Сердце бури Мантел Хилари

– Возьмите себя в руки, Фабр.

– Но вы утверждали…

– Немного бравады никогда не помешает. Это вдохновляет людей. Я намерен на пару дней съездить к родным в Фонтене.

– Понимаю.

– У генерала есть план. В отместку за события двадцатого июля он хочет запретить якобинцев. Надеется, Национальная гвардия его поддержит. Кстати, никто не сможет доказать, что я имею отношение к тем событиям.

– М-м-м, – промычал Камиль.

– …но лучше избежать лишнего беспокойства. Впрочем, ничего у них не выйдет.

– Но это очень опасно.

Дантон был спокоен.

– Ничего опасного, если мы знаем его планы.

– Откуда?

– Мне сказал Петион.

– Кто сказал Петиону?

– Антуанетта.

– Господи.

– Глупо, не правда ли? Лафайет единственный человек на свете, до сих пор желающий их спасти. Поневоле подумаешь, стоит ли вообще иметь с ними со всеми дело?

Камиль поднял глаза:

– Иметь с ними дело?

– Да, дитя. Хватать, что сумеешь.

– Вы говорите про что-то другое. Вы же не имеете с ними дела?

– Фабр, я говорю про другое?

– Нет, про это.

– Это беспокоит вас, Фабр?

– Если вы об угрызениях совести, то нет. Скорее меня это пугает. Я предвижу затруднения.

– Если вы об угрызениях совести, то нет, – повторил Дантон. – Пугает его. Совесть. Чудная концепция. Расскажете об этом разговоре Робеспьеру, Камиль, и я вас больше знать не хочу. Господи. – Он отошел, энергично тряся головой.

– Расскажу о чем? – спросил Камиль.

План Лафайета: грандиозный смотр Национальной гвардии, во время которого генерал проинспектирует войска. Король будет присутствовать, войска ему отсалютуют. После отбытия его величества Лафайет обратится к солдатам с прочувствованной речью. Разве он не первый и не самый прославленный их командир? Разве его авторитета недостаточно, чтобы они пошли за ним? Затем во имя конституции, во имя монархии и общественного спокойствия генерал Лафайет восстановит порядок в столице. Нельзя сказать, что этот план встретил горячее одобрение короля – Людовик боялся неудачи, боялся последствий, а королева холодно заявила, что лучше умрет, чем станет плясать под дудку Лафайета.

Когда требовалось, Петион умел действовать быстро. За час до смотра он просто отменил его, предоставив неизбежной сумятице довершить остальное. Генералу оставалось пройти по улицам вместе со своими адъютантами под приветственные крики патриотов старого образца, после чего он почел за лучшее вернуться к войскам на границе. В клубе якобинцев депутата Кутона вкатили на трибуну, и он назвал Лафайета «величайшим из подлецов». Максимилиан Робеспьер провозгласил Лафайета «врагом Отечества», а мсье Бриссо и Демулен соревновались в придумывании герою оскорбительных прозвищ. Кордельеры, вернувшись из коротких поездок, в которые многие из них сочли нужным отправиться, сожгли чучело генерала, сочиняя лозунги на будущее над потрескивающей и плюющейся искрами бесформенной куклой.

Аннетта спросила:

– Если она это переживет, вы исправитесь?

Июльское утро, солнечное сияние, легкий ветерок. Камиль глядел в окно на улицу Кордельеров, на соседей, спешащих по делам, на мучительную обыденность жизни, слушая стук печатных станков в Кур-дю-Коммерс, наблюдая за женщинами, которые болтали на углу, и изо всех сил пытаясь вообразить иную жизнь и иную смерть.

– Я больше не заключаю сделок с Богом, – ответил он. – Поэтому не пытайтесь заключить сделку со мной, Аннетта.

Он выглядит совершенно изможденным, подумала Аннетта: бледный, трясущийся, неспособный смириться с тем, что его жена вот-вот родит и ей будет очень больно. Удивительно, сколько на свете такого, с чем не в силах смириться Камиль. Я воткну нож неглубоко, рассуждала Аннетта, на дюйм-другой, – нечасто удается застать его таким беззащитным.

