Песнь Давида Хармон Эми

Глава 10

– Милли!

В доме царила кромешная тьма. На крыльце не горел свет, в окнах не сияли лампы. Я не мог открыть чертовые ворота, хотя раньше таких проблем не возникало. Перепрыгнув через них, я в три шага пересек тропинку, взлетел по ступенькам и ворвался через открытую дверь. Мое сердце отбивало барабанную дробь, в голове звенели тарелки.

Внутри было очень темно, но я боялся, что, включив свет, я увижу что-то поистине ужасное.

– Милли!

Я стал нащупывать выключатель, и моя рука задела трость, повалив ее на пол. Раз трость на своем привычном месте, значит, Милли дома. Прихожую затопил свет, являя капли крови, которые вели вверх по лестнице. Если одну ступеньку капли миновали, то на следующей их было вдвое больше.

Я поднялся наверх и промчался по коридору, сам не понимая, куда иду. Раньше я не заходил в эту часть дома. Я распахивал двери, включая везде свет, пока не нашел комнату Милли. Стены были голыми, деревянный пол чистым – никаких разбросанных предметов или комков одежды, о которые она могла бы споткнуться. Капли крови вели к закрытой двери напротив аккуратно заправленной кровати.

– Милли? – позвал я шепотом.

У меня не было сил на крики. Я слишком боялся. Я пересек комнату и открыл дверь, готовясь к худшему, но в ванной тоже царил полный мрак. В маленькое пространство проник свет из спальни, и я увидел Милли, сидящую на краю ванны в шортах и майке, ее волосы были собраны в пучок, словно она готовилась принять душ и не хотела их намочить. По всей раковине и плитке на полу была размазана кровь, создавая зловещий узор. Я провел рукой по стене рядом с дверью и включил свет, от которого бордовые капли приобрели более светлый оттенок алого.

В ушах Милли были наушники, и она покачивала головой в такт песне, будто просто отдыхала от забот, а не истекала кровью. Она обмотала пальцы одной руки потрепанной тряпкой и крепко сжимала их. Ее открытые глаза смотрели в никуда, и она совершенно не подозревала о моем присутствии.

Я выдернул наушники из ее ушей, и, испугавшись, она тихо ойкнула.

– Амелия, – прорычал я.

– Давид?! – воскликнула она, но скорее от удивления, чем от боли.

– Какого черта ты тут делаешь?!

– Какого черта ТЫ тут делаешь?! – парировала Милли таким же сердитым тоном.

– В доме темно, на лестнице кровь, ванная выглядит так, будто ты пыталась перерезать себе вены, а ты сидишь тут и слушаешь музыку на айподе…

– Я порезала палец. Не думаю, что все плохо. Он слегка побаливает, но и все. У меня пошла сильная кровь, и я просто пыталась остановить ее, чтобы налепить пластырь.

– Дай посмотрю.

Я присел перед ней и убрал тряпку с пальцев. Кровь тут же набухла и потекла вниз, но мне удалось рассмотреть ранку на подушечке ее указательного пальца.

– Рана довольно глубокая, но, скорее всего, ты обойдешься пластырем, если не боишься маленького шрама. – Я снова крепко сжал ее пальцы и сказал, чтобы она держала руку поднятой. – Где бинт?

– Мне казалось, что он лежал в шкафчике за зеркалом, но я его не нашла. Правда, искала я не очень тщательно. Хотела дождаться, пока перестанет идти кровь, чтобы не испачкать всю комнату. Генри ненавидит кровь, и я не хотела его будить.

– Поздно.

– Что?

– Ты до смерти его напугала, Милли. Генри прибежал в бар в одной пижаме, бормоча что-то о крови и количестве швов на бейсбольном мяче. Он был не в себе. Я думал, с тобой случилось что-то ужасное! Я не знал, что найду!

Внезапно комната поплыла у меня перед глазами, и я опустился на унитаз, чтобы не упасть в обморок и не создать новую проблему.

– Правда? – изумилась Амелия. – Я думала, что Генри в постели! Я не слышала его. Я…

– Слушала музыку?! – рявкнул я.

– Да! Это не преступление, Таг. Я в своем собственном доме и не обязана отчитываться перед тобой! В доме всегда темно, когда Генри спит! Я слепая, помнишь? Мне не нужен свет!

