Метро 2035: Питер. Специальное издание Врочек Шимун

Ничего странного.

Будь я биологом, написал бы целую диссертацию об этом, думает старик. Целый вагон диссертаций. Старик продолжает откапывать противогазника. Зачем он вышел на берег, интересно? Встретить свой последний рассвет? Да какие к черту рассветы – после ядерной-то войны. Солнца не было месяц или больше. Вообще не было. Холод лютый. Ветер на море был настолько силен, что срывало деревья. Целые ураганы.

Но потом вместо ядерной зимы мы получили непонятно что.

То есть, кто выжил – тот и получил.

Берег уже кроваво-красный. Старик останавливается передохнуть. Спину ломит, словно в поясницу вставили металлическую трубу. Ничего.

Целые ураганы. А потом пришла зима.

И не важно, что по календарю было лето. Он вышел тогда из закрытой зоны реактора – посмотреть, что дальше. А мог и остаться там. Когда прозвучала тревога, реакторные отсеки начали самоблокироваться. Всегда существует вероятность, что с персоналом что-то случится и реактор, выработав воду для охлаждения, начнет расплавляться. Поэтому автоматика. Автоматика закрыла его в активной зоне, прямо в зале над реакторной решеткой. Смешно. Противоатомная защита, что служила для блокирования излучения из реактора, заблокировала излучение и в реактор.

Ирония судьбы. «Какая гадость эта ваша заливная рыба».

Старик заканчивает работу. Противогазник лежит перед ним в коричневом защитном плаще – армейском, кажется. Ноги его в обрезиненных чулках. Окуляры невозмутимы. Руки вытянуты. Он мертв уже больше двадцати лет. Ха-ха. «Тепленькая пошла».

Теперь его нужно похоронить.

Старик втыкает лопатку в песок и берется за плащ мертвеца прорезиненными перчатками. И раз!

Пошли, родной. Мы найдем тебе хорошее место.

– Диспозиция такая. Мне нужно попасть на поверхность. И не просто наверх – а добраться до Ленинградской атомной электростанции. И вернуться. – Иван помолчал. – Обязательно вернуться. Ты можешь мне помочь?

Мандела помедлил.

– Начистоту?

– Да.

– По-моему, вы конченые психи.

«Ты уже мертв. То, что ты сейчас видишь – кислородная смерть мозга».

– Вполне возможно, – сказал Иван. – Так что насчет моего вопроса?

Мандела переступил с ноги на ногу.

– Ну, если это поможет…

– Поможет, – сказал Иван.

– Здесь, на «Техноложке», – начал Мандела, – у меня есть друг. Я тебе про него рассказывал, помнишь?

– Кто он?

– Астроном. – Мандела запнулся. – Вернее, астрофизик.

– И как зовут этого твоего астронома-астрофизика?

– Звездочет, – сказал Мандела.

Иван поднял брови. Убер посмотрел на негра с подозрением, потом сказал:

– Ты что, прикалываешься?

«Техноложка» – узел станций «Технологический институт-1» и «Технологический институт-2» гудела, как растревоженный муравейник. Как крысиное гнездо, куда бросили «зажигалку». Она чадила, пшыхала пламенем – Иван чувствовал долетающие из другого конца станции запахи припоя и горячего металла, грелась, воняла и сыпала искрами, а крысы все не разбегались и не разбегались. Впрочем, на то они и ученые.

У «Техноложки» в метро особая роль. Как-то само собой получилось, что сначала здесь образовалась община преподавателей и студентов технологического института, в основном почему-то химиков, но со временем «Техноложка» подгребла под себя электриков и прочих технарей, и вообще всех, кто был связан с наукой и преподаванием. Конечно, большей частью здесь решали технические вопросы – производили батарейки и химические источники питания, аккумуляторы различного назначения и делали многое из того, что на других станциях забыли даже, как называется.

Но главная здешняя монополия – обслуживание и поддержание работоспособности дряхлеющих систем метро. Дренажные станции, освещение, вентиляция – всем эти занимались они, люди с «Техноложки».

«Мазуты», как их называли в метро.

Впрочем, своей основной миссией «Техноложка» видела поддержание интеллектуального уровня человечества, которое стремительно деградировало после Катастрофы.

Вспоминая лекцию Профа о «Техноложке», Иван огляделся. Все-таки он гораздо больше доверял собственным ощущениям, чем выкладкам Водяника. Интересная станция, это верно. Серый мрамор, колонны, светильники – причем горели все без исключения, но глазам не было больно, как на той же «Маяковской». Здесь было почему-то темней, чем там, царил мягкий приятный полумрак.

