробьи.

Он думал о них. Он пытался вызвать в своем сознании образ всех птиц на Земле, всех тех тысяч птиц, сидящих на крышах домов и телефонных проводах под мягким весенним небом, готовых взлететь после получения требуемого телепатического сигнала.

И этот образ пришел… но он был плоским и нереальным, своего рода картина без внутренней жизни. Когда он начинал писать, часто происходило нечто, похожее на это — сухие и бесплодные письменные упражнения. Нет, тогда это было даже еще хуже для него, он чувствовал всегда некое омерзение, как при поцелуе трупа.

Но Тад давно усвоил, если только он начнет что-то писать, просто выстраивать слова на бумаге, что-то всегда проклюнется в этой писанине, что-то восхитительное и одновременно ужасное. Слова как отдельные единицы начнут исчезать. Характеры, которые были зажаты и безжизненны начнут выпрямляться и двигаться, словно их привезли в тесной машине на конкурс бальных танцев, и они должны размяться перед сложными танцевальными па и пируэтами. Что-то начинало происходить в мозгу Тада; он мог почти физически ощущать, как происходит разряжение каких-то электропроводов, что приводило к заполнению его сознания мягкими убаюкивающими волнами и грезами наяву.

Сейчас Тад сидел, наклонившись над своим дневником с карандашом в руке и пытался заставить себя сделать нечто, чтобы все это произошло. Но чем больше проходило времени, а по-прежнему ничто не изменялось, тем глупее и глупее он себя чувствовал.

Стишок из старой книжонки «Рокки и Буллвинкль» вдруг влетел ему в голову и прочно засел там: «Эни-мэни-чили-бэни, духи почти готовы разговаривать!» Что бы он сказал сейчас Лиз, если бы она заглянула в кабинет и увидела Тада с карандашом и чистым листом бумаги за несколько минут до полуночи? Что он пытается нарисовать кролика в альбоме для того, чтобы победить в конкурсе, устроенном Школой знаменитых художников в Нью-Хэвене? Но у него, черт возьми, даже нет альбома.

Он двинулся, чтобы убрать карандаш, но остановился. Тад вдруг решил немного повернуться в своем кресле, чтобы можно было выглянуть из окна слева от стола.

Там находилась птица, сидевшая на оконном карнизе и смотревшая на Тада ярко-черными глазами.

Это был полевой воробей.

Пока он смотрел на Тада, к нему присоединился и другой воробей.

И еще один.

— О, мой Бог, — сказал Тад дрожащим, жидким голосом. Еще никогда в жизни он не был столь испуган… и вдруг это чувство происходящего заполнило его снова. Оно было сродни тому ощущению, которое Тад испытал, разговаривая со Старком по телефону, но сейчас оно было сильнее, и намного.

Еще один воробей приземлился на карнизе, потеснив трех коллег, а за ними Тад смог увидеть целую колонию птиц, сидящих на крыше сарая, используемого Бомонтами для садового инвентаря и машины Лиз. Древняя кровля сарая была вся усеяна воробьями, под весом которых она прогибалась и раскачивалась.

— О, мой Бог, — повторил Тад и услышал свой голос из какого-то ужасного далека в миллионе миль отсюда, голос, полный ужаса и удивления. — О, мой Бог, они настоящие — воробьи настоящие.

Во всех своих предположениях он никак не ощущал этого… но сейчас было не время обдумывать происшедшее, обдумывать, для чего все это. Вдруг кабинет куда-то исчез, и вместо него Тад очутился в районе Риджуэй в Бергенфилде, где он вырос. Все выглядело столь же тихим и пустым, как тот дом в кошмарном сне о Старке; он обнаружил себя вглядывающимся в этот мертвый мир.

Но все же тот мир не был полностью мертвым, поскольку крыша каждого здания была усеяна щебечущими воробьями. Каждая телеантенна прогибалась под их весом. Каждое дерево было буквально облеплено воробьями. Они оседлали все телефонные линии. Воробьи восседали на крышах припаркованных автомобилей, на большом почтовом ящике на углу Дьюк-стрит и Мальборо-пейн н на платформе для велосипедов перед универсальным магазином на Дьюк-стрит, куда он мальчишкой часто ходил покупать молоко и хлеб.

