Грязная работа Мур Кристофер

– О, великолепно. Я предлагаю тебе дар – от всей, можно сказать, души, а ты…

– Кофе, Лили, – вздохнул Чарли. – Можно я попрошу тебя сварить мне кофе, а не чикать меня, а затем посидеть и поговорить со мной, пока я его пью? Тебе одной известно, что у нас с Софи происходит, а мне нужно привести мысли в порядок.

– Чикнуть было бы, вероятно, быстрее. – Лили посмотрела на часы. – Давай я позвоню вниз и скажу Рею, что задерживаюсь.

– Здорово, – ответил Чарли.

– Я все равно собиралась тебя чикнуть только в обмен на информацию о Торговле Смертью, – сказала Лили и взяла трубку со стойки.

Чарли опять вздохнул:

– Те же мысли мне и нужно привести в порядок.

– Как угодно, – сказала Лили, – но в смысле попы я несгибаема.

Чарли постарался мрачно кивнуть, но опять захихикал. Лили метнула в него телефонную книгу Сан-Франциско.

Морриган

– Эта душа пахнет ветчиной, – сказала Немайн, морща нос, к которому поднесла кусок мяса, нанизанный на длинный коготь.

– Я тоже хочу, – сказала Бабд. – Дай. – И она цапнула падаль, на лету отхватив кусок размером с кулак.

Троица расположилась в забытых остатках фундамента ниже подвалов Китайского квартала: Морриган возлежали на балках, обгоревших еще при великом пожаре 1906 года. Маха, у которой уже проступал жемчужный головной убор, который она гордо носила в своем женском облике, рассматривала череп мелкого животного при свече, которую сама натопила из жирка мертвых младенцев. (Маха всегда тянулась к искусствам и ремеслам, и остальные две сестры завидовали ее талантам.)

– Не понимаю, зачем душа – в человечине, а не в человеке.

– И на вкус ветчина, по-моему, – сказала Немайн. Светящиеся красным кусочки души брызгали у нее изо рта, когда она говорила. – Маха, ты помнишь ветчину? Нам она нравится?

Бабд пожевала свой кусок мяса и вытерла когти о нагрудное оперение.

– Ветчина – это новое, по-моему, – ответила она. – Как сотовые телефоны.

– Ветчина не новое, – сказала Маха. – Это копченая свинина.

– Нет! – потрясенно ответила Бабд.

– Да, – сказала Маха.

– Не человечина? Тогда как тут может быть душа?

– Спасибо, – сказала Маха. – Именно это я и пыталась сказать.

– Я решила, что нам ветчина нравится, – сказала Немайн.

– Тут что-то не так, – промолвила Маха. – Не должно быть настолько легко.

– Легко? – взвилась Бабд. – Легко? Да чтобы дойти до этого, ушли сотни… нет – тысячи лет. Сколько тысяч лет, Немайн? – Бабд посмотрела на ядовитую сестру.

– Много, – ответила Немайн.

– Много, – сказала Бабд. – Много тысяч лет. Куда уж легче.

– Души к нам приходят сами, без тел, без душекрадов, – это как-то слишком легко.

– Мне нравится, – сказала Немайн.

Минуту все молчали. Немайн покусывала тлеющую душу, Бабд прихорашивалась, а Маха изучала череп зверюшки, вертя его в когтях туда и сюда.

– Мне кажется, это сурок, – сказала она.

– Ты не можешь отличить ветчину от сурка? – спросила Немайн.

– Фиг знает, – сказала Маха.

– Я не помню сурков, – промолвила Немайн.

Бабд тяжело вздохнула:

– Все идет так хорошо. Вот вы когда-нибудь вообще задумываетесь: когда мы все окажемся Сверху и Тьма будет править всем – ну, типа, что дальше?

– Ты это в каком смысле – “что дальше”? – осведомилась Маха. – Мы будем властвовать над всеми душами и карать смертью как захотим, пока не поглотим весь свет человеческий.

– Ну да, это я знаю, – сказала Бабд. – Но потом-то что? В смысле… ну, властвовать и все такое – это, конечно, очень мило, но что – где-нибудь всегда будет Оркус? Фыркать и рычать?

Маха отложила череп и выпрямилась на обугленной балке:

– Это еще что за базары?