Мандела шел впереди. Они поднялись по лестнице в переход до «Техноложки-1» – узкий, отделанный светлой прямоугольной плиткой, прошли по нему, затем спустились по лестнице с колоннами из желтоватого мрамора в круглый зал. Иван задрал голову, присвистнул. Сначала ему показалось, что круглое окно в потолке ведет наверх и от зараженного мертвого города их отделяет только цветное стекло, потом взял себя в руки. «Это видимость, – подумал он. – Отсюда до поверхности пятьдесят с лишним метров». Но эффект все равно потрясающий и – пугающий. Иван поежился.

Мандела дожидался внизу, у входа в правое крыло зала. В левом, судя по доносящемуся грохоту и стуку, работали машины.

Аромат специфический. Пахло машинным маслом и потом. Люди в замасленных комбинезонах и спецовках ходили туда-сюда деловито, как будто собирались жить вечно.

В правом крыле столпился научный народ. Столько очков в одном помещении Иван никогда не видел.

Точно бросили гранату в магазин «Оптика» на третьей линии и всех засыпало.

Очкарики слушали оратора. Иван прислушался: что-то там о константе второй производной… или о производной второй константы…

– Научная конференция «Белые ночи», – пояснил негр. – Подождите меня здесь, я скоро вернусь, – добавил Мандела и растворился в интеллектуальной толпе.

Тем времеменем научная конференция продолжалась. На трибуну поднялся распорядитель – в потертом зеленоватом пиджаке, лысый.

– Уважаемые декан Хвостиков и профессор Мейберг, – сказал распорядитель тягуче, слегка в нос, – представят доклад: «О перспективах использования так называемых реликтовых ящеров в земледелии на восстановленных сельскохозяйственных участках»… Дальше кандидат технических наук Егоров Алексей Алексеевич зачитает выдержки из своей статьи «Последний завет Природы: функциональные особенности применения восьмой пары конечностей, а также…»

Дальше Иван не стал слушать.

– Кто такие реликтовые ящеры? – шепотом спросил он у Водяника.

Тот фыркнул.

– Бред. Слышал я эту теорию. Мол, Катастрофа вскрыла генетические заначки, хранившиеся в древних слоях почвы, запустила, так сказать «резервное восстановление системы». И то, что мы видим на улицах Питера – это изначальная, установочная система компьютера под названием Земля. Что-то вроде эпохи динозавров. Помнишь, у нас в библиотеке есть детская книжка про древних ящеров?

Трицератопс, бронтозавр, игуанодон. Иван кивнул.

– Вот примерно так. В сущности, я не исключаю, что у природы есть своеобразные «черные ящики» на случай падения метеорита, например. Что мы знаем о природных механизмах «на всякий пожарный»? Ничего. Но есть одна проблема с этими черными ящиками… – Водяник помолчал. – Если они действительно существовали, то возникает лишняя сущность, которой по правилу Бритвы Оккама не должно быть и которую нужно бы выбросить из уравнения…

– Какая сущность?

Профессор дернул себя за бороду, запустил в нее пальцы. – Проф?

– Да? – Тот словно проснулся.

– Какая сущность возникает?

– Бог, – сказал Водяник.

– Дожили. – Уберфюрер с насмешливым восхищением покачал бритой головой. На лбу у него алел шрам. – У них уже Бог – лишний!

– Помолчали бы лучше, молодой человек! – Профессор обиделся.

Иван повернул голову. Рядом стоял Мандела с одним из «мазутов».

Высокий, чуть сутулый, он смотрел на компанию с неподдельным интересом. Темная копна волос, очки на носу.

– Это Звездочет, – представил высокого Мандела. – Звездочет, это они…

Иван хмыкнул. Лаконично.

– …те психи, про которых я рассказывал, – закончил Мандела.

Звездочет кивнул. Очки невозмутимо блеснули. Молодой ученый пожал Ивану руку, потом кивнул на кафедру.

– Доктор Рейзман. Это стоит послушать.

Доктор был среднего роста, весь шерстяной, в разлохмаченном бежевом свитере. Рейзман поднялся на трибуну, положил листки перед собой, поправил толстые очки.

Дождался, пока стихнет гул.

А потом вдруг заговорил неожиданно сильным голосом, не глядя в записи:

– Знаменитый физик Стивен Хокинг, признанный авторитет в области устройства Вселенной в те времена, когда еще имело смысл этим заниматься, сказал как-то: я с оптимизмом смотрю в будущее. До Катастрофы оставалось примерно два года. У Хокинга были два сына и дочь, а сам он был полностью парализован – мог пошевелить только одним пальцем на правой руке. С помощью этого пальца он диктовал книги и передал потомкам эту фразу о взгляде в будущее. Вот это я и называю: предвидение.

