Сердце бури Мантел Хилари

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, одни говорят, Дантон женился на ней по любви, другие, что он взял ее в жены, потому что она согласилась приглядывать за детьми и вести хозяйство, пока он занят гражданкой Демулен. Хотя большинство считает, что гражданка предпочитает генерала Дийона.

– Бабетта, не отклоняйся от темы, – сказал Леба.

– Я пришла навестить ее, но Луизы дома не оказалось. А гражданин Дантон был дома. Он может быть очень приятным, по-своему очаровательным. Мне стало жалко его – ему явно хотелось поговорить, и я подумала, что Луиза, вероятно, не слишком умна. Он сказал, побудьте здесь, составьте мне компанию.

– Она понятия не имела, что он один в доме, – сказал Леба.

– Откуда мне было знать? Мы разговаривали о том о сем. Могла ли я заподозрить, к чему это приведет?

– И к чему это привело? – В голосе Робеспьера послышалось легкое нетерпение.

Она подняла глаза:

– Не сердитесь на меня.

– Разумеется, я не сержусь. Я выгляжу сердитым? Прости. Итак, в ходе вашей беседы Дантон сказал нечто такое, что ты сочла нужным мне пересказать. Ты хорошая девочка и поступаешь так, потому что считаешь это своим долгом. Никто не станет тебя за это осуждать. Повтори мне, что он сказал, и я решу, как к этому относиться.

– Нет, нет, – тихо сказала мадам Дюпле. – Он слишком хорош. Он понятия не имеет, какие дела творятся на свете.

Недовольный вмешательством, Робеспьер бросил на мадам гневный взгляд.

– Говори же, Бабетта. – Он снова взял ее руки в свои, хотя нет, просто коснулся кончиками пальцев тыльной стороны ее ладони.

– Давай же, – сказал ее муж грубее, чем намеревался. – Расскажи, что случилось, Бабетта.

– Он положил руку мне на талию. Мне не хотелось поднимать шум – пора взрослеть, и, в конце концов… а затем просунул руку под платье, но я подумала, он бывает в хорошем обществе… я имею в виду то, что он проделывает с гражданкой Демулен, я слышала, он наваливается на нее при всех, но обычно это ничем не заканчивается, он держит себя в руках. В любом случае я изо всех сил пыталась вырваться, но, вы же знаете, он очень силен, а слова, которые он говорил… я не решусь повторить…

– Придется, – ледяным тоном промолвил Робеспьер.

– Он сказал, что хочет показать мне, как хорошо может быть с мужчиной, который знал многих женщин, а не только старую деву-робеспьеристку, которая много о себе мнит, затем попытался… – Сплетя пальцы, она поднесла ладони к лицу, и ее голос стал еле слышен. – Конечно, я боролась. Он сказал: зато твоя сестрица Элеонора не такая недотрога. Сказал, она знает, чего хотим мы, республиканцы. А затем я, кажется, лишилась чувств.

– Есть смысл продолжать? – спросил Леба.

Он отошел от кресла жены, перенеся руки на спинку кресла, в котором сидел Робеспьер, и глядя сверху вниз на его затылок.

– Не становитесь у меня за спиной, – вспылил Робеспьер, но Леба не послушался.

Робеспьер обвел глазами комнату, ища угол, закуток, место, чтобы отвернуться и привести в порядок лицо. Но отовсюду на него смотрели глаза Дюпле.

– Когда вы пришли в себя? – спросил он. – Где вы находились?

– В той же комнате. – Ее губы дрожали. – Моя одежда была в беспорядке, а юбка…

– Опустим подробности, – сказал Робеспьер.

– Комната была пуста. Я собралась с духом, встала и огляделась. Никого не встретив, я выбежала через парадную дверь.

– Давайте уточним. Вы утверждаете, что Дантон вас изнасиловал?

– Я боролась, сколько было сил. – Она начала плакать.

– И что потом?

– Потом?

– Вы вернулись. Что вам сказала жена Паниса?

Она подняла голову. Чистая слеза скатилась по щеке.

– Она сказала, чтобы я никому об этом не рассказывала. Потому что последствия могут быть ужасными.

– И вы никому не рассказывали.

– До сегодняшнего дня. Я думала, что должна… – Она снова залилась слезами.

Неожиданно Сен-Жюст отлепился от стены, наклонился над ней и потрепал ее по плечу.

