Город вечной ночи Чайлд Линкольн

33

Звукооператор прикрепил микрофон к рубашке Гарримана, настроил его и удалился на свое место.

– Произнесите, пожалуйста, несколько слов, – попросил он оттуда. – Обычным голосом.

– Это Брайс Гарриман, – сказал Гарриман. – «Давай пойдем с тобою вместе – я и ты, когда тоска вечерней немоты закроет небеса…»[19]

– Отлично, уровень хороший.

Звукооператор показал продюсеру поднятый вверх большой палец.

Гарриман оглядел сцену. Телевизионные студии всегда его поражали: десять процентов пространства были отданы тому, что выглядело как чья-то гостиная или стол ведущего, а остальное представляло собой грандиозный хаос с цементными полами, висящими софитами, зелеными экранами, камерами, проводами и людьми, стоящими вокруг и наблюдающими за процессом.

Это было его третье шоу за неделю, и каждое последующее становилось больше предыдущего. Настоящий барометр, показывающий, насколько популярными стали его первая и последующие статьи. Сначала его пригласила местная нью-йоркская станция и записала интервью продолжительностью две минуты. В следующий раз он появился на «Шоу Мелиссы Мейсон», одном из наиболее популярных ток-шоу на территории трех штатов[20]. А потом пришло известие о двойном убийстве – убийстве, которое идеально соответствовало его версии. И его пригласили на по-настоящему большой экран: «Утро Америки с Кэти Дюран», одно из крупнейших в стране телевизионных утренних шоу. И теперь перед ним была сама Кэти, она сидела всего в двух футах от него, и ее лицо в рекламной паузе подправляли гримеры. Декорации «Утра» выглядели как шикарный уголок для завтрака – с американскими картинами в стиле наивного искусства на фальшивых стенах, с двумя «ушастыми» креслами с салфеточкой под голову, стоящими друг против друга, и большим экраном между ними.

– Десять секунд, – сообщил кто-то из темных глубин студии.

Гример исчез со сцены, и Кэти повернулась к Гарриману.

– Рада видеть вас здесь, – сказала она, одаряя его улыбкой на миллион долларов. – Какая ужасная история. Ну просто совершенно ужасная.

– Спасибо, – сказал Гарриман, улыбаясь ей в ответ.

Он следил за обратным отсчетом на большом экране, потом на одной из направленных на них камер загорелась красная сигнальная лампочка.

Кэти повернула свою ослепительную улыбку к камере:

– Сегодня утром мы рады представить вам нашего гостя Брайса Гарримана, репортера «Пост», который, как говорят люди, сделал то, что оказалось не по силам нью-йоркской полиции: понял мотивацию убийцы, прозванного Головорезом. А после недавнего двойного убийства, которое точно соответствует версии мистера Гарримана, опубликованной в день Рождества, эта история по-настоящему задела публику за живое. Знаменитости, миллионеры, рок-звезды, даже боссы мафии начали покидать город.

Пока она говорила, на экране между креслами логотип «Утра Америки» сменился короткими видеороликами, в которых было показано, как люди садятся в лимузины, частные самолеты выруливают на взлетные полосы, знаменитости, окруженные мордоворотами-охранниками, спешат пройти мимо папарацци. Эти ролики были знакомы Брайсу, он видел их и раньше. Он видел случаи бегства и собственными глазами. Люди, влиятельные люди, покидали Манхэттен, как крысы, бегущие с тонущего корабля. И все из-за него, Брайса. А тем временем простой народ наблюдал за происходящим, испытывая нездоровое возбуждение при виде того, как один процент получает наконец то, что заслужил.

Кэти повернулась к Гарриману:

– Брайс, добро пожаловать на «Утро Америки». Спасибо, что пришли.

– Спасибо, что пригласили, Кэти, – сказал Гарриман.

Он слегка шевельнулся, показывая камере свой профиль в самом выгодном свете.

– Брайс, о вашей истории говорит весь город, – продолжила Кэти. – Как вам удалось вычислить то, что ускользало от лучших умов нью-йоркской полиции на протяжении уже, кажется, нескольких недель?

Гарриман ощутил сильное воодушевление, вспомнив слова Петовски: «Репортеры, случается, всю жизнь ищут что-нибудь такое».

– О, я не могу приписать себе все заслуги, – ответил он с напускной скромностью. – На самом деле я только строил на площадке, уже подготовленной полицией.

– Но что стало… как бы это получше сказать… моментом истины?

Она была похожа на Барби, со своим маленьким носиком и волной светлых волос.

– Если помните, в то время в воздухе витало несколько версий, – сказал Брайс. – Меня не убеждало предположение, будто в городе действует не один, а несколько убийц. Когда я утвердился в этом мнении, мне осталось только определить, а что же общего есть у всех жертв.

Кэти посмотрела на телеподсказчик, по которому катились строки из первой статьи Гарримана.

– Вы написали, что жертвы «все трое начисто лишены человеческой порядочности». Что «мир стал бы лучше, если бы они перестали существовать».

Гарриман кивнул.

– И вы считаете, что их обезглавливание – символический жест?

– Верно.

– Я что хочу сказать… обезглавливание – не может ли оно, случайно, быть делом рук джихадистов?