По сравнению с такой жизнью даже ядерная война покажется чем-то не очень страшным. Впрочем, может быть, профессор Хокинг не шутил, а действительно так думал. Что мы знаем о разуме, запертом в мертвую физическую оболочку, откуда он даже сигнал SOS подать не в состоянии? Кто был тот ассистент Хокинга, что расшифровывал сигналы почти мертвого пальца? Может ли мы ему доверять? Он мог ошибаться и даже намеренно искажать сигнал; наконец, он мог быть просто ленивым или уставшим… Не знаю. Знаю одно – еще тогда, когда все еще только должно было случиться, у профессора Хокинга уже было свое личное, персональное метро.

Возможно, вы спросите: зачем я рассказываю вам о Хокинге? Причина проста – я хочу, чтобы вы поняли: Земля, прежняя Земля, была телом человечества. И теперь это тело практически мертво. То, что мы видим за пределами метро, на поверхности – не есть признаки выздоровления. Наоборот, это признаки того, что могильные черви хорошо знают свое дело. В скором времени остатки живой ткани будут доедены. Тогда и придет черед мозга. То есть нас. Человек же все еще считается разумным существом… или нет?

Черви расплодятся… уже расплодились – и что прикажете им делать, когда останется только наше метро? Выковырять остатки человечества из твердой скорлупы и сожрать. Все.

Я с оптимизмом гляжу в будущее – вместе с мертвым профессором Хокингом… В будущее, которого у нас нет…

Доктор Рейзман сделал эффектную паузу, оглядел собрание сквозь толстые очки.

– Спасибо за внимание. Прошу задавать вопросы.

Тишина. Люди молчали, онемев.

– Думаю, вопросов нет, – сказал председатель. – Следующий доклад!

Рейзман коротко кивнул и спустился с трибуны. И тут люди начали кричать. Кто-то угрожал доктору. Он шел, не обращая внимания на выкрики, равнодушный, маленький, в своем замызганном драном свитере и толстых очках.

– Необыкновенный человек, – сказал Звездочет с уважением. – Говорит, что думает. Его здесь многие не любят. Поговаривают, ему вообще запретят заниматься научной работой. Или даже вышлют с «Техноложки». Идиоты. Вокруг одни идиоты.

– Он… не слишком оптимистичен, – сказал Иван.

– Верно. Впрочем, наши внутренние дела вам не очень интересны, думаю… – Звездочет оглядел Ивана со товарищи. Встряхнул головой. – Юра вкратце рассказал мне о вашей проблеме. Прошу за мной. Думаю, нам есть о чем побеседовать.

В выгородке, в обычное время использовавшейся как учебный класс, рядами стояли разваливающиеся от старости железные стулья с деревянными сиденьями. Обшарпанные фанерные стены, стол, отметивший столетний юбилей. Зато доска белая и блестящая. «Интересно, чем на такой пишут? – подумал Иван. – Не мелом же?»

Потом стал слушать.

Голос у Звездочета был своеобразный – то низкий, то высокий. Такая волновая структура.

– Они-то добрались, но опоздали, – говорил он. – Гермозатвор ведь автоматика закрывает. В общем, они не успели.

– И что дальше? – спросил Иван. Звездочет сидел на краю стола, словно учитель, отвлекшийся на минуту от физики и рассказывающий детям очередную байку из истории научных открытий.

– Военные обезумели, – сказал Звездочет. – Майор загнал танк в наземный вестибюль – не знаю, как ему это удалось, и давай стрелять в гермозатвор.

– Получилось?

– Почти. Видишь дыру? – Звездочет показал руками размер отверстия. – Снаряд прошел и взорвался уже внутри. Только майор сглупил. Надо было фугасным стрелять, тогда бы точно выбили ворота. А он бронебойным зарядил. И себя не спасли, и людей на станции фактически убили.

Иван представил, как ревущий от ярости танк въезжает в наземный вестибюль станции, пробивает себе дорогу к эскалаторам…

Наклоняет пушку на максимум и стреляет вниз.

– Так где это было, говоришь? – спросил Иван.

Звездочет поправил очки.

– На «Ладожской».

– Да ерунда это все, – спокойно сказал профессор Водяник. – Не было такого.

– Почему это не было?! – возмутился Звездочет.

