Дальняя дорога Спаркс Николас

Глава 26

– Я так и думала, что ты приедешь. – Линда стояла в дверях с таким же усталым и встревоженным видом, как у Софии.

– Я не знала, куда еще податься, – ответила девушка. Был вечер субботы, и они обе знали, что их любимый мужчина рискует жизнью на арене. Возможно, в эту самую минуту.

Линда жестом предложила гостье войти и усадила за кухонный стол.

– Хочешь какао? – спросила она. – Я как раз собиралась сварить.

София кивнула, не в силах ничего сказать, и заметила мобильник Линды на столе. Та проследила взгляд Софии.

– Люк обычно пишет, когда заканчивает, – объяснила она, возясь у плиты. – Он всегда так делает. Ну, раньше он звонил. Рассказывал, как прошло выступление, хорошо или не очень, и мы с ним болтали. А теперь… – Она покачала головой. – Теперь он просто пишет, что все в порядке. И мне ничего не остается, кроме как сидеть здесь и ждать. А время словно замедляется. Такое ощущение, что я уже целую неделю жду. Но даже когда Люк напишет, я не засну. А вдруг он опять повредил голову, несмотря на то что написал, что все хорошо?

София поводила по столу пальцем.

– Он сказал, что после того случая лежал в реанимации.

– Люк пережил клиническую смерть, – произнесла Линда, медленно помешивая молоко на плите. – Даже после того как врачи его оживили, никто не думал, что он выкарабкается. Затылочная часть черепа… была разбита вдребезги. Конечно, мне этого тогда не сказали. Я приехала в больницу только на следующий день, а когда меня пустили к сыну, я его даже не узнала. Бык сломал ему нос, скулу, глазницу… лицо страшно распухло. Из-за прочих повреждений врачи пока не брались за пластику. Вся голова у Люка была перебинтована, а сам он – привязан к кровати и неподвижен. – Линда неторопливо налила горячее молоко в кружки и ложкой всыпала в них какао. – Он почти неделю не приходил в себя, потом его пришлось срочно оперировать, и в результате Люк почти месяц провел в отделении интенсивной терапии.

София взяла кружку и отпила какао.

– Он сказал, ему вмонтировали пластинку в череп.

– Да. Небольшую. Но врач сказал, что кости черепа, может быть, никогда полностью не срастутся, потому что некоторые фрагменты пришлось удалить. Все равно что склеить разбитый стакан. Держится, но еле-еле. Сейчас, кажется, Люк чувствует себя лучше, чем в прошлом году, он всегда был сильным, но… – Линда замолчала, не в силах договорить. Она просто покачала головой.

– Когда Люка выписали из реанимации и убедились, что он выдержит транспортировку, то переправили его в больницу Дьюка. Тогда я подумала, что худшее позади. Я знала, что он выживет, может быть, даже полностью поправится. – Женщина вздохнула. – Но тут начали приходить счета, а ему предстояло пробыть еще три месяца в Дьюке, чтобы окрепнуть, и пластическая операция на лице. Ну и, разумеется, долгое-долгое восстановление…

– Он сказал мне про ранчо, – негромко произнесла София.

– Знаю, – ответила Линда. – Так он оправдывает то, что делает.

– Но оно того не стоит.

– Да. Не стоит.

– Думаете, все обойдется?

– Не знаю, – сказала Линда, похлопывая по телефону. – Я ничего не знаю до того момента, пока он не напишет.

Следующие два часа тянулись еле-еле, каждая минута длилась целую вечность. Линда поставила на стол пирог, но есть никому не хотелось. Они крошили мякиш и ждали.

Ждали.

Отчего-то София решила, что здесь, с Линдой, ей будет не так тревожно, но стало только хуже. Видео само по себе напугало девушку, но, услышав о случившемся в подробностях, она чуть не упала в обморок.

Люк вот-вот погибнет.

София не сомневалась. Он упадет, или бык снова мотнет головой не в ту сторону, ну или Люк нормально закончит заезд, но бык погонится за ним, когда он будет уходить с арены…

У него нет шанса выжить, если он не бросит выступать. Это вопрос времени.

София мучилась, пока наконец не загудел мобильник на столе.

Линда схватила телефон и прочла сообщение. Она заметно расслабилась и с облегчением вздохнула. Протянув мобильник Софии, женщина закрыла лицо руками.

София прочла: «Все нормально, я еду домой».

