Вечер в Византии Шоу Ирвин

11

Они подъехали к отелю в тот момент, когда Гейл Маккиннон выходила из подъезда, так что Крейгу ничего не оставалось, как познакомить ее с дочерью.

— Добро пожаловать в Канн. — Гейл отступила на шаг и бесцеремонно оглядела Энн. «Нагловато», — подумал Крейг. — А семья-то ваша все хорошеет, — сказала она.

Не желая углубляться в разговор о том, как приближается к совершенству семья Крейгов, он сказал:

— Ну, как там Рейнолдс? Все в порядке?

— Жив, наверно, — небрежно бросила Гейл.

— Разве вы у него не были?

Она пожала плечами.

— Зачем? Если он нуждался в помощи, то нашелся кто-нибудь и без меня. До скорой встречи, — сказала она, обращаясь к Энн. — Вечером одна не ходите. Попробуйте уговорить папу пригласить нас как-нибудь поужинать. — И, едва удостоив Крейга взглядом, она пошла дальше, покачивая висевшей на плече сумкой.

— Какая странная, красивая девушка, — сказала Энн, когда они входили в отель. — Ты с ней хорошо знаком?

— Я встретил ее всего несколько дней назад, — ответил Крейг. Что правда, то правда.

— Она актриса?

— Что-то вроде журналистки. Дай мне твой паспорт. Его надо оставить у клерка.

Он зарегистрировал Энн и подошел к портье за ключом. Там его ждала телеграмма. От Констанс.

«БУДУ МАРСЕЛЕ ЗАВТРА УТРОМ ОСТАНОВЛЮСЬ ОТЕЛЕ „СПЛЕНДИД“. ПРИДУМАЙ ЧТО-НИБУДЬ НЕОБЫКНОВЕННОЕ. ЦЕЛУЮ К.»

— Ничего не случилось? — спросила Энн.

— Нет. — Он сунул телеграмму в карман и пошел следом за служащим, который должен был провести Энн в ее номер. Администратор не сумел освободить комнату, смежную с «люксом» Крейга, поэтому Энн поселили этажом выше. «Ну и хорошо», — подумал он, входя с ней в лифт.

Вместе с ними в кабину вошел толстячок, с которым Крейг уже встречался в лифте, и хорошенькая, совсем молоденькая девушка. Сегодня толстячок был в ярко-зеленой рубашке. Когда лифт тронулся, он сказал, видимо продолжая разговор:

— В Испании это ни за что не пройдет. — Он оценивающе оглядел Энн, потом уголком рта понимающе усмехнулся Крейгу.

Будь это не «Карлтон», а что-нибудь попроще, Крейг дал бы ему по носу. Вместо этого он сказал служащему:

— Я сойду на своем этаже. А вы проводите, пожалуйста, мою дочь в номер. Как устроишься, Энн, спускайся вниз.

Человек в зеленой рубашке опустил глаза и отдернул руку, которой держал хорошенькую девушку за локоть. Крейг злорадно ухмыльнулся и вышел из кабины.

У себя в гостиной он взглянул на программу сегодняшних просмотров. В три часа будет итальянский фильм, который его как раз интересовал. Он снял трубку и попросил соединить его с номером Энн.

— Энн! Сегодня днем любопытный фильм. Хочешь пойти со мной?

— Ой, папа! А я купальный костюм надеваю. Очень уж заманчиво море…

— Ну ладно. Желаю тебе приятного купанья. В начале шестого я вернусь.

Положив трубку, Крейг перечитал телеграмму Констанс и покачал головой. Не поехать в Марсель нельзя.

Взять с собой Энн тоже нельзя. Есть же границы и у общества вседозволенности. Но как оставить дочь в Канне одну, если она только что пролетела пять тысяч миль, чтобы побыть с ним? Вряд ли она почувствует себя после этого более защищенной. Придется изобрести для Констанс какое-то объяснение, чтобы вернуться не позже чем через день или два. «Придумай что-нибудь необыкновенное».

