Песнь Давида Хармон Эми
– Интересно, нравится ли ему прикасаться ко мне, как мне к нему? – задумчиво произнесла Милли. – Я хотела бы, чтобы он ко мне прикоснулся. Но чтобы при этом я действительно ему нравилась, и не только красивые части. Вся я. Незрячие глаза, шишковатые колени, большие уши, заостренный подбородок. Чтобы, когда он прикасался ко мне, а я к нему, это было чудесно, а не странно.
Больше всего на свете мне хотелось, чтобы Робин не стояла между нами в этот момент. Я хотел подойти, обвить Милли руками, поцеловать этот заостренный подбородок и нашептывать ей на ухо (уши у нее действительно были большими, как я заметил после ее слов) заверения. Я снова нырнул за угол и сел на нижнюю ступеньку, уткнувшись головой в руки.
Милли изливала свою душу, а мне повезло – или не повезло – это услышать. Мне повезло, потому что Амелия Андерсон влюбилась в меня. И не повезло, потому что я не мог притворяться, что не знаю этого. Я отказался прислушаться к Моисею, когда он прижал меня к стенке в субботу. Я отказался думать о поцелуе в ванной или о черте, которую я уже пересек, когда уложил Милли на ее белое одеяло, ныне видевшееся мне во снах.
Но слушая, как Милли проговаривала все это вслух, я больше не мог игнорировать ситуацию. Не мог делать вид, что у меня еще есть время, чтобы принять решение. Время вышло, пора делать выбор.
Я не раздумывал над своими чувствами. Чувствами, которые появились с первого дня. С первого дня. Я увидел ее в темноте, стоящую как пастушка, ловящую снежинки языком, и почувствовал, как что-то изменилось. Спустя три дня я всмотрелся в ее лицо и почувствовал оду в своей груди – чувство, которое еще не вызывала ни одна женщина. И тогда я понял. С того дня я начал говорить, чувствовать, делать то, чего никогда не делал. Милли стала моим любимым видом, любимым запахом, любимым вкусом, любимым звуком. Любимой. Но проблема заключалась не в этом.
А во мне.
Милли сказала об этом в ночь, когда я смыл кровь с ее кожи и назвал ее глупышкой. Глупышкой Милли. Она далеко не глупая. Милли понимала, что к чему, и ждала, когда я решу, хватит ли мне мужества любить слепую.
Целовать слепую – непростительный грех, как она сказала, подразнивая меня. Но это не так. Целовать и любить слепую не непростительно. А вот любить ее и подвести… вот это для меня непростительно. И тут у меня и возникали проблемы.
Милли снова включила музыку, но на сей раз мелодия была медленной и грустной – под такую песню не танцуют, ее просто слушают. Это была «Дочь трубача» Дэмьена Райса, и мне стало приятно, что Милли тоже ее знает. От этого во мне затеплилась надежда, что, возможно, раз мы любим одну музыку, то наши сердца подходят друг другу. Я встал, радуясь, что музыка заглушит мой шум, но не успел я сделать и шага, как за угол зашла Робин.
Увидев меня, она взвизгнула и подпрыгнула на метр. Я прижал палец к губам, яростно качая головой. Милли не нужно знать, что я все слышал.
Я повернулся и поднялся по лестнице, надеясь, что Робин пойдет следом.
Мы вышли в прачечную. Я осторожно закрыл за ней дверь и спрятал руки в карманы, глядя в ее круглые от шока глаза.
– Я хочу, чтобы ты крикнула с лестницы, что я пришел и спускаюсь к ней, – потребовал я.
– Но… ты… как давно ты там сидел? – с запинками спросила Робин.
Я молчал, и она нахмурилась.
– Ты была права насчет меня, – уклончиво ответил я. – Мне действительно нравятся женщины. Особенно красивые. И я никогда не стремился к отношениям лишь с одной. У меня даже никогда не было девушки. Им просто не удавалось привлечь мое внимание надолго. До недавнего времени.
Морщинка между ее бровей мгновенно испарилась, а поджатые губы расплылись в улыбке. Не произнося больше ни слова, Робин повернулась, открыла дверь и крикнула в подвал:
– Амелия! У тебя гости!