– Для вас обоих брак – игрушка, – сказала она. – А это вовсе не так.

Она ждала.

– Если с ней что-нибудь случится, – ответил Камиль, – я умру.

– Ладно. – Аннетта устало встала с кресла. Она легла в полночь, но уже в два ее подняли с постели. – Я почти вам верю.

Пора было возвращаться к дочери. Люсиль держалась молодцом, потому что еще не понимала, насколько ужасно ей будет. Могла бы я уберечь ее от этого, спросила себя Аннетта. Конечно, могла бы. Пойди она на поводу у собственных желаний семь лет назад, сейчас бы Камиль о ней не вспомнил, подумаешь, еще одна женщина из его прошлого, ради обладания которой, впрочем, пришлось изрядно потрудиться. Он не стал бы частью ее жизни, а оставался бы для нее персонажем газетных статей. Вместо этого она вцепилась в свою бесценную добродетель, ее дочь стала женой Фонарного прокурора и сейчас рожает, а она, ежедневно перемещаясь между улицами Конде и Кордельеров, наблюдает болезненную страсть, которую встретишь только в романах. Конечно, люди назвали бы это иначе, но для себя Аннетта называла это страстью. А она прожила на свете немало лет и понимала, что к чему.

– Лучше уходите, – сказала она Камилю. – Прогуляйтесь, подышите свежим воздухом. Почему бы вам не навестить Макса? Он исполнен здравого смысла и простодушной мудрости.

– Мм… – От волнения вид у Камиля был больной. – У холостяков всегда полно здравого смысла. Вы прогоняете меня прямо сейчас? Сию минуту?

– Аннетта сказала, что мне лучше уйти, потому что я сею панику. Надеюсь, вы не возражаете, что я заявился к вам в такой час.

– Я этого ждал, – ответил Робеспьер. – Мы должны быть вместе. Мне нужно уйти по делам, но я вернусь часа через два. Семья Дюпле не даст вам пропасть. Не хотите спуститься и побеседовать с кем-нибудь из дочерей?

– Нет, – сказал Камиль. – Я зарекся беседовать с девушками. Видите, к чему это приводит.

Улыбка далась Робеспьеру с трудом. Он подался вперед и сжал Камилю руку. Обычно он избегал прикасаться к людям, и Камиль гадал, что за психический недуг за этим стоит.

– Макс, – сказал он, – вы еще хуже меня. Если я сею панику, то вы на короткой ноге с несчастьем.

– Все будет хорошо, – проговорил Робеспьер крайне неуверенным тоном. – Да-да, верьте мне. У нее достаточно и сил, и здоровья, и нет никаких причин сомневаться в благополучном исходе.

– Ужасно, не правда ли? – спросил Камиль. – Я даже не могу за нее помолиться.

– Почему?

– Я не верю, что Господь прислушивается к своекорыстным молитвам.

– Бог не отвергает ничьих молитв.

Они посмотрели друг на друга, слегка обеспокоенные.

– Все мы ходим под Богом, – сказал Робеспьер. – Я в этом уверен.

– Не могу сказать такого о себе, но мысль кажется мне весьма утешительной.

– Если нас не ведет Божественное Провидение, для чего тогда все это? – Теперь Робеспьер выглядел крайне встревоженным. – Для чего тогда революция?

Для Жорж-Жака это способ разбогатеть, подумал Камиль. Робеспьер ответил сам себе:

– Разве не для того, чтобы привести нас к тому обществу, которое задумал Господь? К справедливости, равенству и гуманизму?

Святые небеса, подумал Камиль, Макс верит каждому своему слову.

– Я не претендую на знание того, какое именно общество задумал Господь. Вы словно просите портного сшить вам Господа по мерке. Или связать из ниток.

– Связать Господа из ниток. – Робеспьер удивленно покачал головой. – Камиль, вы кладезь оригинальных идей.

Он взял Камиля за плечи, они неловко обнялись.