Недовольный собой, он подошел к камину, над которым висело зеркало, и внимательно всмотрелся в свое отражение. Энн сказала, что он плохо выглядит. Верно, под глазами — непривычно глубокие складки, лоб изрезан морщинами. Лицо бледное, даже изжелта-бледное, на верхней губе испарина. «Жаркий день сегодня, — подумал он. — Лето наступает, только и всего».

Психолог в Калифорнии сказал, что по тому, как ты выводишь на бумаге слова, можно предсказать твое будущее. Перемены, болезнь, даже смерть…

Во рту пересохло: он вспомнил, что в последнее время, когда встает со стула, у него иногда кружится голова, что ему не хочется есть…

— К черту, — громко сказал он. Прежде он никогда сам с собой не разговаривал. А это какой знак?

Он отвернулся от зеркала. «В нем есть какая-то суховатая элегантность», — написала про него Гейл. Она не консультировалась с калифорнийским профессором.

Он прошел в спальню и уставился на постель, теперь уже аккуратно застеленную, которую он прошлой ночью делил, если это можно так назвать, с этой девушкой. Придет ли она сегодня опять? Он вспомнил ее шелковистую кожу, благоухание волос, четкую округлость бедра. Если она постучится, он откроет.

— Идиот, — сказал он вслух. Возможно, это — симптом скрытого психического вывиха, признак наступающего одряхления, но звук собственного голоса в пустой комнате принес ему какое-то облегчение. — Просто кретин, — повторил он, глядя на постель.

Он умылся холодной водой, сменил мокрую от пота рубашку и отправился смотреть итальянский фильм.

Фильм — серьезный, растянутый, скучный — разочаровал его. В нем рассказывалось о группе анархистов, приехавших в начале столетия в Лондон во главе с сицилийским революционером. Судя по всему, сценарист и режиссер старались придать картине максимальную достоверность, и было ясно, что люди, делавшие фильм, испытывают похвальную ненависть к нищете и несправедливости, однако сцены насилия, смерти и стрельба — все это показалось Крейгу мелодраматичным и безвкусным. За время своего пребывания в Канне он видел уже немало фильмов, посвященных революции того или иного рода, — фильмов, в которых банкиры из числа наиболее ярых республиканцев тратят миллионы долларов на пропаганду насилия и ниспровержения существующего строя. Что же движет этими подтянутыми, процветающими людьми в белых рубашках и пиджаках в талию, сидящими за большими голыми столами? Неужели, раз есть возможность заработать на мятеже, взрывах бомб в залах суда, поджогах гетто, они, эти благородные накопители, считают, что обязаны ради своих акционеров раскрыть сейфы, не думая о последствиях? А может быть, их цинизм заходит еще дальше, и эти мудрецы, держащие в руках рычаги власти, лучше всех знают, что еще ни один фильм не вызвал общественного переворота, и, что бы ни говорилось в зале, какие бы очереди ни стояли за билетами на самые подстрекательские фильмы, все останется по-прежнему и нигде не раздастся ни единого выстрела? И они смеются в своих клубах над взрослыми детьми, которые играют в «туманные картинки» на целлулоиде и которым они под конец дарят еще одну игрушку — деньги. Лично он, Крейг, ни разу еще не буйствовал, выйдя из кинотеатра на улицу. А разве он не такой, как все?

Является ли приметой старости то, что он, Крейг, остался при своем мнении, по-прежнему считая, что все эти безрассудные призывы к действию могут лишь стать причиной еще худшего зла, чем то, которое пытаются с их помощью искоренить?

Будь он двадцатилетним, как Энн, или двадцатидвухлетним, как Гейл, решился бы он на бунт, торжествовал бы он, замысливая гибель города?

Он вспомнил слова Слоуна о повозках для осужденных на казнь, о Версале в ночь перед взятием Бастилии. На чьей стороне он будет в тот день, когда по его улице загромыхают повозки? И с кем пойдет Энн? А Констанс? А Гейл Маккиннон? А его жена?