Ее нижняя губа задрожала, и я застонал.

– Черт возьми! Амелия, пожалуйста, не плачь, милая. Я испугался, ясно?

«Испугался» – это мягко сказано. Я встал и открыл медицинский шкафчик над раковиной. По кровавым отпечаткам и мазкам на предметах было видно, что Амелия действительно искала бинт. На верхней полке лежало три мотка, и я с облегчением достал их. Затем закрыл шкафчик, мысленно пообещав себе, что отмою его, когда закончу перевязывать Милли.

– Где сейчас Генри? – тихо спросила она.

– С Акселем. Они неплохо ладят, так что я оставил Генри в баре, а сам побежал проверять, что случилось. Ты чертовски напугала меня, Амелия.

Я быстро напечатал сообщение Акселю, чтобы они знали, что с Милли все в порядке и скоро я вернусь за Генри.

– Ты зовешь меня Амелией, потому что зол? Ты мне не мать, Таг. Понимаю, все сложилось не лучшим образом, но я вполне могу уладить ситуацию самостоятельно. Я и раньше резалась и не сомневаюсь, что это не последний раз.

– Тихо, Милли. Я не злюсь. Просто… подойди сюда.

Я притянул ее и поставил перед раковиной, чтобы забинтовать палец. На ее руках и ногах были полосы крови. Я намочил тряпку, при помощи которой Милли пыталась остановить кровь, и выжал ее, пока вода не стала чистой. Затем ласково стер пятна с рук, пытаясь не обращать внимания на то, как кожа Милли покрывалась мурашками, пока я поднимался по ее предплечьям и выше, смывал кровь с левого плеча и мазок с подбородка. Ванная была тесной, обстановка – интимной, и мое раздражение и страхи вдруг исчезли, как кровавые пятна. Я постоянно мочил тряпку, чтобы она оставалась теплой, и когда я наклонился, чтобы стереть кровь с ног Амелии, она взяла меня за плечи для равновесия. Я помыл одну ногу и перешел к следующей, предварительно намочив тряпку горячей водой. Пока я водил ею вверх и вниз по стройной голени, пальцы Амелии сжались на моей футболке, из-за чего в моем животе запылал жар. Так продолжалось, пока каждый сантиметр ее оголенной влажной кожи не порозовел от тепла, а когда все закончилось, я почувствовал сожаление. Увы, я ничего не мог поделать с кровью на ее черной майке или розовых шортах, сочетавшихся с лаком на ногтях. Я коснулся ногтя на пальце ее ноги.

– Как ты это делаешь?

– Что? Крашу их?

– Да.

– Дело практики.

– Значит, ты специально выбрала шорты под цвет ногтей? – я поднял голову, чтобы увидеть ее реакцию.

– Разумеется.

Амелия улыбнулась, но ее голос был не громче шепота, словно она тоже боялась нарушить накаленную обстановку. Я выпрямился, и между нами осталось всего несколько сантиметров пространства.

– Зачем?

Это казалось таким незначительным, таким пустячным, хотя сама задача требовала много времени и сил, а Амелия даже не могла увидеть результат.

– Вся суть в мелочах… разве ты еще этого не понял, здоровяк?

Она произнесла «здоровяк» тем же тоном, каким я произносил «милая».

– Милли, когда погибла твоя мама? – мой голос был даже более ласковым, чем мои прикосновения.

– Мне было восемнадцать. Она болела на протяжении двух лет. Никто не думал, что она протянет так долго, но мама знала, что ей нужно держаться хотя бы до этой поры. Я должна была быть совершеннолетней, чтобы стать официальным опекуном Генри.

– Но кто же заботится о Милли? – прошептал я.

– Я не нуждаюсь в заботе, Таг, – так же тихо ответила она. – Я уже давно пытаюсь тебе это сказать.

– «Нуждаться» и «хотеть» – это разные вещи.

Я сглотнул, пытаясь убедить себя, что не хочу того, чего очень-очень хотел. Когда я не перешел к активным действиям, Милли шагнула ко мне и осторожно обвила руками мою талию. Затем прижалась щекой к моей груди и прислушалась к бешено колотящемуся сердцу. Я не мог этого скрыть. Милли была слепой, но в то же время замечала каждый чертов пустяк. Я так же осторожно обнял ее и опустил свои крупные руки на ее стройную спину.