Весь мир был заполнен воробьями, ожидавшими команды взлететь.

Тад Бомонт откинулся назад в своем кабинетом кресле, тонкая струйка слюны появилась в уголке его рта, ноги беспомощно подергивались, и теперь все карнизы около его кабинета были забиты воробьями, глядевшими на него подобно странным пернатым зрителям. Долгий стонущий звук вышел изо рта Тада. Его глаза закатились кверху, открыв напряженные белки.

Карандаш коснулся листа и начал писать.

«СЕСТРЕНКА», — нацарапал он наверху листа. Затем последовали две отчеркивающие линии, и появилась L-образная отметка, обозначающая в рукописях Старка начало каждого нового абзаца. Он написал:

«Женщина начала отскакивать от двери. Она сделала это почти сразу, даже до того как остановила свое поворотное движение внутрь, но было уже слишком поздно. Моя рука метнулась через образовавшийся двухдюймовый зазор между дверью и стеной и схватила намертво ее руку.»

Воробьи улетели.

Они все взлетели одновременно — и те, что были в голове Тада, из далекого детства в Бергенфилде, и те, снаружи его дома в Ладлоу… настоящие и живые. Они улетели сразу в два неба: белое весеннее небо 1960 года и темное летнее небо 1988 года.

Они летели и покачивались на своих крыльях.

Тад сел, выпрямляясь… но его рука продолжала водить карандаш.

Карандаш продолжал выводить слова и строки.

«Я сделал это, — подумал Тад устало и облегченно, облизывая рот и утираясь левой рукой. — Я сделал это, и благодарение Богу, что мне это удалось без свидетелей. Что же это?»

Он посмотрел вниз на написанные его рукой слова, его сердце колотилось столь сильно, что он чувствовал пульсацию, очень быструю и прерывистую, в своей глотке. Предложения, размещенные на листе бумаги с голубыми линиями, былин написаны почерком Тада — но и ранее все романы Старка всегда писались этим же почерком. «Если у нас идентичные дактилоскопические и голосовые отпечатки, одни и те же любимые сигареты, было бы странно иметь разные почерки», — подумал Тад.

Его почерк, как и во все прежние времена, но где же слова, пришедшие со стороны? Не из его собственной головы, тут было ясно, что в ней ничего не могло быть кроме ужаса и смятения. Но и его рука почти ничего не ощущала. Казалось, что все чувства и ощущения в этой правой руке обрываются примерно тремя дюймами выше ладони. Он не ощущал ни малейшего давления на пальцы, хотя мог видеть, что нажим на карандаш «Бэрол» был достаточно силен, поскольку подушечки и кончики пальцев — большого, указательного и среднего побелели. У Тада такая нечувствительность могла ассоциироваться только с обезболивающим уколом новокаина.

Он дошел до самого низа первого листа. Его рука перевернула эту страницу, открыла новую и возобновила запись текста.

«Мириам Коули открыла рот, чтобы закричать. Я стоял как раз за дверью, терпеливо ожидая ее более четырех часов, не прикасаясь к кофе и не куря сигарет. (Я очень хотел закурить и обязательно закурю, как только все закончу, но не раньше, поскольку запах может спугнуть ее). Мне нужно было сперва закрыть ей глаза после того, как я перережу ей глотку»

Тад сообразил с нарастающим ужасом, что он читает отчет об убийстве Мириам Коули, написанный самим убийцей… и на этот раз у него перед глазами не разбросанные и в беспорядке перемешанные связки слов, но четкий и грубый рассказ человека, который, в своем ужасном роде, был чрезвычайно эффектным писателем — достаточно эффектным, чтобы миллионы людей приобретали и читали его романы.

«Дебют Джорджа Старка в документальном жанре», — подумал Тад с тошнотворным чувством.