– Нет. Это не укладывается в шаблон. Убийства – дело рук одного человека, и он пользуется обезглавливанием по причинам, которые понятны только ему. Да, это древний вид наказания, демонстрация божественного гнева, направленного на грехи и пороки, совершенно вопиющие в современном обществе. Даже сам термин capital punishment[21] происходит от латинского caput, что означает «голова». Но убийца – проповедник, Кэти, он предупреждает Нью-Йорк, а в расширительном смысле – всю страну о том, что алчность, эгоизм, вульгарное стремление к благам больше нельзя терпеть. Он выбирает жертв среди самых отвратительных из одного процента, которые в последние несколько лет подмяли под себя город.

Кэти энергично кивала, глаза ее горели, она впитывала каждое его слово. Брайс понял кое-что: эта одна история сделала его знаменитостью. Он взял самые резонансные убийства за многие годы и присвоил их себе одному. Его статьи-продолжения, тщательно выписанные для максимальной сенсационности и придания блеска его собственному образу, стали вишенками на торте. Все в Нью-Йорке смотрели ему в рот. Они хотели, жаждали, чтобы он объяснил им, кто такой Головорез.

И он будет счастлив угодить им. Нынешнее интервью было блестящей возможностью раздуть пожар, и Брайс был готов это сделать.

– Но что именно он проповедует? – спросила Кэти. – И кому?

Брайс осторожно, чтобы не задеть микрофон, поправил на себе галстук небрежным жестом человека, знающего себе цену:

– На самом деле это довольно просто. Посмотрите, что случилось с нашим городом: коррумпированные деньги, хлынувшие из-за океана, квартиры за пятьдесят и сто миллионов долларов, миллиардеры, прячущие свои золоченые дворцы за высокими стенами. Раньше Нью-Йорк был местом, где все, бедные и богатые, варились в одном котле и уживались. Теперь сверхбогатые захватили город, а всех остальных загнали в гетто. Я думаю, послание убийцы этим людям звучит так: «Образумьтесь!»

Последнее слово он произнес зловещим тоном.

Кэти посмотрела на него широко раскрытыми глазами:

– Вы хотите сказать, что Головорез продолжит убийства сверхбогатых?

Гарриман сделал долгую, чреватую скрытым смыслом паузу, потом кивнул. «Время раздувать пожар».

– Да, я так считаю. Но давайте не будем расслабляться. Да, он начинает с богатых и влиятельных, – проговорил он, – но, если мы не внемлем его предупреждению… возможно, он на этом не остановится. Мы все в зоне риска, Кэти, все до единого.

34

Кабинеты службы безопасности здания Приморского финансового центра и, в частности, «ЛФХ Файнэншл» были расположены в подвальных помещениях без окон, со стенами из крашеного шлакобетона и функциональной металлической мебелью. Но сама система наблюдения, как понял д’Агоста сразу же, как вошел сюда, была новехонькая, последней модели, и обслуживали ее люди более чем компетентные. Глава службы безопасности, человек по фамилии Градски, перекачал все записи со всех камер на жесткие диски технической команды нью-йоркской полиции, которая увезла их с собой. Но д’Агоста не хотел ждать через несколько часов, если не дней, до просмотра в Уан-Полис-Плаза. Он хотел увидеть записи немедленно. И Градски любезно предоставил ему такую возможность; у него уже все было готово, когда появились д’Агоста и Пендергаст в сопровождении сержанта Карри.

– Входите, джентльмены.

Градски был невысоким черноволосым человеком с рядом ослепительно-белых зубов и розовыми деснами, которые он постоянно выставлял напоказ, улыбаясь во весь рот. Он скорее напоминал парикмахера, чем специалиста по системам безопасности, но, наблюдая за тем, как суетится человек в просмотровой, подключает одно, соединяет другое, выстукивает что-то на клавиатуре, д’Агоста понял, что им чертовски повезло. Большинство начальников службы безопасности не расположены к сотрудничеству, а иногда и вообще враждебны. Этот парень явно хотел угодить и, несомненно, понимал, что делает.

– Что именно вы бы хотели увидеть? – спросил Градски. – У нас множество камер, и только за прошлый день записано более тысячи часов видео. Мы скопировали все вчерашние записи для ваших людей.

– Мне требуется совсем простая штука. У дверей внутреннего кабинета есть камера. Я хочу, чтобы вы показали мне эту запись и начали ровно в тот момент, когда были обнаружены тела, а потом прокрутили запись назад с удвоенной скоростью.

– Хорошо.

У Градски ушло всего несколько минут, чтобы вывести запись на экран и пригасить свет в комнате. Изображение было удивительно четкое – вид под широким углом на двойные внутренние двери и площадь вокруг со столами по обеим сторонам. Запись началась с изображения человека, который нашел тела, он сидел, уронив голову на руки, а на диване рядом с ним лежала секретарша. Потом они вскочили, мужчина утащил женщину на руках в кабинет, несколько мгновений спустя они появились, идя спиной вперед, и мужчина попытался открыть дверь, но ручка не поддавалась, женщина пыталась помочь ему, потом она вернулась за свой стол, а мужчина исчез из виду. Двери оставались закрытыми, а люди толпами входили в наружный кабинет и выходили из него.

