Песнь Давида Хармон Эми

– Ты женишься на нас, Таг? – спросил Генри, вмешиваясь в наш разговор.

– Что? – Мне показалось, что я ослышался.

– Ты женишься на Милли и станешь моим братом? – повторил мальчик с серьезным выражением лица. Он не шутил. – Мы хотим быть частью «Команды Тага».

Я рассмеялся и посмотрел на Милли. Ее лицо окаменело, спина напряглась в тот же момент, как слова слетели с языка Генри, и она отпустила мои руки. Затем потянулась за тростью, словно ей нужно было за что-то ухватиться, помимо меня.

– По статистике спортсмены, у которых есть семьи, более выносливые, более целеустремленные, более психически здоровы и в целом более работоспособны, чем разведенные или неженатые спортсмены, – протараторил Генри, как робот, и я перевел взгляд с ошеломленного лица Милли.

– Ты сам это придумал, Генри? – ухмыльнулся я.

Тот недоуменно на меня посмотрел, словно придумывать спортивные факты, чтобы подкрепить свой аргумент, было попросту невозможно. Может, в его случае так и есть. Может, в мире Генри, с четкими границами и неоспоримыми фактами, лгать было неприемлемо.

– Ты уже часть «Команды Тага», Генри, – ласково произнес я. – У тебя есть футболка в доказательство. Я подарю их тебе сколько захочешь, всех цветов радуги, и тебе всегда рады в зале.

Генри наклонил голову вбок, обдумывая мое предложение, но на его лице ясно читалось разочарование. Милли развернулась и, нащупав дверь, быстро вышла из дома.

– Милли! – крикнул я, но она не остановилась, и я услышал, как ее трость стучит по тротуару перед домом.

– Эх, Генри, ну что ты натворил.

Я неожиданно для себя рассмеялся. Также неожиданным было отсутствие у меня реакции на слово на «ж». Когда девушки начинали намекать на серьезные отношения, это была наша последняя встреча. Всегда. Я хорошо умел играть в салочки. Меня еще никто не поймал.

Наверное, я всегда планировал жениться. Лет так в восемьдесят. Но предложение Генри ничуть меня не насторожило. Более того, от мысли о свадьбе с Милли мой пульс забился быстрее. Ладони закололо. Сердце раздулось так сильно, что зацепило меня за ребра. Ну или же это действие ибупрофена закончилось.

– Из-за того, что «Питтсбург Стилерз» и «Филадельфия Иглз» потеряли многих игроков во время Второй мировой войны, на сезон 1943 года они объединились в команду «Стиглз», – заявил Генри.

– Что? «Стиглз»? – я смотрел на Генри, но мысленно уже догонял Милли.

Мальчик кивнул с серьезным лицом:

– Мы тоже могли бы слиться. Стать Таггерсонами.

– Очень любопытная идея, Генри, – я кивнул и закусил губу, чтобы не рассмеяться. – Но сперва мне нужно убедить Милли. Не уверен, что она готова стать Таггерсон.

– Андерт? – предложил Генри, морща нос, а затем покачал головой, словно ему не понравилось, как это звучит.

– Дай мне минутку, чтобы я мог узнать мнение Милли, ладно?

Генри торжественно показал мне большие пальцы и сел на нижнюю ступеньку, ожидая вердикта.

Я выбежал за дверь и пошел по улице, глядя по сторонам и надеясь, что Милли не ушла слишком далеко. Пройдя полквартала, я наконец-то заметил ее.

– Милли!

Похоже, она направлялась к церкви, и я побежал следом, выкрикивая ее имя и чувствуя каждый удар, который по мне нанесли этим вечером.

– Милли! Солнце, постой! Ты меня убиваешь.

Она остановилась, но не обернулась. Милли была вся напряжена и держала свою трость в вертикальном положении, как при нашей первой встрече у бара, – словно молчаливая пастушка.

– Милли.

Я перешел на шаг и накрыл ее ладони своими поверх трости. Мы выглядели как люди в метро, держащиеся за один поручень. Затем я осторожно забрал у нее трость, чтобы она держалась за меня.

– Почему ты сбежала?

– Вопрос в том, почему ты не сбежал? – спросила Милли, закусывая губу.

– Милли, ты хочешь стать Таггерсон? – прошептал я, освобождая ее губу собственными зубами и целуя ее.

– Кем? – выдохнула она.

– Или, быть может, Андерт? – я снова прикоснулся к ее губам, и те слегка приоткрылись, ожидая напора с моей стороны. – Генри думает, что нам стоит соединить наши фамилии.

Милли застонала, и я буквально почувствовал, как смущение исходит от нее волнами.

– Генри нужно перестать предлагать взрослым мужчинам жениться на нем, – пожаловалась она.