Он ведь все сделал в точности так, как намечал сделать заранее: провел контакт, как-то проник в сознание Старка, точно так же, как Старку удавалось проникнуть в сознание Тада. Но кто знает, какие страшные неизвестные силы должен был он привлечь для достижения этого? Воробьи — и осознание их реальности — были ужасны, но написанное было хуже. Он не предполагал, что карандаш и тетрадь для записей будут теплыми, если их касаться рукой? Ничего удивительного. Сознание этого человека было подобно печи для обжига.

А сейчас — Иисус Христос! Вот оно! Вышедшее из-под его собственной ладони! Милостивый Боже!

«Ты думаешь, что можешь повредить меня этой штукой, сестренка? — спросил я ее. — Позволь мне сказать тебе кое-что — это не самая удачная мысль. А ты знаешь, что происходит с теми, кто теряет счастливые мысли, ведь так? — Слезы теперь бежали по ее щекам.»

Что не так, Джордж? Ты потерял некоторые из своих счастливых мыслей?

Нет ничего удивительного, что это остановило бессердечного сукина сына на какой-то момент, когда Тад произнес эти слова. Ведь сам Старк их произносил перед убийством Мириам.

Я проник в его сознание во время убийства — я БЫЛ там. Вот почему я сказал ему эту фразу во время разговора по телефону в магазине.

Перед ним предстал Старк, заставляющий Мириам звонить Таду, набирающий сам за нее номер, поскольку она от ужаса забыла его, хотя бывали многие недели, когда она ежедневно звонила по полдюжине раз. Тад нашел эту забывчивость и понимание Старком ее причин равно ужасающими и убедительными. А сейчас Старк взялся за бритву, чтобы…

Но Тад не хотел читать это, и он не будет этого делать. Он вскинул руку вверх и вытянул ладонь, словно на ней был свинцовый груз. Нарушилась та бесчувственность, которая существовала при контакте между пальцами, карандашом и бумагой. Тад ощутил боль в пальцах, особенно в указательном, на котором сильно опухла и покраснела подушечка и внутренняя сторона.

Он продолжал смотреть на исписанную страницу, полный ужаса и изумления. Меньше всего в мире ему хотелось снова браться за карандаш, чтобы замкнуть эту дикую связь между Старком и собой, но ведь он не взялся за все это только чтобы читать написанный самим Старком отчет с совершенном им убийстве Мир Коули, ведь так?

Предположим, что птицы вернутся?

Но нет. Птицы сыграли свою роль. Цепь, которую он создал, еще цела и действует. Тад не знал, откуда он это действительно знает.

«Где ты, Джордж? — подумал он. — Как так получается, что я тебя не чувствую? Это потому ли, что ты не уверен в моем присутствии здесь, как и я — в твоем? Или что-то еще? Где, черт побери, ты есть?»

Он попытался выдвинуть эту мысль на передний план своего сознания, стараясь сделать ее видимой, словно яркий неоновый знак. Затем он снова схватил карандаш и начал подносить его к тетради.

Как только кончик карандаша коснулся бумаги, рука Тада сама прижала лист и распрямила его, чтобы удобнее было писать. Карандаш написал:

— Не в этом дело, — сказал Мэшин Джеку Рэнгли. — Все места одинаковы. — Он остановился. — За исключением, может быть, дома. И я это буду знать, когда попаду туда.

«Все места одинаковы». — Он сразу узнал эту строчку, а затем весь кусок текста. Он был из первой главы первого романа Старка — «Путь Мэшина».

Карандаш остановил свой собственный аккорд на какое-то время. Тад поднял его и посмотрел на строки, словно нацарапанные и колючие. «За исключением, может быть, дома. И я это буду знать, когда попаду туда».

В «Пути Мэшина» этим домом служила Флэтбуш-авеню, где Алексис Мэшин провел свое детство, чистя бильярдную, которую держал его страдающий алкоголизмом отец. А где дом в этой истории?

«Где дом?» — подумал Тад и медленно опустил карандаш к бумаге.