Глава 27

В Маконе он не победил не потому, что плохо выступал, – скорее причина была в быках. От их поведения наполовину зависела та сумма баллов, которую можно было набрать, поэтому результат каждого выступления был в руках судьбы. Первый бык больше вертелся, чем скакал. Люк удержался, и заезд прошел эффектно, но, когда назвали очки, он оказался на девятом месте. Второй бык был не лучше, но по крайней мере Люк на нем усидел, передвинулся на шестое место, потому как некоторые из лидеров были сброшены. В полуфинале ему достался приличный бык, и он получил достаточное количество очков, чтобы стать четвертым. Самым удачным он бы состав не назвал, но Люку вполне хватило для того, чтобы сохранить и даже укрепить свое ведущее положение по общей сумме очков.

Нужно было радоваться. Еще одно хорошее выступление – и ему практически гарантировано место в состязаниях высшей лиги, даже если в остальных заездах он проиграет. Несмотря на нехватку тренировок и сотрясение, он достиг именно тех высот, к которым стремился.

Как ни странно, выступление Люку не повредило. По пути домой он ждал, что головная боль усилится, но она едва давала о себе знать и напоминала скорее слабый шум. Ничего похожего на муку, которую он чувствовал в начале недели. Более того, ему было лучше, чем утром, и Люк рассчитывал, что к утру, возможно, голова совсем перестанет болеть.

Иными словами, выходные удались. Все шло по плану.

Оставался нерешенным только конфликт с Софией.

Он приехал домой за час до рассвета и проспал почти до полудня. Вымывшись, Люк осознал, что ему даже не пришлось пить таблетки, – головная боль, как он и надеялся, прошла.

И тело болело не так, как после первого выступления. Как обычно, ныла поясница, но ничего более серьезного. Одевшись, он оседлал Коня и отправился на пастбище. В пятницу вечером, прежде чем отправиться в Макон, Люк обработал мазью рану на боку у теленка, который напоролся на колючую проволоку, и теперь хотел посмотреть, как малыш себя чувствует.

Воскресенье и понедельник Люк провел, чиня трубы, которые потрескались из-за холодов, во вторник снял дранку на крыше большого дома, а следующие два дня провел, укладывая новую.

Неделя выдалась хорошая – только простой физический труд, – и в пятницу Люк надеялся испытать удовлетворение от всего, что сделал. Но тщетно. Ему мучительно хотелось увидеть Софию. Он не звонил и не писал, она тоже, и отсутствие рядом девушки иногда было сродни пустоте на месте ампутированной руки или ноги. Люк желал, чтоб все было так, как раньше. Чтобы, вернувшись домой из Флоренса, он мог провести с Софией остаток дня.

Но, начав складывать вещи, необходимые в поездке, Люк понял, что София никогда не смирится с выбором, который он сделал. И в отличие от Линды ее ничто не держало на ранчо.

В субботу вечером Люк стоял и смотрел на быков в загоне позади арены во Флоренсе. Он впервые понял, что руки у него не дрожат.

При обычных обстоятельствах он счел бы это хорошим знаком – значит, нервы успокоились. Но все же Люк не мог избавиться от ощущения, что не нужно было приезжать. Час назад, по приезде, он почувствовал тяжелый прилив страха, и мрачные мысли в голове зазвучали громче. Внутренний голос нашептывал, что лучше сесть в машину и поехать домой.

Пока не стало слишком поздно.

Люк не чувствовал себя так ни в Пенсаколе, ни в Маконе. В любом случае выступать там он хотел не больше, чем во Флоренсе, но в основном потому, что сомневался, что готов. Но сегодня Люк испытывал страх совсем другого рода.

И гадал, не почувствует ли его Страхолюдина.

Бык был здесь, во Флоренсе, и, как и в Маклинсвилле в прошлом октябре, Люк не понимал почему. Страхолюдину обычно не выпускали в отборочном туре, а приберегали для наездников покруче – там он, вне всякого сомнения, имел все шансы вновь получить звание самого брыкливого быка чемпионата. Люк понятия не имел, отчего хозяин Страхолюдины решил выставить быка на соревнованиях низшей лиги. Скорее всего агент, стакнувшись с одним из городских автодилеров, предложил хозяину сделку, от которой тот не смог отказаться. Подобное случается все чаще. «Если сможешь удержаться, получишь новенький фургон». Хотя зрителям нравились дополнительные стимулы, Люк охотно отказался бы от состязания. Он был еще не готов вновь скакать на Страхолюдине – да и остальные участники тоже. Проблема заключалась даже не в скачке. И не в том, что Страхолюдина частенько сбрасывал наездника. А в том, как он вел себя потом.

Люк почти час наблюдал за ним и думал: «Этому быку здесь нечего делать».

И ему тоже.