– Ходя под Богом, мы так никогда и не поумнеем, – сказал Робеспьер. – Я вернусь через два часа, и, чтобы скоротать время, поговорим о теологии или о чем захотите. Если что-нибудь случится, пришлите мне записку.

Камиль остался в одиночестве. Странный поворот принял разговор, подумал он. Оглядел комнату Робеспьера. Простая, довольно маленькая, с жесткой постелью бессонного страдальца и идеально прибранным светлым деревянным столом. На столе лежала всего одна книга – небольшое издание «Об общественном договоре» Руссо, которое Робеспьер вечно таскал в кармане сюртука. Сегодня он забыл книгу дома. Его распорядок нарушили.

Камиль взял книгу со стола и поднес к глазам. В книге содержалась особая магия, связанная с Робеспьером, – именно в ней и ни в какой другой. Внезапно ему пришла в голову мысль. Камиль потряс томиком перед воображаемой аудиторией и заговорил, копируя провинциальный акцент Робеспьера:

– Этот том «Об общественном договоре» Руссо спас меня от пули убийцы, приняв на себя удар. Заметьте, друзья-патриоты, что смертельную пулю отклонил бессмертный дешевый тканевый переплет, внутри которого содержатся бессмертные слова бессмертного Жан-Жака. Божественное Провидение…

Он хотел продолжить разглагольствования о заговорах, которые угрожают нации, заговорах, заговорах, заговорах, заговорах, заговорах, но внезапно тревога и усталость навалились на него, и Камиль почувствовал, что ему необходимо присесть. Он придвинул к столу стул с плетеным сиденьем – с такого он обращался к толпе в Пале-Рояле. Я ни за что не стал бы жить в одной комнате с этим стулом, подумал он. Я слишком его боюсь.

Ему нужно было написать речь. Это какое требуется самообладание, чтобы сейчас взяться за перо, подумал Камиль, встал и подошел к окну. Работники Мориса Дюпле сновали по двору. Заметив его, они приветливо замахали руками. Он мог бы спуститься и поболтать с ними, но боялся встретить Элеонору. Или мадам Дюпле, которая потащила бы его на свою половину, заставила есть и поддерживать беседу. Он испытывал страх перед хозяйкиной гостиной с ее огромными предметами – иначе и не назовешь – из красного дерева, ее темно-красными шторами утрехтского бархата, старомодными гобеленами и эмалевой печкой, испускавшей зловонный жар. В этой комнате умирала надежда. Камиль воображал, как подхватывает бордовую подушку и решительно прижимает к лицу Элеоноры.

Он написал абзац, зачеркнул, начал снова. Вероятно, прошло какое-то время. Затем в дверь тихонько поскреблись.

– Камиль, можно войти?

– Можно.

Тише, не так резко.

Элизабет Дюпле:

– Вы заняты?

Он положил перо на стол:

– Я хотел написать речь, но не могу сосредоточиться. Моя жена…

– Я слышала.

Она мягко прикрыла за собой дверь. Простушка Бабетта.

– Хотите я останусь и поговорю с вами?

– Это будет мило, – сказал Камиль.

Она рассмеялась:

– О Камиль, зачем же так кисло? Вы ведь не думаете, что это будет мило, скорее тоскливо.

– Если бы думал, так бы и сказал.

– У вас репутация обольстителя, но у нас в доме вы никогда не пускаете в ход свои чары. Никогда не любезничаете с моей сестрой Элеонорой. Должна признаться, мне самой иногда хочется ей нагрубить, но я младшая, а у нас принято почитать старших.

– Хорошо, – ответил Камиль серьезно, не понимая, почему она продолжает улыбаться. Внезапно он понял. Улыбка шла ей. Впрочем, она и без того была хорошенькой. Улучшенная копия своих сестер.

Бабетта присела на край кровати.

– Макс много о вас рассказывает, – заметила она. – Мне хотелось бы узнать вас ближе. Из всех людей на свете Макс больше всего беспокоится о вас. Вы разные, и тем не менее это так, как думаете, почему?

– Все дело в моих чарах, – сказал Камиль. – Разве не очевидно?

– Он очень добр к нам. Макс нам как брат. Он всегда защищает нас от отца. Наш отец настоящий тиран.