Немайн улыбнулась – зубы ее были идеально ров-ны, лишь клыки длинноваты:

– Она все сохнет по этому своему тощенькому душекраду с сабелькой.

– По Новому Мясу? – Маха не могла поверить своим ушам – те стали видны лишь несколько дней назад, когда прямо в лапы Морриган забрела первая из “дармовых душ”, так что слух Махи уже давненько ничего не возмущало. – Тебе нравится Новое Мясо?

– “Нравится” – это немножко сильное слово, – ответила Бабд. – Мне просто думается, что он интересный.

– Интересный – в смысле, тебе хотелось бы разложить его кишки в грязи интересным узором? – уточнила Маха.

– Вообще-то нет – это ты у нас талант.

Маха посмотрела на Немайн – та ухмыльнулась и пожала плечами.

– А не грохнуть ли нам Оркуса, сразу как восстанет Тьма? – предложила Немайн.

– Я уже немного утомилась от его проповедей, а если не явится Люминатус, Оркус станет совсем невозможный. – Маха пожала плечами, сдаваясь. – Ну да, а чего нет?

Император

Император Сан-Франциско был озабочен. В городе что-то ощутимо испортилось, однако его величество толком не знал, что делать. Ему не хотелось недолжным манером полошить людей, но он и не желал, чтобы те оказались не готовы к опасности, которая им, вероятно, грозит. Император верил: справедливый и милостивый правитель не станет пускать в ход страх, дабы манипулировать подданными, – а пока он не отыщет надежного доказательства, что угроза подлинна, звать к оружию преступно.

– Иногда, – излагал он Лазарю, своему неколебимому золотистому ретриверу, – человек должен собрать в кулак все свое мужество и просто сидеть тихо. Сколько рода человеческого перепорчено из-за того, что движение путали с прогрессом, друг мой? Сколько?

И все равно – Император видел разное. Странное разное. Однажды глубокой ночью в Китайском квартале по улочкам вился дракон, сотканный из ту-мана. А еще раз, очень ранним утром, у пекарни “Бодин” на площадь Гирарделли из ливнестока выползло что-то похожее на голую женщину, измазанную моторным маслом, схватило из мусорной урны картонный стаканчик, где еще плескался латте, и нырнуло обратно в канализацию, едва из-за угла вывернул полицейский на велосипеде. Император твердо знал: он такое видит потому, что чувствительнее многих, потому что живет на улице и способен ощутить мельчайшие оттенки перемен. А кроме того, потому что совершенно, бесповоротно, до лая на луну ебанут. Однако все это не освобождает от ответственности за подданных, да и легче ему не становится: природа того, что он видел, крайне его тревожила.

Особенно Императору не давала покоя белочка в фижмах, но он не мог сказать наверняка почему. Белочки ему нравились – вообще-то он часто водил свою армию в парк Золотые Ворота за ними гоняться, – однако прямоходящая белочка в розовом бальном – платье XVIII века, что копалась в мусорном баке за “Империей Эмпанад”, – ну… это несколько обескуражи-вало. Император был уверен, что Фуфел, спавший, свернувшись калачиком, в огромном кармане царственного пальто, с ним бы согласился. (В душе крысятник, Фуфел имел менее чем просвещенное мнение насчет – уживаемости с любыми грызунами, и уж подавно – с грызунами, разодетыми ко двору Людовика XVI.)

– Не хочу критиковать, – произнес Император, – но ансамбль могли бы дополнить и туфли, как ты считаешь, Лазарь?

Тот, обычно вполне толерантный ко всем непеченюшным существам, большим и малым, зарычал на белку – из-под юбки у нее торчали цыплячьи ножки, что, сами понимаете, выглядело дико.

От рычания заерзал и проснулся Фуфел и вылетел из шерстяной своей опочивальни, словно Грендель[64] из берлоги. С терьером незамедлительно приключился апоплексический припадок лая – он будто хотел сказать: “Если вы вдруг не заметили, друзья мои, в помойке роется белочка в бальном платье, а вы тут сидите, как библиотечные каменные львы!” Прогавкав сие – сообщение, он запустился: мохнатая ракета с системой наведения на белочек, в главный мозг которой введена только одна программа – поголовное уничтожение грызунов.

– Фуфел, – окликнул его Император. – Постой.