Соревнования начались вовремя – солнце стояло достаточно высоко и не слишком сильно, но грело землю. На трибунах зрители сидели в куртках и перчатках, и очереди за горячим шоколадом и кофе тянулись почти до выхода. Как обычно, Люк ждал в кабине, включив обогреватель. Его окружали десятки машин с работавшими вхолостую моторами – остальные участники тоже пытались согреться.

Один раз Люк вышел из машины, как и многие другие, чтобы понаблюдать за попыткой Трея Миллера прокатиться на Страхолюдине. Едва воротца распахнулись, бык опустил голову и скачком взвился в воздух. Миллер не успел и спохватиться. Когда он приземлился, бык развернулся, как в случае с Люком, и, опустив голову к земле, атаковал наездника. К счастью, Миллер успел добежать до забора, вовремя унеся ноги.

Бык, словно сознавая, что на него устремлено множество глаз, остановился и громко фыркнул. Он стоял на месте, глядя на удирающего Миллера, и на холодном воздухе казалось, что из ноздрей у Страхолюдины валит дым.

Люку достался Хищник, молодой бык с короткой биографией. Животное было многообещающее, и зрителей оно не разочаровало. Хищник вертелся, брыкался, скакал, но Люк до конца чувствовал себя хозяином ситуации и в итоге заработал самые высокие за сезон очки. Когда он спрыгнул, Хищник в отличие от Страхолюдины не обратил на наездника никакого внимания.

Здесь, на третьих соревнованиях сезона, участников было больше, а промежутки между заездами – длиннее. Перед вторым заездом Люку достался Локомотив. Хотя на сей раз он получил не такие высокие баллы, но остался лидером.

Пять заездов спустя Джейку Гаррису достался Страхолюдина. Скачка продолжалась недолго – Джейк продержался примерно столько же, сколько и Миллер. Он доскакал до середины арены, прежде чем упасть наземь, а Страхолюдина развернулся и напал на него. Деваться было некуда. Молодой наездник мог бы серьезно пострадать, но Гаррис, ветеран родео, успел унести ноги в последнюю секунду, едва не оказавшись вздернутым на рога. Двое служителей спрыгнули на арену, чтобы отвлечь Страхолюдину, и Гаррис получил небольшую передышку, которая и позволила ему добраться до забора. Он подтянулся и перебросил ноги через ограду в то самое мгновение, когда разъяренный бык подбежал, готовый выпотрошить наглеца.

А потом, развернувшись и присев, бык обратил внимание на служителей, еще не успевших покинуть арену. Один целым и невредимым добрался до забора, а другому пришлось запрыгнуть в бочонок. Страхолюдина, в ярости от того, что жертва ускользнула, так боднул бочонок, что тот полетел через всю арену, потом еще раз и, наконец, прижал к стене, продолжая пырять его рогами и храпеть. Животное словно обезумело.

Люк наблюдал за ним, ощущая тошноту и вновь думая о том, что этому быку здесь не место. Да и на любом другом родео тоже. Рано или поздно Большой Парень должен был кого-нибудь прикончить.

После первых двух раундов двадцать девять наездников отправились по домам. Остались пятнадцать ковбоев. Люк был первым по сумме баллов, и выступать ему предстояло последним. После небольшого перерыва начался финальный раунд, и, когда стемнело, над ареной зажглись огни.

Руки у него не дрожали, и эмоции он держал под контролем. Люк выступал хорошо, если сегодняшние успехи можно было считать показателем. Он имел все шансы удачно завершить выступления, даже учитывая то, как он чувствовал себя перед началом родео. Тем не менее ужас, который он ощущал, не прошел полностью. Более того, он еще усилился, когда Люк увидел, как Страхолюдина погнался за Гаррисом. Организаторы должны были предвидеть возможную опасность, учитывая биографию этой твари. Например, выпустить на арену пятерых служителей, а не двух. Но даже после того как бык сбросил Миллера, они не усвоили урок. Страхолюдина был опасен. Более того, взбешен.

Вместе с другими финалистами Люк готовился в последний раз тянуть жребий. Он слышал, как клички быков, одну за другой, называли вслед за фамилиями участников. Хищник оказался третьим, Локомотив седьмым. Перечисление продолжалось, и дурное предчувствие усилилось. Люк, не в силах смотреть на других ковбоев, закрыл глаза, ожидая неизбежного.

Он знал, что это случится. В конце концов ему достался Большой Парень.

В финальном раунде время словно замедлилось. Первые два наездника удержались, следующие трое оказались сброшенными. Еще двое выступили средне. Люк сидел в машине, слушая комментаторов. Сердце у него забилось чаще, когда в кровь попал адреналин. Он пытался убедить себя, что готов, что это ему вполне по плечу, но тщетно. Он даже на пике своей карьеры не справился со Страхолюдиной, а теперь уж тем более не сможет.