Я подмигнул ей и начал спускаться обратно.
– Только не облажайся! – прошипела Робин. – В ее жизни и так было слишком много дерьма, ей не нужна добавка, Таг Таггерт. Солнышко, розы, поцелуи, обожание – вот твоя работа! Чтоб без всякого дерьма!
Я не мог пообещать ей безоблачного будущего. Даже не мог пообещать, что обойдется без дерьма с моей стороны… Я не мог изменить свою ДНК и не сомневался, что некоторые ее нити изрядно испачканы. Но я решительно обязан защитить Милли, насколько это в моих силах. Я оглянулся через плечо и кивнул верной кузине Милли, давая понять, что услышал ее, и Робин закрыла дверь, чтобы мы побыли наедине, в то время как я бесцеремонно нарушил их уединение.
Милли ждала, явно недоумевая, кто эти гости. Она распустила волосы, и те беспорядочно упали на плечи, но она не пыталась пригладить локоны или поправить одежду. Милли выглядела величественно и собранно в своей неподвижности, настолько уверенной в себе, что не чувствовала нужды суетиться над своим видом. Дэмьен Райс пел о том, как «не мог отвести от тебя глаз», и я не мог с ним не согласиться.
– Давид? – тихо спросила Милли. От того, что она узнала меня, я снова почувствовал головокружение.
– Я что, единственный парень, который так шумно спускается по лестнице? – На этот раз я намеренно шумел.
– Не-а, слышал бы ты Генри. Ты просто… единственный парень, – очаровательно призналась она. Ее щеки порозовели, а моя грудь запылала жаром.
Меня окатила волна облегчения. Слава богу, я единственный парень.
Я остановился в шаге от Милли и взял ее за руку.
– Тебе нравится эта песня?
Ведь очевидно же, что да, и очевидно, что я дурак.
– Обожаю ее.
– Я тоже, – прошептал я. Затем потянулся за ее второй рукой.
– «Случайные дети».
– Что?
Я ласково потянул ее за руки, и Милли шагнула вперед. Мы были так близко, что я мог упереться подбородком в ее макушку, песню Дэмьена заглушало биение моего сердца.
– Еще одна его песня… наверное, ее я люблю даже больше, – прошептала Милли.
– Но она такая грустная, – выдохнул я и прижался щекой к ее волосам.
– Это и делает ее прекрасной. Она сокрушительная. Я люблю, когда песня меня сокрушает, – ее голос звучал хрипло, словно у нее были проблемы с дыханием.
– Ах, эти сладкие страдания, – я отпустил руки Милли и обнял ее.
– Самые лучшие, – ее голос сорвался, когда наши тела прижались друг к другу.
– Я уже давно страдаю, Милли.
– Правда? – удивилась она.
– С того момента, как увидел тебя. Это сокрушило меня. А я люблю, когда девушка меня сокрушает.
Я использовал слово в том же значении, что она, но на самом деле моя сестра единственная девушка, которой удалось меня сокрушить, и эта боль не была сладкой.
– Прежде я никого не сокрушала, – тихо произнесла Милли с нотками шока и удовольствия.
Она по-прежнему стояла с руками по бокам, словно не могла до конца поверить в происходящее, но ее губы находились близко к моему подбородку, как если бы она наслаждалась напряжением между нами.
– Полагаю, ты оставила после себя целую разруху, – прошептал я. – Просто не знаешь об этом.
– Не вижу собственных промахов – преимущество слепой девушки.
Я слышал улыбку в ее голосе, но сейчас мне было не до смеха. Пламя внутри меня разгоралось все больше и становилось даже как-то некомфортно.
Наконец Амелия подняла руки к моей талии, словно не могла больше сопротивляться. Ее дрожащие пальцы и плоские ладони скользнули по моему животу, груди, плечам, поднимаясь так плавно, будто изучали меня. Затем Милли коснулась моего лица, и ее большие пальцы нашли выемку на подбородке, как в тот раз, когда она обводила мою улыбку. Она нерешительно притянула мое лицо к своему. За секунду до того, как наши губы соприкоснулись, Милли тихо прошептала в миллиметре от меня:
– Ты сокрушишь меня, Давид?