Секунды продолжали бежать против хода времени. Наконец двери открылись, и из них появился человек с большим ящиком для инструментов. Двигаясь спиной вперед, он вошел в двери наружного офиса и исчез из виду, когда двери захлопнулись.

– Остановите! – попросил д’Агоста.

Градски остановил кадр.

– Давайте вперед в замедленном режиме.

Градски стал прокручивать запись вперед, и теперь дверь открылась и из нее вышел человек.

– Остановите, – снова попросил д’Агоста и уставился на экран. Кадр был на удивление четким. – Это наш человек, да? Он последним вышел из кабинета, после него остались мертвые тела. Это точно должен быть он. – Он посмотрел на Пендергаста, почти готовый услышать возражения.

Но нет, Пендергаст сказал:

– Ваша логика безупречна.

– И посмотрите, что он несет. В такой ящик уместится и меч, и две головы! И время точно соответствует времени смерти, указанному судмедэкспертом. Черт побери, это он!

– Похоже, это не вызывает сомнений.

– Но кто он? – Д’Агоста повернулся к Градски. – Вы видели его прежде?

Градски прокрутил кадр туда-сюда, выделил лицо человека, увеличил, усилил резкость с помощью программы:

– Знакомое лицо. Кажется, он здесь работает. Черт, это же Макмерфи!

– Кто он такой?

Градски нажал клавишу, и на экране появился файл с личными делами сотрудников. Там обнаружилась фотография этого человека, его имя – Роланд Макмерфи, помощник вице-президента – и все его личные данные: телефон, адрес на Колумбус-авеню, всё.

– Вот он, наш парень.

Наконец-то! Д’Агоста с трудом сдерживал торжество в голосе.

– Мм, – промычал Градски. – Я так не думаю.

– Что вы имеете в виду?

– Макмерфи? Я вообще не могу представить его в такой роли. Он один из тех нескладных парней, ну вы понимаете, с двойным подбородком, ипохондрик, коллекционер бабочек, виолончелист, всегда спешит, будто боится, что его высекут.

– Иногда такие вещи делают ребята, на которых ни за что не подумаешь, – заметил д’Агоста. – Они взрываются.

– Мы можем выяснить, на месте ли он. У нас цифровая фиксация всех, кто входит в здание и выходит. – Градски пролистал какие-то файлы на экране. – Вот тут записано, что он сегодня не появлялся на работе, кажется, сообщил, что болен.

– Значит, он сказал, что болен, а потом проскользнул внутрь? – сказал д’Агоста и тут же повернулся к Карри. – Отправь две патрульные машины с поддержкой на его адрес, и чтобы команда спецназа была готова. Давай.

– Да, лейтенант.

Карри отошел в сторону, достал телефон и принялся звонить.

Градски откашлялся:

– Хотел бы заметить, что ваше предположение о том, что он проскользнул внутрь, трудно реализуется, а скорее даже вообще невозможно. У нас здесь система безопасности по последнему слову техники.

– Позвольте мне задать вопрос, – тихо произнес Пендергаст.

– Да, конечно, – кивнул д’Агоста, посмотрев на агента.

– Убийца вышел из кабинета в четыре часа одну минуту. Сколько времени нужно, чтобы спуститься оттуда до главного входа?

– Я бы сказал, минут шесть-восемь, – ответил Градски.

– Отлично. Давайте посмотрим камеру в вестибюле в четыре ноль семь – узнаем, не вышел ли он.

Градский нашел нужную запись, и через минуту они действительно увидели человека с футляром для виолончели на выходе из здания.

– А теперь прокрутите назад запись, первоначальную запись в кабинете, чтобы посмотреть, как он входит.

Они прокрутили изображение обратно и увидели, как этот человек появляется в дверях, а потом исчезает из виду.

– Три пятьдесят, – отметил Пендергаст. – Теперь мы знаем, что убийство произошло в течение одиннадцати минут между тремя часами пятьюдесятью минутами и четырьмя ноль одной. Отлично. Мистер Градски, давайте переместимся в вестибюль на три часа сорок две минуты, чтобы увидеть, как он входит в здание.

Д’Агоста наблюдал за манипуляциями Градски – и ровно в три сорок две они увидели, как этот человек входит в дверь. Он появился из вращающейся двери, сразу же подошел к электронной проходной, провел своей карточкой-пропуском, и воротца перед ним открылись.

– Что показывали часы, когда он использовал карточку? – спросил Пендергаст.

– Три сорок три и две секунды, – сказал Градски.

– Пожалуйста, проверьте по вашему журналу, кто вошел в здание в эту секунду.

– Да. Логично.

Градски еще немного постучал по клавишам, потом нахмурился, глядя на экран. Он долго смотрел, вытянув губы. Попробовал еще раз.

– Ну? – спросил д’Агоста. – И кто же?

– Никто. Никто не входил в это время.

В этот момент из дальнего угла появился Карри, успевший сделать несколько звонков:

– Лейтенант…

– Что там?

– Роланд Макмерфи весь день лежал в больнице с калоприемником.