Люк не хотел идти на арену. Не хотел слышать, как комментатор говорит про грузовик, который он может выиграть, как напоминает, что в последние три года никто не сумел удержаться на этом быке, и как рассказывает зрителям, что именно Страхолюдина чуть не убил Люка. Этот заезд не был поводом свести счеты. Потому что Люк не держал зла на Страхолюдину. Нет смысла злиться на животное, пусть даже самое подлое из всех, какие тебе когда-либо встречались.

Люк задумался, нельзя ли просто уклониться от участия и довольствоваться результатами первых двух заездов. Он в любом случае попадет в десятку лучших, может быть, даже в пятерку, в зависимости от того, как выступят оставшиеся участники. Пускай он откатится назад в итоговом зачете, но все-таки примет участие в соревнованиях высшей лиги… где, разумеется, окажется и Страхолюдина.

И что будет в следующий раз? А вдруг этот бык достанется ему во время первого же заезда? Скажем, в Калифорнии. Или в Юте. После того как Люк потратит изрядную сумму на перелет, отель и еду. И что, он тогда просто встанет и уйдет?

Люк не знал ответа. Мысли были бессвязны, в голове шумело. Однако когда он опустил глаза, то увидел, что руки его не дрожат. «Странно, – подумал он. – Ведь…»

Вдалеке послышался рев толпы – значит, закончился удачный заезд. Судя по шуму, весьма удачный. «Вот и хорошо», – подумал Люк. Кто бы там ни был. Теперь он не завидовал ничьим успехам, потому что как никто сознавал риск, которому подвергались участники.

Если Люк намеревался принять какое-либо решение, то должен был сделать это сейчас. Остаться здесь или идти на арену, участвовать или отстраниться, спасти ранчо или отдать его банку.

Жить или умереть…

Он глубоко вздохнул. Руки не дрожали. Он был полностью собран. Распахнув дверцу, Люк ступил на плотно утоптанную землю и взглянул вверх в темнеющее зимнее небо.

Жить или умереть. Вот в чем вопрос. Собираясь с духом, чтобы двинуться к арене, Люк думал о том, что его ждет.

Глава 28

Когда я просыпаюсь, то сразу понимаю, что ослабел еще сильнее. Сон, вместо того чтобы придать сил, отнял несколько драгоценных оставшихся часов.

Косые лучи яркого утреннего солнца светят в окно, отражаясь от снега. Я не сразу вспоминаю, что сегодня понедельник. После аварии прошло больше тридцати шести часов. Кто бы мог подумать, что такой старик, как я, способен проявить исключительную силу воли? Но я всегда был победителем, человеком, который смеется в лицо смерти и плюет в глаза судьбе. Я ничего не боюсь, даже боли. Надо открыть дверцу, вскарабкаться по откосу и помахать проезжающей мимо машине. Если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе.

Кого я обманываю?

Я не справлюсь. Боль такая, что даже попытка сосредоточиться требует нешуточных усилий. На мгновение я почувствовал себя словно вне собственного тела – вижу, будто со стороны, как я сижу, навалившись на руль. Жалкая развалина. Впервые после аварии я понимаю, что совсем не могу двигаться. Колокол звонит по мне, и вскоре он затихнет. Следовало бы испугаться, но я не боюсь. В конце концов, я ждал смерти последние девять лет.

Я не создан для жизни в одиночестве. У меня это плохо получается. Годы после смерти Рут протекали в гулкой тишине, известной только старикам. В тишине, насыщенной ощущением одиночества и сознанием того, что лучшие времена остались в прошлом. Ну и старческими проблемами само собой.

Человеческое тело не в состоянии существовать почти век. И я знаю это по личному опыту. Через два года после смерти Рут я пережил микроинсульт – я едва сумел набрать номер и позвать на помощь, прежде чем рухнул на пол без сознания. Еще через два года трудно стало держаться на ногах, и я купил ходунки, чтобы не свалиться в кусты, выходя из дома.