Поздно. Белочка попробовала вскарабкаться по кирпичной стене, но зацепилась юбками за водосток и рухнула обратно в канаву, как раз когда Фуфел вышел на расчетную скорость и траекторию. Тогда белочка схватила дощечку, оторванную от сломанного ящика, и замахнулась на своего гонителя, который успел отпрыгнуть и тем самым уберег свой пучий глаз от гвоздя.

Последовало рычанье.

Тут Император заметил, что ручки у белки по природе своей рептильны, а ноготки на пальчиках выкрашены приятным розовым лаком в тон платью.

– Такое не всякий день узришь, – сказал Император. Лазарь согласно гавкнул.

Белочка бросила доску и пустилась наутек, изящно и споро перемещаясь на цыплячьих ножках и подхватив юбки ящеричьими лапками. Фуфел опомнился после первого шока от вооруженной белки (прежде он встречал такое лишь в собачьих кошмарах, вызванных поздним потреблением пиццы с чорисо от благодетеля из “Домино”) и бросился в погоню. За ним по пятам спешили Император и Лазарь.

– Нет, Фуфел, – кричал Император. – Это не нормальная белка.

Лазарь, не знавший, как сказать “а то”, замер и посмотрел на Императора.

Белочка пулей вылетела из переулка, спрыгнула в канаву и понеслась дальше, уже на всех четырех конечностях.

Свернув за угол, Император успел только заметить, как розовый клочок платья исчез в ливнестоке. Бестрепетный Фуфел ринулся за ней. От решетки эхом отозвался лай терьера. Он затихал: Фуфел гнался за добычей все глубже во тьму.

Ривера

Ник Кавуто сидел напротив Риверы с тарелкой бизонь-его рагу диаметром где-то с крышку мусорного бака. Они обедали в “Едальне Томми” – старомодном заведении на Ван-Несс, где в любой день года подавали еду типа домашней: мясной рулет, фаршированную индейку и бизонье рагу. По телевизору над баром показывали сан-францисские спортивные команды – если они с кем-нибудь играли.

– Что? – спросил здоровенный лягаш, когда заметил, как его напарник закатил глаза. – Что, блин?

– Бизоны как-то раз чуть не вымерли, – сказал Ривера. – У тебя есть предки на Великих равнинах?

– Особые порции для охранников правопорядка – защита, служба и прочее требуют белков.

– Целого бизона?

– Я критикую твои увлечения?

Ривера посмотрел на свою половинку сэндвича с индейкой и чашку фасолевого супа, затем на рагу Кавуто, затем на сэндвич-недомерок, затем на кулинарный колосс напарника.

– Моему обеду стыдно, – сказал он.

– Так тебе и надо. Месть за итальянские костюмы. Обожаю ходить на каждый вызов так, чтобы все думали, будто я жертва.

– Мог бы купить себе пароварку, или давай я скажу своему парню, чтобы он тебе что-нибудь симпатичное подобрал.

– Своему парню, который серийный убийца и старьевщик по совместительству? Нет, спасибо.

– Он не серийный убийца. У него какое-то дикое говно творится, но он никого не убивал.

– Только этого нам и не хватало – еще кучки дикого говна. А чем он на самом деле занимался той ночью, про которую ты подавал рапорт?

– Я же сказал – я проходил мимо, а его пытались ограбить, мужик держал его на мушке. Я вытащил оружие и велел негодяю прекратить, он нацелил пушку на меня, я и выстрелил.

– Дулю с маком. Ты никогда в жизни одиннадцать раз подряд не стрелял, чтоб десять раз в яблочко не попасть. Чего там за хуйня была?

Ривера огляделся: три клиента за другим концом стола были поглощены матчем по телевизору.

– Я попал в нее все разы.

– В нее? Негодяем была баба?

– Я этого не сказал.

Кавуто выронил ложку.

– Старик? Только не говори мне, что ты подстрелил рыжую. Я думал, с этим покончено.

– Нет, это новая херня… вроде… Ник, ты меня знаешь, я не буду стрелять без нужды.

– Просто расскажи, что случилось. Я тебя прикрою.