– Бабетта, – сказал Робеспьер. – Вытри слезы и послушай меня. Когда это случилось, где были слуги Дантона? Он не привык управляться без слуг, в доме должен был быть кто-то еще.

– Не знаю. Я кричала, плакала – никто ко мне не подошел.

В разговор вступила мадам Дюпле. Она слишком долго хранила молчание, но даже теперь ей было трудно заговорить.

– Видите ли, Максимилиан, то, что случилось, ужасно само по себе, но у этого могут быть последствия…

– Думаю, он умеет считать на пальцах, – сказал Сен-Жюст.

Потребовалось мгновение, чтобы до него дошло.

– Выходит, в тот день… а вы уверены…

– Нет. – Она снова уронила голову. – Откуда мне знать? Может быть, я уже понесла. Надеюсь, что это так. Надеюсь, что я не ношу его ребенка.

До того как она произнесла это вслух, все понимали, бывает и такое, но после ее слов задохнулись от ужаса.

И только он, Робеспьер, держал себя в руках. Теперь было важно противостоять искушению – искушению, словно нищий, заглядывать в освещенные окна чувств.

– Послушай, Бабетта, это очень важно, – сказал он. – Кто-нибудь посоветовал тебе рассказать мне эту историю?

– Нет. Кто? До сегодняшнего дня никто о ней не знал.

– Видишь ли, Элизабет, если бы мы были в суде, я задал бы тебе много вопросов.

– Это не суд, – сказал Дюпле. – Это ваша семья. Три года назад я спас вас на улице, и с тех пор мы заботились о вас, как о родном сыне. Ваша сестра, ваш брат Огюстен – сироты, у вас нет никого, кроме друг друга, и мы пытались стать для вас всем.

– Да. – Поверженный, он сидел за столом, глядя на Элизабет.

Мадам Дюпле прошла мимо, слегка задев его, и обняла дочь. Элизабет начала всхлипывать, и этот звук пронзал его, словно сталь.

Сен-Жюст прочистил горло:

– Я прошу прощения, что вынужден увести вас, но через час совместное заседание с Полицейским комитетом. Я составил предварительный доклад по Дантону, но он требует дополнений.

– Дюпле, – сказал Робеспьер, – вы понимаете, до суда это не дойдет. В этом нет нужды – в контексте других обвинений, боюсь, услышанное нами пустяк. Вы не будете присяжным на суде над Дантоном. Я скажу Фукье, чтобы он исключил вас из списка. Вы не сможете оставаться беспристрастным. – Он покачал головой. – Да, это было бы несправедливо.

– Пока мы не ушли, – сказал Сен-Жюст, – вы не подниметесь наверх и не захватите с собой записные книжки?

Тюильри, восемь часов вечера.

– Я собираюсь изложить дело предельно ясно, граждане, – произнес инквизитор.

Робеспьер перевел глаза с длинного желтушного лица Вадье на его руки – его особенные пальцы, которые без остановки перебирали бумаги на овальном столе, обитом зеленым сукном.

– Я изложу его предельно четко из уважения к вашим товарищам, а также моим коллегам из Полицейского комитета, – продолжал Вадье.

– Так приступайте. – Губы пересохли, грудь сдавило. Во рту ощущался привкус крови. Он знал, чего они хотят.

– Вы согласитесь со мной, – сказал Вадье, – что Дантон сильный и могущественный человек.

– Да.

– А еще он изменник.

– Почему вы спрашиваете меня? Трибунал решит, кто виноват.

– Но судить Дантона опасно.

– Да.

– Поэтому следует принять меры.

– Да.

– И все обстоятельства, которые могут помешать процессу, следует рассмотреть загодя.

Вадье принял его молчание за согласие. Медленно, словно рептилия, пальцы инквизитора сжались в кулак. Он ударил по столу.

– Почему вы думаете, что мы оставим на свободе этого журналиста-аристократишку? Если с восемьдесят девятого года политика Дантона была изменнической, должен ли ускользнуть от ответственности его ближайший соратник? До революции его друзьями были предатель Бриссо и предатель д’Эглантин. Нет, не перебивайте меня. Он не был знаком с Мирабо – и вдруг в Версале внезапно переезжает к нему. Долгие месяцы, пока Мирабо замышлял заговор, он не отходил от него ни на шаг. Он был беден и неизвестен – и вдруг стал завсегдатаем за столом герцога Орлеанского. Он был секретарем Дантона, когда тот занимал пост министра юстиции. Он богат, по крайней мере живет на широкую ногу, а его поведение в частной жизни не выдерживает критики.