– Можно тебя о кое-чем спросить, Таг? – Ее голос звучал тоненько и жалобно, будто она обращалась к моему сердцу, которое находилось прямо под ее губами. Его ответного лихорадочного биения должно было быть более чем достаточно. Наверное, поэтому Милли и не стала дожидаться устного ответа. – Ты боишься поцеловать меня?

– С чего бы мне бояться?

Я чертовски боялся.

– Потому что поцеловать слепую – это все равно что обокрасть нищего или солгать священнику, разве ты не знаешь? Все равно что ударить ребенка или утопить котенка. Это непростительный грех.

Я выругался себе под нос, отчасти смеясь из-за ее дерзости, отчасти злясь из-за ее проницательности.

– Или, возможно, ты думаешь, что, дернув за эту ниточку, распутаешь целый клубок. Что это один из тех невинных поступков с пагубными последствиями.

– Дело не в этом, Милли, – соврал я.

– В этом, Таг. И не оскорбляй меня предположениями, что мне нужна своего рода гарантия просто потому, что я слепая. Будь я любой другой девушкой, моя одежда уже валялась бы на полу. Это просто поцелуй, Таг. Не кровная клятва. Поцелуй.

Когда я осторожно оттолкнул Милли, чтобы ее голова поднялась с моей груди, ее лицо скривилось от обиды, а глаза с трепетом закрылись, словно в попытке сохранить то, что уже нельзя было вернуть. Но она неправильно меня поняла. Я пытался освободить место для движений, а не отстраниться от нее. Я провел пальцами по ее лицу, взял его в свои ладони и прильнул к ее губам. Милли схватила меня за запястья и тихо ахнула, прежде чем я поглотил этот звук и страх, который по-прежнему бередил мою душу.

Ее губы были мягкими и сладковатыми. В эти секунды я обращал внимание на каждую мелочь: как мой щетинистый подбородок царапал ее гладкую щеку, как наши губы трепетно прикасались друг к другу, как ее шелковистое дыхание перехватило от нетерпения, как ее локон щекотал мое лицо, когда я стал вести себя чуть напористее. А затем Милли страстно ко мне прижалась, требуя большего, и все детали размылись в пьянящем желании и понимании того, что тебя желают в ответ.

С ухнувшим в пятки желудком я опустил ладони с лица Милли к ее талии, мои руки крепко сжались вокруг ее стройного тела. Я отчаянно пытался не терять контроль и доблестно сохранять эмоциональное безразличие, но мое тело помахало белым флагом. А затем голос разума перебили чувства, и я потерял голову.

Милли не просто целовала меня, она водила и впивалась пальцами в кожу, прижимая мое лицо крепче к себе, ее губы подавили всякое сопротивление с моей стороны, пока я не стал жадно глотать воздух. Наши языки переплелись, и я оторвал Милли от пола, ее ноги повисли в воздухе. Я закинул их себе на талию в попытке быть к ней еще ближе, и она поддалась, ее колени обхватывали меня так же крепко, как я ее руками. Продолжая прижимать ее к себе, словно ребенка, которого отчаянно хотел защитить, целуя ее как женщину, которой внезапно стал одержим, я поплелся из ванной и упал на ее кровать так, словно у меня выбили почву из-под ног.

Мои руки скользнули под майку, водя по атласной коже ее живота, прежде чем задрать окровавленную ткань над ее грудью и головой. Я оторвался от Милли, чтобы отбросить одежду, попутно доставая шпильки из ее волос, и те рассыпались по ее плечам в темноте, выглядя как чернильное пятно на фоне белого одеяла. В эту секунду у меня перехватило дыхание. Мои руки замерли, сердце сбилось, тяжело ударяясь о грудь.

Я поднялся на руках и замер, чтобы рассмотреть девушку подо мной. Темные волосы, гладкая кожа, набухшая грудь. Мое горло сдавило от эмоции, которая больше походила на любовь, нежели на похоть. Ее глаза были закрыты, а губы, наоборот, приоткрыты, ожидая моего возвращения. Милли не пыталась прикрыть себя или притянуть меня обратно. Она просто ждала.

Внизу хлопнула дверь.

– Таг! – заорал Аксель.