Нет, этот итальянский фильм нельзя смотреть человеку, который только что объявил своей дочери, что на всю жизнь связал себя с кино. Мертворожденный, в художественном отношении ничего собой не представляющий, а вернее — просто дрянной и к тому же скучный. В нем нет даже подлинного трагизма, на фоне которого его собственные проблемы приобрели бы соответствующий масштаб, а его мелкие личные дела, запутанные отношения с женщинами, творческие блуждания показались бы ничтожными и успокоительно непоследовательными.

Он не досмотрел до конца, вышел из кинозала и, чтобы восстановить душевное равновесие, попробовал вспомнить кадр за кадром фильмы Бунюэля и Бергмана, которые видел на этой неделе.

Солнце припекало, и Крейг, полагая, что Энн еще купается, спустился в поисках ее на пляж у отеля «Карлтон». Широкоплечая, с прекрасно развитыми формами, в узеньком бикини, она сидела за столиком у бара. Как отец, он предпочел бы видеть ее в менее откровенном костюме. Рядом с ней сидел Йен Уодли в плавках. Напротив расположилась Гейл Маккиннон; на ней было то же розовое бикини, в котором Крейг видел ее у Мэрфи. Крейгу стало стыдно, что он предоставил Энн самой себе, не подыскав ей компании.

Йен Уодли не слишком утомлял себя хождением в кино: кожа у него была такая же загорелая, как и у обеих девушек. В своих узковатых костюмах он выглядел полным, почти обрюзгшим, но сейчас, без одежды, тело его оказалось плотно сбитым, сильным, внушительным. Он чему-то смеялся и размахивал рукой, в которой держал стакан. В первую минуту никто из них Крейга не заметил, и он решил было повернуться и уйти. Слишком уж напоминала ему эта троица вечно улыбающегося итальянского актера и двух его подружек.

Но он пересилил себя: это было бы ребячеством, дурным тоном — и подошел к столику. Гейл возилась со своим магнитофоном, и Крейг с беспокойством подумал, не брала ли она интервью у его дочери. Он забыл сказать Энн, чтобы она никаких интервью не давала. Но тут он услышал:

— Спасибо, Йен. Я уверена, что радиослушателям в Соединенных Штатах это понравится. Только не знаю, пустят ли вас после этого в Канн.

— А зачем лицемерить? — возразил Йен. — К черту politesse.[27] Называть вещи своими именами — таков мой девиз.

«О господи, — подумал Крейг. — Опять он на своем любимом коньке».

— Добрый вечер, друзья.

— Привет, Джесс! — прогудел Йен. Голос у него был такой же могучий, как и его бронзовый торс. В присутствии двух хорошеньких девушек он стал другим человеком. — А я как раз рисовал этим очаровательным юным дамам закулисную сторону кинофестивалей. Кто что продает, кто кого покупает, какими тайными и грязными путями получают «Золотые пальмовые ветви». Садись, отец. Что будешь пить? Официант! Garon!

— Ничего не надо, спасибо, — ответил Крейг. В слове «отец» таилась ирония. Он сел рядом с Гейл, напротив Энн. — Что ты пьешь? — спросил он дочь.

— Джин с тоником.

Он ни разу не видел, чтобы она пила спиртное. Прежде, когда за обедом он предлагал ей вино, она отказывалась, говоря, что оно невкусное. Видимо; джин больше подходит для молодежи.

— Весьма любезно с твоей стороны, отец, ввозить поклонниц из-за морей и океанов, не жалея затрат, — сказал Йен.

— Ты это о чем? — спросил Крейг.

— Я читала его романы, — сказала Энн. — Они включены в курс современной литературы.

— Видал? — сказал Уодли. — Я в списке обязательной современной литературы. Ученые девы целого континента жгут свечи по ночам, изучая Йен Уодли. Представляешь? На унылой и безотрадной гальке Канна я встретил читательницу.

— Я тоже прочла две ваши книжки, — вставила Гейл.

— Похвалите их, милая, похвалите, — сказал Уодли.