– Все дети так думают.

Внезапно Камиля поразила эта мысль. Станет ли он притеснять сына, когда тот отрастит собственную волю? Когда его сыну исполнится десять, он будет мужчиной в летах – это не умещалось в голове. Интересно, подумал Камиль, чем занимался отец, когда моя мать рожала? Наверняка работал над «Энциклопедией права». Держу пари, он составлял указатель, пока жена кричала от боли.

– О чем вы задумались? – спросила Бабетта.

Он с трудом подавил улыбку. Насколько близко она надеется его узнать? Обычно женщины задают этот вопрос после соития, но они наверняка репетируют еще школьницами.

– Ни о чем, – ответил он. Пусть привыкает к ответу. Камиль почувствовал беспокойство. – Элизабет, ваша матушка знает, что вы здесь?

– Зовите меня Бабеттой. Так меня называют домашние.

– Так знает или нет?

– Понятия не имею. Думаю, она пошла за хлебом. – Бабетта провела ладонью по юбке и удобнее устроилась на кровати. – Это важно?

– Вас могут хватиться.

– Крикнут, если понадоблюсь.

Пауза. Она пристально смотрела на него.

– Ваша жена такая красивая.

– Да.

– Ей нравится быть в положении?

– Поначалу нравилось, потом стало докучать.

Он закрыл глаза. Он был почти уверен, что не ошибся. Открыл глаза. Хотел удостовериться, что она не сдвинулась с места.

– Думаю, мне пора, – сказал он.

– Но, Камиль, – она округлила глаза, – вдруг вы уйдете, ребенок родится, вам принесут записку, а вас не будет. Вы же хотите узнать сразу?

– Да-да. Поэтому нам нельзя здесь оставаться.

– Но почему?

Потому что ты задумала меня соблазнить. Яснее можно было бы намекнуть, только скинув платье. И может быть, через минуту ты его скинешь.

– Вам чертовски хорошо известно почему.

– Люди ведут разговоры в спальнях. Люди устраивают в спальнях званые вечера. Целые сборища.

– Разумеется, вы правы. – Пора убираться отсюда подобру-поздорову.

– Вы боитесь сделать что-то не так? По-вашему, я хороша собой?

Нельзя ответить нет. Чего доброго, она расплачется, затаит обиду, умрет старой девой. Хорошо, так отвечать нельзя, но ты можешь сказать ей что-нибудь похуже.

– Элизабет, вы часто такое проделываете?

– Нечасто, я захожу сюда нечасто. Макс все время занят.

Остра на язык, ничего не скажешь. В армии круглолицых дев из среднего класса есть знаменосцы, с которыми можно вляпаться в серьезные неприятности, когда тебе шестнадцать. И после.

– Я вас не хочу, – сказал он мягко.

– Какая разница.

– Что вы сказали?

– Я сказала, какая разница. – Бабетта спрыгнула с кровати и подошла к нему. Стоя над ним, положила руку ему на плечо. – Здесь только вы и я. – Она подняла руку и выдернула шпильки из пучка. Распущенные волосы мышиного цвета, алый румянец… – Все еще хотите уйти?

И тогда она рванется за тобой вниз по лестнице, а там будут стоять (видал он и такое) Элеонора и Морис Дюпле с племянником. Камиль перехватил свое отражение в зеркале – вид у него был сердитый, виноватый, смущенный. Бабетта отступила назад, прислонилась к двери спиной и рассмеялась ему в лицо – сейчас она не была самой забитой и унижаемой в семействе Дюпле.

– Это нелепо, – сказал он. – Это неслыханно.

Она сузила глаза. У нее было лицо браконьера, который с утра обходит капканы.

– И никакой романтической интерлюдии, – сказал Камиль. – Вам подавай кровь.

– Разве у нас мало общего?

Она была ребенком, но ребенком крепким, и собиралась стоять насмерть. Когда он попытался оттащить Бабетту от двери, ее кружевная косынка соскользнула и упала на пол. Интересно, портной мадам Дюпле догадывался, для чего ей косынка? Какая белая и пышная девичья грудь.