– Да… он немного маловат для подобных отношений.

Я снова поцеловал ее верхнюю губу, затем нижнюю, тем самым пытаясь успокоить, убедить, что все нормально, и с пару долгих минут мы просто молчали.

– Давид? – прошептала Милли, когда я наконец позволил ей сделать вдох.

– Да?

Я снова прильнул к ней – ничего не мог с собой поделать. На вкус она была как ледяная вода и теплые пожелания, и я одновременно тонул в них и грелся. Я совершенно забыл о своем бое и боли в ушибленных ребрах или опухшей скуле.

– Я люблю тебя, – тихо призналась Милли.

Я почувствовал ее слова на своих губах, их очертание в своей голове, и мы оба полностью замерли, позволяя им покружиться вокруг нас. Воздух внезапно ожил, расцвел, взорвался буйством красок и звуков. Мир стал волшебным, а я в нем – королем.

– Я тоже тебя люблю, – ответил я, не мешкая. Слова сорвались с моих уст с легкостью, которая свойственна абсолютной правде.

Черт побери.

Я влюбился в Амелию Андерсон. Я влюбился в слепую девушку, и весь мир приобрел четкость.

Милли отодвинулась и расплылась в широкой, ослепительной улыбке, и я тоже не смог сдержаться.

– Значит ли это, что ты будешь носить мою футболку? – спросил я.

– С гордостью, – кивнула Милли.

И там, стоя посреди тротуара в круге мягкого света, откидываемого фонарем, я поцеловал Милли с твердым намерением никогда ее не отпускать. Никогда.

Я провел ее домой, и в ту ночь мы больше не говорили о Таггерсонах или Андертах. Милли строго объяснила Генри, что он слишком юн для брака и ему придется довольствоваться футболкой. Похоже, его это немного разозлило, но я лишь пожал плечами, делая вид, что не имею отношения к этому решению. Я принес ему футболки на каждый день недели и прихватил одну для Аюми, что немного умилостивило мальчика.

Но семена были посеяны.

Я был знаком с Милли всего два месяца, но еще никогда ни в ком не чувствовал такой уверенности, как в ней. Я уже был на полпути к алтарю и лишь ждал, когда она догонит меня.

После боя с Сантосом мои дни стали только более суматошными, и я начал выдыхаться. Впервые в жизни я чувствовал себя уставшим. Странное ощущение. Единственное, чего мне хотелось, это проводить время с Милли и Генри, и я стал бывать у них чаще, чем у себя дома. Более того, их дом стал мне роднее, чем мой собственный. Настолько, что одной ночью я даже уснул на диване, пока смотрел игру с Генри, и проснулся от музыки.

Милли сидела спиной ко мне на полу гостиной и держала гитару между скрещенных ног. Очевидно, игра уже закончилась, а Генри, махнув на меня рукой, пошел спать. Придется загладить перед ним свою вину, хотя я не сильно расстроился, что пропустил матч. Я всегда предпочитал участвовать, а не наблюдать за игрой других.

Милли сыграла пару песен, наклонив голову к гитаре, которую держала чуть ли не вертикально, будто ей нравилось слушать вибрации струн. Я слушал ее без комментариев, чтобы она и дальше думала, что я сплю. Милли постоянно меня удивляла. Я знал, что она умеет играть, но не знал, что так хорошо!

– Почему ты никогда раньше мне не играла? – тихо спросил я сонным и умиротворенным голосом.

– Ты проснулся, – улыбнулась она.

– Я проснулся, ты прекрасна, и тебе нужно немедленно подойти ко мне.

Милли меня проигнорировала, поддевая пальцами струны.

– Давид, если бы ты был аккордом, то каким? – задумчиво поинтересовалась она, играя один аккорд за другим.

Я прислушался.

– О, вот это хороший, грустный, – сказала Милли, тихо бренча.

– Ты считаешь меня грустным?

– Не-е-ет, точно нет. Это не твой аккорд. Тебе минорные не подходят.

– Ни в коем случае. Я целиком и полностью мажорный. Мажорный аккорд и мажорный красавчик.

Милли рассмеялась, а я вздохнул. Я не знал, который был час, но от золотистого сияния лампы и бренчания струн у меня смыкались глаза, а на сердце становилось легко.

– Это аккорд Генри, – Милли сыграла что-то диссонирующее и любопытное, и я рассмеялся во весь голос, потому что это определенно подходило ее брату. – Но тебе нужно что-то более низкое.

– Потому что я сексуальный мужчина, – протянул я.

– Ага. И поэтому нам нужно что-то с духом кантри.

– Ведь я сексуальный техасец.