– Боже, надеюсь, что нет, – вслух взмолился я.
Нетерпение победило, и мы преодолели оставшееся расстояние между нами. Я жадно прижался к ее не менее пылким губам, а затем мы слились воедино: руки сомкнуты, тела прижаты, музыка стонет, а мы танцуем среди разрухи. Сладкое, сладкое сокрушение.
– Слишком поздно… – донесся до меня ее шепот.
Глава 13
Я сидел на крыльце Милли вместе с Кэтлин и качался на железных качелях, которые, наверное, были построены в то же время, что и сам дом, – то есть больше столетия тому назад. Я перестал слушать кассеты. Таг ничего не оставлял за кадром – он оголял каждую подробность, каждую мысль, каждую эмоцию. А я не любил оголенных мужчин. Поэтому я оставил Джорджию с Милли, а сам пошел на крыльцо, чтобы провести время с Кэтлин. Чтобы она выросла похожей на меня, зная, что она моя, как сказал Генри. Она спала на моей груди в пушистой шапочке и укутанная в еще более пушистое одеяло, которое защищало ее от прохладного весеннего воздуха.
Генри удалился в свою комнату. Было поздно, и мы все устали. Но Милли не могла перестать слушать, и я ее не винил. Барабанная дробь ускорялась, и как бы мне ни хотелось просто забежать вперед и включить последнюю кассету, у меня не было на это права. А зная Тага, все не могло быть так просто.
Но затем Джорджия открыла окно неподалеку от меня, словно эмоции в гостиной стали слишком удушающими, и внезапно там, на крыльце, я смог услышать каждое слово. Я снова слушал, как мой друг с трудом подбирал слова к тому, что я всегда мог описать только красками.
Однажды я сказал Джорджии, что если бы я рисовал ее, то использовал бы все краски. Голубые, золотые, белые, красные. Персиковые, кремовые, бронзовые, черные. Черные для меня, потому что я хотел оставить свой след на ней. Свое клеймо. Это и произошло, хоть и не так, как я себе представлял. Мои мысли вернулись к сыну – который был очень похож на меня, хотя я не собирался говорить об этом Генри. Я не провел с ним ни единого дня его жизни. Но он все равно был похож на меня.
– Привет, малыш, – прошептал я, гадая, слышит ли он меня. – Я скучаю по тебе. – На моем языке появился тот же сладковато-горький привкус, что и всегда, когда я произносил его имя. – Эли, пожалуйста, присмотри за Тагом. Он строит из себя сильного, но я подозреваю, что он сбежал от ужаса.
– Я не хочу уходить, – прозвучал позади меня голос Тага.
Я вздрогнул и громко выругался, из-за чего Кэтлин всхлипнула у меня на руках.
Но потом я осознал, что Милли поменяла кассету, и это просто голос Тага, доносящийся через окно, не более. Я снова выругался.
– Я не хочу уходить, – простонал я.
Мы стояли на крыльце, на улице было холодно, но я пока не был готов возвращаться домой. И вряд ли когда-нибудь буду.
– Так не уходи, – твердо ответила Милли.
Мы пролежали в объятиях друг друга всю ночь – настоящее испытание для моей силы воли. Через десять дней меня ждал бой с Сантосом, а тренировки последнее, что было у меня на уме. Мне нужно было домой, чтобы выспаться, рано встать и пойти в зал. Но я не хотел уходить.
– Я боюсь темноты, так что, наверное, придется подождать до утра, – прошептал я.
Я пытался рассмешить ее, но почему-то слова прозвучали искренне, и я скривился, радуясь, что Милли этого не видит. Но она была слишком настроена на изменения в голосе человека и ничего не упускала. Милли слегка напряглась. Я почувствовал это – легкую дрожь, которая прошла по ее рукам в мою грудь.
– Ты правда боишься темноты? – спросила Милли, и я позволил себе снова отвлечься от главного.
