Сердце бури Мантел Хилари

Сегодня было двадцать первое вантоза, или одиннадцатое марта по старому стилю. Прошло тридцать дней, как он устранился от общественной жизни. Ему казалось, что все эти годы он провел в раковине, куда проникало совсем мало света и долетали лишь редкие звуки. Болезнь словно распахнула створки, и Господня длань извлекла его наружу, чистого и незапятнанного.

Двенадцатое марта.

– Конвент продлил комитету мандат еще на месяц, – сказал Робер Ленде. – Никто не возражал. – Его тон был сух и формален, словно газетная передовица.

– М-м-м, – промычал Дантон.

– А откуда было взяться возражениям? – Камиль подскочил и забегал по комнате. – Откуда? Члены Конвента встают и садятся под аплодисменты галереи. Куда, полагаю, комитет нагнал своих сторонников.

Ленде вздохнул:

– Вы правы. И ничего нельзя изменить. – Его глаза следовали за Камилем. – Вы бы обрадовались смерти Эбера? Полагаю, обрадовались бы.

– Это дело решенное? – спросил Дантон.

– Клуб кордельеров призывает к мятежу. Как и Эбер в своей газете. За последние пять лет ни одно правительство не устояло перед мятежниками.

– Но тогда там не было Робеспьера, – заметил Камиль.

– Вы правы. Он задушит мятеж в зародыше или подавит войсками.

– Робеспьер – человек действия, – рассмеялся Дантон.

– И вы были таким когда-то, – сказал Ленде.

Дантон выбросил руку вперед:

– Я теперь оппозиция.

– Робеспьер запугал Колло. Если бы Колло выказал хоть малейшее сочувствие тактике Эбера, его немедленно арестовали бы.

– А как он поступит со мной?

– Сен-Жюст каждый день бывает у Робеспьера. Вы должны понять, Робеспьер его уважает, а Сен-Жюст действует осторожно. Со временем их суждения неминуемо разойдутся, но не стоит на это рассчитывать. Сен-Жюст говорит, что, если уйдет Эбер, должен уйти и Дантон. Он все время твердит о балансе фракций.

– Они не осмелятся. Я не фракция, Ленде, я самое ядро революции.

– Послушайте, Дантон, Сен-Жюст считает вас изменником. Он всерьез ищет доказательства ваших связей с врагами. Сколько раз я должен вам это повторять? Какой бы нелепостью это ни выглядело, он в это верит. И преподносит комитету под соответствующим соусом. А Колло и Бийо-Варенн его поддерживают.

– Но Робеспьер, – быстро сказал Камиль, – его мнение важнее.

– Мне показалось, Дантон, в вашу последнюю встречу вы поссорились. Робеспьер производит впечатление человека, который не может решиться. Не знаю, что послужит последней каплей. Он не выступает против вас, но и не защищает вас, как прежде. Он был очень спокоен на сегодняшнем заседании. Все думают, он еще не оправился от болезни, но это что-то другое. Он наблюдал. Если Эбер падет, вам придется уйти.

– Уйти?

– Бежать.

– И это все, что вы готовы мне предложить, друг Ленде?

– Я хочу, чтобы вы остались в живых. Робеспьер – пророк, мечтатель, но я спрашиваю, много вы знаете мечтателей, способных возглавлять правительство? Когда его не станет, кто будет управлять республикой, если не вы?

– Мечтатель? Пророк? Весьма убедительно, – сказал Дантон. – Но если я решу, что этот желтушный евнух что-нибудь против меня замышляет, я сверну ему шею.

Ленде откинулся на спинку кресла:

– Не знаю, Камиль, может быть, вы заставите его задуматься.

– Видите ли… моя позиция… несколько двойственна.

– Чертовски подходящее для вас слово, – заметил Дантон.

– Сегодня на заседании Сен-Жюст выступил против вас, Камиль. А еще Колло и Барер. Робеспьер позволил им договорить, после чего заметил, что вас сбивают с пути более сильные личности. А Барер заявил, что им надоело выслушивать одно и то же и что у Полицейского комитета, у Вадье есть доказательства. Робеспьер взял у него бумаги, сунул их под свои, поставил сверху локти. И тут же сменил тему.

– И часто он так поступает?

– Крайне часто.

– Мне придется обратиться к народу, – сказал Дантон. – Народ должен знать, что за правительство им управляет.

– Эбер постоянно взывает к народу, – заметил Ленде. – Комитет считает это призывами к мятежу.

– Кто такой Эбер в сравнении со мной?

– А народу все едино, – сказал Ленде. – Ему нет дела до того, кто выплывет, а кто пойдет ко дну: вы, Эбер или Робеспьер. Люди устали. Они ходят на суды ради развлечения. Это лучше театра. Потому что кровь настоящая.