Карандаш сделал целый ряд водянистых М-образных линий. Затем снова задвигался в руке Тада.

«Дом — там, где находится старт», написал карандаш пониже изображенных им птиц.

Каламбур. Что он может означать? Был ли еще теперь контакт в силе или Тад начал сам себя дурачить? Он наверняка не дурачил себя с птицами и во время написания первой порции текста, он знал это точно, но ощущение тепла и принуждения явно уменьшилось. Его рука еще чувствовала онемелость, потому что он с огромной силой сжимал карандаш и этому также свидетельствовала большая вмятина на указательном пальце Тада. Но не читал ли он сам в этой статье, что люди нередко дурачат сами себя сеансами автоматической записи, поскольку их руками повелевает не дух, а собственные подсознательные мысли и желания?

«Дом там, где находится старт». — Это все еще Джордж Старк, и если это что-то еще и значило, то только, что — здесь, в этом доме, ведь так? Потому что Джордж Старк родился здесь.

Вдруг отрывок из той чертовой статьи в журнале «Пипл» всплыл в сознании Тада.

«Я заправил лист бумаги в мою пишущую машинку… и затем вытянул его назад. Я печатал на машинке все мои книги, но Джордж Старк, очевидно, не принадлежал к поклонникам машинописи. Может быть, потому, что они не проходили курсов машинописи в тех каменных отелях, где он коротал свое время».

Хитро. Очень хитро. Но это ведь всего двоюродное родство по отношению к реальным фактам. Вообще-то это далеко не первый случай, когда Тад рассказывал истории, весьма далекие от истины, и он полагал, что далеко и не последний случай — поскольку жизнь его еще не была окончена. Это было просто смешение реальных и выдуманных эпизодов и фактов, и Тад не знал ни одного писателя-беллетриста, пишущего романы или рассказы и повести, кто бы не делал этого. Вы это делаете даже не для того, чтобы казаться лучше, чем на самом деле, поскольку чаще, наоборот, случается, что вы выглядите куда глупее и смешнее, чем это свойственно вам в повседневной жизни. Главным мотивом здесь служит именно то, как заявил один газетчик: «Когда вы имеете выбор между правдой и легендой, печатайте легенду».

То, что является грязным и аморальным для документального репортажа, может послужить базой для чудесной беллетристики. Перехлест каких-то искажений и преувеличений всегда сопровождает любое жизнеописание подобно привычному кашлю после многих лет курения.

Факты, связанные с рождением Старка, на самом деле были совершенно отличны от изложенных в версии «Пипл». Не было никакого мистического решения писать романы Старка от руки, хотя со временем это действительно превратилось в ритуал. А когда это превращается в ритуал, авторы делаются столь же суеверными, как спортсмены. Игроки в бейсбол могут носить годами один и те же носки или кроссовки, если в них они уже побеждали ранее; то же самое делают и добившиеся успеха писатели, только повторяют они свой удачный опыт не одеждой или обувью, а самими рабочими процедурами.

Привычка Старка писать карандашом возникла лишь потому, что Тад забыл захватить ленты для пишущей машинки в свой маленький кабинет в летнем доме в Кастл Роке. А поскольку его идея романа была слишком горяча и не терпела долгих ожиданий, он яростно схватил подвернувшиеся под руку тетрадь и карандаш, которые случайно оказались в ящиках письменного стола, и…

В те дни мы выехали в наше местечко у озера несколько позднее, чем обычно летом, потому что мне пришлось вести этот трехнедельный блок-курс, как он назывался? Методы творчества. Идиотский предмет. Это было в позднем июне в тот год, и я помню, как не смог найти ни одной нормальной ленты для машинки в летнем доме. Черт побери, я помню, что Лиз жаловалась, что там не осталось даже кофе…

«Дом там, где находится старт».