— В общем, ничего.

— Бедная девочка, — весело сказал Уодли. — Наверно, вы завалили этот курс на экзамене.

Уодли был отвратителен, и все же Крейга невольно покоробило такое пренебрежение Гейл к делу жизни этого человека.

— Вам следовало бы, пожалуй, перечитать его книги, Гейл, — сказал он. — Когда повзрослеете. — На этот раз он мог извлечь выгоду из разницы в годах. — Тогда, надо полагать, вы отнесетесь к ним благосклоннее.

— Вот спасибо, — сказал Уодли. — А то уж очень молодежь наседает.

Гейл улыбнулась.

— Я не знала, что вы такие близкие друзья. Извините, Джесс, я только задам маэстро еще два-три вопроса и потом предоставлю его в ваше полное распоряжение…

— Простите, — сказал Крейг, вставая. — Я не хотел вам мешать. Я искал Энн. Тебе пора в отель, Энн. Прохладно становится.

— Мне бы хотелось дослушать до конца, — возразила Энн. — Мне не холодно.

— Оставайся и ты, Джесс, — предложил Уодли. — В присутствии собратьев по искусству я красноречив, как никогда.

Крейгу почему-то не хотелось оставлять Энн с Гейл Маккиннон.

— Благодарю за приглашение, — сказал он, опускаясь снова на стул. — Ну, раз уж я здесь, закажу себе виски.

— Еще два, — сказал Уодли проходившему мимо официанту, подняв пустой стакан. Затем повернулся к Гейл и добавил: — Валяйте.

Гейл включила магнитофон.

— Мистер Уодли, в начале интервью вы сказали, что положение писателя, работающего в кино, становится все хуже и хуже. Не остановитесь ли вы на этом подробнее?

Крейг заметил, с каким вниманием и восхищением следит его дочь за работой Гейл. Он и сам вынужден был признать, что вопросы она задает как профессионал, а голос у нее звучит приятно и естественно.

— Видите ли, — начал Уодли, — сейчас писатель, работающий в кино, могуч, как никогда. Я говорю о сценаристе, который сам же и ставит и, следовательно, контролирует конечный результат. Он пользуется вниманием критики, ему же достается и финансовое вознаграждение. Однако если сценарист остается просто сценаристом, то его уже никто не замечает. — Уодли говорил теперь серьезно, не дурачился и не изображал перед девушками великого человека. — Вот вам пример: на этом фестивале присуждаются премии актерам, режиссерам, композиторам, операторам и так далее, но нет ни одной для сценаристов. Это новая тенденция, возникшая главным образом в результате принятия критиками теории авторского кинематографа.

Крейгу стало ясно, что все это он заранее написал. Видимо, это была статья, которую он безуспешно предлагал десятку журналов.

Гейл выключила магнитофон.

— Не забывайте, Йен, что передача предназначена для американских радиослушателей. Наверно, им надо кое-что объяснить, как вы думаете?

— Да, вы правы, — согласился Уодли и отхлебнул виски.

— Я сейчас задам вам вопрос. — Гейл снова включила магнитофон. — Не объясните ли вы нам, что это за теория, мистер Уодли?

— Теория авторского кинематографа, — сказал Уодли, — очень проста. Она основана на убеждении, что фильм делает один человек — режиссер. Что подлинный автор произведения — это, в конечном счете, человек, стоящий за камерой, что фильм, в сущности, создается при помощи кинокамеры.

— Вы согласны с этой теорией?

«Похоже на игру, — подумал Крейг. — Маленькая девочка в мамином платье или в данном случае — в мамином бикини пришла в папин кабинет, уселась за его стол и говорит в селектор».

— Нет, — ответил Уодли. — Конечно, есть такие режиссеры, которые являются в полном смысле слова авторами своих фильмов, но это значит, что они выступают сразу в двух ролях: и режиссера, и сценариста. Если их работа заслуживает поощрения, то премий должно быть две: одна за сценарий, другая за режиссуру. Но в Америке, по правде говоря, таких наберется человек пять-шесть, не больше. Однако, поскольку режиссер — зверь, склонный к самообману, очень многие из них считают себя писателями и навязывают свою писанину публике.