– Нет. Скорее замкнутых пространств. Темных замкнутых пространств. В детстве у меня была астма. Наверное, это связано с ощущением, что я не могу дышать, что я беспомощен. Что я в ловушке.
– Ясно. Тогда не буду заставлять тебя спать в моем гробу.
– Точно… ты же вампир. Я забыл, – я улыбнулся, и, услышав это по моему голосу, Милли улыбнулась в ответ.
– Но темнота безгранична. Не нужно ее бояться. Когда снова почувствуешь себя беспомощным или запертым в ловушке, просто закрой глаза, и у тебя появится больше пространства, чем необходимо.
Я кивнул и поцеловал ее в лоб, потому что она невероятно милая и искренняя.
– Закрой глаза. Ну, давай же! – скомандовала Милли.
Я послушался, но тут же почувствовал себя дезориентированным. У меня закружилась голова, и я потянулся к Амелии. В последнее время я часто терял равновесие – всему виной страсть.
– Не бойся, – я слышал улыбку в ее голосе. – Я рядом. Я прикасаюсь к тебе, и ты в безопасности.
Она явно наслаждалась этой игрой.
– Опустись.
– Что?
– Твои руки на моей груди.
– Ну да.
– Опустись ниже. Я скажу, когда остановиться, – потребовал я.
Милли наконец осенило, и она разразилась хохотом.
– Ты даже не представляешь, сколько раз я пользовалась своей слепотой, чтобы «случайно» кого-то облапать.
– Серьезно? – удивился я.
– На самом деле нет. А теперь тихо! – приказала она. – Мне нужно осмотреть тебя.
Я сглотнул, когда ее ладони скользнули по моему торсу, задевая пальцами все холмы и впадины моего пресса. Как ни странно, я чувствовал себя более обнаженным, более уязвимым, чем когда-либо с женщиной, а я даже не был раздет. Из-за того, что Милли меня не видела, она уделяла больше внимания каждой детали. Она скользнула руками под футболку, и я улыбнулся ей в волосы. Это было одновременно щекотно и возбуждающе.
– У тебя гладкая, но в то же время бугристая кожа. Я, кстати, обожаю бугорки.
Я посмеялся, вспоминая обо всех наклейках со шрифтом Брайля, которые помогали сохранять порядок в ее мире, и постарался не застонать, когда Милли пробежалась пальцами по моим мышцам на спине и, прижавшись ближе, положила голову мне на грудь. Я наклонился и поцеловал ее в макушку, ее шелковистые волосы приятно ощущались на губах.
– Я буду часто тебя лапать, – чистосердечно призналась она.
– Я не против, – великодушно разрешил я.
– Но тебе придется описать то, к чему я не могу прикоснуться.
– Ладно.
– Твои глаза… какого они цвета?
– Зеленого.
– Как трава?
– Ну, может, чуть светлее.
– А волосы?
– И светлые, и темные. У тебя шоколадные, а у меня… – я задумался на секунду, пытаясь подобрать описание. – Это обязательно? Ты же можешь к ним прикоснуться.
Милли провела пальцами по моим волосам, и я едва не замурлыкал. Затем взяла меня за руки и подняла их к своему лицу.
– Теперь ты посмотри на меня, как я на тебя.
Я провел пальцами по ее скулам, закрывая глаза, чтобы «видеть» так же, как Милли.
– У тебя высокие и точеные скулы, и форма твоего лица немного напоминает сердце, – заявил я, хотя ее образ витал в моем сознании, пока я обводил черты ее лица.
– У меня большой лоб, – перебила Милли.
– И острый подбородок, – добавил я.
Я нащупал ее шелковистые локоны и заправил их за уши.
– И большие уши, – прошептала она.
Я обвел их кончиками пальцев и возразил:
– Они симпатичные.
Так и было. Между моих пальцев они казались изящными и утонченными, как завитки мягкой кожи в форме знака вопроса, вечно ждущие ответов.
– Что тебе больше всего нравится в моем лице? – спросила Милли спустя пару минут моего исследования.