– Смотрите, как я дрожу.

Она схватила его руку и приложила к своему обнаженному горлу – он ощутил биение пульса под кожей.

– Вы до меня дотронулись, – сказала она, а лицо молило о насилии.

Камилю захотелось ее ударить, но тогда она станет кричать. Господи, надо предупредить других. Он мысленно составил список тех, кто должен знать.

– Не останавливайтесь, – сказала она. – Нам никто не помешает. Дверь я заперла. Продолжайте.

Он поднял косынку с пола, набросил ей на плечи и крепко – так, что пальцы впились в кожу, – схватил ее за руку выше локтя.

– Я позову ваших сестер, – сказал он. – Думаю, вы нездоровы.

Она с изумлением смотрела на него.

– Вы делаете мне больно, – пробормотала она.

– Не придумывайте. И волосы приберите.

Странно, но на ее лице отразились не гнев или растерянность, а досада. Она отбросила его руку и кинулась к окну. Ее лицо пылало, она тяжело дышала. Он подошел сзади и слегка встряхнул ее.

– Прекратите, вы только хуже себе сделаете, еще в обморок упадете.

– А вам придется объясняться. А еще я могу позвать на помощь. Никто вам не поверит.

Внизу во дворе работники перестали пилить и посмотрели вверх. Сверху Камиль не видел их лиц, но представлял, как они хмурят брови. Морис Дюпле медленно приближался к дому, мгновением позже раздался тонкий женский крик, Дюпле ответил неразборчиво, но резко, и снова пронзительный женский вскрик, и топот ног по лестнице.

Камиль похолодел. Она скажет все, что захочет, и ей поверят. Под окнами тем временем собралась небольшая толпа. Работники задирали голову, на лицах застыло ожидание.

Дверь распахнулась. Проем заполнил Морис Дюпле, крупный и энергичный, в рубахе с закатанными рукавами. Он раскинул руки, славный якобинец Дюпле, и произнес фразу, которая впервые прозвучала в истории человечества:

– Камиль, у вас сын, ваша жена чувствует себя хорошо и ждет не дождется вас дома.

Море улыбок в дверях. Камиль стоял, пытаясь побороть страх. Отвечать незачем, подсказал ему внутренний голос, все решат, что ты слишком взволнован и вне себя от счастья. Элизабет отвернулась и незаметно оправила одежду.

– Поздравляю, – промолвила она весело. – Для вас это большое достижение.

– У Максимилиана теперь есть крестный сын, – сияя, сказала мадам Дюпле. – Дай-то Бог, когда-нибудь заведет своего.

Морис Дюпле заключил Камиля в объятия. Это было сильное, резкое, патриотическое объятие, якобинец обнимал якобинца. Лицо Камиля вжалось в мясистое плечо плотника. Он представил, как обращается к потной белой коже, слегка прикрытой грубым льном: ваша младшая дочь – насильница. Нет, решил он, лучше всего молчать, иначе его поднимут на смех. А сейчас ему нужно домой, к Люсиль, отныне он будет вести себя крайне благоразумно и добродетельно.

Первое утешение этого дня – роды заняли меньше времени, чем все опасались. Всего-то двенадцать часов. Вторым утешением стал крошечный черноволосый младенец, лежавший подле ее руки. Люсиль ощущала такой подъем, такую чистую силу любви, что не могла говорить. О чем только тебя не предупреждают до родов, но никто не предупредил ее об этом. Впрочем, говорить она все равно не смогла бы – на нее навалилась такая смертельная усталость, что Люсиль с трудом удерживала голову.

Но сколько разного пришлось ей услышать! Во время схваток мать держала ее за руки, морщась, когда она сжимала их слишком сильно, и повторяя: ты храбрая девочка, Люсиль, будь храброй. Повитуха сказала, ори, деточка, ори так сильно, как хочется, уверена, твой муж может позволить себе новую штукатурку. Нельзя угодить всем. Всякий раз, когда она пыталась заорать, сокрушительный приступ боли вышибал дыхание у нее из груди. Над ней склонялась Габриэль Дантон, без сомнения советуя что-то весьма разумное, а однажды Люсиль показалось, что она видит Анжелику, которая бормотала молитвы на итальянском. Но были минуты – по крайней мере, ряд бесконечных секунд, – когда она не знала, кто с ней рядом. Она словно жила в другом мире – беспощадном мире с багровыми стенами.