Они вышли из вестибюля на площадь перед Приморским финансовым центром, где собралась шумная толпа, кричащая и размахивающая плакатами.

– Только не еще одна демонстрация, – простонал д’Агоста. – Какого черта им теперь нужно?

– Понятия не имею, – сказал Карри.

Д’Агоста обвел взглядом бурлящую массу, и у него начали закрадываться подозрения насчет происходящего. Вообще-то, тут были две группы протестующих. Одна размахивала плакатами и кричала лозунги типа «Покончим с одним процентом!» и «Обезглавить корпоративных рвачей!». Эти люди относились к молодой, непрезентабельной части собравшихся; почти такую же толпу д’Агоста видел несколькими годами ранее во время протестов «Захвати Уолл-стрит». Другая группа сильно отличалась от первой. Многие из этих людей тоже были молоды, но в пальто и при галстуках, они скорее походили на мормонских миссионеров, чем на радикальных леваков. Они ничего не кричали, просто молча держали плакаты с разными лозунгами типа: «Кому ты принадлежишь?», «Добро пожаловать на новый костер тщеславия!», «Лучшие вещи в жизни вовсе не вещественны» и «Вещизм неизлечим!».

И хотя обе стороны вроде бы сходились во взглядах на деньги как на порочную материю, но на площади слышались оскорбления и то там, то тут возникали потасовки, учащавшиеся по мере того, как с прилегающих улиц приходили все новые люди и присоединялись к толпе. Д’Агосте бросился в глаза человек, который показался ему лидером более спокойной группы, – худой, седоволосый, в грязном пуховике поверх одеяния, напоминающего монашескую мантию. Человек держал в руках плакат, на котором было написано:

ТЩЕСЛАВИЕ

Под словом «тщеславие» виднелось примитивное изображение костра.

– Эй, посмотрите-ка на этого парня. Кто он, по-вашему?

Пендергаст взглянул на человека:

– Бывший иезуит, судя по потертой сутане под пальто. А плакат – явная аллюзия на костер тщеславия Савонаролы[22]. Довольно занятный поворот нынешней ситуации, как вы думаете, Винсент? Ньюйоркцы никогда не перестают меня удивлять.

В голове у д’Акосты остались туманные воспоминания о психе по имени Савонарола из истории Италии, и больше он ничего не мог вспомнить.

– Эти тихие… они пугают меня больше, чем отбросы. Они именно то, на что они похожи.

– Верно, – сказал Пендергаст. – Видимо, мы имеем дело не только с серийным убийцей, но и с целым социальным протестным движением… или даже двумя.

– Да. И если мы как можно быстрее не раскрутим это дело, то в Нью-Йорке начнется какая-нибудь поганая гражданская война.

35

Марсден Своуп вышел на декабрьский мороз из дома на Восточной Сто двадцать пятой улице и глубоко вдохнул, пытаясь очистить легкие от спертого воздуха своей подвальной квартиры-студии. После протестов предыдущего вечера он чувствовал себя заряженным. С того самого времени – то есть восемнадцать часов подряд – Своуп сидел за своим стареньким компьютером, писал посты, твиты, фейсбучил, инстаграмил, имейлил. Поразительно, думал он, как за такой короткий промежуток времени одна скромная идея может стремительно разрастись, словно снежный ком, и превратиться в нечто большое. Мир жаждал того, что он хотел предложить. Странное чувство, после всех этих лет работы в нищете и безвестности.

Своуп сделал еще несколько глубоких вдохов. Голова у него кружилась, и не только оттого, что он долго просидел за компьютером, но еще и потому, что он не ел два дня. Он не чувствовал голода, но знал, что должен поесть, чтобы продолжать; если его дух был насыщен, то его тело работало без топлива.

Рядом с тротуаром в ярком, холодном зимнем свете проносились машины, беспечные люди шли мимо Своупа по своим бессмысленным делам. Он дошел до Бродвея, пересек его, прошел под эстакадой, слыша, как наверху грохочет поезд, с лязгом и громыханием несущийся на север, потом свернул к «Макдоналдсу» на углу Бродвея и Сто двадцать пятой.

В заведении, как всегда, толпилась компания оборванцев, которые спасались от холода, грея руки о стаканчики с кофе, а неизбежная группа азиатов играла в карты. Своуп помедлил: здесь перед ним были те самые невидимые, бедные, униженные, сокрушенные, низведенные в пыль богатыми и влиятельными людьми этого падшего города. Скоро, совсем скоро их жизнь изменится… благодаря ему.

Но пока еще рано говорить об этом. Своуп подошел к прилавку, заказал две дюжины «чикен макнаггетс» и кружку с шоколадным молоком, забрал заказ и сел за столик. Он ведь тоже мог быть невидимым: никто его не знал, никто на него не смотрел. И что уж говорить, смотреть-то особо было не на что: маленький человек на шестом десятке, с редеющими седыми волосами, коротко стриженной бородкой, одетый в пуховую куртку Армии спасения, брюки и туфли из секондхенда.