Милли вздрогнула, а я кинулся в другую часть комнаты и начал открывать ящики в поисках чистой рубашки, чтобы ей было чем прикрыться. Внезапно Милли оказалась рядом и ласково отодвинула меня, а затем быстро нашла рубашку и надела ее.

– Таг! – в голосе Акселя слышалось отчаяние, и я представил, как он сдерживает перепуганного Генри.

– Генри должен увидеть, что с тобой все хорошо, Милли.

Но она уже шла к двери, двигаясь с такой решимостью и уверенностью, что на секунду я засмотрелся. Опомнившись, я встряхнулся и последовал за ней из спальни.

Аксель стоял у основания лестницы и держал Генри, пытаясь его утешить. Увидев меня и Милли наверху, он отпустил мальчика и с облегчением выругался на шведском. Генри взбежал по ступенькам и налетел на сестру, которая услышала его топот и успела приготовиться. Генри прижался к ней, и она обняла его своими хрупкими руками.

– Со мной все хорошо, Генри, все хорошо. Я просто порезала палец. Тебе стоило поговорить со мной, прежде чем убегать из дома в такой поздний час! Я даже не знала, что ты не спишь. Нужно было дать мне все объяснить.

– У бейсбольного мяча ровно сто восемь швов, – прошептал Генри и уткнулся головой сестре в плечо.

– Мне не нужны швы. Клянусь тебе, со мной все в порядке. – Милли пригладила его взъерошенные волосы и крепко обняла.

– Значит, все нормально? – Аксель мялся у выхода, словно Генри со своей истерикой выжал из него все соки. Я спустился с лестницы и протянул другу руку.

– Да, Аксель. Спасибо большое, я перед тобой в долгу.

Тот кивнул и пожал протянутую руку, в его улыбке ясно читалось облегчение.

– Я не мог убедить его, что все хорошо.

– Не страшно. Он крепкий парень. У бедняги не было причин ожидать хороших новостей, – тихо произнес я, чтобы больше никто не услышал.

Аксель снова кивнул и, отпустив мою руку, вышел за дверь, попутно прощаясь с Генри, который помахал ему, не отрывая головы от плеча Милли.

Я оставил ее утешать брата, а сам отправился на поиски тряпок и дезинфектора, решив избавить этот дом от кровавых пятен и плохих воспоминаний. Первым делом я занялся уборкой на кухне и между делом разгрузил и снова загрузил посудомойку. Затем пошел по кровавым следам наверх и в ванную Милли, пытаясь не думать о том, что бы произошло, если бы не пришли Генри с Акселем. Из-под двери Генри доносились голоса Милли и спортивного комментатора. Я попытался отвлечься от своих спутанных мыслей тем, что начал оттирать раковину и плитку на полу старой зубной щеткой. Затем опустошил медицинский шкафчик, запоминая, где что стояло, чтобы Милли не пришлось потом расставлять все самой. Для верности я также помыл туалет и ванну.

– Тут пахнет очистителем и мылом, – Милли встала в дверном проеме и слегка улыбнулась.

– О, мой фирменный аромат, – отшутился я, хоть и неудачно. Мое чувство юмора покинуло меня в баре, когда Генри влетел через двери в одной пижаме.

Не оборачиваясь, я встал и начал мыть руки, покрасневшие после уборки. Мои нервы по-прежнему были на пределе, и в таком состоянии я не хотел оставаться с Милли наедине.

– Генри в порядке?

– Да, конечно. А ты как? – застенчиво спросила она.

Я ответил не сразу, и Милли покорно ждала, слушая, как я мою руки и выключаю воду. Затем я наконец заговорил:

– Когда моя сестра исчезла, я постоянно думал, что однажды вернусь домой и она будет там. Что все это просто недоразумение. Плохой сон.

Я нашел ее отражение в овальном зеркальце и всмотрелся в ее лицо, прежде чем перевести взгляд. Сегодня я почувствовал себя прежним Тагом. Шестнадцатилетним Тагом, который потерял сестру и не смог ее спасти.

– Я рад, что с Генри все хорошо.

И с его сестрой тоже. Очень рад. До абсурда, до слез, бесконечно рад.

Милли осторожно нащупала меня рукой, а затем обняла за талию и положила голову мне на спину.

– Спасибо тебе, Давид. Даже не представляю, почему ты так добр к нам, но не собираюсь задавать вопросы. Просто буду признательной.