Беседуя с Майком Дональдсоном, парнем из журнала «Пипл», и рассказывая ему полувымышленную историю рождения Джорджа Старка, Тад передвинул само это место из летнего дома в свой основной дом в Ладлоу, даже не подумав особо на эту тему. Это было сделано потому, полагал Тад, что в Ладлоу он написал намного больше из всего ранее им напечатанного и, если вы решили что-то придумать, то Ладлоу больше подходил к этой придуманной вами сцене, чем еще что-либо другое. Это привычно для писателя романов заранее придумать сцену. Но Джордж Старк дебютировал совсем не там, хотя позднее он действительно вместе с Тадом создал большую часть романов в Ладлоу, и именно здесь они жили своей странной двойной жизнью.

«Дом там, где находится старт».

В этом случае, таким домом служит Кастл Рок. Кастл Рок, который также является местом, где расположено кладбище Хоумленд, а именно оттуда, говорило сознание Тада, если не сознание и Алана Пэнборна, должен был впервые появиться на свет Джордж Старк в своем убийственном физическом воплощении примерно две недели тому назад.

Затем, по закону естественного развития всего существующего в мире, другой вопрос возник в голове Тада. Этот вопрос был столь естествен, и все это произошло настолько спонтанно, что Тад даже услышал самого себя, бормочущего, словно вопрос задал робкий поклонник маститого писателя на званом вечере в честь своего кумира: «Почему вы хотите снова вернуться к написанию романа?»

Тад опустил карандаш к бумаге.

Еще раз его рука автоматически перевернула и разгладила страницу в тетради… но на этот раз запись началась далеко не сразу после соприкосновения карандаша с бумагой. Тад подумал уже, что, возможно, контакт нарушился, но затем карандаш в руке дернулся, словно он был живой… но тяжело ранен. Он дергался несколько раз, оставляя какие-то кривые линии, но затем написал «Джордж Старк Джордж Джордж Старк там нет птиц Джордж Старк», перед тем как остановиться, словно дышащий с присвистом уже списанный механизм.

Да. Ты умеешь писать свое имя. И ты можешь отрицать существование воробьев. Очень хорошо. Но почему ты хочешь вернуться к написанию романа. Почему это столь важно? Настолько важно, что надо убивать людей?

«Если я не буду писать, я умру», — вывел карандаш.

— Что это означает? — пробормотал Тад, и он почувствовал, как дикая надежда овладевает его головой. Неужели все так просто? Он предполагал, что это возможно, особенно для писателя, у которого нет другого дела. Боже, в мире достаточно настоящих писателей, которые не могут существовать, если не занимаются творчеством или чувствуют, что не могут уже творить… и, в случаях с людьми типа Эрнеста Хемингуэя, они действительно приходят к столь печальному концу, это верно?

Карандаш дрогнул, затем провел долгую ломаную линию ниже последней фразы. Она сильно смахивала на голосовой отпечаток.

— Продолжай, — прошептал Тад. — Что ты хочешь еще сказать?

«Распадаюсь НА ЧАСТИ», — написал карандаш. Буквы были корявые и сопротивлялись при выведении их на бумаге. Карандаш дергался и скользил между пальцев, которые были бело-воскового цвета.

«Если я нажму еще сильнее, — подумал Тад, — это все просто развалится».

«Теряешь… теряешь необходимую связь. Там нет птиц. ТАМ НЕТ ЧЕРТОВЫХ ПТИЦ! Ох ты сукин сын вылезай из моей головы!»

Вдруг рука Тада отдернулась. В то же время карандаш подпрыгнул и выскочил из пальцев словно под влиянием гипнотизера, и Тад схватил его ладонью, как кинжал.

Он опустил его вниз — Старк опустил его вниз — и вдруг карандаш снова скрылся уже в левой руке, в мягкой ладони между большим и указательными пальцами. Кончик графитного стержня, частично стертый за время записи мыслей Старка, выскочил и прошел сквозь ладонь Тада почти наружу. Карандаш устремился за графитом и треснул. Лужица крови вдруг заполнила образовавшееся углубление в карандаше на месте графита, пропитала весь корпус — и вдруг та сила, которая все это сделала, ушла. Резкая боль пронзила руку Тада, из которой, наконец, выпал окровавленный карандаш.