– Эта херня была – как баба с крыльями или типа того. Вся черная. То есть, блядь, черная как смоль. С когтями, похожими на… я не знаю, трехдюймовые стальные костыли. Мои пули вырывали из нее куски – перья, черная слизь какая-то, всякая срань везде брызгала. Она приняла девять в корпус, а потом улетела.

– Улетела?

Ривера отхлебнул кофе, наблюдая за реакцией напарника поверх кружки. По службе им вместе приходилось переживать довольно необычные вещи, но Ривера не был убежден, что, расскажи кто-нибудь такое ему, он поверил бы в эту историю.

– Ну. Улетела.

Кавуто кивнул:

– Ладно, я понял, почему ты не захотел писать об этом в рапорте.

– Ну да.

– Значит, баба с крыльями, – произнес Кавуто, словно это они уладили, у него не осталось сомнений, – и что – теперь? – Она грабила этого Ашера из лавки старьевщика?

– Дрочила его.

Кавуто опять кивнул, взялся за ложку и зачерпнул огромный ком рагу с рисом. Жуя, он не переставал кивать. Вроде хотел сказать что-то, но быстро набил рот снова, будто останавливал себя. Похоже, его отвлек матч по телику, и обед напарник доел в молчании.

Ривера тоже хлебал супчик безмолвно.

Уходя из заведения, Кавуто выхватил из тары у кассы две зубочистки и одну дал Ривере. Они вышли в прекрасный сан-францисский денек.

– Так ты следил за Ашером?

– Старался присматривать. На всякий случай.

– И ты всадил в нее девять пуль за то, что она его дрочила? – наконец осведомился Кавуто.

– Наверное, – согласился Ривера.

– Знаешь, Альфонс, вот именно поэтому я с тобой и не выхожу на люди. У тебя переебаны все ценности.

– Она не человек, Ник.

– Все равно. Дрочила? И за это – смертоносное насилие? Ну я не знаю…

– Ничего не смертоносное. Я ее не убил.

– Девять в грудь?

– Я ее… то есть, это… видел. Вчера вечером. На моей улице. Она за мной следила из ливнестока.

– А ты поинтересовался у этого Ашера, как он вообще познакомился с летающей пуленепробиваемой бабой?

– Поинтересовался. Но я не могу тебе сказать, что он мне ответил. Слишком дико.

Кавуто всплеснул руками:

– Ну так миленький боженька в тазике по водам плывет в унитазике!.. Мы же не хотим, чтоб эта блядская дичь рвала у нас подметки на ходу, или как?

Лили

Они допивали по второй кружке, и Чарли уже рассказал Лили о том, как не добыл два сосуда души, о встрече со сточной гарпией, о тени, что сползала с горы в Седоне, о другом варианте “Большущей-пребольшущей книги Смерти” и своих подозрениях касаемо того, что у его малютки может оказаться какая-то устрашающая проблема, – симптомами были два гигантских пса и умение убивать словом “киска”. Лили, с точки зрения Чарли, реагировала не на ту историю.

– Ты спутался с демоном из Преисподней, а я для тебя недостаточно хороша?

– Это не состязание, Лили. Можно мы не будем об этом говорить? Я знал, что ничего не надо тебе рассказывать. Меня другое беспокоит.

– Мне нужны подробности, Ашер.

– Лили, джентльмен не делится подробностями своих амурных похождений.

Лили скрестила руки на груди и напустила на себя недоверчивое отвращение – поза была красноречива, ибо не успела она открыть рот, а Чарли уже знал, что воспоследует:

– Враки. Тот легавый отстреливал от нее куски, а тебя волнует, как сохранить ее честь?

Чарли тоскливо улыбнулся:

– Знаешь, между нами что-то проскочило…

– О боже мой, да ты настоящий блядун!

– Лили, тебя никак не может ранить мой… моя реакция на твое щедрое и – позволь мне это сказать сейчас – необычайно соблазнительное предложение. Ёшкин кот.

– Это потому, что я слишком бойкая, да? Недостаточно темная для тебя? Раз ты у нас мистер Смерть и все такое.

– Лили, тень в Седоне ползла за мной. Когда я уехал из города, она исчезла. Сточная гарпия приходила за мной. Другой Торговец Смертью сказал, что я чем-то отличаюсь от прочих. У них раньше никогда не случалось смертей из-за присутствия таких, как я.