Я почувствовал, как она прижалась ко мне всем телом и на секунду крепче меня обняла. Затем Милли отстранилась, а мое тело воспламенилось от желания. Я выругался, повернувшись, захлопнул дверь и толкнул к ней Милли.

– Черт бы тебя побрал, Милли! – простонал я ей в волосы. – Почему ты всегда такая чертовски милая?

Я поцеловал ее лоб, щеки, уткнулся в шею, вновь вернулся к губам и совершенно позабыл о том, что нужно быть ласковым. Милли среагировала так же пылко и укусила меня за нижнюю губу, а я скользнул языком ей в рот и почувствовал, как по ее телу прошла дрожь. Мне хотелось прижаться к ней голым телом, опуститься на пол и сорвать всю одежду, но вместо этого я уперся руками по бокам от ее головы и схватился за дверь, чтобы не прикасаться к ней и не начать то, чего не имел права закончить. А я уж точно пойду до самого конца. Если снова увижу ее под собой, с рассыпанными вокруг головы волосами, поглаживающими меня руками, я не смогу остановиться. Но пока я не был готов пойти так далеко. Возможно, никогда не буду. Поскольку, независимо от ее слов, независимо от того, оскорбительно это или нет, Амелия Андерсон – красивая, храбрая и СЛЕПАЯ, черт побери! – не из тех девушек, с которыми играют. Не из тех девушек, с которыми просто развлекаются. Я флиртовал с ней, да, но я не делал ничего плохого. Она сказала, что ей не нужны гарантии, но как бы не так! Милли их чертовски заслуживала, но я не был готов. Мое тело – да. Оно наматывало круги вокруг моего сердца, злилось на меня, издевалось и молилось приступить к делу.

Но как бы я ни был абсурдно, до слез, бесконечно рад, что она в порядке, я все равно не был готов.

Я оторвался от ее губ и уткнулся лицом в волосы.

– Милли, ты девственница? – хрипло спросил я, по-прежнему упираясь руками по бокам от ее головы.

Милли замерла и опустила руки, которыми еще секунду назад сжимала мою рубашку на груди.

– А ты? – чопорно поинтересовалась она.

Я отчасти рассмеялся, отчасти застонал от ее дерзкого ответа и поцеловал ее в макушку. Смех помог снять напряжение в моем животе, и я шумно выдохнул от облегчения.

– Нет, Милли. Далеко нет. А ты? – повторил я.

– Нет.

– Ты врешь. У тебя маленькая морщинка между бровями, и ты закусываешь губу. Это твои признаки.

– Мои признаки?

– Да. Никогда не играй в покер, милая. – Я отошел и опустил руки по бокам, повторяя ее позу. Затем притянул Милли ближе, чтобы открыть дверь ванной, к которой она по-прежнему прислонялась. – Уже, наверное, около двух ночи. Лучше мне уйти, пока я не забыл о приличиях. Я пожелаю Генри спокойной ночи и пойду домой.

Милли напряглась и слегка задрала подбородок – еще один признак, – но затем молча последовала за мной. Я опозорил ее, но ни черта не мог с этим поделать, поэтому прикусил язык и держал руки при себе. Я заглянул в комнату Генри, но он уснул, распластавшись на узкой кровати, на его лице мелькали огни от телевизора, стоявшего напротив.

«Сан-Франциско Джайент» победили в Мировой серии 2012! «Великаны» победили!» – закричал комментатор, и я понял, что Генри смотрел повтор игры. Бейсбольный сезон давно окончен. Возможно, он надеялся увидеть отца, выпускника «Джайентсов», одного из самых многообещающих игроков. Жаль, что он оказался козлом. Жаль, что Генри по-прежнему было не все равно.

Я тихо притворил дверь и спустился вниз, внезапно почувствовав усталость и боль в мышцах, моя шея затекла, голова полнилась тревожными мыслями.

– Он никогда не звонил и не пытался с вами связаться? Ни разу с тех пор, как умерла ваша мама?

Милли знала, о ком я говорю, хоть я и не уточнял. Она пожала плечами, словно это ничего для нее не значило:

– Нет. Один раз звонил его юрист, чтобы убедиться, что мы с Генри по-прежнему живем здесь и что я его опекун. После этого сумма присылаемых денег удвоилась. Он просто месяц за месяцем шлет деньги. Мы лишь получаем чеки. Уверена, таким образом он успокаивает свою советь. Понимаешь, некоторые просто не могут с таким справиться. С разочарованием и ответственностью, которые идут в комплекте с детьми с ограниченными возможностями. Он не смог.