– Да, – сказал Робеспьер. – И именно он двенадцатого июля повел народ за собой. Он поднял восстание, и Бастилия пала.

– Как вы можете оправдывать такого человека? – взревел Вадье. – Пусть даже обманутый народ испытывает к нему сентиментальную привязанность. – Он возмущенно фыркнул. – Думаете, вы спасете его, когда его приятель Дантон окажется под судом? И все потому, что однажды, пять лет назад, ему заплатили, чтобы он обратился к толпе?

– Нет, не поэтому, – мягко промолвил Сен-Жюст. – Видите ли, гражданин Робеспьер испытывает к нему сентиментальную привязанность. Похоже, он ставит личные чувства выше процветания республики.

– Камиль слишком долго вас дурачил, – сказал Бийо.

Робеспьер поднял глаза:

– Вы порочите мое доброе имя, Сен-Жюст. На свете нет ничего, что я ставил бы выше процветания республики.

– Позвольте сказать мне. – Вадье снова растопырил желтые пальцы. – Ничто, даже ваша безупречная патриотическая сущность, не может противостоять воле народа. Никто из нас не разделяет вашего мнения. Вы остались в одиночестве. Вам придется подчиниться большинству, здесь, в этой комнате, или вашей карьере конец.

– Гражданин Вадье, – сказал Сен-Жюст, – подпишите ордер на арест и передайте остальным.

Вадье потянулся за пером. Рука Бийо высунулась, словно змея из норы, он схватил документ и размашисто подписал.

– Он хотел быть первым, – объяснил Колло.

– Неужто Дантон был таким деспотическим хозяином? – спросил Робер Ленде.

Вадье взял бумагу, подписал и передал дальше.

– Рюль?

Рюль из Полицейского комитета мотнул головой.

– У него старческое слабоумие, – предположил Колло. – Его следует изгнать из правительства.

– Возможно, он глух. – Указательным пальцем Вадье постучал по бумаге. – Подпиши здесь, старик.

– Из-за того, что я старик, вы не можете угрожать мне отставкой. Я не верю, что Дантон изменник. Поэтому не подпишу.

– Тогда ваша карьера завершится раньше, чем вы думаете.

– Мне все равно, – сказал Рюль.

– Передайте документ мне, – выпалил Леба. – Время республики дорого.

Документ взял Карно и задумчиво на него посмотрел.

– Я подписываю ради сохранения единства в комитете. Только ради этого. – Он подписал и положил бумагу перед Леба. – Пройдет несколько недель, господа, три месяца самое большее, и вы захотите, чтобы Дантон навел для вас порядок в столице. Осудив Дантона, вы вступили в новую фазу истории, к которой, боюсь, не готовы. И вы, господа, еще придете за советом к некромантам.

– Быстрее, – сказал Колло. Он выхватил бумагу у члена Полицейского комитета и нацарапал на ней свое имя. – А теперь вы, Сен-Жюст, быстрее, быстрее.

Робер Ленде взял ордер и, не взглянув на него, передал соседу. Глаза Сен-Жюста сузились.

– Нет, – коротко промолвил Ленде.

– Почему?

– Я не обязан перед вами отчитываться.

– Тогда нам придется предположить худшее, – сказал Вадье.

– Мне жаль, что вам придется. Вы назначили меня отвечать за продовольствие. Я здесь, чтобы кормить патриотов, а не убивать.

– Нам не требуется единодушное мнение, – сказал Сен-Жюст. – Было бы желательно, но обойдемся и так. Остались две подписи, кроме тех, кто отказался. Гражданин Лакост, вы следующий, и будьте так любезны положить бумагу перед гражданином Робеспьером – и подвиньте к нему чернильницу.

Комитеты общественного спасения и общей безопасности настоящим постановляют, что Дантон, Лакруа (из департамента Эры и Луары), Камиль Демулен и Филиппо – все члены Национального конвента, должны быть арестованы и доставлены в Люксембургскую тюрьму, где будут содержаться тайно и поодиночке. Мэру Парижа надлежит исполнить настоящий декрет по получении.

Кур-дю-Коммерс, девять утра.

– Минутку, – сказал Дантон. – Я вас представлю.