– Похоже, вы отчаялись, – заметил Камиль.

– О, отчаяние не по моей части. По поручению комитета я занимаюсь продовольственным снабжением.

– Значит, у вас есть перед ним обязательства.

– Да. Поэтому я больше сюда не приду.

– Ленде, если меня ждет успех, я вспомню вашу службу.

Робер Ленде кивнул: комичный, немного смущенный поклон. Он принадлежал к другому поколению – таких, как он, создала революция. Настойчивый, здравомыслящий, он был занят выживанием, день за днем, от понедельника до четверга. О большем он не просил.

Немного жесткой риторики в секциях: маленькая демонстрация у мэрии. Двадцать третьего вантоза Сен-Жюст зачитал обращение к Конвенту, в котором раскрыл вдохновленный врагами из-за границы заговор некоторых весьма известных фракционеров, направленный на то, чтобы сместить законное правительство и уморить Париж голодом. Ранним утром двадцать четвертого вантоза за Эбером и его сторонниками пришла полиция.

Робеспьер. Я теряюсь в догадках, какую цель, по мнению наших друзей, могла бы преследовать эта встреча.

Дантон. Как продвигается суд?

Робеспьер. Все идет гладко. Надеемся завтра завершить. Впрочем, возможно, вы спрашивали не про Эбера? Фабра и Эро вызовут через несколько дней. Запамятовал дату, но Фукье знает точно.

Дантон. Вы же не пытаетесь меня запугать этой вашей безжалостной скрупулезностью?

Робеспьер. Вы уверены, что я настроен против вас. Я просил одного: отрекитесь от Фабра. К несчастью, некоторые утверждают, что его следует судить вместе с вами.

Дантон. А что думаете вы?

Робеспьер. К вашим бельгийским делам есть вопросы. Однако я больше виню Лакруа.

Дантон. Камиль…

Робеспьер. Никогда больше не заговаривайте при мне о Камиле.

Дантон. Почему?

Робеспьер. Во время нашей последней встречи вы оскорбляли его. Говорили о нем с презрением.

Дантон. Воля ваша. В декабре вы соглашались, что террор необходимо смягчить, что невиновные…

Робеспьер. Мне не по душе ваша горячность. «Невиновными» вы называете тех, «кого по тем или иным причинам я оправдываю». Однако это не критерий – вину определяет суд. И если это так, то до сих пор ни один невиновный не пострадал.

Дантон. Господи! Я не верю своим ушам. Он говорит, ни один невиновный не пострадал.

Робеспьер. Надеюсь, вы не собираетесь снова залиться слезами. В отличие от Фабра это вам не к лицу.

Дантон. Я обращаюсь к вам в последний раз. Мы с вами – единственные, кто может управлять этой страной. Признаемся, мы не любим друг друга. Но вы же не подозреваете меня в заговоре – как и я вас. Есть люди, которые порадуются, если мы погубим друг друга. Давайте усложним им жизнь. Давайте действовать сообща.

Робеспьер. Большего я не желаю. Я ненавижу фракции. Как и насилие. Однако не лучше ли при помощи насилия уничтожить фракции, чем наблюдать, как идеи революции извращаются в неправильных руках?

Дантон. Это вы обо мне?

Робеспьер. Вы слишком много толкуете о невиновных. Где они, эти ваши невиновные? Я их не встречал.

Дантон. Вы смотрите на невинность, а видите вину.

Робеспьер. Если бы я исповедовал вашу мораль и принципы, мир перевернулся бы. Я больше не видел бы нужды в наказании. Не стало бы ни преступников, ни преступлений.

Дантон. Господи, я больше ни минуты не вынесу ни вас, ни этот ваш город. Я увожу жену и детей в Севр. Если я вам понадоблюсь, вы знаете, где меня найти.

Севр, двадцать второе марта, или второе жерминаля.

– А вот и вы, – сказала Анжелика. – И распогодилось как по заказу.

Она расцеловала внуков, оглядела Луизу и нашла повод потрогать ее за талию. Луиза послушно чмокнула ее в щеку.

– А почему не приехали все? – спросила Анжелика. – Камиль с семейством. И старики могли бы присоединиться, комнат тут предостаточно.

Луиза отметила про себя, что Аннетту Дюплесси следует отныне именовать старухой.

– Нам захотелось побыть в одиночестве, – сказала она.

– Неужели? – Анжелика пожала плечами – у нее такое желание не возникало никогда.

– Как пережил мой старый друг Дюплесси выпавшее на его долю испытание? – спросил мсье Шарпантье.