Голос Милли оставался равнодушным, и она вся будто одеревенела.

– Гм-м, – я наклонился и поцеловал ее в лоб. – Доброй ночи, Милли.

Я вышел за дверь и почти дошел до конца улицы, когда понял, что Милли, наверное, думала, что я сам из таких людей – людей, которые не могут справиться.

Глава 11

Я не знал своего отца. И если уж на то пошло, маму я тоже не знал. Но знал о ней. Ее имя, ее жизнь, ее семью, ее слабости. Ее звали Дженнифер Райт, белая голубоглазая блондинка с тягой к наркотикам. Она родила меня, бросила и умерла. Наши отношения длились три дня и не включали в себя обмен важной информацией, а она единственная знала, кто мой отец. Он был темнокожим – это как минимум я унаследовал, – а все остальное оставалось для меня тайной.

Порой я задумывался о нем. О том, где он, кто он, как он. Знает ли, что у него есть сын. Хотел ли он стать дедушкой. Нравится ли ему рисовать. Похож ли он на меня. Наверное, подобные размышления – часть людской природы.

Милли знала своего отца: кто он, где он. Но он предпочел отдалиться от своих детей, и, возможно, это даже хуже. Вероятнее всего, что мой отец не имел обо мне ни малейшего представления. Вероятнее всего, что покинуть меня – не его решение. Я мог дать ему презумпцию невиновности. А вот у Генри с Милли не было такой роскоши.

Когда Таг описывал, как он вбежал в дом и пошел по кровавому следу, я вышел из комнаты. Мои ладони чесались, шея горела – его описания и чувства слишком напоминали мне о том, как я зашел в собственный дом и обнаружил трагедию. К тому же я заметил, как покраснела Милли и как ее палец завис над кнопкой кассетника, словно она готовилась выключить его, когда речь зайдет о слишком личном. Джорджия последовала за мной, и хоть Милли это наверняка услышала, она не остановила нас.

Даже Генри вышел из гостиной и поплелся за нами на кухню. Он никак не комментировал отсутствие Тага и не задавал вопросов. Мне стало любопытно, как много Милли ему рассказала. Он не слушал кассеты Тага. Когда он был не в школе, то сидел с наушниками и слушал подкасты, смотрел видео на Ютубе или играл на приставке в своей комнате, закрываясь в собственном мире.

– Ученые обнаружили, что потребление насыщенных жиров спортивными фанатами увеличивается на шестнадцать процентов после того, как их команда проигрывает важный матч, – как бы между делом заметил Генри, открыв холодильник и рассматривая большую коробку шоколадного мороженого.

Я даже не знал, что он пытался этим сказать: завести разговор, пофилософствовать о потерях или же он просто был голоден.

– Ты ищешь ужин? Можем заказать пиццу или что-то типа того, – предложил я.

Генри кивнул на кастрюлю на столешнице, и я запоздало заметил, что на кухне тепло и пахнет специями.

– Амелия приготовила чили кон карне. Фанаты Главной лиги бейсбола поглощают около десяти миллионов хот-догов с чили в год.

– Ну, Кэтлин голодна, а хот-доги не входят в ее меню, – ответила Джорджия.

Она прикрепила стульчик Кэтлин к столу и начала копаться в огромной сумке, которую повсюду носила с собой, в поисках ее еды. Кэтлин нетерпеливо закричала.

Подавив искушение перед мороженым, Генри закрыл холодильник и достал пиалы из шкафчика. Нас определенно приглашали на ужин. Он поставил на стол печенье, сметану и сыр и покосился на Кэтлин, которая ныла все громче.

Внезапно Генри повернулся ко мне:

– Кэтлин на тебя не похожа.

– Э-э, да. Не особо, – запнулся я, не зная, что еще сказать.

Не произнося больше не слова, Генри вышел из кухни. Я услышал, как он поднимается по лестнице, и встретился с недоуменным взглядом Джорджии.

– Женщина, ты это слышала? – спросил я. – Генри считает, что Кэтлин на меня не похожа. Ничего не хочешь мне рассказать?