Уход за отцом подготовил меня к этим трудностям, и я, в общем, сумел их преодолеть. Другого я не ожидал, а именно – бесконечной череды мелких проблем. Мелочей, с которыми раньше было так легко справиться, а теперь немыслимо. Я больше не могу открыть банку с джемом – приходилось просить о помощи кассиршу в магазине. Мои руки так сильно дрожат, что почерк стал едва разборчивым, а потому труднее платить по счетам. Читать я могу лишь при очень ярком свете, а без вставных зубов не могу съесть ничего, кроме супа. Даже по ночам старость меня мучит. Уходит масса времени, чтобы заснуть, и в результате сплю я мало и некрепко. Кроме того, я принимаю столько таблеток, что пришлось прикрепить табличку с графиком на холодильник, чтобы не путаться. Лекарство от артрита, от высокого давления, от повышенного холестерина, одни таблетки принимать во время еды, другие натощак, и врачи велят непременно носить с собой нитроглицерин, на тот случай если я вдруг снова почувствую жгучую боль в груди. Прежде чем во мне угнездился рак – рак, который превращает меня в мешок с костями, – я гадал, какое еще унижение сулит будущее. И Бог дал ответ. Авария. Давайте переломаем старику кости и погребем его под снегом. По-моему, у Господа странное чувство юмора.

Если бы я сказал это Рут, она бы не рассмеялась. Она ответила бы, что я должен благодарить Бога, поскольку не каждому посчастливится прожить такую долгую жизнь. И добавила бы, что в аварии виноват я сам. А потом, пожав плечами, Рут объяснила бы, что я остался жить, потому что наша история еще не завершена.

Что стало со мной? И что будет с коллекцией?

Я провел девять лет, ища ответы на эти вопросы, и, по-моему, Рут могла быть довольна. Я жил, окруженный ее любовью и страстью. Напоминания о жене – всюду, куда бы я ни посмотрел. И, ложась спать каждую ночь, я гляжу на рисунок над камином и утешаюсь мыслью о том, что наша история закончится именно так, как хотела бы Рут.

Солнце поднимается выше, и у меня болят все без исключения части тела. В горле пересохло, и больше всего хочется сомкнуть веки и потихоньку угаснуть.

Но Рут не отстает. Она настойчиво смотрит, заставляя поднять на нее глаза.

– Ты слабеешь, – говорит она. – Тебе стало хуже.

– Я просто устал, – бормочу я.

– Да. Но твое время еще не пришло. Ты должен рассказать еще кое-что.

Я едва слышу ее.

– Зачем?

– Ведь это наша история, – отвечает Рут. – И я хочу знать, как ты жил.

Голова кружится. Щека, которой я прижимаюсь к рулю, горит, и я замечаю, что сломанная рука чудовищно распухла. Она фиолетового цвета, и пальцы похожи на сосиски.

– Сама знаешь, как бывает.

– Я хочу услышать это от тебя.

– Нет, – отвечаю я.

– После шивы ты впал в депрессию, – говорит Рут, не обращая внимания на мои слова. – Тебе было очень одиноко. Я не хотела, чтобы ты так страдал…

В голосе жены звучит скорбь, и я закрываю глаза.

– Я ничего не мог поделать, – произношу я. – Я страшно тосковал.

Рут несколько секунд молчит. Она знает, что я уклоняюсь от ответа.

– Посмотри на меня, Айра. Я хочу видеть твои глаза, когда ты будешь рассказывать, что случилось.

– Я не буду об этом говорить.

– Почему? – настаивает она.

Машина наполняется звуком моего прерывистого дыхания, пока я подбираю слова.

– Потому что мне стыдно, – наконец говорю я.

– Из-за того, что ты сделал, – заключает Рут.

Она знает правду, и я киваю, боясь представить, что жена думает теперь. Я слышу, как Рут вздыхает.

– Я беспокоилась, – говорит она. – После шивы, когда все разъехались, ты почти перестал есть.

– Аппетита не было.

– Неправда, тебе очень хотелось есть, но ты предпочел не обращать внимания на голод. Ты пытался убить себя.

– Сейчас уже не важно… – запинаясь, говорю я.

– Пожалуйста, скажи правду.

– Я хотел быть с тобой.

– В каком смысле?

Слишком уставший, чтобы спорить, я наконец открываю глаза.

– В том смысле, что я хотел умереть.

Причиной была тишина. Тишина, которую я ощущаю до сих пор. Она воцарилась в доме, когда разошлись скорбящие. Я к ней не привык. Оглушительная тишина угнетала и давила, и в конце концов в ней потонуло все остальное. Медленно, но верно она сделала меня равнодушным.

Усталость и привычки словно вступили в заговор. За завтраком я доставал две чашки вместо одной и с трудом удерживал слезы, когда приходилось убирать лишнюю в шкаф. Днем я громко заявлял, что иду вынимать письма из ящика, – и понимал, что некому мне ответить. Узел в животе затягивался все туже, и вечерами просто немыслимо было подумать о том, что, приготовив ужин, предстоит есть его в одиночестве. И я целыми днями не ел ничего.