– Какой максимальный наклон у танковой пушки танка Т-90? Не знаете? А я знаю.

Ну еще бы Проф не знал такой мелочи.

– Максимальный угол наклона вниз – около 15 градусов от горизонтали, – сказал профессор. – Вывод? Ничего бы у танкистов не получилось.

– Ну раз танки мы уже обсудили, – сказал Иван. – Может, вернемся к ЛАЭС?

– Гм, – сказал Звездочет, поднялся на ноги. – Конечно.

Он подошел к доске, вынул из нагрудного кармана толстый черный фломастер. «Ага, – подумал Иван. – Вот чем здесь пишут».

Звездочет вывел крупно, размашисто:

ПЕТЕРБУРГ – ЛАЭС

Обвел надписи в кружки, прочертил между ними линию.

– Вариант первый, – сказал он. – Добраться пешком.

Убер с шумом прочистил горло.

– Отпадает. – Иван почесал лоб. – Тут на километр заброска сверхдальней считается, не всякий диггер решится. А до Соснового Бора пешком топать – увольте, это даже я не настолько псих.

Звездочет кивнул.

– Понял. Вариант второй… – и вдруг спросил Ивана. – Ты действительно думаешь, что там что-то есть – на ЛАЭС?

– А ты? – Иван смотрел на ученого в упор. Тот вздохнул:

– Мне бы хотелось верить, но…

– Но?

– Сомневаюсь. Ты сам наверняка видел сгнившие, обрушившиеся линии электропередач. По трезвому размышлению – не может там ничего уцелеть, за столько-то лет. За техникой уход нужен, иначе она гниет и ржавеет. Ты в метро посмотри – везде линии проложены, а кабеля уже давно сгнили. Чиним, латаем, как можем, а толку?

– Но вдруг там что-то есть? – продолжал настаивать Иван. – Откуда-то берется же в метро центральное освещение? Или вы, на «Техноложке», знаете, откуда, только нам не говорите?

– Не знаем. – Звездочет снова вздохнул, поднял голову. – Хорошо, вариант второй… А какой второй? Долететь?

Тишина. Водяник молчал. Наверное, решил Иван, все еще думает о реликтовых ящерах…

– А если махнуть до ЛАЭС на машине? – предложил Кузнецов. – Там всего-то километров восемьдесят, вы говорите.

– Прекрасная мысль, – сказал Звездочет, поправил очки. – Вот найдешь ты, допустим, исправную машину, что делать будешь?

Кузнецов обрадовался, что его тоже включили во взрослую беседу.

– Сяду да поеду, – сказал он.

– Великепно! Ты даже завести ее не сможешь, эту машину. Автомобильный аккумулятор разряжается за месяц-полтора максимум. Ручкой стартовать? Так это только на старых машинах возможно. Но допустим. А бензин?

– Ээ… а что бензин? – Кузнецов почесал затылок.

– Срок хранения бензина по армейскому госту – пять лет, – вступил вдруг в разговор Убер. – Потом он начинает терять октановое число. Выпадает осадок и прочие прелести.

– Густеет, наконец! – подхватил профессор Водяник. – В общем, даже то топливо, что хранилось в закрытых резервуарах, нужно как минимум фильтровать, а по уму делать перегонку-очистку. В бензобаке если что и осталось, то оно скорее похоже на бензиновое желе.

Именно поэтому советские армейские дизель-генераторы незаменимы. Они работают на самом некачественном топливе – а где сейчас возьмешь хорошее? И работают долго, и чинятся на коленке. А ты попробуй японца почини. Ту же хондовскую миниэлектростанцию. Прекрасная вещь на самом деле. Залил пятнадцать литров бензина, и она дает тебе свет тринадцать часов подряд. Великолепно, правда? – Водяник усмехнулся. – Единственная проблема. – Он почесал бороду. – Это должен быть хороший бензин…

Иван давно не видел Убера таким возбужденным. Лицо его горело, глаза сияли.

– Смотри, Ван, кого я тут встретил!

Иван повернулся. Человек показался ему знакомым. Только щеки уж очень ввалились… Так. Мысленно побрить ему голову, чуть подкормить – опять же мысленно. Так это же…

Седой?!

Пожилой скинхед улыбнулся.

– Есть такое дело.

– Остается главный вопрос, – Иван помолчал, оглядел своих. – Как нам добраться до Соснового Бора? Звездочет?

Звездочет покачал головой.

– Пока это выглядит совершеннейшей авантюрой… Не знаю. Буду думать.

– У меня есть идея, – сказал профессор Водяник.