«Старая песня», — подумал Крейг.

— Нам повезло, — спокойно сказала Гейл в микрофон. — С нами вместе на каннском пляже находится сейчас известный продюсер Джесс Крейг. Разрешите спросить вас, мистер Крейг, вы согласны с мистером Уодли? И если не согласны, то почему?

Рука Крейга судорожно сжала стакан.

— Бросьте ваши шутки, Гейл.

— Ну, папа, — взмолилась Энн. — Скажи что-нибудь. В машине-то ты целых полчаса говорил со мной о кино. Не упрямься.

— Выключите эту чертову машину, Гейл, — потребовал Крейг.

Гейл не шевельнулась.

— Ничего страшного. Потом склею то, что мне нужно, а остальное выброшу. А может быть, — добавила она с милой улыбкой, — я выпущу в эфир Энн, раз уж не могу записать вас. Признания дочери монарха, отрекшегося от престола. Жизнь и любовные приключения того, кто пришел на смену Последнему магнату,[28] увиденные ясными юными глазами самого близкого и дорогого ему существа.

— Хоть сейчас, — сказала Энн.

— Уверен, что ваши слушатели в Пеории, — Крейг старался сдержать раздражение и говорить небрежным тоном, — ждут затаив дыхание именно этой программы. — «Ничего, моя милая, я еще сотру с твоих губ эту улыбочку», — подумал он. Теперь он понял — впервые в жизни — тех писателей, которые рассматривают мужскую силу как орудие возмездия.

— Будем иметь это в виду, Энн, — сказала Гейл. — Хорошо? Так вот, мистер Уодли… — Она снова заговорила профессиональным тоном. — Несколько дней назад мы беседовали на эту же тему с мистером Крейгом, и, когда я спросила его, почему он не поставил ни одного фильма, а был лишь продюсером, он ответил, что не считал себя достаточно хорошим режиссером, что в Голливуде найдется как минимум человек пятьдесят, которые, по его мнению, справятся с этой работой лучше его. Можно ли сказать, — продолжала Гейл, дерзко глядя на Крейга, так что ему, если и не всем остальным, было совершенно ясно, что она над ним издевается и, защищенная присутствием посторонних, рассчитывает на безнаказанность, — можно ли сказать, что та же похвальная скромность мешает и вам стать за камеру?

— Дерьмо это все, — сказал Крейг. — Дерьмо, дерьмо. Так и запишите и отправьте в Америку.

— Папа! — изумленно воскликнула Энн. — Что с тобой?

— Ничего. Просто я не люблю, когда мне ставят ловушки. Я даю интервью, когда мне хочется, а не когда хочется другим. — Он вспомнил, какой заголовок Гейл собиралась дать своей статье: «Человек с несостоявшимся будущим», но сказать об этом Энн не мог. Не мог он сказать ей и того, что спал с этой невозмутимо улыбающейся девушкой в розовом купальном костюме прошлой ночью и будет спать этой ночью, если удастся.

— Надеюсь, вы не забыли моего вопроса, мистер Уодли, — сказала Гейл. — Объясняется ли скромностью — как это было в случае с мистером Крейгом — то, что вы не поставили ни одного фильма по своему сценарию?

— Какая там к черту скромность, — ответил Уодли. — Если бы я не знал, что способен на большее, чем девяносто девять процентов этих тупиц, то застрелился бы. Просто эти мерзавцы в дирекциях киностудий не хотят меня брать.

— На этом мы заканчиваем нашу программу, — сказала Гейл в микрофон. — Благодарю вас, мистер Уодли, за откровенный и весьма содержательный рассказ о проблемах писателя, работающего в кино. Сожалею, что мистера Крейга неожиданно отвлекли, поэтому он не смог поделиться с нами своим богатым опытом в этой области. Надеюсь, в скором будущем нам посчастливится провести с мистером Крейгом — очень занятым человеком — побольше времени. Передачу с Каннского фестиваля вела Гейл Маккиннон. — Она выключила магнитофон и улыбнулась ясной, невинной улыбкой.