В прошлом священник-иезуит, Своуп вышел из ордена Иисуса десятью годами ранее. Он сделал это, чтобы избежать изгнания, в основном из-за того нескрываемого отвращения, какое у него вызывало лицемерие Католической церкви относительно денег и собственности, накопленных ею за века, что прямо противоречило учению Иисуса о бедности. Будучи иезуитом, он принял обет бедности, но как же контрастировала проповедь о бедности с непристойными богатствами Церкви! «Удобнее верблюду пройти сквозь игольное ушко, нежели богатому войти в Царствие Божие» – эти слова из Библии были, по мнению Своупа, самым ясным высказыванием Иисуса за годы его жизни на земле, но в то же время (как он много раз говорил своим настоятелям, к их огромному неудовольствию) самым пренебрегаемым многими так называемыми христианами.

Но хватит. Больше униженные не будут это терпеть. Ответ состоял не во внешней революции, которую активно продвигали многие другие из тех, кто внезапно начал протестовать. Ничто не в силах изменить корыстолюбие человечества. Нет, Своуп призывал к внутренней революции. Невозможно изменить алчность мира, но можно изменить себя, принести обет бедности и простоты, отвергнуть тщеславие.

И потому он так и жил с дурной славой и продолжал свой одиночный крестовый поход в онлайне, бунтовал против денег, богатства и привилегий. Его голос был гласом вопиющего в пустыне, пока он по внезапному порыву не присоединился к той демонстрации. И в разговорах с людьми, во время марша и новых разговоров он понял, что наконец-то нашел близких ему людей и свое призвание.

Всего два дня назад, когда он читал про убийства с обезглавливанием в «Нью-Йорк пост», его осенила идея. Он организует костер. Символический костер, вроде того, что разжег монах Савонарола на центральной площади Флоренции 7 февраля 1497 года. В тот день тысячи флорентийцев откликнулись на призыв Савонаролы принести на огромную площадь предметы тщеславия, сложить их вместе и сжечь как символ очищения своих душ. И граждане отозвались с огромным энтузиазмом, они кидали в кучу косметические средства, зеркала, непристойные книги, игральные карты, богатые одежды, фривольные картины и другие проявления мирской алчности, а потом подожгли их, устроив гигантский костер тщеславия.

И тут, очень вовремя, он узнал в социальных сетях о демонстрации, присоединился к ней, и она кристаллизовала все его прошлые мысли и идеи вокруг этой одной идеи: костер тщеславия двадцать первого века. А разве можно найти для этого место лучше, чем Нью-Йорк, Флоренция современного мира, город миллиардеров и бродяг, самых богатых и самых бедных, полуночная площадка для игр богачей и полуночная яма отчаяния для бедных?

И тогда бывший иезуит Марсден Своуп обратился в социальных сетях со скромным призывом ко всем в мире, кто не может более терпеть вещизм, нарциссизм, алчность, эгоизм, неравенство и духовную пустоту нашего современного общества. Он пригласил их прийти на костер тщеславия, устроить его где-то в Нью-Йорке. Чтобы запутать и сбить с толку власти, писал он, реальная дата и место костра до последней минуты будут сохраняться в тайне. Но он должен гореть в публичном месте, очень публичном месте, и начаться мгновенно после оповещения, чтобы власти не смогли им воспрепятствовать. Его читатели, последователи, должны подготовиться и ждать его инструкций.

Эта идея, писал Своуп, была ему навеяна жестокими убийствами, совершенными Головорезом. Вот человек, который претендует на то, что умеет распознавать зло, существующее в современном мире. Если вы верите в Сатану (а есть немало свидетельств в пользу его существования), то вы должны понять, что Головорез на самом деле – слуга Сатаны. Он капитализировал разбойничье зло одного процента и их корпоративных приверженцев для большего распространения зла. Головорез назначил себя таким же судьей, словно сам Господь, а это запредельное богохульство. Он способен отвадить верных от исполнения их истинного долга, который состоит в том, чтобы просить прощения, искать способы очистить себя, вытащить бревно из собственного глаза, прежде чем искать соринку в чужом глазу. Те, другие протестующие, которые призывают к уничтожению богатых, в такой же мере являются прислужниками Сатаны, что и сами богатые. Нет, не уничтожать нужно богатых, нужно делать, как проповедовал Иисус, – обращать их.

Вот почему Своуп предлагал костер искупления. Он просил всех, кто пожелает прийти, чтобы они принесли что-то символическое для сожжения, что-то, что является для них олицетворением зла, которое они хотят изгнать из себя. Это будет символ очищения, которое хочет пройти каждый, искупления, которого они хотят достичь, покаяния, которое они хотят заслужить.

Его скромные посты задели людей за живое. Поначалу никакой реакции не было. Потом появились несколько ретвитов и репостов в «Фейсбуке». И вдруг его идеи, как ракета, взметнулись к небесам. Чудо, о чудо, перепосты его постов стали множиться, как кролики. Восемнадцать часов подряд его компьютер непрерывно пикал, сообщая о перепостах, и лайках, и комментах на его призыв. Сотни тысяч людей привлекли его идеи. Они хотели очиститься, стряхнуть с себя грязь вещизма и алчности. Тысячи и тысячи разместили фотографии вещей, выбранных ими для костра тщеславия. Своуп искренне удивлялся тому, как реагировали люди на территории трех штатов. Они все ждали извещения – где и когда.