– Дантон…

– Дорогая моя, это Фабриций Парис, мой старый друг, чиновник судебного трибунала.

– Рад познакомиться, – поспешно сказал Парис. – Ваш муж устроил меня на эту должность.

– И поэтому вы здесь. Видишь, Луиза, я внушаю людям преданность.

Парис был взволнован.

– Вы знаете, каждый вечер я забираю в комитете ордера на следующий день. – Он повернулся к Луизе. – Ордера для трибунала, я отношу их Фукье.

Она кивнула.

– Когда я пришел в комитет, дверь оказалась заперта. Такого ни разу не было. И я сказал себе, как патриот я имею право знать, что здесь замышляется. Видите ли, я хорошо знаю здание, я зашел с черного хода и нашел – простите – замочную скважину…

– Я вас прощаю, – сказал Дантон. – Вы приложили к замочной скважине глаз, затем ухо и услышали, как Сен-Жюст меня обвиняет.

– Откуда вы знаете?

– Логика.

– Дантон, они сидели молча, впитывая каждое его лживое слово.

– Что именно они задумали, не знаете? У них есть ордер?

– Я не видел. Они говорили, что выдвинут обвинение в Конвенте, в вашем присутствии.

– Лучше и быть не может. Он собирается тягаться со мной в ораторском мастерстве? В опыте? В славе? – Дантон обернулся к жене. – Превосходно. Именно этого я и хотел. Этот болван собирается побить меня на моей территории. Парис, лучше и быть не могло.

Парис смотрел на него недоверчиво:

– Вы хотите довести до такого?

– Я распну этого самодовольного юнца, я от него мокрого места не оставлю.

– Полагаю, вы хотите сесть и написать речь, – сказала Луиза.

Дантон расхохотался:

– Моя жена еще не изучила мои методы. Но вы же знаете меня лучше, Парис? Мне не нужно писать речей, любимая. Все слова у меня в голове.

– По крайней мере, составьте предварительный отчет для газет. Не забудьте про «бурные аплодисменты» и прочее.

– А ты учишься, – сказал он. – Парис, Сен-Жюст не упоминал Камиля?

– Я не стал дожидаться. Как только я понял их замысел, пришел сюда. Думаю, Камилю ничего не угрожает.

– Я был в Конвенте сегодня днем. Заглянул ненадолго. Они с Робеспьером были поглощены разговором.

– Я слышал. Мне сказали, они держались весьма дружески. Возможно ли, чтобы он… – Парис запнулся. Как спросить человека, способен ли его лучший друг от него отступиться?

– Завтра утром в Конвенте я заставлю его выступить против Сен-Жюста. Только вообразите. Наш накрахмаленный образчик ходячей добродетели держится, словно подавился бифштексом. Камиль пошутит, а потом скажет что-нибудь про восемьдесят девятый год. Дешевый трюк, но галереи взорвутся аплодисментами. Непросто заставить Сен-Жюста утратить апломб, с его-то манерами греческой статуи, но я гарантирую, что Камиль справится. А как только наш красавчик начнет бесноваться, Камиль уйдет в тень и съежится. Это заставит Робеспьера вскочить на ноги, и мы устроим очередную бурную сцену, они всегда мне удавались. Схожу-ка я за угол, а впрочем, нет, лучше договоримся с утра. Не хочу беспокоить Камиля понапрасну. Дурные вести из дома. Горе в семье.

– Не его ли почтенный родитель?

– Нет, мать.

– Соболезную, – сказал Парис. – И в такое неподходящее время. Возможно, ему будет не до игр. Дантон, а нельзя ли придумать что-нибудь менее рискованное?

Улица Марата, половина десятого утра.

– Мне следовало быть там, – сказал Камиль. – Почему мне не сказали, что она больна? Он же был здесь недавно. Сидел в том самом кресле, где сидишь ты. И не сказал ни слова.

– Возможно, пощадил твои чувства. Или они надеялись, что она поправится.

Однажды в конце прошлого года на их пороге возник незнакомец: изящный мужчина лет шестидесяти, худощавый, не слишком общительный, с впечатляющей гривой седых волос. Люсиль потребовалось немалое время, чтобы догадаться.

– Мой отец никогда не щадил моих чувств, – сказал Камиль. – Он никогда не разделял концепцию, призывающую щадить чужие чувства. На самом деле он никогда не разделял концепцию чувств как таковых.