Я не врач и не знаю, была ли моя депрессия клиническим случаем или нормальным следствием грусти. Какая, по сути, разница? Я не видел никаких причин жить дальше. И не хотел их видеть. Я вел себя как трус. Я не предпринимал никаких действий, кроме отказа от нормального питания. Эффект был тем же самым: я терял вес и постепенно слабел, приближая финал. И воспоминания понемногу стали путаться. Осознание того, что я снова теряю Рут, еще усугубило мое положение, и вскоре я вообще перестал есть. Годы, которые мы провели вместе, полностью стерлись из памяти, и я больше не видел поводов оттягивать неизбежное. Большую часть времени я проводил в постели, устремив блуждающий взгляд в потолок. Прошлое и будущее канули в пустоту.

– По-моему, это неправда, – говорит Рут. – Ты говоришь, что перестал есть, потому что ушел в депрессию. Потому что все забыл. Но по-моему, ты стал забывать именно потому, что перестал есть. Следовательно, у тебя не было сил, чтобы бороться с депрессией.

– Я стар, – отвечаю я. – Силы давно меня покинули.

– Ты просто оправдываешься. – Рут машет рукой. – Но сейчас не время шутить. Я очень волновалась.

– Ты не могла волноваться, ведь ты меня не видела. В том-то и проблема.

Она прищуривается, и я понимаю, что задел ее больное место. Рут склоняет голову набок. Половина ее лица освещена утренними лучами солнца.

– Зачем ты так говоришь?

– Так ведь это правда.

– Тогда почему я сейчас здесь?

– Может быть, тебя тут нет.

– Айра… – Она качает головой. Рут говорит со мной так, как, наверное, некогда разговаривала с учениками. – Ты меня видишь? Ты меня слышишь?

Она кладет руку поверх моей.

– Ты чувствуешь?

Ладонь у жены теплая и нежная. Эту руку я знаю лучше, чем собственную.

– Да, – говорю я. – А раньше не чувствовал.

Рут улыбается, явно удовлетворенная, как будто я подтвердил ее правоту.

– Это потому что ты голодал.

В каждом долгом браке рано или поздно становится ясна одна непреложная истина: наши спутницы жизни порой знают нас лучше, чем мы сами.

Рут не была исключением. Она хорошо знала меня. Знала, как сильно я буду скучать и ждать какой-нибудь весточки. Она знала, что одиночество грозит мне, а не ей. Других объяснений я не вижу – и не сомневаюсь в своей правоте. Если Рут и ошиблась, так только в том, что я обнаружил ее прощальный привет, лишь когда мои щеки ввалились, а руки превратились в плеточки. Я плохо помню день, когда сделал свое открытие. События ускользают из памяти, что неудивительно. Мои дни сделались неотличимыми друг от друга, утратили смысл, и однажды я поймал себя на том, что сижу и смотрю на коробку писем, стоявшую на комоде Рут.

Я видел их каждый вечер, с тех пор как жена умерла, но они предназначались ей, а не мне, и, со своей искаженной точки зрения, я предположил, что они еще усугубят положение вещей. Напомнят о том, как я скучаю, о том, чего я лишился. Думать об этом было невыносимо, я знал, что не выдержу. И все-таки в тот вечер – возможно, потому что все мои чувства притупились – я заставил себя встать и взять коробку. Я хотел погрузиться в воспоминания хотя бы ненадолго. Даже если они причинят боль.

Коробка оказалась странно легкой. Подняв крышку, я уловил запах лосьона, которым всегда пользовалась Рут, – легкий, но отчетливый, и у меня тут же затряслись руки. Но я был как одержимый – и потянулся к первому из писем.

Конверт пожелтел и стал ломким, на нем я когда-то вывел имя Рут – тем отчетливым почерком, которым уже давно перестал писать, и в очередной раз вспомнил о своей старости. Но я не остановился. Я достал хрустящее письмо из конверта и поднес к свету.

Поначалу слова казались мне чужими. Я сделал паузу и попробовал еще раз, сосредоточенно вдумываясь в каждое из них. И вдруг почувствовал, как рядом со мной словно появляется Рут. «Она здесь, – подумал я. – На это она и рассчитывала». Я читал, и пульс у меня учащался. Я вновь стоял у озера в конце лета, дыша разреженным горным воздухом. На заднем плане виднелся колледж, безлюдный и с заколоченными окнами, а Рут читала мое письмо, и ее опущенный взгляд перебегал по строчкам.

Я привез тебя сюда, в Блэк-Маунтинс, где искусство впервые обрело для меня подлинное значение. Пускай здесь уже никогда не будет так, как прежде, это место навсегда останется нашим. Здесь я вновь вспомнил, почему женился именно на тебе. Здесь мы вместе начали новую жизнь.