Последний «чикен макнаггет» исчез у него во рту. Своуп жевал медленно, тщательно, почти не чувствуя вкуса. Допил шоколадное молоко. Его телесные потребности были удовлетворены, он очистил свой стол, выкинул мусор и вышел в жгучий декабрьский холод на Сто двадцать пятую улицу, обратно в свою подвальную квартирку-студию, к древнему компьютеру.

Там он продолжит призывать людей присоединиться к его делу.

36

По мнению Чарльза Аттиа, доктор Ванзи Адейеми выглядела чрезвычайно эффектно, когда прибыла в здание Объединенных Наций, чтобы произнести в 10 часов утра речь перед Генеральной Ассамблеей. Чарльза вызвали на полуторную смену в Департамент охраны и безопасности ООН, где пропустили в здание Генеральной Ассамблеи, в вестибюль с высоким потолком. Он присоединился к восьмидесяти другим охранникам, чья работа состояла в том, чтобы направлять на соответствующие места высоких лиц и делегации, прибывавшие на ожидаемое выступление, а также утихомиривать толпу, собравшуюся, чтобы увидеть доктора Адейеми, получившую ранее в этом году Нобелевскую премию. Аттиа в особенности хотелось ее увидеть, и он даже сам напросился на это сверхурочное задание, поскольку у него тоже были нигерийские корни и он гордился Адейеми (которая ныне была нигерийским послом и самой знаменитой гражданкой страны) и хотел услышать ее речь в ООН.

Адейеми появилась приблизительно за полчаса до выступления с большой свитой и собственной охраной, облаченная в эффектное нигерийское одеяние китенге из материи с поразительным черно-белым геометрическим рисунком с яркими цветными обводами, а на ее голове красовался переливающийся шарф оранжевого шелка. Она была высокой, представительной, степенной и удивительно молодой – мало кто в ее возрасте умудрялся добиться столь многого. И Аттиа был очарован ее обаянием.

Чтобы приветствовать ее, собралась многотысячная толпа, и Адейеми прошла по вестибюлю под бурные приветственные крики, под летящие в ее сторону желтые розы, ее коронные цветы. Стыдно, подумал Аттиа, что доктор Адейеми, знаменитая христианка, была вынуждена передвигаться в сопровождении такой большой группы вооруженной охраны из-за фатвы, угроз расправы и даже попытки убийства.

Аттиа помогал сдерживать уважительную толпу за бархатной лентой, когда проходила доктор Адейеми. Теперь она уже около часа находилась в зале, произносила речь о ВИЧ и СПИДе и просила финансирования у правительств всех стран на сеть ВИЧ-клиник, которые она организовала в Западной Африке. Видеть ее он не мог, но речь транслировалась в вестибюль, чтобы ее могла слышать собравшаяся здесь публика. Адейеми говорила на хорошем английском, рассказывала о работе ее клиник и о значительном уменьшении числа новых инфицированных благодаря усилиям ее организации. Ее клиники спасли тысячи жизней, ее клиники не только обеспечивали больных спасительным лекарством, но и занимались их образованием по специальным программам. Однако все это сделало ее объектом преследования радикальной организации «Боко харам»: африканские мусульмане объявили ее клиники заговором Запада с целью стерилизации мусульманских женщин и взорвали несколько из них.

Генеральной Ассамблее ее речь, не раз прерывавшаяся аплодисментами, понравилась. В ней было что-то исконно положительное, что-то такое, на что могла согласиться любая страна.

Аттиа слышал, что речь подходит к концу. Доктор Адейеми возвысила свой энергичный голос, призывая мир дать клятву уничтожить ВИЧ и СПИД, как мир уничтожил оспу. Это было возможно. Для этого нужны деньги, целеустремленность и просветительская работа всех правительств мира, но такая цель достижима.

Снова послышались одобрительные выкрики, и, когда Адейеми завершила речь, весь зал заседаний аплодировал ей стоя. Аттиа подготовился к натиску толпы в вестибюле. Вскоре двери открылись, и из зала хлынули иностранные делегации, высокие лица, пресса и гости, за ними появилась Адейеми со своей свитой нигерийских политиков, докторов, социальных работников. Вся группа шла в окружении охранников. Что же это за мир, в котором мы живем, если даже у таких святых, как она, есть враги! Но такова жизнь, и охрана вокруг Адейеми шла плотным кольцом, не уступая в профессионализме даже хорошо подготовленным охранникам ООН.

Толпа продолжала выходить из зала, возбужденная, говорливая, все еще под впечатлением вдохновенной речи. Людской поток струился вдоль бархатных лент, очень упорядоченно, чуть заволновавшись, когда доктор Адейеми, ее свита и охранники проходили через вестибюль. Столько народу здесь Аттиа никогда не видел, и всех их притягивала к себе Адейеми, как пчелиная матка притягивает пчел. Здесь, конечно, были и СМИ во всеоружии телевизионных камер.