Это был краткий визит – всего дня на два. Жан-Николя приехал, потому что прочел «Старого кордельера». Он хотел сказать сыну, как восхищается им, как рад, что наконец-то Камиль совершил нечто достойное, как скучает по нему и как хотел бы иногда принимать его в своем доме.

Но когда Жан-Николя попытался выразить свои чувства, то испытал сильнейший приступ смущения, словно тринадцатилетняя девочка, которую вечно бросает в краску. Слова застряли у него в глотке, и он был вынужден безмолвно стоять напротив сына, который никогда не отличался разговорчивостью.

Это были, подумала Люсиль, возможно, худшие полчаса в моей жизни. У них сидел Фабр, по обыкновению оплакивающий собственную судьбу, но при виде старшего Демулена, угодившего в такой переплет, слезы навернулись у него на глаза. Она видела, как Фабр смахивал их; видел это и Камиль. Лучше бы сами плакали, сказал потом Фабр: разве им не о чем поплакать? Когда Жан-Николя оставил попытки что-нибудь сказать, отец и сын обнялись, скупо и чопорно. В нем есть какой-то дефект, сказал Фабр, думаю, что-то с сердцем.

Разумеется, была и другая причина визита, о которой даже Фабр не решился бы упомянуть. Ты уцелеешь? Последовав его примеру, не стали упоминать о ней и они.

Камиль сказал:

– Меня всегда удивляли отношения Жорж-Жака и его матери. Она нудная старая ведьма, но они всегда понимают друг друга, всегда заодно. Как и ты с твоей матерью.

– Мы с ней практически один человек, – ядовито заметила Люсиль.

– Да, но подумай обо мне – трудно поверить, что я имею какое-то отношение к моей матери, как будто Жан-Николя нашел меня под кустом. Я всю жизнь пытался заслужить его одобрение, но все было бесполезно, хотя я никогда не оставлял попыток. Вот я, отец, мне десять лет, и я читаю Аристофана, пока мои сестры декламируют детские считалки. Да, но почему Господь наградил нас ребенком с речевым недостатком? Смотри, отец, я сдал все экзамены, которые есть на свете, ты доволен? Да, но когда ты начнешь зарабатывать? Знаешь, отец, революция, о которой ты твердил последние двадцать лет, а ведь это я ее начал. Да-да, прекрасно, но разве мы растили тебя для этого, к тому же что скажут соседи? – Камиль покачал головой. – Подумать только, я полжизни провел за написанием писем этому человеку. Лучше бы выучил арамейский. Сделал бы что-нибудь полезное. Вместе с Маратом доработал бы его систему игры в рулетку.

– У него была система?

– Так он утверждал. Впрочем, из-за плачевного вида его не пускали в игорные дома.

Минуты две они просидели в молчании. Тема его матери была исчерпана. Он не знал ее, она не знала его, и этот недостаток знаний делал весть о ее смерти такой горестной: надеяться, что у тебя будет второй шанс, и упустить его.

– Игроки, – сказала она. – Я все время думаю об Эро. Он уже две недели в заключении. Однако он знал, что его арестуют. Почему не сбежал?

– Гордость.

– И Фабр. Это правда, что арестуют Лакруа?

– Говорят. И Филиппо. Нельзя бросить вызов комитету и остаться в живых.

– Но, Камиль, ты же бросил ему вызов. Последние пять месяцев ты только и делал, что нападал на комитет.

– Да, но у меня есть Макс. Меня тронуть не посмеют. Им бы и хотелось, но без него они не смогут.

Люсиль встала на колени перед камином. Вздрогнула.

– Завтра попрошу прислать с фермы больше дров.

Кур-дю-Коммерс.

– Пришел депутат Панис. – Луиза мгновенно почувствовала страх, который исходил от мужчины, стоявшего на пороге.

Двенадцатое жерминаля, пятнадцать минут первого. Дантон встретил гостя в халате.

– Простите, гражданин. Слуги в постели, и мы управляемся сами. Пройдите к огню, на улице холодно.

Он присел на колени перед камином.

– Оставьте, – сказал Панис. – Скоро за вами придут.

– Что? – Он обернулся. – Вас ввели в заблуждение. Недавно у меня был Фабриций Парис.