Я прижал подушечки больших пальцев к самой мягкой точке ее губ, а затем поднялся выше, чтобы они слегка приоткрылись.
– Определенно они.
– Потому что ты можешь меня целовать?
О, моя девочка умела флиртовать. Мне это нравилось.
– Да.
Это правда. Я ласково ее поцеловал. А затем еще раз. И еще, и еще. Так длилось несколько долгих минут, пока наши губы не покраснели. Я знал, что должен остановиться, но в конечном итоге снова прильнул к ней, задел ее гладкие зубы и переплелся с ней языком, потому что это было чертовски приятно, и ее вкус пробуждал пламя в моем животе.
– Я не хочу уходить, – повторил я. И вряд ли когда-нибудь буду готов.
Милли пыталась снова сводить меня в церковь, но я приготовил ей сюрприз. Мы жили в городе, который славился одним из самых знаменитых хоров в мире, и не послушать их было бы грехом. Я подергал за ниточки, сделал пару звонков и получил разрешение посидеть на их репетиции. Я не хотел разделять эти впечатления с толпой, да и Милли будет в полном шоке, если я просто посажу ее в первом ряду в скинии. Если бы там были люди, она бы ждала представления. А без зрителей выйдет полноценный сюрприз.
Милли была в предвкушении, ее щеки порозовели, улыбка сверкала, и она крепко сжимала меня за руку, как радостное дитя.
– Мы в церкви? – театрально прошептала она.
– Вроде того.
– Кажется, тут не людно. Вокруг есть люди?
– Вроде того.
Милли вскинула брови и ущипнула меня за руку:
– Как это, «вроде того»? Либо они есть, либо нет.
– Тут есть другие люди… но они пришли не на службу.
– Ла-а-а-адно, – с сомнением ответила Милли, но я видел, что она взбудоражена.
Всю заднюю стену занимал орган – я такого никогда не видел, – и когда органист заиграл, у меня завибрировали зубы и волосы на шее встали дыбом. Милли ахнула, и я взял ее за руку и закрыл глаза, чтобы испытать то же, что и она. Затем запел хор. Нас накрыло волной звука, заставая врасплох, сила и точность их пения проникали в наши поры и разливались по спинам, опускаясь до самых пяток.
Я забыл о том, что решил слушать с закрытыми глазами, и вместо этого воззрился на Милли. Она задрала подбородок и купалась в звуке, словно это лучи солнца, согревающие ее кожу. Ее глаза были закрыты, губы приоткрыты, и она выглядела так, будто ждала поцелуя. Хор исполнял пасхальный гимн, радостно возвещая о том, что Он воскрес, после чего следовали ликующие «аллилуйи», воспеваемые в гармонии.
– Поистине райские звуки. Тебе так не кажется? – выдохнула Милли.
Но я молчал, не желая портить момент собственным мнением о райских звуках. По моему скромному опыту райским звуком была тишина – тишина, столь всепроникающая и совершенная, что у нее была масса. Вес. И в этой тишине были грусть и вина, сожаление, раскаяние и тоска. Тоска по тому, что могло бы быть, чего никогда не было, тоска по любви, жизни и собственному выбору. Я все это чувствовал, когда проглотил целый пузырек с таблетками аспирина и перерезал себе вены для верности. Я потерял сознание, лишь чтобы стать более сознательным. Тишина была оглушающей. В ней было не темно, а светло. Так светло, что у тебя не было иного выбора, кроме как увидеть себя во всей красе. И я себе не понравился.
Как бы я ни ныл и ни противился, когда меня вернули с небес на землю – или из ада, кто знает, – я также чувствовал признательность. Признательность, которая наполнила меня чувством вины. Но затем я встретил Моисея, и небеса преобразились. Он видел людей, которые умерли и продолжили существовать. Для него в раю не было тихо. Для него это место полнилось воспоминаниями, мгновениями, красками. Он возвращал мертвых к жизни, рисуя их. Моисей не хотел этого видеть, но у него не было выбора, и он смирился. И я вместе с ним. Моя вера ни разу не дрогнула – хотя бы потому, что Моисей видел сестру, которую я больше никогда не увижу, и потому, что у него были ответы, которых больше никто не знал. Даже если порой из-за этих ответов смерть казалась более соблазнительной. По крайней мере, смерть – это не конец. В этом я не сомневался.