Тад закинул голову назад и с стиснул зубы, чтобы удержаться от отчаянного воя, который раздирал ему горло, стараясь вырваться наружу.

У кабинета была оборудована маленькая ванная комната и, когда Тад смог передвигаться, он прошел туда, чтобы осмотреть свою рану под ярким верхним светом флюоресцентной лампы. Рана выглядела словно пулевая — абсолютно круглая дыра, окаймленная обгорелыми кромками. Потемнелость напоминала скорее порох, чем графит. Тад перевернул ладонь у увидел ярко красную точку, размером с головку спички на тыльной стороне. Кончик карандаша.

«Как же близко он дошел до конца своего пути», — подумал Тад.

Он лил холодную воду, пока его рука не окоченела, а потом взял из аптечки бутылочку с перекисью водорода. Он не мог держать ее в кулаке и прижимал к себе средней частью руки, пока другая рука вытаскивала из бутылочки пробку. Затем он залил дезинфектант в рану, наблюдая, как жидкость начинает забеливаться и пениться, со стиснутыми от боли зубами.

Тад поставил перекись на место, а затем перебрал еще несколько пузырьков с медицинскими составами, изучая их наклейки. У него случались сильные приступы болей в спине после его падения на горных лыжах два года назад, и добрый старина Хьюм выписал ему перкодан. Тад принимал эти пилюли очень редко, поскольку они явно действовали на него как снотворное, и ему было почти невозможно что-либо писать после их приема.

Наконец Таду удалось обнаружить пластмассовую упаковку с пилюлями позади крема для бритья, которому было почти тысяча лет. Тад открыл крышечку при помощи зубов и достал пилюлю на край раковины. Он подумал, не взять ли еще одну, но решил, что не стоит. Они были слишком сильнодействующими.

И, может быть, они уже испортились. Ты можешь закончить эту дикую ночь в конвульсиях и отправиться в госпиталь, как насчет этого?

Но Тад решил попробовать. Ведь другого выбора не было — боль была невыносимой. А насчет госпиталя… он посмотрел на рану и подумал: «Вероятно, мне следует ее показать, но будь я проклят, если сделаю это. И так слишком много людей смотрят на меня, как на безумца, в последние дни, сокращая мне этим жизнь».

Он высыпал еще четыре пилюли и положил их в карман брюк, а саму упаковку убрал в аптечку. Затем заклеил рану пластырем. Глядя на пластырь, Тад подумал: «Он заманил меня в ловушку. В ловушку своего сознания, и я попал прямо в нее».

Но что действительно произошло? Тад по-прежнему ничего не знал точно, но был уверен лишь в одном: он больше не хочет повторять это представление.

Когда Тад ощутил, что снова владеет собой — или хотя бы приблизился к своему обычному состоянию — он положил дневник обратно в ящик стола, выключил свет в рабочем кабинете и отправился наверх, в спальню. Он прислушался, уже на втором этаже, все ли спокойно.

Близнецы тихо спали. Лиз тоже.

Перкодан, видимо, не столь уж устарел и начал свою работу. Боль в руке понемногу отступала. Если руку ненароком задеть, то он наверняка вскрикнет от боли, но если он будет внимателен, то все не столь уж плохо.

Ох, но как она будет болеть утром… и что ты собираешься рассказать Лиз?

Он не знал точно, что именно он скажет. Вероятно, правду или хотя бы часть ее. Лиз уже давно научилась распознавать, когда он говорить неправду.

Боль уменьшилась, но послешоковый эффект — всех этих пережитых ранее шоков — все еще оставался, и Таду подумалось, что у него уйдет немало времени, пока ему удастся уснуть. Он спустился на первый этаж и взглянул на патрульную машину с полицейскими-охранниками. Он смог заметить огоньки двух сигарет внутри темной машины.