Внезапно Аттиа услышал ряд быстрых хлопков – бах, бабах, бабах! Хорошо знавший стрелковое оружие, он сразу понял, что это не выстрелы, а хлопушки. Но толпа не обладала таким знанием, и звуки произвели взрывной эффект: всеми овладела непреодолимая паника. Визги и крики заполнили вестибюль, когда люди бросились искать укрытие, хоть какое-нибудь укрытие; они метались во всех направлениях, сталкивались, падали, топтали друг друга, словно их мозг отключился и они руководствовались только инстинктами.

Аттиа и его коллеги-охранники пытались восстановить порядок и реализовать многократно отрепетированный противотеррористический прием, но это было безнадежно. Никто ничего не слушал, никто и не мог услышать; бархатные ленты, столбики, ограждения – все повалилось, как карточный домик.

Через пятнадцать секунд после срабатывания хлопушек последовали один за другим два глухих рокочущих звука – бум! бум! – и в мгновение ока просторный вестибюль заполнился ослепляющим густым дымом, который поднял уровень паники на высоту, казавшуюся ранее невозможной. Люди ползали по полу, кричали, хватали, молотили друг друга, как тонущие. Аттиа пытался помогать, делал все, что было в его силах, чтобы успокоить людей, вывести их в установленные зоны безопасности, но все они, казалось, сошли с ума, превратились в неразумных животных. Сквозь темноту он услышал вой сирен – это прибывала полиция, пожарные, антитеррористические подразделения, невидимые за дымом. Слепая паника длилась, длилась и длилась… Наконец атмосфера начала проясняться: сперва стала рассеиваться темнота, потом появился грязно-коричневый свет, затем осталась только дымка. Двери вестибюля открылись, взревела на полную мощь система принудительной вентиляции, в помещении появились копы нью-йоркской полиции вместе с сонмом антитеррористических групп. Когда туман рассеялся, Аттиа увидел, что почти все продолжают лежать на полу, сделав то, что было в их силах, после взрыва дымовых бомб.

И тут глазам Аттиа предстало зрелище, наполнившее его сердце таким ужасом, что он не сможет его забыть до самой смерти. На полу лежало на спине тело доктора Ванзи Адейеми. Он знал, что это она, невозможно было не узнать ее по характерному платью китенге. Но головы у нее не было. Два охранника, которые, как предположил Аттиа, прикрывали ее, лежали мертвые рядом с ней.

От места убийства все еще растекалась огромная лужа крови, и по мере того, как люди вокруг тела осознавали масштаб случившегося, все громче становился пронзительный вопль скорби. Охранники Адейеми в смятении и ярости метались в поисках убийцы, хотя нью-йоркская полиция уже мобилизовывала, организовывала, направляла, очищала помещение от массы перепуганных людей.

Аттиа обвел взглядом вестибюль, наполненный темным, висящим в воздухе дымом и криками, фигуры в шлемах и защитных костюмах, пробирающиеся сквозь завесу тумана с громкоговорителями, изрыгающими команды, плотную массу мигающих проблесковых маячков и сирен снаружи, и ему показалось, что он спустился в ад.

37

Брайс Гарриман долго поднимался на верхний этаж здания «ДиджиФлад» в стеклянном лифте, глядя, как вестибюль внизу превращается в крохотное пятнышко. О встрече его попросил сам Антон Озмиан, и этого, конечно, было достаточно, чтобы вызвать у Гарримана немалое любопытство, но в тот момент его занимали и другие вещи.

Первым и самым главным было убийство доктора Ванзи Адейеми. После вчерашнего интервью «Утру Америки» Гарриман стал городской знаменитостью, его слова воспринимались как евангелие. Это было удивительное, головокружительное ощущение. И потому новое убийство, несмотря на весь его трагизм, стало для него чем-то вроде удара ниже пояса. По формальным признакам это обезглавливание – в особенности учитывая личность жертвы – не имело ничего общего с предыдущими смертями. В том-то и состояла проблема. Гарриман понимал, что его владение умами в связи с историей Головореза зависит от того, насколько его версия будет подтверждаться. Его редактор уже звонил ему сегодня три раза, спрашивал, не успел ли он накопать какой-нибудь грязи.

Грязь. Именно грязь ему и требовалась – скелеты в шкафу этой святой женщины, этой матери Терезы, которая только-только получила Нобелевскую премию. Скелеты должны были быть, ничто другое не имело смысла. И потому за прошедшие после известия о смерти Адейеми часы Гарриман предпринял отчаянный поиск какой-нибудь тщательно спрятанной гадости в ее прошлом: производя глубокие биографические раскопки, расспросы всех, кого смог найти, кто знал про нее хоть что-то; он требовал у людей, чтобы они выдали то, что скрывают. И пока он занимался этим, понимая, что выставляет себя жутким занудой, его мучило острое осознание, что если он не сумеет накопать что-нибудь на эту женщину, то его версия, его известность, его владение умами окажутся под угрозой.

В разгар своих бешеных поисков он получил от Озмиана загадочную записку с просьбой заглянуть к нему в офис в три часа. «У меня есть важная информация, касающаяся вашей работы», – прочел он в записке. И больше ни слова.