— Ну вот, еще немножко заработали. — Она принялась укладывать магнитофон в футляр. — Странный у вас папочка, правда? — сказала она, обращаясь к Энн.

— Я тебя не понимаю, — сказала Энн. — Я думала, вы друзья.

«Друзья бывают разные», — подумал Крейг.

— Ну какой был бы вред, если бы ты что-то сказал? — настаивала Энн.

— А от того, чего не сказал, вреда уж точно не будет, — заметил Крейг. — Когда-нибудь ты это поймешь. Черт возьми, Йен, для чего тебе все это понадобилось? Ты отдаешь себе отчет?

— Конечно, — ответил Йен. — Я тщеславный, а это штука серьезная. Ты, я знаю, выше таких человеческих слабостей.

— Ничего я не выше, — сказал Крейг. Разговор этот он затеял не ради себя, а ради Энн, в воспитательных целях. Он не хотел, чтобы и ее захватила американская страсть к рекламе, самовосхвалению, лести, к бойкой легковесной болтовне по телевидению, истинное назначение которого — рекламировать автомобили, дезодоранты, моющие средства, политических деятелей, пилюли от несварения желудка и от бессонницы. — Знаешь, почему Гейл занимается этой ерундой, Йен?

— Поосторожней, поосторожней, — насмешливо сказала Гейл.

— Потому что она зарабатывает себе этим на жизнь, и, быть может, ее способ зарабатывать не постыдней нашего с тобой…

— Благослови вас бог, папочка, — сказала Гейл.

«Нет, сегодня ночью я запру-таки дверь, — подумал Крейг. — И заткну уши ватой». Он заставил себя отвести взгляд от миловидного дразнящего лица девушки и обратился к Уодли:

— Чего ты рассчитывал добиться своей трепотней? Я серьезно спрашиваю. Мне хочется знать. Может быть, ты меня в чем-то убедишь?

— Ну, что ж, — сказал Йен. — Прежде всего, пока тебя здесь не было, славная Гейл похвалила слушателям мои книги. Эта любезная маленькая обманщица сумела сказать доброе слово о каждой из них. Вдруг кто-нибудь, прослушав передачу, пойдет в книжный магазин, чтобы купить несколько штук, а то и все. А поскольку все книги распроданы, какой-нибудь издатель, глядишь, выпустит собрание моих сочинений в мягкой обложке. Не разыгрывай из себя святого, Джесс. Когда ты выпускаешь фильм, то хочешь, чтобы люди посмотрели его, верно?

— Верно, — согласился Крейг.

— Тогда чем же мы тут друг от друга отличаемся?

— Включить машину, Джесс? — спросила Гейл. — Я мигом. Мы можем начать интервью сию же минуту.

— У меня нет сейчас фильмов, и реклама мне не нужна, — сказал Крейг. — Так что оставьте вашу машину в покое.

— Или вдруг эту передачу услышит какой-нибудь продюсер или режиссер, — продолжал Уодли. — Услышит и скажет: «А я думал, что этот малый уже помер. Но раз он жив, может, он-то и должен писать сценарий для моего следующего фильма» Все мы в руках случая — ты, я, Гейл, даже вот эта прелестная девушка, оказавшаяся твоей дочерью. Одно движение стрелки по шкале радиоприемника может решить судьбу такого человека, как я.

— И ты действительно в это веришь? — спросил Крейг.

— А во что же еще, по-твоему, мне верить? — с горечью отозвался Уодли. — В то, что кто-то оценит меня по достоинству? Не смеши, пожалуйста.

— Я запоминаю все, что вы говорите, — сказала Гейл. — Потом мне это наверняка для чего-нибудь пригодится. Например, для того, что я пишу о вас, Джесс. Общественный деятель, уклоняющийся от общественной деятельности. Всерьез ли это, спрошу я своих читателей, или же тут хитрая игра, желание возбудить к себе интерес, заинтриговать, отталкивая все предложения? Не разоблачает ли этого человека вуаль таинственности больше, чем лицо, которое она прикрывает?