Камиль с трудом заставил себя не думать о других событиях этого утра. Прижимая к плечу хрупкий осколочек бытия, он выдыхал обещания: я буду к тебе снисходителен; какие бы глупые и странные вещи ни взбрели тебе в голову, я не скажу ни слова поперек. Клод смотрел на младенца, надеясь, что Камиль не предложит его подержать.

– Интересно, на кого он похож, – заметил он.

– На это делаются большие ставки, – сказал Камиль.

Клод, который намеревался искренне поздравить зятя с рождением сына, закрыл рот.

– Почему бы нам не свергнуть Людовика четырнадцатого июля? – спросил бывший герцог Орлеанский.

– Ох, – вздохнул бывший граф де Жанлис. – вы так любите сентиментальные жесты. Я поговорю с Камилем, он постарается это устроить.

Как водится, герцог сарказма не заметил. Он простонал:

– Всякий раз, как вы говорите с Камилем, это обходится мне в небольшое состояние.

– Жадность вам неведома. Сколько вы заплатили Дантону за последние три года?

– Почем мне знать. Но если на сей раз мы потерпим поражение, мне станет не по карману даже маленький мятеж. Когда Людовик падет, вы не боитесь, что меня снова обведут вокруг пальца с троном?

Де Силлери хотелось заметить, что однажды герцог уже упустил свой шанс (прислушавшись к этой сводне, моей жене Фелисите), но Фелисите с дочерью Памелой прошлой осенью отбыли в Англию, где их видел в добром здравии услужливый Жером Петион.

– Дайте подумать, – сказал он. – Вы ведь купили бриссотинцев, роландистов и жирондистов?

– Кто это? – Филипп встревожился. – Я думал, они все одинаковые.

– Вы уверены, что сумеете предложить Жоржу Дантону больше, чем двор? Больше, чем он намерен выжать из республики?

– Неужели дошло до республики? – раздраженно спросил герцог, совершенно забыв, что сам приложил к этому руку.

– Не хотелось бы сгущать краски. Впрочем, я понимаю, почему Дантон хочет дождаться добровольцев из Марселя.

Марсельцы – отборные, испытанные патриоты, направлялись в столицу на празднование взятия Бастилии. Они маршировали, распевая свою новую патриотическую песню, челюсти сжаты, настрой самый боевой. Они станут во главе округов, когда придет день.

– Марсельцы… кому мне придется платить на этот раз?

– Молодому провинциальному политику по имени Шарль Барбару.

– Сколько он хочет? Мы можем ему доверять?

– О черт. – Де Силлери устало закрыл глаза. – С одиннадцатого февраля он в Париже. Встречался с роландистами двадцать четвертого марта.

Лакло собрал бы на входящего в силу Барбару небольшое досье, поместив его в графу «распутники» и дополнительно выделив звездочкой.

– Вы когда-нибудь задумывались, стоит ли оно того?

Над этим Филипп точно никогда не задумывался. Можно пойти на все, потворствовать любой мерзости, стерпеть стыд, устроить резню, если в конце тебя ждет трон. Затем явилась Фелисите и запудрила ему мозги – и была права, ибо стоило ли становиться королем, чтобы отправиться на тот свет? Годами герцогом руководили его приближенные, вольно или невольно подстегивая его и направляя. Не время менять курс, к тому же он почти банкрот.

– Чертов Дантон, – сказал герцог, – я даже поделился с ним Агнес.

– Никто с ним не делился, – заметил Шарль-Алексис. – Дантон сам берет все, что хочет.

– Но когда-нибудь ему придется отдавать, – сказал Филипп. – Когда люди потребуют отдать долг. И что он им даст?

– Он даст им право голоса. Такого у них еще не было.