– У него все хорошо, – ответил Дантон. – Правда, постарел. Впрочем, с таким зятем, как Камиль, это немудрено.

– У меня благодаря тебе тоже хватает седых волос, Жорж.

– Как пролетели года! – сказала Анжелика. – Я помню Клода привлекательным мужчиной. Глупым, но весьма привлекательным. – Она вздохнула. – Я бы хотела заново пережить последние десять лет – а ты, дочка?

– Нет, – ответила Луиза.

– Сейчас ей было бы шесть лет, – сказал Дантон. – Но, черт возьми, и я бы не отказался! Кое-что я бы изменил.

– Тебе незачем оглядываться в прошлое, – сказала его жена.

– Я помню, как-то раз после обеда, – сказал Шарпантье, – в каком же это было году? Восемьдесят восьмом или восемьдесят девятом? Дюплесси заглянул в кафе, и я пригласил его на ужин. А он ответил, в казначействе дел по горло, но мы могли бы условиться о дате, когда нынешний кризис минует.

– И что? – спросила Луиза.

Шарпантье покачал головой и усмехнулся:

– До сих пор не миновал.

Спустя два дня погода испортилась. Посерело, похолодало, пошли дожди. От сквозняков дымили камины. Гости из Парижа прибывали без остановки. Торопливые представления: депутат такой-то, гражданин такой-то от Коммуны. Они запирались с Дантоном, разговоры были короткими, но домашние слышали раздраженные голоса. Гости неизменно заявляли, что им непременно нужно вернуться в Париж и на ночь они не останутся. Была в них какая-то угрюмая нерешительность, притворная бравада, которая казалась Анжелике предвестием беды.

Ей пришлось задать зятю вопросы, которые напрашивались сами собой. Некоторое время он сидел в молчании, мощные плечи поникли, на лице застыла печать.

– Они хотят, – промолвил он наконец, – чтобы я вернулся и принял удар на себя. Тем самым… как сказать, у них есть планы склонить Конвент на мою сторону, и, кроме того, Вестерманн прислал мне письмо. Помните моего друга, генерала Вестерманна?

– Военный переворот. – Ее смуглое старое лицо сморщилось. – Жорж, кто пострадает? Кто на сей раз?

– В этом все дело. В этом-то все и дело. Если нельзя исправить положение без кровопролития, пусть этим займется кто-нибудь другой. Таковы мои чувства. Я больше не хочу убийств у моей двери и на моей совести. Я больше не верю ни во что, ради чего стоило бы рисковать человеческой жизнью. Разве это трудно понять?

Анжелика покачала головой.

– А вот мои друзья в Париже этого не понимают. Они решили, что мной владеют странные сомнения, что это каприз, лень, паралич воли. Но правда в том, что я прошел этот путь до конца.

– Господь простит тебя, Жорж, – прошептала Анжелика. – Я знаю, в твоей душе нет веры, но я каждый день молюсь за тебя и Камиля.

– За что вы молитесь? – Он поднял глаза. – За наш политический успех?

– Нет, я прошу Господа проявить к тебе милосердие.

– Понимаю. Но я еще не готов предстать перед Его судом. Обращаясь к Всевышнему, можете добавить в ваши молитвы Робеспьера. Хотя уверен, они беседуют чаще, чем мы думаем.

Середина дня, еще одна карета, скрипя и громыхая, въезжает в лужи двора, хлещет дождь. Наверху расшумелись дети. Анжелика в тревоге: ее зять сидит и беседует с мокрой собакой у его ног.

Луиза протирает подоконник, чтобы высунуться наружу.

– О нет, – выдыхает она и покидает комнату, одернув юбку презрительным движением, доведенным до совершенства.

Потоки воды струятся с дорожного плаща мясника Лежандра: океаны, фонтаны и каналы.

– Вы когда-нибудь такое видели? – спрашивает он. – Шесть шагов, а я уже утонул.

– Не внушайте мне ложных надежд, – отвечает промокшая фигура позади.

Лежандр оборачивается, охрипший и раскрасневшийся, желая подбодрить спутника:

– Зато вы похожи на мокрую крысу.

Анжелика тянется вверх, чтобы обхватить ладонями лицо Камиля, прижаться щекой к промокшим черным кудрям. Она шепчет что-то неразборчивое по-итальянски, вдыхая запах мокрой шерсти.

– Я не знаю, что ему сказать, – шепчет он в ответ в некотором страхе.

Она опускает руки ему на плечи и внезапно с поразительной яркостью видит косые солнечные лучи на мраморных столиках, слышит гул голосов и звяканье чашек, ощущает ароматы свежесваренного кофе и реки, слабый запах пудреных волос. Обнявшись, легонько покачиваясь и не сводя друг с друга глаз, пронзенные и пригвожденные ужасом, они стоят, по небу несутся свинцовые тучи, а туманный угрюмый ливень окутывает их, словно саван.