— Мистер Уодли прав, — вмешалась Энн. — Он написал замечательные книги, а им пренебрегают. Сейчас я внимательно слушала его интервью. Он сказал много такого, что людям нужно знать.

— Я говорила Энн, что из вас трудно что-нибудь вытянуть, — заметила Гейл.

— Я вижу, вы, девушки, за эти два часа о многом поговорили, — недовольно пробурчал Крейг.

— Мы сразу нашли общий язык, — сказала Гейл. — Разрыв между поколениями двадцатилетних и двадцатидвухлетних был ликвидирован в одно мгновение.

— Люди твоего возраста, папа, вечно жалуются, что молодежь их не понимает, — вставила Энн. — А когда тебе предоставляют возможность сказать свое слово целым ордам людей всех возрастов, ты отказываешься.

— Для меня средство коммуникации — фильм, — сказал Крейг, — а не публичное самообнажение.

Лицо Гейл стало серьезным.

— Иногда мне кажется, мистер Крейг, что вы нелестно обо мне думаете.

Крейг встал.

— Иду к себе. — Он вынул из кармана бумажник. — Сколько ты выпила, Энн?

— Не беспокойся, — небрежно махнул рукой Уодли. — Я заплачу.

— Благодарю, — сказал Крейг и подумал: «Из тех трехсот долларов, что я дал ему на поездку в Испанию». — Пошли, Энн?

— Искупаюсь еще раз напоследок.

— Я тоже, — сказала Гейл. — У меня сегодня горячий денек.

— И я с вами, девочки, — сказал Уодли. — В случае чего вы меня спасете. Да, вот что, Джесс. — Он допил виски и встал. — Я предложил поужинать сегодня всем вместе. Соберемся часов в восемь в баре?

Крейг взглянул на Энн: она смотрела на него умоляющими глазами. «Все, что угодно, — подумал он, — только не ужинать с папой наедине».

— Ты не собираешься писать о сегодняшнем фильме в своей статье? — спросил он Уодли.

— Я прочел краткое содержание. Что-то там о разведении соколов в Венгрии. Думаю, его можно не смотреть. Моих гомиков в Лондоне венгерские соколы не очень интересуют. Если вдруг окажется, что фильм стоящий, то позаимствую материал из «Монд». Так, значит, в восемь?

— Проверю, нет ли у меня других встреч, — сказал Крейг.

— Мы будем в баре, — сказала Энн. — А сейчас — купаться!

Крейг проводил девушек взглядом: одна высокая, другая маленькая, обе быстрые, юные — два силуэта на фоне вечернего неба, — они пробежали по пляжу и кинулись в море. Уодли последовал за ними — Крейг удивился, что он может так быстро бегать, — и с шумным всплеском погрузился в воду.

Крейг медленно поднялся с пляжа на набережную. Когда он ступил на мостовую, вывернувшаяся из-за поворота машина чуть не сбила его. Завизжали тормоза, закричал полицейский. Крейг вежливо улыбнулся полицейскому, словно извиняясь за то, что его едва не задавили.

В холле он взял ключ и спросил, нет ли ему записки. Ничего не было. И Клейн не звонил. Ну конечно, рано еще. В прежние времена, когда Джесс посылал кому-нибудь сценарий, ему звонили через три часа.

На пути к лифту он встретил Рейнолдса. На голове у Рейнолдса была свежая повязка, над глазом — огромная зеленовато-желтая шишка, щека — со следами запекшейся крови, словно его волокли лицом по битому стеклу.

— Я Гейл ищу, — сказал, не здороваясь, Рейнолдс. — Вы ее не видели?

— Плывет в сторону Туниса, — сказал Крейг. — А как вы себя чувствуете?

— Приблизительно так же, как выгляжу, — ответил Рейнолдс.