Гарриман прекрасно знал репутацию этого безжалостного предпринимателя. Возможно, Озмиан был взбешен из-за того, что Гарриман взял интервью у его бывшей жены Изольды, и наверняка злился из-за всего того дерьма о его дочери, которое Гарриман опубликовал в «Пост». Ну что ж, ему и прежде доводилось иметь дело с недовольными людьми. Он предполагал, что его разговор с Озмианом будет чем-то подобным – одним сплошным криком. Тем лучше: все будет записано, кроме каких-то вещей, которые придется исключить. Большинство людей не понимают, что, когда они имеют дело с прессой и пребывают в ярости, они нередко делают скандальные – и весьма любопытные – заявления. Но с другой стороны, если Озмиан владеет «важной информацией», возможно связанной с его поисками темного прошлого Адейеми, то нельзя упускать такой случай.

Двери лифта открылись на верхнем этаже башни «ДиджиФлад», и Гарриман вышел. Он сообщил о себе секретарю, потом позволил какой-то шестерке провести себя через несколько умопомрачительных помещений и наконец оказался перед массивными березовыми дверьми и малой дверью, встроенной в одну из них. Шестерка постучал; из-за двери раздалось «войдите»; дверь открылась; Гарриман вошел; шестерка отступил, пятясь, словно в присутствии монарха, и закрыл за ним дверь.

Гарриман оказался в строгом угловом кабинете, из которого открывался великолепный вид на Всемирный торговый центр 1. За громадным, похожим на надгробие столом из черного гранита сидел человек. Гарриман узнал тонкие, аскетичные черты Антона Озмиана. Человек посмотрел на него бесстрастным взглядом, его глаза почти не мигали, как у коршуна.

Перед столом стояло несколько кресел. На одном из них сидела женщина. Гарриману показалось, что для сотрудницы она одета уж слишком небрежно, чтобы не сказать стильно, и ему стало любопытно, в каком качестве она находится в кабинете. В качестве любовницы? Но слабая улыбка, игравшая на ее губах, казалось, предполагала нечто другое.

Озмиан показал Гарриману на одно из кресел, и репортер сел.

В кабинете воцарилась тишина. Эти двое во все глаза разглядывали Гарримана, отчего ему почти сразу стало не по себе. Поскольку никто из них не собирался ничего говорить, он решил начать сам.

– Мистер Озмиан, – сказал он, – я получил вашу записку, и, насколько я понимаю, у вас есть информация, касающаяся моего текущего расследования.

– Вашего «текущего расследования», – повторил Озмиан ровным голосом, бесстрастным, как и его глаза. – Давайте не будем терять время. Ваше «текущее расследование» самым отвратительным образом оклеветало мою дочь. И не только это: вы испачкали ее в грязи в такой ситуации, когда она – из могилы – не может себя защитить. Поэтому ее защищу я.

Приблизительно такие слова и предполагал услышать Гарриман, только в более сдержанном тоне.

– Мистер Озмиан, – сказал он, – я изложил только факты. Все очень просто.

– Факты должны подаваться справедливым и непредвзятым образом, – возразил Озмиан. – Назвать мою дочь лицом, которое «не имеет никаких искупительных качеств», и добавить, что «мир стал бы лучше, если бы она перестала существовать», – это не работа репортера. Это уничтожение человека.

Гарриман собирался ответить, но предприниматель встал, обошел стол и сел в кресло рядом с ним, так что репортер оказался между Озмианом и женщиной.

– Мистер Гарриман, я привык считать себя разумным человеком, – продолжил Озмиан. – Если вы гарантируете, что больше не скажете и не напишите о моей дочери ни одного дурного слова, если вы просто напишете несколько положительных вещей про нее, чтобы смягчить то зло, которое вы принесли, то у нас не будет нужды и дальше говорить об этом. Я даже не буду просить вас напрямую отказаться от оскорбительной лжи, которую вы успели распространить про нее.

Это было на удивление снисходительно, и Гарриман даже почувствовал себя оскорбленным, что кто-то предполагает, будто он, Гарриман, может быть подвержен воздействию подобного рода.

– Прошу прощения, но я должен писать о вещах так, как я их вижу, и не могу проявлять благосклонность к кому-нибудь только потому, что чьи-то чувства могут быть ущемлены. Я знаю, слышать такие слова неприятно, но я не сообщил про вашу дочь ничего такого, что не было бы правдой.

– Понимаю, – сказал после короткого молчания Озмиан. – В таком случае позвольте мне представить мою коллегу миз Альвес-Ветторетто. Она расскажет вам, что произойдет, если вы напечатаете еще одно, всего одно слово, порочащее мою дочь.

Озмиан откинулся на спинку кресла, а женщина, чье имя он даже не разобрал, подалась вперед.

– Мистер Гарриман, – произнесла она тихим, почти шелковым голосом, – насколько я понимаю, вы – основатель и мотивирующая сила фонда Шеннон Круа, благотворительного фонда, названного в память о вашей покойной подруге, которая умерла от рака матки. – Она говорила с едва заметным акцентом, происхождение которого трудно было определить, и это придавало ее словам некую чеканность.

Гарриман кивнул.

– Кроме того, насколько мне известно, ваш фонд – при поддержке «Пост» – добился немалых успехов, собрав несколько миллионов долларов, и вы состоите в совете его директоров.