Кэтлин снова заверещала. Джорджия недостаточно быстро подавала ей баночку с банановым пюре.

Джорджия усмехнулась и показала мне язык, а когда Кэтлин завыла громче, спешно окунула маленькую ложку в желтое пюре и принялась кормить наше маленькое чудовище, чьи крики прерывались лишь на вдохи.

– Может, внешне она на тебя не похожа, Моисей, но ей определенно достался твой жизнерадостный характер, – съязвила Джорджия, но затем наклонилась ко мне, и я поцеловал ее в губы. Меня совсем не задевало, что моя малышка была больше похожа на свою мать.

Я услышал, как Генри с топотом спускается по лестнице, и отстранился от мягких губ жены. Через секунду мальчик прошел на кухню и остановился рядом со мной.

– Видишь? – он помахал перед моим лицом фотографией. – Я тоже не похож на отца.

Я забрал у него фотографию и изучил ее. Она была потрепанной по краям и потеряла свой глянец, словно Генри часто ее рассматривал. Мужчина на фотографии выглядел знакомо, что не удивительно для звезды спорта. Андре Андерсон был довольно известен и почитаем. Он улыбался в камеру, держа на руках маленького Генри, которому, пожалуй, было не больше трех годиков. Мужчина выглядел счастливым и расслабленным, и на них с Генри были одинаковые футболки и бейсболки «Джайентс».

– Ты прав. Вы с Милли больше похожи на маму, – сказал я, возвращая фотографию.

Мне не нравились фотографии – они редко показывали правду. Они как золотое покрытие на пенопласте – с виду яркие и блестящие, а на деле хрупкие. Фотография может стоить тысячи слов, но это все равно мало.

– Это потому, что с ней мы проводили больше времени, – со всей серьезностью ответил Генри, словно это общеизвестный факт, что сходство зависит от воспитания, а не от природы. В каком-то смысле это так, если говорить о манерах, повадках, стиле. Все это можно изучить и спародировать.

– Значит, если я буду проводить много времени с Кэтлин, думаешь, она станет похожа на меня? – спросил я, пытаясь отвлечь его от мыслей об отце.

Генри с сомнением перевел взгляд с меня на мою ворчащую, испачканную пюре дочь.

– Надеюсь, – ответил он.

Джорджия прыснула, а я заулюлюкал и поднял руку, чтобы дать Генри «пять».

– Слышала, Джорджия? – ехидно спросил я. – Наверное, это значит, что ваш папочка настоящий красавец!

Генри, который явно не подразумевал это как шутку, никак не отреагировал на мою руку. Джорджия дала мне «пять» и подмигнула.

– Если она будет похожа на тебя, все будут знать, что ты ее папа, – совершенно спокойным тоном произнес Генри, источая серьезность. – И это сделает ее счастливой.

Моя улыбка испарилась, и я кивнул.

– Поэтому я хожу в зал. Я хочу быть как Таг, – добавил мальчик, не обращаясь ни к кому конкретно.

Он отложил фотографию и начал насыпать чили в четыре пиалы. Затем вручил одну мне и еще одну поставил подальше от Кэтлин. Прежде чем приступить к трапезе, Генри отнес четвертую пиалу в гостиную, и мы услышали, как Милли поставила кассетник на паузу, чтобы поблагодарить брата. Генри вернулся на кухню и молча принялся уплетать свой ужин. Никто не проронил ни слова, когда в гостиной Таг продолжил рассказывать свою историю.

Зрячие люди постоянно крутят головой. До знакомства с Милли я этого не замечал. Но движения напрямую связаны со зрением, и если все остальные люди постоянно поворачивали голову и шли в том направлении, куда смотрели их глаза, то Милли двигалась осторожно – ее спина была прямой, подбородок опущен, плечи расправлены, и она всегда начеку. Милли не опускала голову, когда завязывала шнурки, и не поднимала, когда на двери магазина звонил колокольчик. Повороты головы не давали ей никакой новой информации, и в результате она всегда выглядела идеально собранной и подозрительно неприступной. Величественной, как японская гейша. Но это немного пугало.