Закончив читать, я убрал письмо в конверт и отложил. Потом прочел второе письмо, третье и так далее. Повествование в одном письме перетекало в другое, и каждое письмо приносило воспоминания об очередном лете, которое я забыл, погрузившись в уныние. Я прервался, когда прочитал письмо, написанное в честь шестнадцатой годовщины нашей свадьбы.

Жаль, что я не могу нарисовать то, что чувствую, потому что словами невозможно описать чувства. Я бы изобразил алым твою страсть и светло-голубым – доброту, ярко-зеленым – способность к состраданию, и солнечно-желтым – неиссякаемый оптимизм. Сомневаюсь, что палитра цветов в состоянии передать все то, что ты для меня значишь.

Потом я нашел письмо, которое написал, когда мы переживали нелегкие времена – после того как Дэниэл уехал.

Я вижу твое горе и не знаю, что делать, кроме как пожалеть, что я не могу восполнить эту потерю. Больше всего на свете я хочу облегчить твою боль, но это не в моих силах. Мне страшно жаль. Но я как твой муж обещаю держать тебя в объятиях и осушать слезы поцелуями, если только ты позволишь.

Целая жизнь в коробке с письмами. За окном взошла луна – она поднялась на небосклон, потом спустилась, а я продолжал читать. Каждое письмо дышало моей любовью к Рут и подтверждало ее совершенство, достигнутое долгими годами совместной жизни. И я понял, что Рут тоже любила меня, потому что она оставила подарок внизу пачки.

Признаю, я этого не ожидал. Застигнутый врасплох осознанием того, что Рут по-прежнему способна сделать сюрприз, даже будучи на том свете, я смотрел на письмо, лежавшее на дне коробки, и гадал, когда она написала его и почему не сказала мне.

С тех пор я перечитывал это письмо так часто, что теперь могу цитировать наизусть. Я знаю теперь, что Рут молчала, будучи уверенной, что я найду его в тяжелый для меня час. Жена знала, что рано или поздно я примусь перечитывать свои письма. Она предвидела, что настанет время, когда я не сумею устоять перед искушением. В конце концов, все получилось именно так, как рассчитывала Рут.

Впрочем, в тот вечер я ни о чем не думал. Я просто достал дрожащими руками письмо и медленно начал читать.

Мой дорогой Айра, я пишу, пока ты спишь. Не могу решить, с чего начать. Мы оба знаем, почему ты читаешь это письмо и что произошло. И мне больно думать о том, что ты чувствуешь.

В отличие от тебя я плохо умею писать письма, а так много хочу сказать. Возможно, если бы я писала по-немецки, моя речь текла бы легче, но в этом нет смысла, ведь тогда ты не сумел бы его прочесть. Я хочу написать письмо вроде тех, что ты писал мне. К сожалению, я, опять-таки в отличие от тебя, никогда не умела излагать свои мысли. Но все-таки попытаюсь. Ты этого заслуживаешь, не только потому что ты мой муж, но и потому что ты прекрасный человек.

Я твержу себе, что следовало начать с чего-нибудь романтического, с воспоминания или поступка, который доказывает, каким хорошим ты был мужем. Например, вспомнить выходные на пляже, когда мы впервые занимались любовью, или наш медовый месяц, когда ты подарил мне шесть картин. Или, может быть, заговорить о письмах, которые ты писал, или о том, как ты смотрел на меня, когда я разглядывала очередную картину. И все-таки, по правде говоря, повседневные мелочи нашей совместной жизни – вот что я считаю самым важным. От твоей улыбки за завтраком радостно сжималось мое сердце, а когда ты брал меня за руку, я убеждалась, что в мире все хорошо и правильно. Сам видишь, выбрать несколько конкретных событий, на мой взгляд, было бы неверно, и я предпочитаю вспоминать тебя в сотнях различных галерей и номерах отелей, воскрешать в памяти тысячи поцелуев и ночи, проведенные в уютных объятиях друг друга. Каждое из воспоминаний заслуживает отдельного письма из-за чувств, которые я испытывала каждую секунду. За это я и любила тебя – сильнее, чем ты думаешь.

Я знаю, тебе нелегко, и страшно жалею, что ничем не могу помочь. Не могу смириться с тем, что больше никогда тебя не утешу. Вот о чем я прошу: несмотря на свою грусть, не забывай, какое счастье ты мне подарил. Не забывай, что я любила человека, который отвечал мне взаимностью, и это был лучший подарок, который я когда-либо надеялась получить.