Возможно, для Милли рай – это место, где звучит ангельский хор под аккомпанемент органа, потому что там она чувствует себя живой. Для нее важен звук, а не картинка и краски, как в случае Моисея. Но для меня рай представляет собой нечто иное. Это звук гонга в начале раунда, это вкус адреналина, это жжение пота в глазах и пламя в животе. Это кричащая толпа и соперник, жаждущий моей крови. Для меня рай – это ринг.
– Ты же помнишь, что во вторник у меня бой с Сантосом?
Наверное, говорить об этом, пока мы сидим в скинии, было не лучшим решением. Мои волосы на руках стояли дыбом целых полчаса, пока мы слушали одну песню за другой. Хор пел гимн «Прекраснейший Спаситель», а я смотрел на Милли и думал, что она стала моим прекрасным спасением. Если рай – это ринг, то Милли – это ангел, стоящий посредине. Девушка, обладающая силой опустить и поднять меня на ноги. Девушка, за которую я хотел бороться, девушка, которую я хотел сделать своей.
– Да?
Милли повернула голову в мою сторону, чтобы не мешать репетиции разговорами. Я ответил не сразу, дожидаясь, когда замечательное выступление хора подойдет к концу. Хормейстер махнул рукой, и наступила тишина. Я взял Милли за руку, и мы пошли к выходу. По пути я одними губами сказал «спасибо» своему другу из Хора Мормонской Скинии, который позволил нам прийти. Он подмигнул мне и показал большой палец. Мы с Милли вышли под руку под яркие лучи солнца. Она ослабила на мне хватку и подняла лицо, наслаждаясь теплотой и открывая мне идеальный вид на прекрасные линии ее шеи.
– Я не хочу, чтобы ты присутствовала в зале во вторник, Милли, – внезапно выпалил я.
– Нет? – ее голова поникла, радость от солнечной погоды испарилась.
– Нет, малышка, – ласково сказал я.
– Почему? – жалобно спросила она.
– Я не смогу сосредоточиться на поставленной цели, потому что буду беспокоиться о тебе.
Милли шумно выдохнула, сдувая с лица темные локоны.
– Как только я одержу победу, то приеду к тебе, – пообещал я.
– Ты так уверен, что победишь?
– Да. Я выиграю, подниму руки над головой и прокричу: «Милли, мы сделали это!»
– О, да ты настоящий Рокки Бальбоа, – усмехнулась она.
– Верно. А затем я протолкнусь через толпу, вылечу за дверь, пробегу пять кварталов и постучу в твою дверь, а ты поздравишь меня так, как сочтешь нужным. Только оставь Генри с Робин.
Милли посмеялась, но я видел, что у нее нет настроения. Мы начали молча гулять по направлению к моей машине. Территория вокруг скинии была ухоженной и идеально подходила для прогулок, даже если Милли не могла насладиться пейзажем.
– Я не стеклянная, Давид, – тихо произнесла она.
– Знаю.
– Правда? Потому что мне кажется, будь у меня зрение, ты бы захотел видеть меня на своем бое.
– Возможно, – признал я, кивая. – Но у тебя нет зрения. А просить тебя стоять среди толпы, когда все толкаются и пихаются, слушать звуки боя и не знать, проигрываю я или выигрываю, – это кажется излишне жестоко. Я этого не хочу. Ты будешь бояться за меня, а я за тебя, и это помешает мне сосредоточиться.
– Но, Таг, так все и работает. Я забочусь о тебе, а ты – обо мне. Это и называется отношениями.
В ее голосе слышалось раздражение, и я заметил, что она называла меня Тагом только тогда, когда злилась.
– Я защищаю тебя, а ты меня. Вот как все работает. Ты защитишь меня, оставшись в безопасности на время боя, чтобы я не отвлекался. А я защищу тебя, настояв на этом.