– Сексуальный ютский техасец. – Она поддела пару струн, смеясь и морща нос, пока пыталась подобрать нужный аккорд. – И еще нам нужно что-то милое.

– Милое и свирепое?

– Сексуальное, милое, свирепое и в стиле кантри. М-да, это труднее, чем я думала, – сказала она, посмеиваясь.

Милли сыграла что-то низкое и звучное, перебирая струны по очереди, а затем вместе.

– Вот, ты слышал? Это Таг.

– Мне нравится, – довольно произнес я.

Она вытянула руку, поддевая мизинцем нижнюю струну, и аккорд слегка изменился, добавляя новый слой, немного иное звучание, будто он еще не до конца раскрылся.

– А это Давид.

Я сел рядом с Милли на полу и придвинул ее к себе за бедра, а затем приобнял сзади, как она гитару. Милли прислонилась к моей груди, положила голову мне под подбородок и продолжила наигрывать аккорды, названные в мою честь.

– Сыграй мне свою песню, Милли.

– В смысле мой аккорд?

– Нет, именно песню. Ты женщина. У женщин не может быть лишь один аккорд.

Милли тихо посмеялась и легонько стукнула меня по голове грифом гитары.

– Рада, что ты это понимаешь, но, говоря откровенно, мне бы хотелось, чтобы ты не так хорошо разбирался в женщинах. Это наталкивает меня на мысли о том, где ты почерпнул эти знания. И я немного ревную.

– Я вырос с тремя сестрами и очень упрямой, вздорной матерью. Так что учился я смолоду.

– Хороший ответ, здоровяк.

– Это правда, милая. Сыграй свою песню.

– Я ее еще не написала.

– Ты вставишь в нее мой аккорд?

– Почему это звучит так неприлично? – Милли улыбалась, но в ее голосе слышались немного грустные нотки.

– Потому что я сексуальный мужчина.

– Хорошо. Я вставлю два аккорда – Тага и Давида. И Генри тоже.

– Что насчет твоей мамы? У нее был свой аккорд?

Милли сразу же сыграла что-то теплое и мягкое, что-то счастливое и в то же время печальное.

– Это моя мама. Узнаешь этот аккорд?

Я задумался на минуту.

– Он часть ее песни?

– Он часть старой кантри-песни. Это первый аккорд «Голубоглазая плачет под дождем»[14].

Я спел пару строк – эта песня была мне хорошо известна.

– Она самая. Люблю ее. Мама была голубоглазой, как мы с Генри. К счастью, она редко плакала. Большую часть времени она показывала свою любовь, но внутри нее жила и тоска. Она хотела защитить нас от бед, хотела вернуть нам то, чего нас лишили или в чем нам отказали. Она мечтала об этом, но ее попытки были тщетными. Как бы она нас ни любила, мама не преуспела.

– Вряд ли на это вообще кто-либо способен.

– Верно. Перед смертью она кое-что мне сказала, и я порой думаю об этом, когда переживаю тяжелые времена. Она сказала, что всю свою жизнь просто хотела уберечь нас от страданий. Что это ее работа как мамы. Но мы все равно страдали.

Милли замолчала, словно вспоминала тот разговор, и мне захотелось поцеловать ее нижнюю губу, которая слегка задрожала от переизбытка эмоций. Вместо этого я прижался к ее щеке, боясь, что, если поцелую ее в губы, то уже не услышу конец истории.

– А затем она сказала: «Я хотела уберечь вас с Генри от страданий, но со временем поняла, что эти страдания сделали вас лучше». Она умирала и наблюдала, как мы миримся с тем фактом, что теряем ее.

– А ты как думаешь? Делают ли страдания людей лучше? – спросил я.

– Наверное, это зависит от человека, – задумчиво ответила Милли.

– И, возможно, от количества страданий, – добавил я, поглаживая ее по голове.

– И были ли рядом с тобой близкие, которые держали тебя за руку, делили с тобой тяжесть бремени, частично забирали твою боль. – Она прижалась щекой к моей ладони.

– У тебя был такой близкий человек? – тихо спросил я.

– Да. Маме, может, и не удалось уберечь меня от страданий, как и мне ее или Генри, раз уж на то пошло. Но мы любили друг друга, и поэтому смогли все вынести.

– Я хочу быть для тебя таким человеком, Милли. Я хочу поддерживать тебя. Чтобы ты отдала всю свою боль мне, – сказал я, а затем пропел песню Роллинг Стоунз ей на ухо, слегка меняя текст. – «Позволь мне быть твоей ломовой лошадью, спина у меня широкая, на ней хватит места для твоей боли…»[15].

Закончив, я поцеловал Милли в ухо. Я буду любить ее и оберегать, и я поклялся себе, что сделаю невозможное. Амелия Андерсон больше никогда не будет страдать. Я стану ее щитом от всего дерьма.