– Полагаю, им понравится. И ради этого они выйдут на улицы. – Герцог вздохнул. – И это было бы весьма уместно четырнадцатого июля.

Оглядываясь на восемьдесят девятый год, герцог думал, эх, где вы, мои безмятежные дни. Он высказал свою мысль вслух.

– Дни, когда вы были зелены, – сказал Шарль-Алексис.

Десятого июля объявили чрезвычайное положение. По всему городу бродили вооруженные отряды и стояли вербовочные будки, обтянутые трехцветной материей. Сквозь окно спальни Люсиль слышала, как Дантон проводит свою вербовочную кампанию, самую шумную в округе. Первым выражением, которое она различила на лице младенца, было раздражение. Оправившись после родов, Люсиль удалилась в Бур-ла-Рен. Камиль приезжал на выходные писать длинные речи.

Генеральный совет Коммуны собрался двадцать четвертого июля, чтобы их выслушать. То был манифест Дантона – всеобщее избирательное право и всеобщая ответственность. Каждый гражданин в любой секции может быть поднят по тревоге и должен быть готов с оружием в руках отразить врага. Когда Камиль заявил, что монархия падет через несколько дней, Дантон воздел руки, переглянулся с сидящими рядом коллегами и изобразил удивление.

– Спасибо, – сказал Пьер Шометт. – Именно это мы и хотели услышать.

Рене Эбер кивнул и потер пухлые белые руки, выражая удовлетворение тем, как развиваются события.

Перед мэрией собралась громадная толпа. Когда Камиль вышел, его приветствовали оглушительными криками. Дантон положил тяжелую руку ему на плечо, полагая, что не вредно разделить такой успех.

– А ведь год назад мы были в бегах, – заметил Камиль.

Он помахал своим сторонникам и послал им воздушный поцелуй. Толпа расхохоталась, люди давились, пытаясь прикоснуться к нему, словно он был талисманом на удачу. Они срывали алые колпаки и распевали «a ira» в самой кровожадной версии, а после затянули новую песню под названием «Марсельеза».

– Что за странные создания, – мягко заметил Дантон. – Будем надеяться, через неделю-другую они не подведут.

Герцог Брауншвейгский, главнокомандующий альянса, выпустил манифест, или заявление о намерениях. Он призывал народ Франции сложить оружие и не оказывать никакого сопротивления войскам, которые пришли, чтобы восстановить законный порядок. От городов, которые не захотят подчиниться, не оставят камня на камне. Каждый депутат, национальный гвардеец и чиновник в Париже несет персональную ответственность за безопасность короля и королевы. Если королевская семья подвергнется насилию, все причастные к этому предстанут перед трибуналом, как только войска вступят в столицу, и пусть не ждут милости. Если июньское нападение на Тюильри повторится, Париж будет снесен с лица земли, а его жителей ждет расстрел.

Дантон стоял рядом с Каролиной Реми у окна верхнего этажа Пале-Роля. Внизу под ними Камиль зачитывал толпе манифест альянса.

– Разве он не хорош? – спросила Каролина. – Надо отдать Фабру должное.

– Герцог Брауншвейгский оказал нам большую услугу, – сказал Дантон. – Скажите людям, что их ждут массовые расстрелы, скажите им, что немцы зароют их в общих могилах – и им станет нечего терять.

Он притянул к себе Каролину за талию, а она провела пальчиками по его ладони. Внизу люди выкрикивали, что они думают о Европе; волны веселья, ярости и презрения вздымались одна за другой.

(Кафе «Дзоппи» на улице Фоссе-Сен-Жермен, один день в долгой истории кофейных заговоров.)

Дантон. Думаю, все друг друга знают.

Лежандр. Не затягивайте. Скоро обед.

Дантон. Если кто-то еще сомневался, это Лежандр. А этого представительного господина зовут Вестерманн, он прибыл из Эльзаса, и мы давно с ним знакомы. Он бывший армейский офицер.

Фабр (Камилю). Давненько он служил в армии. Какой-то мелкий жулик из Пале-Рояля.

Камиль. Как и все мы.

Дантон. А это Антуан Фукье-Тенвиль.