Я всегда был беспокойным, и ее непоколебимость манила меня, в то время как ее внимание к мелочам заставляло меня больше следить за собой и своей тенденцией все крушить. Я всегда зависел от телесного контакта, никогда не сдерживался от объятий, одинаково любил обычный язык и язык тела. Интересно, была бы зрячая Милли такой же собранной или ее терпение и самообладание были побочным эффектом потери зрения? Лишь в одном случае она двигалась раскрепощенно – когда танцевала, приковав руки к пилону, качая головой в такт, извиваясь телом в ритме музыки.

Я наблюдал за ее выступлением каждый раз, когда появлялась возможность. Дело было не в откровенном наряде, красивом теле, плоском животе или блестящих волосах, хотя я как мужчина на все это обращал внимание. Но все девушки в моем баре были красивыми, сильными и стройными. Все хорошо танцевали. А я смотрел только на Милли. Потому что она очаровала меня. Для меня она была как что-то совершенно новое, пьянящая смесь девушки и загадки, что-то знакомое и совершенно чужое. Я никогда не встречал ей подобных, но в то же время чувствовал, будто знаю ее всю свою жизнь. С того момента, как я взглянул ей в лицо и почувствовал эту щемящую оду радости и паники, я очаровывался ею все больше, больше, больше, пока не понял, что не могу остановиться, не могу отвернуться, не могу поступить правильно. А правильным поступком, умным поступком, было бы держаться от нее подальше. Но меня еще ни разу не обвиняли в излишней мудрости.

Ныне Милли стояла абсолютно неподвижно в центре переполненного зала, люди окружали ее и проскальзывали мимо, но ее широко распахнутые глаза этого не видели. Ее неподвижность привлекла мое внимание. Неизменная прямая осанка танцовщицы, поднятый подбородок, руки по бокам. Она ждала чего-то. Или просто впитывала атмосферу. В чем бы ни было дело, я не мог отвести от нее взгляда. Все вокруг куда-то спешили и почти ее не замечали, кроме тех немногих, кто раздраженно косился на ее неулыбчивое лицо, протискиваясь мимо, а затем понимал, что она не «нормальная», и спешно ретировался. Почему никто ее не замечал, а я обращал внимание только на нее? На ней было небесно-голубое платье в цвет глаз. Ее волосы сияли, губы были накрашены красной помадой, и она держала свою трость как шест, покачиваясь под музыку, как если бы хотела танцевать. Раньше Милли никогда не приходила в бар, когда он превращался в ночной клуб. Я бы ее заметил.

С нашего поцелуя прошла почти неделя. Милли работала в свою смену, как обычно, и оставалась такой же жизнерадостной, спокойной и собранной, скромной и независимой. Я не сомневался, что она потребует от меня объяснений. Что меня ждет серьезный разговор. Но Милли вела себя так, будто ничего не произошло. Или же она просто меня разгадала. Я точно не знал, но чувствовал одновременно признательность и обиду, что она даже не пыталась меня удержать. Я провожал ее домой, как десятки раз прежде, и общался как со старым другом, хотя мой взгляд все чаще возвращался к ее губам, и она постоянно всплывала в моих мыслях, когда ее не было рядом. Милли немного меня испортила. С ней мне не нужно было оберегать свои чувства или следить за выражением лица. Я мог смотреть на нее как мужчина смотрит на свою возлюбленную, а она бы и не узнала.

Милли понятия не имела, что я наблюдаю за ней, хотя в душе я чертовски надеялся, что она пришла из-за меня. Извинившись перед собеседниками, я пошел в ее сторону. Судя по тому, как она слегка задрала подбородок и принюхалась, она услышала мои шаги, но голову не повернула. Я забрал у нее трость и отложил в сторону. Затем опустил ладонь на ее талию и взял за руку. Я все же богатенький мальчик. Мама научила меня всем трюкам: танцам, хорошим манерам, всему, что помогло бы мне вертеться в жизни. Всему, что заставило бы людей мне доверять. Это даже слегка вызывало у меня тошноту. Но Милли хотела танцевать, это было очевидно, а ее никто не приглашал. И слава богу. Вряд ли я бы смог смотреть, как она танцует с другим.

Я крепко прижал ее к себе, и Милли тихо ахнула, из-за чего у меня самого перехватило дыхание. Несмотря на всю собранность, она тоже что-то чувствовала. Эту оду. Я бы не стал глуповато покачиваться с ней из стороны в сторону. Как я и сказал, я умел танцевать.

– Ты умеешь танцевать вальс, милая?