«Они там сидят, как пара холодных огурцов ночью, — подумал Тад. — Птицы их никак не потревожили, так что, возможно, они действительно здесь и НЕ находились, исключая лишь мою голову. Ведь этим парням платят деньги, чтобы они беспокоились из-за меня».

Это была не очень-то правдоподобная идея, но ведь его кабинет находится на другой стороне дома. Его окна не видны с площадки для стоянки автомобиля. Не виден и сарай. Поэтому копы могли и не разглядеть птиц. По крайней мере, когда те начали собираться.

Но как же объяснить, что их не заметили, когда они все взлетели? Уж не хочешь ли ты сказать, что их нельзя было услышать? Ты сам увидел, их не менее сотни, Тад, — а возможно и две-три сотни.

Тад вышел наружу. Не успел он только приоткрыть дверь, как оба охранника выскочили из машины, по одному с каждой из ее сторон. Это были два крупных парня, двигавшиеся с молчаливой скоростью оцелотов.

— Он снова позвонил, мистер Бомонт? — спросил тот, кто вышел из-за руля. Его звали Стивенс.

— Нет — ничего в этом роде, — сказал Тад. — Я писал в моем кабинете, когда мне послышался шум множества птиц, взлетающих в небо. Это меня немного ошеломило. Вы ничего не слыхали?

Тад еще не знал имени копа-напарника, вылезшего со стороны пассажирского сиденья из патрульной машины. Это был молодой светловолосый парень с тем круглым лицом, которые всегда излучают добродушие и доброжелательность.

— И слышали, и видели их, — ответил он. Полисмен указал на ночное небо, где уже прошедшая свою первую четверть луна висела над домом. — Они летели как раз на фоне луны. Воробьи. Целая стая. Они вообще-то не летают по ночам.

— Откуда, вы думаете, они здесь появились? — спросил Тад.

— Ну, и не знаю, что сказать, — ответил круглолицый охранник. — Просто не знаю. Я ведь не веду наблюдений за пернатыми.

Он засмеялся. Но другой охранник не присоединился к его смеху.

— Вы нервничаете сегодня вечером, мистер Бомонт? — спросил он.

Тад посмотрел на него задумчиво.

— Да, — ответил он. — Я нервничаю каждую ночь с недавнего времени.

— Можем ли мы что-нибудь сделать для вас теперь, сэр?

— Нет, — сказал Тад. — Думаю, нет. Я просто полюбопытствовал о том, что услыхал сам, в кабинете. Спокойной ночи, ребята.

— Доброй ночи, — откликнулся круглолицый. Стивенс только кивнул. Его глаза блестели с выражением легкого подозрения из-под краев козырька фуражки.

«Этот малый считает, что я виновен, — подумал Тад, возвращаясь с этой ночной прогулки. — В чем? Он не знает. И даже, вероятно, не очень этого и хочет. Но у него лицо человека, подозревающего всех в виновности в чем-либо или когда-либо. Кто знает? Может, он даже и прав».

Он закрыл дверь и вернулся в гостиную, откуда снова выглянул наружу. Круглолицый охранник залез обратно в машину, но Стивенс все еще стоял у дверцы водителя, и в какой-то миг Таду показалось, что Стивенс смотрит ему прямо в глаза. Этого, конечно, не могло быть, тем более, что кисейные занавески опущены. Стивенс мог увидеть только неясный темный контур в окне… если он вообще что-либо и заметил.

И все же это впечатление осталось.

Тад опустил драпировки поверх занавесок и подошел к бару. Он открыл его и вынул бутылку «Гленливета», который всегда был его любимым виски. Он долго смотрел на бутылку и затем снова убрал ее. Ему очень хотелось выпить, но это было бы самым худшим временем для возобновления пьянства.

Тад прошел на кухню и налил себе стакан молока, стараясь не задеть левую руку. Рана горела и саднила.