– Ты только что сказал мне “ёшкин кот”? Мне что, девять лет? Да я женщина…

– Мне кажется, я могу оказаться Люминатусом, Лили.

Лили заткнулась.

Затем подняла брови. Типа “нифига”.

Чарли кивнул. Типа “фига”.

– Большая Смерть?

– С большой буквы.

– Но ты же совершенно для этого неквалифицирован, – сказала Лили.

– Спасибо, мне гораздо легче.

Мятник Свеж

От глубины двести футов ниже уровня моря Мятнику всегда бывало не по себе, особенно если весь вечер до этого он пил сакэ и слушал джаз, – что он, собственно, в тот вечер и делал. Он ехал из Окленда в последнем вагоне последнего поезда – один, как в личной субмарине, мчался под Заливом, и в ушах его по-прежнему звучал сонаром тенор-саксофон, а полдюжины пропитанных сакэ и специями роллов с тунцом глубинными бомбами бултыхались в животе.

Вечер он провел на Эмбаркадеро в японском ресторане и джазовом клубе “У Сато”. Суси и джаз – странные сожители, в одну постель их уложили прихоть и притеснения. Началось все в Филлморе – до Второй мировой это был японский квартал. Когда же японцев интернировали в лагеря, а их дома и пожитки распродали, в освободившиеся здания заселились черные, приехавшие в город строить на верфях линкоры и эсминцы. За ними по пятам пришел и джаз.

Много лет Филлмор был джазовым центром Сан-Франциско, а “Город бопа” на Почтовой – первейшим джазовым клубом. Но война закончилась, японцы вернулись; и не одну ночь напролет японские пацаны простояли под окнами “Города бопа”, слушая Билли Холидей, Оскара Питерсона или Чарлза Мингуса[65], – у пацанов на слуху творилось искусство и растекалось по всему ночному Сан-Франциско. Одним из этих пацанов был Сато.

– То был не просто курбет истории, – объяснял Сато Мятнику однажды поздно вечером, когда музыка стихла, а от сакэ красноречие оратора плавилось воском, – то была философская выверка: джаз – это же дзэнское искусство, сечешь? Контролируемая спонтанность. Как живопись тушью суми-э, как хайку, стрельба из лука, фехтование кэндо: джаз – то, что не планируешь, а делаешь. Репетируешь, играешь гаммы, учишь аккорды, а потом все свои знания, все свое воспитание сводишь в единый миг… “И в джазе всякий миг – это кризис, – цитировал Сато Уинтона Марсалиса[66], – и все свое умение ты обрушиваешь на этот кризис”. Как фехтовальщик, лучник, поэт и художник – все это есть тут, – без будущего, без прошлого, лишь этот миг – и то, как ты с ним справляешься. Происходит искусство.

И Мятник, стремясь избежать своей жизни Смерти, сел на поезд в Окленд, чтобы отыскать миг, в коем можно спрятаться без сожалений о прошлом или тревоги за будущее, – чистое “вот сейчас”, что покоится в раструбе тенор-саксофона. Однако сакэ, слишком много будущего, маячившего на горизонте, и слишком много воды над головой навеяли на Мятника блюзовую тоску, миг растаял, и теперь Мятнику было не по себе. Все шло плохо. Он не сумел изъять два последних сосуда – впервые за свою карьеру – и уже видел (или слышал) последствия. Голоса из ливнестоков, громче и многочисленнее обычного, дразнили его. В тенях, на периферии зрения что-то двигалось: шаркало ногами, волочилось, а только взглянешь прямо – исчезало.