– Не знаю, что он вам сказал, но его не было на совещании двух комитетов. А Ленде был. Он послал меня к вам. Выписан ордер. Вам не позволят выступить перед Конвентом. Вам больше там не бывать. Вы отправитесь прямиком в тюрьму, а оттуда – в трибунал.

Мгновение Дантон молчал: от потрясения его лицо побледнело.

– Но Парис слышал, как Сен-Жюст сказал, что хочет сразиться со мной перед Конвентом.

– Сказал. И что вы думаете? Другие его отговорили. Они осознали опасность и не позволили ему рисковать. Они не новички – понимают, что вы способны поднять мятеж в галереях для публики. Он был в ярости, сказал Ленде. Вылетел из комнаты и… – Панис отвел глаза.

– Что?

Панис приложил ладонь ко рту.

– Швырнул шляпу в камин.

– Что? – переспросил Дантон.

Их взгляды встретились, и оба начали смеяться, сдержанно и беззвучно.

– Да, шляпу. Ленде сказал, шляпа прекрасно занялась. Его бумаги последовали бы за шляпой, но один невежественный так называемый патриот в последнее мгновение выхватил их у него из рук. Он не желал лишиться мгновения славы. Ни за что.

– Надо же, шляпу! Жалко, там не было Камиля! – сказал Дантон.

– Да, – согласился депутат. – Кто-то, а Камиль оценил бы шутку.

Затем Дантон опомнился. Какие шутки, подумал он.

– Вы сказали, они подписали ордер? И Робеспьер?

– Да. Ленде говорит, вы должны использовать свой последний шанс. По крайней мере, уходите из квартиры, они могут прийти в любую минуту. А я должен предупредить Камиля.

Дантон мотнул головой:

– Не стоит. Пусть спят, всё узнают с утра. Потому что Камилю завтра придется нелегко. Бросить вызов Робеспьеру, а он не знает, что сказать.

Панис в ужасе смотрел на него:

– Господи, вы что, не поняли? Он ничего не скажет Робеспьеру. Камиль будет в тюрьме вместе с вами.

Луиза увидела, как тело ее мужа обмякло. Дантон опустился в кресло и остался сидеть, прикрыв ладонью глаза.

Два часа ночи.

– Я пришел, – сказал Ленде, – в надежде, что вас уже нет на месте. Бога ради, Дантон, что вы делаете? Вы намерены помогать им себя погубить?

– Я не могу в это поверить, – сказал Дантон, разглядывая умирающее пламя. – В то, что Камиля арестуют, ведь только днем я наблюдал, как они улыбались и дружески беседовали. О, законченный лицемер!

Луиза наскоро оделась. Она сидела в стороне от мужа, пряча лицо в руках. Она видела лицо Дантона, видела, как его воля и силы утекают. Слезы струились у нее между пальцами, но в глубине души ритмом отдавались слова: свобода, свобода.

– Я думал, мне позволят выступить перед Конвентом. Ленде, неужели никто не напомнил им, что Конвент должен согласиться на наш арест, лишить нас неприкосновенности?

– Разумеется. Робеспьер напомнил. На это Бийо ответил, что ничего не мешает получить согласие Конвента после того, как вы будете за решеткой. Они сильно напуганы, Дантон. Заперли двери и до сих пор ведут себя так, словно вы ворветесь в любую минуту.

– Но что он сказал, Ленде? Про Камиля?

– Мне было жаль его, – резко ответил Ленде. – Его растоптали. Поставили перед выбором. Бедняга, он счел, что ради республики для него важнее остаться в живых. Много же радости принесет ему такая жизнь.

– Марат был под трибуналом, – сказал Дантон. – Жиронда арестовала его, он предстал перед судом, но у них ничего не вышло. Трибунал оправдал Марата, и люди несли его по улицам на руках. Он вернулся сильнее, чем был.

– Да, – сказал Ленде.

Но в те дни, сказал он себе, трибунал сохранял независимость. Марат предстал перед судом – вы думаете, то, что они задумали для вас, можно назвать судом?

Вслух Ленде ничего не сказал. Он смотрел, как Дантон приходит в себя, как собирается с мужеством.

– Мне же не смогут заткнуть рот, верно? – спросил Дантон. – Меня могут арестовать, но молчать не заставят. Что ж, я готов с ними сразиться.

Ленде встал. Дантон похлопал его по плечу:

– Вы еще увидите, как я разделаюсь с этими мерзавцами.