«Он был ошеломлен, — подумал Тад. — Это длилось недолго — он тут же ощетинился и выдал этот рубец — но он был ошеломлен. Я полагаю, он спал. Может быть, ему снилась Мириам, но не думаю. То, во что я попал внутри его сознания, слишком напоминает сон. Я думаю, что это его память. Видимо, это подсознательный архив записей Джорджа Старка, где все записывается и хранится на своей полочке. Я представляю, что когда ему удастся проникнуть в мое подсознание — а может быть это уже случалось — он найдет примерно то же самое».

Он проглотил молоко и взглянул на дверь в кладовую.

Интересно, смог бы я проникнуть в его ПРОБУЖДЕННЫЕ ОТ СНА мысли… его сознательные мысли.

Тад подумал, что ответом здесь будет «да»… Но также подумал, что вряд ли решится на повторение всего пройденного ужаса. А ведь в следующий раз оружием может стать не карандаш в руке. В следующий раз им может оказаться нож для вскрытия конвертов, который, на этот раз, вскроет шею Тада.

Он не сделает этого. Я ему нужен.

Да, но он безумен. И безумцы не всегда действуют даже в своих же интересах.

Могу ли я заставить его сделать что-то? Так же, как он заставляет это делать меня?

Тад не знал, что здесь ответить. По крайней мере, сейчас. А один неудачный опыт может убить его.

Он кончил пить молоко, сполоснул стакан и убрал его в сушилку для посуды. Затем, он направился в кладовую. Там с правой стороны находились полки для продуктов, а с левой — для бумаги и прочих канцелярских принадлежностей. С тыльной стороны кладовой имелась дверь черного выхода, откуда можно было попасть на широкую лужайку, которую Бомонты называли задним двором. Тад открыл обе половинки двери и увидел столик для пикника. Тад вышел на асфальтовую дорожку, шедшую вокруг этой части дома, которая затем соединилась с более широкой, главной аллеей, перед зданием.

Дорожка блестели, как черное стекло под лунным светом. Он смог увидеть на ней белые нашлепки через неправильные интервалы.

«Птичий помет, не слишком приятно будет в него вляпаться», — подумал Тад.

Тад медленно прошел по дорожке пока не оказался прямо под окнами своего кабинета. Мощный грузовик «Оринко» показался из-за горизонта и свернул на дорогу 15 как раз около дома Тада. Свет от фар ярко осветил не только дорожку, но и лужайку. При этой яркой вспышке Тад заметил тушки двух мертвых птиц, лежащих на дорожке лапками кверху. Затем грузовик исчез. При лунном свете тела мертвых птиц снова казались лишь какими-то тенями — не более того.

«Они были настоящие, — снова подумал Тад. — Воробьи были живые.» — Тот слепой, безграничный ужас стал возвращаться в его сознание, заполняя его чем-то грязным. Он машинально попытался сжать руки в кулаки, на что его левая рука отозвалась резкой болью в ране. То небольшое облегчение от перкодана уже прошло.

Они были здесь. Они были настоящие. Но как это возможно?

Он не знал.

Позвал ли я их или сам создал из воздуха?

Он и этого не знал. Но был теперь уверен в том, что эти сегодняшние воробьи были лишь частицей всех возможных в этом мире воробьев. Может быть, просто мельчайшей их частицей.

«Никогда снова, — подумал он. — Пожалуйста — никогда».

Но сам же Тад подозревал, что его желания здесь не играют особой роли. Это был настоящий ужас, он коснулся одной из сторон какого-то страшного паранормального таланта в себе самом, но не умел управлять им. Да и сама мысль об управлении такими вещами казалась шуткой.

И он полагал, что еще до того, как все здесь для него закончится, они снова возвратятся.

Тад содрогнулся и пошел обратно в дом. Он проскользнул внутрь, словно грабитель, закрыл дверь и разобрал дрожащими руками постель. Перед тем как лечь, Тад принял еще перкодан, запив пилюлю водой из кухонного крана.

Лиз спала, когда Тад лег рядом с ней. Через некоторое время он забылся на какие-то три часа неспокойным и каким-то судорожным сном с кошмарными видениями, кружащимися вокруг него, но до которых он никак не мог добраться.