Я целовал ее шею с минуту, а Милли счастливо напевала себе под нос.

– В этой песне есть и другие слова. Он спрашивает, достаточно ли ей его. Поэтому я хочу спросить тебя, Давид: достаточно ли тебе меня? Я не настолько слепа, чтобы не увидеть.

В моем разуме прозвучали строки песни, которые она упомянула, и я изумленно покачал головой. Я и забыл о строчке про слепоту.

– «Достаточно ли я тверд? Достаточно ли я резок?» – пропел я, заводясь.

– Значит, ты тоже готов разделить со мной свои чувства, здоровяк? Хорошее, плохое, безобразное? Потому что я готова.

Я улыбнулся в ответ на ее искреннее, сердечное заявление и постарался не рассмеяться из-за сексуального подтекста. Она понятия не имела, так что и я не хотел себя выдавать.

Я забрал гитару у нее из рук и положил ее на пол.

– Тебя более чем достаточно, Глупышка Милли.

Милли повернулась в моих объятиях и взяла мое лицо в свои руки, прежде чем прильнуть ко мне губами. Я поцеловал ее, мысленно напевая текст Мика Джаггера о том, чтобы задернуть шторы и заняться любовью.

(Конец кассеты)

– Алло? Док, это Моисей Райт.

– Моисей! Рад тебя слышать.

Голос доктора Анделина был низким и теплым, как всегда, и я в который раз восхитился его способностью вселять в людей ощущение безопасности, что их слышат. В нашу первую встречу в Монтлейке он был еще «зеленым» психологом – ему было где-то двадцать шесть или двадцать семь, – но что-то в нем вызывало ощущение, будто его душа прожила миллион жизней. Он был мудрым и добрым и нравился нам с Тагом. Но я откинул все любезности, которые давались Тагу куда лучше меня, и перебил Ноя Анделина, хоть и знал, что это грубо. Наверняка он подумал, что все успехи, которые я делал с тех пор, как был угрюмым подростком под его опекой в Монтлейке, ушли в трубу.

– Доктор Анделин, я знаю, что с тех пор, как мы вернулись в Юту, Таг виделся с вами на регулярной основе. И знаю, что вы не можете поделиться со мной подробностями ваших разговоров. Я все понимаю. Врачебная тайна и все такое. Мне не нужно знать, что говорил вам Таг или что вы говорили ему. Но он пропал, доктор Анделин. Просто внезапно исчез. Он влюблен в замечательную девушку, которая отвечает ему взаимностью, но я постоянно вижу его сестру. Думаю, док, мне не нужно объяснять вам, почему это пугает меня до смерти.

Я плохо выражал свои мысли, но, услышав на другом конце линии резкий вдох, я понял, что Ной Анделин прекрасно меня понял.

– По вашему профессиональному мнению, он мог бы причинить себе вред? В смысле, у него же нет суицидальных наклонностей. – Я резко замолчал, поскольку понял, что не уверен в правдивости своих слов. Слушая Тага, я понятия не имел, не вернулся ли он эмоционально в коридоры Монтлейка, в те времена, когда хотел сбежать от самого себя. Я исправился: – По крайней мере, не как раньше. В некотором роде Таг самый здоровый человек, которого я знаю. Но в нем есть немного безумия, и несмотря на то, что он успешно спасает всех остальных, ему не всегда удается позаботиться о самом себе. Просто он так внезапно исчез… Как думаете, куда он уехал? Можете посоветовать, где его искать?

Доктор Анделин ответил не сразу, и я так и представлял, как он сидит, подперев голову рукой, и размышляет.

– Откуда ты знаешь, что он не решил просто… сделать перерыв? – неумело закончил он, словно пытался придумать более реальную альтернативу.

– Таг оставил нам кассеты. Его девушка слепая, так что он записал свое обращение к ней.

– Амелия, – сказал доктор Анделин, и я понял, что Таг консультировался с ним.

– Значит, вам известно о ней.

– Да. Мы виделись с Тагом месяц назад. Он выглядел… – доктор Анделин остановился, будто пытался осторожно обойти конфиденциальную информацию. – Счастливее, чем когда-либо. Это… неожиданно.

– Если вы прослушаете кассеты, это чем-нибудь поможет?

Я уже был в отчаянии. Оставалось надеяться, что Милли не станет возражать.

– Он давал хоть какие-то основания полагать, что вы можете помочь? – тихо спросил доктор Анделин.

– Что?!

Гнев растекся по моим венам, и мне захотелось швырнуть телефон в стену.

– Как давно его видели последний раз? – голос доктора стал невыносимо ласковым.

– Больше двух недель назад, – прошептал я.