Лежандр тяжело опустился в кресло:

– Поймите, мы с Камилем не отправились бы в долгое и утомительное путешествие без серьезной причины. В любом случае я выскажу то, ради чего приехал. Я человек необразованный…

– И не надоест ему это повторять, – заметил Камиль. – Воображает, будто еще способен кого-то этим удивить.

– В этом деле вам придется взглянуть правде в лицо, а не притворяться, будто речь идет о римских императорах.

– Так не тяните, – сказал Дантон. – Могу себе представить, на что было похоже ваше путешествие.

– Робеспьер хочет вашей крови.

Дантон стоял напротив камина, сцепив пальцы за спиной. Он ухмыльнулся.

Камиль передал ему бумагу.

– Это список от четвертого жерминаля, – сказал он. – Всего тринадцать казней. Вожаки кордельеров, друг Эро Проли, парочка банкиров и, разумеется, Папаша Дюшен. Перед ним должны бы были шествовать его печи; они бы превратили это действо в своего рода карнавал. Он был не в лучшей форме, визжал от страха.

– Осмелюсь заметить, и вы бы визжали на его месте, – сказал Лежандр.

– Непременно визжал бы, – холодно заметил Камиль. – Однако я еще не собираюсь расставаться с головой.

– Они вместе ужинали, – с нажимом сказал Лежандр.

– Вы ужинали с Робеспьером?

Камиль кивнул.

– Отлично, – сказал Дантон. – Сомневаюсь, что я мог бы есть в его присутствии. Меня бы стошнило.

– Кстати, – заметил Камиль, – вы знаете, что Шабо пытался отравиться? По крайней мере, мы так думаем.

– У него в камере была склянка от аптекарей Шарра и Дюшателя, – сказал Лежандр. – Там было написано: «Не для внутреннего потребления». Он ее и выпил.

– Шабо выпьет что угодно, – сказал Камиль.

– Он выжил? Даже с этим не справился.

– Послушайте, – сказал Лежандр, – вы не можете позволить себе стоять тут и хихикать. Не можете позволить себе тянуть время. Сен-Жюст наседает на Робеспьера с утра до ночи.

– Что он намерен мне предъявить?

– Все и ничего. От поддержки герцога Орлеанского до попытки спасти Бриссо и королеву.

– Ничего нового, – сказал Дантон. – И что вы посоветуете?

– На прошлой неделе я сказал бы, вставайте и деритесь. Но теперь я скажу: спасайте свою шкуру. Удирайте, пока есть возможность.

– Камиль?

Камиль с несчастным видом поднял глаза:

– Мы встретились как друзья. Он был очень мил. Сказать по правде, он выпил лишнего. С ним такое случается, когда он пытается заглушить внутренние голоса, если это не прозвучит слишком странно. Я спросил его: почему вы не говорите о Дантоне? Он коснулся рукой лба и ответил, потому что он sub judice[28]. – Он отвернулся. – Вы могли бы уехать за границу.

– За границу? Нет. Я уже уезжал в Англию в девяносто первом, а вы стояли и бранили меня в саду в Фонтене. – Он покачал головой. – Здесь мой народ. И здесь я останусь. Нельзя унести родину на подошвах сапог.

Ветер завывал и грохотал в дымоходах, собачий лай несся от фермы к ферме.

– Вы разговаривали с потомками, – пробормотал Камиль. – Кажется, вы и сейчас с ними разговариваете.

Дождь сменился серой проникающей моросью, которая пропитывала дома и поля.

На парижских улицах качаются зажженные фонари, свет пробивается сквозь воду, рассеянный, смазанный. Сен-Жюст сидит у чадящего камина при жидком свете. Спартанец он или нет? А спартанцы не приемлют домашний уют. Он начинает свой доклад, свой список обвинений. Если бы Робеспьер увидел сейчас его доклад, то разорвал бы в клочки, но пройдет несколько дней, и доклад ему пригодится.

Иногда Сен-Жюст перестает писать и украдкой оглядывается через плечо. Он чувствует, как кто-то вошел в комнату за его спиной, но, когда решается повернуть голову, комната пуста. Это моя судьба, думает он, зарождается в тенях, что отбрасывают предметы. Это ангел-хранитель из моего детства. Это Камиль Демулен заглядывает мне через плечо и смеется над моими грамматическими ошибками. На мгновение он перестает писать. У живых не бывает призраков. Он берет себя в руки и склоняется над столом.

Скрипит перо. Странные символы рассекают бумагу. У него очень мелкий почерк. На странице помещается много слов.