Он даже продал три диска с душами одному человеку – такое тоже случилось впервые. Сразу не заметил, что женщина та же самая, а потом все пошло наперекосяк, и он перемотал и прокрутил вновь пленку памяти. Тут-то и выяснилось. В первый раз она была монахиней – какой-то буддистской разновидности, в свекольно-золотых одеждах, волосы очень короткие, будто голову недавно обрили и они только начинают отрастать. Запомнил Мятник глаза – хрустально-голубые, необычные для человека с такими темными волосами и кожей. И в глубине этих глаз таилась улыбка, от которой ему показалось, что душа нашла себе место по праву – хороший дом уровнем повыше. В следующий раз он увидел ее через полгода. Она была в джинсах и косухе, волосы – точно взрыв на макаронной фабрике. Взяла компакт с полки, помеченной “Один в одни руки”, – Сару Маклахлан: если б Мятника попросили, он бы сам ей это порекомендовал, – и Торговец Смертью едва заметил хрустально-голубые глаза, только подумал мимолетом, что где-то уже видел эту улыбку. И вот на прошлой неделе – снова она, волосы распущены по плечам, в длинной юбке и муслиновой рубашке, словно у поэта, под ремнем, будто беглянка с возрожденческой ярмарки; для Хэйта обычное дело, а вот на Кастро таких почти не бывает. И все равно он не придал этому значения, пока женщина не глянула поверх темных очков, вынимая деньги из бумажника. Опять голубые глаза – электрические, на сей раз они почти не улыбались. Мятник не знал, что делать. У него не было доказательств, что она была монахиней и цыпой в косухе, но он знал – это она. Все свои навыки он применил к ситуации – и в итоге все же киксанул.

– Так вам, значит, нравится Моцарт? – вот что он спросил.

– Это другу, – ответила она.

Рассудком Мятник понимал, что на это сказать – нечего. Сосуд души должен найти себе законного владельца, так? Нигде не сказано, что Мятник должен продавать им сосуды непосредственно. Случилось это неделю назад, и с той поры голоса, шарканье в тенях и общая жуть почти не прекращались. Мятник Свеж большую часть взрослой жизни провел один, но прежде никогда одиночество не было так глубоко. Раз десять в последнее время его подмывало набрать номер кого-нибудь из других Торговцев Смертью – якобы предупредить о своей промашке, но главным образом – просто-напросто поговорить с человеком, который поймет, каково ему приходится.

Он вытянул длинные ноги на три сиденья и в проход, закрыл глаза и затылком уперся в окно, бритым черепом ощущая ритм лязгавшего поезда сквозь холодное стекло. Ох, нет – так не получится. Перебор сакэ и что-то вроде вертолетов в голове. Он отдернул затылок, открыл глаза – и тут заметил, что в двух вагонах от него погас свет. Свеж резко выпрямился и стал наблюдать, как лампы гаснут уже в соседнем вагоне… нет, не так. Там двигалась тьма – текучим газом, будто высасывая из плафонов энергию.

– Ой блядь, – сообщил Мятник Свеж пустому вагону.

В поезде он даже не мог выпрямится во весь рост, но все равно встал, чуть ссутулившись, упираясь головой в потолок, но лицом – к надвигавшейся тьме.

Дверь в конце вагона отворилась, и кто-то вошел. Женщина. Хотя не вполне женщина. Скорее тень женщины.

– Эй, любовничек, – произнесло оно. Низкий голос, прокуренный.

Мятник уже слышал его раньше – или тот голос был похож.

Тьма обтекла два дальних плафона в полу, и женщина осталась лишь силуэтом, отражением пушечной стали в чистом мраке. С тех пор как Мятник только пробовал силы в торговле смертью, он не помнил такого страха, но теперь очень боялся.

– Я тебе не любовничек, – ответил он голосом ровным и уверенным, как бас-саксофон, не выдав ни ноты ужаса. “Кризис во всяком миге”, – подумал он.

– Черную возьмешь – домой не придешь, – сказала она, шагнув к нему, и теперь ее иссиня-черный силуэт обволакивал Мятника со всех сторон.

Он знал, что в нескольких шагах за спиной дверь, запертая мощной гидравликой, а за нею – черный тоннель в двухстах футах под заливом, и по дну бежит смертоносный электрический рельс. Но сейчас почему-то казалось, что там очень уютно.

– Да брал я черных, – ответил Мятник.

– Нет, не брал, любовничек. Ты брал смуглых, темно-шоколадных и кофейных – это может быть, но даю тебе честное слово: черной ты никогда не брал. Потому что черную возьмешь – домой не придешь никогда.

Мятник смотрел, как она придвигается – скорее, течет: из кончиков ее пальцев выросли длинные серебристые когти, на них играли тусклые отблески аварийных лампочек, и с этих когтей капало такое, что, ударяясь об пол, взрывалось паром и шипело. На флангах послышалась какая-то возня, там что-то перемещалось во тьме – низенькое и быстрое.

– Ладно, к сведению принял, – сказал Мятник.