Я улыбаюсь, когда пишу письмо, и надеюсь, что ты тоже найдешь в себе силы улыбнуться, когда прочтешь его. Не погружайся в скорбь. Вспоминай меня с радостью, с которой я всегда думала о тебе. Потому что больше всего на свете я хочу, чтобы ты улыбался, думая обо мне. В твоей улыбке я буду жить вечно.

Я знаю, ты страшно скучаешь. Я тоже. Но мы не утратили друг друга, потому что я – часть тебя, и так было всегда. Мы носим друг друга в своем сердце, и ничто этого не изменит. Я люблю тебя, мой милый, и ты любишь меня. Не забывай. Помни о нас. И понемногу ты исцелишься.

Рут.

– Ты думаешь о письме, которое я тебе написала, – говорит Рут. Я распахиваю глаза и устало прищуриваюсь, чтобы вглядеться.

Рут за шестьдесят, и ее красота оттенена мудростью. В ушах маленькие бриллиантовые сережки – подарок, который я преподнес жене, когда она ушла на пенсию. Я тщетно пытаюсь смочить губы слюной и хрипло спрашиваю:

– Откуда ты знаешь?

– Несложно догадаться. – Рут жмет плечами. – У тебя все на лице написано. Хорошо, что ты никогда не играл в покер.

– Играл – на войне.

– Может быть. Но сомневаюсь, что ты выигрывал по-крупному.

Я признаю ее правоту слабой улыбкой.

– Спасибо за письмо, – сипло произношу я. – Сомневаюсь, что выжил бы без него.

– Ты бы умер с голоду, – соглашается Рут. – Потому что всегда был упрям.

Меня охватывает головокружение, и образ жены расплывается. Становится все трудней сосредоточиться.

– В тот вечер я съел кусок тоста.

– Да, знаю. Ох уж этот тост, завтрак вместо обеда. Уму непостижимо. И тоста было недостаточно!

– Но хотя бы что-то. И потом, в любом случае подходило время завтрака.

– Мог бы приготовить блины. И яичницу. Тогда у тебя хватило бы сил вновь ходить по дому. Ты бы смотрел на картины, мог вспоминать, как прежде.

– Я был еще не готов. Я боялся, что будет слишком больно. И потом, одной картины не хватало.

– Нет, – говорит Рут и поворачивается к окну, в профиль. – Ее просто еще не привезли. Только на следующей неделе…

Несколько секунд она молчит, и я понимаю, что Рут думает не о письме. И не обо мне. Она думает про стук в дверь. Он раздался неделю спустя, и на пороге я обнаружил незнакомую женщину. Рут печально опускает плечи, и в голосе жены я слышу сожаление.

– Жаль, что мы разминулись, – говорит она, словно обращаясь к самой себе. – Я бы охотно с ней побеседовала. У меня столько вопросов…

Последние слова полны глубокой грусти, и, несмотря на свое состояние, боль нахлынула неожиданно для меня.

Гостья была высокой и привлекательной на вид. Морщинки вокруг глаз намекали, что она много времени проводит на солнце. Светлые волосы, стянутые в небрежный хвост, вылинявшие джинсы и простая блузка с короткими рукавами… Но кольцо на пальце и «БМВ», припаркованный на обочине, говорили о безбедном существовании, совершенно не похожем на мое. Под мышкой женщина держала сверток в простой коричневой бумаге, знакомого размера и формы.

– Мистер Левинсон? – уточнила она.

Я кивнул, и женщина улыбнулась.

– Меня зовут Андреа Локерби. Вы меня не знаете, но ваша жена, Рут, когда-то учила моего мужа. Это было давно, и вы, наверное, уже не помните, но его звали Дэниэл Маккаллум. У вас найдется пара минут?

От удивления я даже не сразу смог подобрать слова. Знакомое имя непрерывно звучало в голове. Я в недоумении отступил в сторонку, чтобы впустить гостью, и провел ее в гостиную. Я сел в кресло, Андреа устроилась напротив, на кушетке.

До тех пор я не знал, что сказать. Услышать имя Дэниэла спустя почти сорок лет, после смерти Рут, было для меня сильнейшим шоком.

Женщина прокашлялась.

– Я приехала, чтобы выразить свои соболезнования. Я знаю, что ваша жена недавно скончалась. Это большая потеря.

Я моргнул, пытаясь подобрать слова, которые смогли бы выразить поток чувств и воспоминаний, который грозил меня захлестнуть. «Где Дэниэл? – хотелось мне спросить. – Почему он исчез? Почему не пытался связаться с Рут?» Но я ничего не смог сказать. Лишь хрипло повторил:

– Дэниэл Маккаллум?

Андрея отложила сверток в сторону и кивнула.

– Он несколько раз упоминал, что частенько приходил к вам в гости. Ваша жена с ним занималась.