Милли снова вздохнула и повернулась ко мне. Я ласково, подушечками пальцев, разгладил морщинки на ее лбу и между бровей, а затем потянул за края поджатых губ, чтобы она улыбнулась.
Милли схватила меня за руки и больно укусила за пальцы, выражая свое негодование.
– Бой будут показывать по ФайтНет. Фокс-спорт тоже там будут, но, скорее всего, они покажут его позже. А по ФайтНет ты сможешь наблюдать за всем в прямом эфире. Зайдешь с компьютера и будешь смотреть дома. Майки комментирует бои «Команды Тага». Он хорош, и я предупрежу его, что ты будешь смотреть, чтобы он описывал бой подробнее, чем обычно. Так ты будешь в точности знать, что происходит.
Она покачала головой, словно вовсе не оценила мою идею.
– Пожалуйста, Милли, – прошептал я.
– Я не хочу, чтобы ты был там один. Это неправильно, – возразила она.
– Все борются в одиночестве, Милли. В этом ты мне не поможешь.
– Ладно, – тоже шепотом ответила она.
– Ладно?
– Да.
Я отчаянно поцеловал ее, выражая свою признательность, и Милли ответила на поцелуй, но я чувствовал ее обиду и сомнения.
Я отвез ее домой, но не стал заходить внутрь. Милли не дулась и не пыталась все усложнить. Я весь вибрировал от накопившейся энергии, нервов и нетерпения. У меня оставалось сорок восемь часов, чтобы мысленно подготовиться к бою, мне нужна была ясная голова и чтобы ничего меня не отвлекало. Даже красавицы.
– Ты же приедешь во вторник, несмотря на позднее время? – спросила Милли, держась одной рукой за дверцу машины, а в другой зажимая трость.
– Приеду, – пообещал я. Окровавленный, ушибленный, побитый, я все равно приеду.
– Я буду слушать, болеть за тебя и ждать, – просто сказала она, а затем открыла дверь и вышла из машины.
Я наблюдал, как она заходит в дом и осторожно притворяет дверь.
(Конец кассеты)
Я только сейчас понял, что Милли не присутствовала на бою. В то время я был слишком взвинчен от энергетики толпы и ажиотажа вокруг важного события, чтобы заметить отсутствие женщины, особенно учитывая, что это не моя женщина.
Джорджия тоже не пошла. Она поцеловала меня и сказала, что дети и драки не совместимы, так что они с Кэтлин останутся дома и устроят девичник. Я-то знал, что это подразумевало на самом деле: Джорджия покормит и искупает Кэтлин, затем уложит ее и сама ляжет спать пораньше. Но я согласился пойти сам.
Я сидел в первом ряду с некоторыми членами «Команды Тага», которые не работали в углу ринга. Таг вышел на арену под песню Уэйлана Дженнингса о ковбоях, которых трудно любить и еще труднее удержать. Зрители радостно его приветствовали и подпевали на припеве, а Таг их подначивал. Это вызвало у меня смех. Я так волновался, что у меня чуть ли не двоилось в глазах, а он вел себя как большая горилла, обезьянничающая перед толпой. Он широко улыбался и напрягал мышцы. Таг казался совершенно спокойным, и, поймав мой взгляд, он усмехнулся и ударил себя в грудь.
В свою очередь, Бруно Сантос вышел на арену в сверкающем белом халате с таким большим капюшоном, что из-под него виднелся только кончик его подбородка. Песню он выбрал с такими басами, что я не мог разобрать текст, лишь уловил слова «разрушение» и «уничтожение». Глядя на то, как Сантос подпрыгивал на носочках, разминал плечи и крутил головой, я внезапно пожалел, что не остался дома с Джорджией. Для меня забота о людях была как заноза в заднице. Наблюдать же за боем Тага было просто невыносимо. У меня крутило живот от беспокойства, и я окинул друга испепеляющим взглядом, мысленно моля его избавить меня от этих мук как можно быстрее.
Разумеется, этого не случилось. Но он боролся. Бой вышел тяжелым и безобразным, Таг получал столько же ударов, сколько наносил, и, как обычно, он начал драться лучше после того, как пару раз отхватил по лицу. Как и говорилось в песне, его было трудно удержать, но определенно не трудно любить. Толпа полностью была на его стороне, и когда он чудом избежал проигрыша в четвертом раунде, выбравшись из захвата, от которого у меня заслезились глаза, зрители слетели с катушек.
Затем, когда все выглядело так, будто закончится решением судей, – которое будет не в пользу соперника, бросившего вызов (как правило, так и бывало), – Таг попал Сантосу в висок умопомрачительным ударом с разворота. Зрители ошалели, а Сантос покачнулся. Тогда Таг налетел на него с кулаками, ударяя куда только можно, а его противнику оставалось только прикрывать голову. На этом все и закончилось. Таг выиграл техническим нокаутом. Я вскочил с места и начал кричать и прыгать вместе с остальной командой, обезумев от облегчения и радуясь победе.
Забавно, но мне даже не приходило в голову, что Милли там не было. Зато я определенно заметил, что Таг не задержался после окончания боя. Он сразу перешел к делу, дал интервью, принял поздравления, пожал руки всем желающим и ушел вместо со мной – я провел его к машине, – а вечеринка продолжилась без нас. Я поехал домой к жене, а он, как теперь стало ясно, поехал домой к Милли.
Глава 14
После боя мне потребовалось еще два часа, чтобы исполнить свое обещание. Я дал интервью, принял душ, хорошенько помассировал мышцы, дал еще несколько интервью и только после этого смог сбежать с праздника и отправиться к Милли. Тело так безжалостно ныло от боли, что пришлось закинуться парой таблеток ибупрофена, но во мне все еще бурлил адреналин, и я хотел увидеть свою девушку.
Не успел я выйти из машины, как Генри вылетел из дома и начал прыгать вокруг меня. Милли стояла со своей тростью на крыльце, ожидая меня, как мы и договаривались.
– Таг! – Генри снова барабанил пальцами, явно радуясь моему приезду. – Сорок процентов боев в полутяжелом весе заканчиваются техническим нокаутом или нокаутом!
Мне было приятно, что он выучил профессиональные термины. Я закинул руку ему на плечи и повел к дому.
– Амелия проплакала весь бой. Потом я сказал, что у тебя идет кровь из носа, и она закрыла уши.
– Генри! – упрекнула его Милли, вздыхая.
Но затем она протянула мне руку, и, отпустив Генри, я притянул ее к себе и обнял. Мы вошли в прихожую, и я закрыл дверь. Генри начал делать вид, что дерется с невидимым противником.
– Рефери остановил бой! Почему он это сделал, чтобы ты не убил Сантоса? Ты разозлился, когда он разбил тебе нос?
– Нет, это лишь стимулировало меня бороться сильнее, – я посмеялся от его выводов и округленных глаз.
– Все болели за «Команду Тага»! Я тоже болел! Все зрители были в футболках «Команды Тага»! – Генри так воодушевился, что практически летал. Я вспомнил о футболке, которую до сих пор сжимал в правой руке.
– Кстати, об этом! Я принес одну тебе.
Я кинул футболку Генри, и он сразу же натянул ее поверх футболки Коби Брайанта. Это на секунду заставило его притихнуть, и он начал рассматривать свое отражение в декоративном зеркале справа от лестницы.
– Я и тебе принес, Милли, – пробормотал я. – Но оставил ее в машине. Она в твоем любимом цвете.
– На ней написано: «Мой парень победил Сантоса, а все, что я получила, это паршивую футболку»? – сухо произнесла она, пытаясь сдержать улыбку.
– Ого, жестоко! – воскликнул я, но затем наклонился, обнял ее и поцеловал. Милли тоже крепко прижала меня к себе и уткнулась лицом мне в грудь.
– Я прощаю тебя, – прошептала она. – Но больше я дома не останусь. Это был самый мучительный опыт в моей жизни.
– Я же говорил, что выиграю, а затем сразу приеду. И вот он я, – я прижался щекой к ее волосам.
Читать бесплатно другие книги:
